Текст книги "Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935"

Глава 8. Не одно, так другое

Тихо пойдешь – горе догонит, быстро пойдешь – горе догонишь.

Украинская пословица.

В определении «тройки», объявленном духовенству в день отправки, не упоминаются слова – «концлагерь», «тюремное заключение». По-видимому, на месте назначения их должны были освободить, обязав два раза в месяц являться на отметку, как это делалось во многих местах со многими и раньше, и после, как, в частности, было с присылаемыми в Пугачев. Но до того им, сначала всем вместе, а потом разъединенным, пришлось еще долго работать в Саратове.

Нет, не хватает сил, да и времени, кажется, не отпущено на то, чтобы записать все, что известно из писем о. Сергия и других источников об осени и зиме 1931–32 гг., проведенных им сначала на Мостострое, а потом в Саратовской тюрьме.

Тяжелая и голодная была зима. Такая, что около пугачевской тюрьмы исчезли очереди с мешками продуктов; изредка только кто-нибудь передавал небольшой узелок или мешочек. Заключенные катастрофически слабели, и местное начальство вынуждено было прибавить им паек, по крайней мере тем, кто работал; не будем вдаваться в соображения, откуда они изыскивали возможности для этого. Паек оставался далеко не достаточным, он был рассчитан только на то, чтобы рабочие окончательно не свалились с ног. Тогда началось то, чему трудно поверить. Заключенные, сами голодая, отрывали крохи от своих пайков и сушили сухари, а при первом случае, когда кто-нибудь приезжал из дома, передача шла в обратном порядке: не от ворот внутрь, а изнутри к воротам передавались узелки с сухариками – детишкам.

Голод чувствовался и в городе и, конечно, духовенство в этом случае не было исключением. Каждый понедельник о. Константин приносил и передавал Соне то, что пришлось на его долю за неделю. Соня, как раньше о. Сергий, тут же распределяла деньги на самые неотложные нужды. Откладывала определенные суммы на налог и облигации (невыплата их тоже могла окончиться описью имущества), чтобы послать отцу, на дрова, а на остальные деньги шла покупать муки и картошки на неделю – не по потребности, а на сколько денег хватит. Все-таки имелся в виду определенный минимум. И не раз случалось, что прежде чем покупать, приходилось забирать какие-то вещи и идти на толкучку и лишь оттуда на базар. Так были проданы за бесценок зеркало, вынутое из фисгармонии, трюмо, муаровое визитное платье Евгении Викторовны, сшитое к свадьбе, и еще многое из вещей, с любовью сохраненных добрыми людьми для их семьи.

Печеного хлеба в продаже давно не было, но продажу муки пока не преследовали. Вернее, смотрели сквозь пальцы на то, что в одном из уголков базара около киосков стояла кучка людей с полузакрытыми каким-то тряпьем ведрами и мешочками с мукой. Несмотря на относительную законность такой торговли, все, и продавцы, и покупатели, были насторожены; притом последних почти всегда было больше, чем первых – особенно рассматривать и торговаться было некогда. Брали, что есть, хоть затхлую, с комками гнили, и по цене, какая назначена, если она хотя немного была приемлемой. Однажды второпях Соне подсунули ведро муки, смешанной с мелом. Хлеб из нее расплывался в лепешку, был черный, горький и жесткий, но все-таки его пришлось есть несколько дней, пока не удалось что-то продать и купить другой муки. Да и тогда остатки не выбросили, использовали, чтобы посыпать формы.

При таком положении нечего было и думать о поездках в Саратов. Осенью сначала о. Константин, потом Соня побывали у отца, а больше не смогли. На поездку нужны деньги, а их не хватало на самое необходимое. То, что с трудом удавалось наскрести, посылали в Саратов на имя одной доброй женщины, взявшейся носить передачи; иногда они там кое-что добавляли в складчину. Этого было мало, но все-таки кое-что. Скоро и того не стало – в феврале о. Сергия отправили по этапу на место назначения, в Кунгур. Прямого этапного пути туда не было, значит, он должен был, может быть, неделями ожидать на промежуточных пунктах, где о нем никто не знал, и он ниоткуда не мог получить помощи.

В это время он был лишен и последней радости – писем из дома, но сам писал при каждой возможности, через день-два, хотя и не так регулярно, как из Саратова. Дети знали о нем все самое главное, а отвечать не могли. Отсылая очередное письмо, он сам не знал, где будет завтра. Можно было только несмело мечтать о том времени, когда, наконец тяжелый путь будет закончен, к нему приедет Соня и, по мере сил, постарается облегчить его положение. Едва ли эта мечта могла осуществиться, но она была.

Перед отъездом из Саратова о. Сергий мог еще слышать о новых трудностях для пугачевских храмов. Им был предъявлен небывалых размеров налог, а срок уплаты указан прямо-таки мизерный. Как нарочно, извещение о налоге было прислано после Крещения, когда и времени оставалось в обрез, и праздников больших не было, следовательно, и народа собиралось не так много. А уплатить нужно было без опоздания, чтобы не дать повода к закрытию собора. Пришлось просить у прихожан в долг, хотя кто мог поручиться, что собор будет существовать и сможет рассчитаться с долгами? Перед Пасхой, менее чем через три месяца, нужно платить остальное, а где взять?

Всего нужно было уплатить около пяти тысяч. Сейчас такая сумма показалась бы незначительной, а тогда полгорода с трудом собрали половину ее, и это можно было назвать подвигом самоотвержения. Отложенное на смерть, на какие-то необходимые расходы давали в долг, не зная, смогут ли получить обратно. Полуголодные урезывали у себя необходимое. Нередко случалось, что люди, никогда не ходившие в церковь, тоже отрывали от себя и передавали через своих знакомых специально на уплату налога. Первую половину,! около двух с половиной тысяч, собрали вовремя, хотя значительную часть этой суммы в долг. Уплатить-то уплатили, но сразу же начали ходатайствовать о снижении налога.

Старый собор в ходатайстве не участвовал. Кроме того, что приход там значительно богаче, само здание, а следовательно, и налог, были меньше, и они имели возможность заплатить. Пришлось хлопотать самим, а кроме о. Константина заниматься этим было некому.

Чтобы обосновать свое ходатайство, нужно было привести какие-то данные, найти неправильность в исчислении налога, а это оказалось трудно. Фининспекторы упорно уклонялись от объяснений того, на каком основании начислен такой налог, ссылались друг на друга. Много раз приходил о. Константин и всегда получал уклончивый ответ: то расчет у сотрудника, уехавшего в командировку, то командировку продлили, то сотрудник вернулся, но расчет оказался не у него, а у того, который только что уехал. Невзирая ни на что, о. Константин все ходил и ходил, все больше и больше убеждаясь, что самый вид его становится ненавистным работникам финотдела.

Зима шла в тревоге и беспокойстве. Беспокоились и о соборе, и об о. Сергии. От него прекратились и письма. До сих пор он писал аккуратно, три дня без писем были редки, а тут. вдруг перерыв затянулся на недели. Понятно, что беспокойство детей возрастало с каждым днем.

Вечером накануне заговенья Соню остановила мать Маргарита, одна из двух монахинь, живших в задней комнате у сестер Кильдюшевских.

– Что-то вы долго не приходили, а мы за это время чуть не умерли, – сказала она. – Заходите.

Беда к старушкам подкралась неожиданно. Правда, все давно замечали, что Людмила Михайловна худеет и теряет силы; что она почти не встает со своего кресла, но не придавали этому значения; и она, и другие объясняли это распространенной в то время хронической малярией. Больше заботила младшая, Александра Михайловна, у которой время от времени случались тяжелые сердечные припадки. Никто не знал, что у Людмилы Михайловны давно была большая язва на спине пониже поясницы. Показывать ее врачам она стеснялась, не говорила и сестрам. Пока была жива старшая, Аполлинария Михайловна, о язве знала только она. После ее смерти пришлось открыть Юлии Михайловне. Они вдвоем ходили в баню, в номер, и там сестра обмывала больное место, поливая из чайничка. Не вызывало у них опасений даже то, что язва увеличивалась и достигла размеров большой тарелки.

Вдруг, когда Людмила Михайловна грелась у печки, стоя к ней спиной, из язвы хлынула кровь; широкой струей залила белую печь, потекла по полу. На крик Юлии Михайловны прибежали обе квартирантки-монахини. Поднялся переполох. Нужно оказать какую-то помощь больной, бежать за врачом, а тут рядом задыхается Александра Михайловна: от волнения у нее начался сильнейший сердечный приступ.

Когда Соня пришла к старушкам, у них в двух комнатах через перегородку лежали две больные, и неизвестно, чье положение было серьезнее. Юлия Михайловна, едва ковыляя на подагрических ногах, разрывалась между обеими. Много помогали квартирантки, но и Соне хватало дела. А для нее самой это чужое несчастье явилось почти спасением, избавляя от тяжелых мыслей в одиночестве.

Наташу в это время добрые люди устроили на работу; ее Целый день не было дома. Вдобавок она еще не умела соразмерять свои силы, страшно уставала и, если не приносила Работы на дом, едва пообедав, засыпала мертвым сном. Не Меньше уставал и о. Константин, он тоже был занят с утра до вечера. Едва окончив утреннюю службу и управившись с требами, он опять и опять шел в финотдел, добивался, чтобы показали расчет. Не показывая никакой инструкции, ему называли баснословные необоснованные цифры. Эти цифры не выдерживали простой арифметической проверки – при подсчете суммы получались во много раз меньше той, которую требовали с собора. Это было уже кое-что. Подготовив несколько вариантов таких необоснованных расчетов, от собора написали ходатайство митрополиту Серафиму Саратовскому, а другой экземпляр, через него же, направили в Москву митрополиту Сергию. Теперь оставалось только ждать.

Между тем подходил срок уплаты второй половины налога, а платить было нечем.

Все эти дни Соня оставалась одна, занятая хозяйственными хлопотами, которые отнимали не так много времени и не мешали тяжелым мыслям. С тех пор, как незачем стало ходить к тюрьме, она чувствовала себя бесполезной. Зато теперь, покончив самое необходимое, она шла к больным и проводила там чуть не целый день. Ее встречали с радостью, не только как помощницу, а и как дорогого родного человека.

У Людмилы Михайловны оказался рак, настолько запущенный, что оперировать было уже поздно, слишком большая площадь кожи была поражена. Удивительно, что у нее совершенно не было болей, даже лежала она на спине, только сильно ослабела. Когда Соня кормила ее, она покорно открывала рот, глотала пищу, а глаза ее ласково смеялись; ей было смешно, что ее кормят с чайной ложечки, как маленького ребенка.

Она умерла в конце масленицы, попросив, чтобы отпевал ее о. Константин. «Я его любила, как внука», – объяснила она. Александра Михайловна присоединила к ее просьбе свою, о том же. После похорон сестры она часто говорила о своей смерти, отдавала распоряжения во что ее одеть, кого пригласить на похороны.

Почаще ходите ко мне на могилку, носите ромашек, я их больше всех цветов люблю, – говорила она.

А мне кажется, не все ли равно, где и как зароют мою «рубашку», – вставляла и свое слово Юлия Михайловна. – Лишь бы душе было хорошо.

Она словно предвидела свое будущее. Оставшись одна, она летом переехала в Москву к своей приемной дочери, муж которой работал шофером в Бутырках. Там она и умерла.

Между тем болезнь Александры Михайловны прогрессировала. Сердечные отеки превратились в водянку, потом по телу пошли синие нити, – начиналась гангрена. Больная страшно изменилась и почти не могла говорить.

Глава 9. Победа, победившая мир

В таком положении были дела, когда, наконец, пришло долгожданное письмо, на этот раз даже с адресом. Но какое это было письмо!..

«Дорогие детки! – писал о. Сергий. – Я сейчас нахожусь в Челябинской пересыльной тюрьме. Здесь мы пробудем дней двадцать по случаю какого-то карантина.

В Сызрани меня остригли и обрили насильно. На работу я не хожу. Врач дал мне освобождение, а на сколько дней, не написал. Справке сначала не поверили и мне пришлось, хотя и с трудом, снова пойти к врачу, чтобы поставили срок. Он ответил: «Какой тебе срок, ты весь не годишься». – Не горюйте, мои дорогие. Слава Богу за все! Если для людей я не гожусь, то, может быть, буду годен для Бога.

Сегодня поел немного мяса для подкрепления сил. Устроился теперь хорошо, недавно освободилось место под нарами, и я поместился там. Слава Богу за все!..»

Хочется добавить к этому письму слова о. Константина, которые он писал сестрам три года спустя: «Духом я всегда с вами». В письме о. Сергия этих слов не было, но все оно было пронизано их смыслом. О. Сергий всегда был очень сдержан в проявлении своих чувств, никогда не говорил детям о своей любви к ним, да в этом и не было нужды: они понимали его без слов. Готовя их к суровым испытаниям в жизни, он в обращении с ними избегал нежностей, но в последних его письмах невольно проскальзывали и нежность, и мягкость, и какая-то внутренняя умиротворенность. Не озлобление, даже не горечь, а именно умиротворенность, которой отличается внутренний мир христианина. Только в предыдущих письмах все это лишь проскальзывало, а в последнем, – он ведь прекрасно понимал, что оно последнее, – больше было и ласковых слов, и слов утешения. Как-то они писались? Сколько над ними было пролито слез? Ведь умиротворенность, готовность к смерти еще не уничтожает острой жалости к остающимся, любви к ним.

Соне вспомнилось, как незадолго до ареста отец писал письмо Мише. Большое письмо, а что в нем было? Украдкой Соня ловила то тяжелый вздох, то быстро отертую слезу… Потом отец положил перо и, закрыв рукой глаза, всхлипнул. Этого нельзя было вынести. Она тихо подошла, прижалась к нему, шепнула: «Не плачь!»

– Да ведь мне его жалко! – как-то по-детски беспомощно ответил этот сильный человек. На одну только минуту его сдержанная душа раскрылась в горе навстречу такой же сдержанной ласке. Но такие минуты не забываются.

Теперь она представляла его за этим, последним письмом, такого же взволнованного да еще больного, – нежные слова, которые она стеснялась говорить, вылились в письме, тут же написанном в ответ. Получил ли он его? Узнает ли он, как мы его любим?

С этой мыслью Соня пошла на почту, а оттуда к больной. По ее виду было ясно, что она доживает последние дни.

Простите! – с трудом разобрала Соня и почувствовала слабое пожатие почти омертвевшей руки. Тяжелое чувство усилилось.

«Это будет вторая смерть, – ударило ей в голову, когда она вышла (утром ей сообщили о смерти еще одного знакомого). Первая для меня почти незаметна, вторая – причиняет горе, как уже может быть и третья – самого близкого человека».

Было стыдно плакать на улице, но слезы сами потекли по щекам; на пару минут горе победило привычку сдерживаться. А на другой день можно было и не сдерживаться. Александра Михайловна умерла в тот же вечер, и на панихиде, которую служил о. Константин, плакали многие. Плакала и Соня, но не столько о ней, сколько об отце: в голове гвоздем засела мысль, что похоронные песнопения относятся к нему, что он умер, и душа его сейчас здесь. А может быть, так и было. Он действительно умер в этот день, 2/15 апреля 1932 года.

Прошло несколько дней. Жизнь опять потекла по-старому. Соня заходила еще иногда к осиротевшей старушке, но на первых порах посетителей там было довольно, и они умели утешать, зачем же нужно ее молчаливое сочувствие?

На некоторое время повысил настроение ответ на ходатайство о снижении налога. Он был получен как раз вовремя, совсем незадолго до срока уплаты второй половины. В нем разъяснялось, что оценка храмов и налог остаются на уровне 1928 года. Окрфинотделу предписывалось сделать перерасчет не только по Воскресенскому собору, но и по всем церквам Пугачевского округа, а переплату зачесть в счет будущих лет. Получилось, что уплаченная сумма полностью погашает налог за 1932 и 1933 года, да еще остается часть на 1934 год. Оказывается, был закон об исчислении налога с церковных зданий по 1928 году, но финотдел тщательно скрывал его…

Еще раз подтвердилась поговорка, которую не раз употреблял о. Сергий: «Законы святы, да исполнители – лихие супостаты». Есть закон, но кто о нем знает и как добиться его применения в жизни? Задача почти невыполнимая. На этот раз помогли митрополиты, но они старались помочь не только в данном случае, а пользы от их усилий обычно получалось мало. Здесь была явная милость Божия, испрошенная усердными молитвами верующих.

Утром на восьмой день после смерти Александры Михайловны к Соне пришла Прасковья Степановна. Она просила Соню сшить ей блузку к празднику, и теперь как раз шла примерка. Зашел и Михаил Васильевич, вернувшийся из церкви. Он бывал каждый день и не по одному разу, но почему-то его вид заставил насторожиться. К чему эти вопросы о последнем письме, зачем он говорит, не договаривая? И дочери молчали, не спрашивали. Хотелось еще хоть полчаса, хоть несколько минут не слышать последнего решительного слова, не убивать окончательно надежду, которая, оказывается, еще ютилась где-то в сердце, хотя казалось, что погибла уже давно. Соня напряженно, как смертного приговора, ждала прихода брата и… шила.

О. Константин не вошел в комнату, должно быть, боялся, что его лицо сразу скажет слишком много, и прямо с порога начал:

– Я получил тяжелое известие о папе… – И замолчал. Чтобы подготовить, или не мог выговорить рокового слова? И не надо заставлять его сказать, нужно опередить его.

– Умер! – вскрикнула Соня.

– Замучили! – зарыдал о. Константин.

После первого порыва горя слез не было. Не то чтобы они сдерживались, нет, просто их не было. Поддерживала восторженная мысль о подвиге жизни умершего, о том, как его любили и жалели посторонние люди, иначе совершенно невыносима была бы образовавшаяся пустота. Как будто ушло все, что наполняло жизнь. Последнее время все мысли сводились к отцу – где он, как себя чувствует, о чем думает?

Случалось что-нибудь интересное – нужно не забыть сообщить папе. Возникало ли какое сомнение или колебание – нужно спросить его мнения. Даже во время погребальной службы явилось то же желание – рассказать ему. А теперь – никого и ничего, мир опустел, не о ком думать, не о чем заботиться, казалось, даже совесть, воплощенная в его твердых принципах, замерла.

Не столько внутренняя потребность, сколько необходимость сообщить о предстоящем отпевании, повлекла Соню к Юлии Михайловне. Старушка вытирала пыль с комода и, не отрываясь от своего дела, приветливо спросила девушку, почему она не была на вчерашних поминках. Соня спокойно села в кресло к столу и так же спокойно, почти равнодушно сказала: «Папа умер».

Юлия Михайловна осеклась на полуслове и переспросила:

– Что?! – словно думала, что ослышалась.

– Папа умер, – повторила Соня и по изменившемуся лицу старушки на минуту поняла всю глубину своего несчастья. Взволнованная, вся в слезах, Юлия Михайловна подскочила к ней и, тряся ее за плечо, закричала:

– Умер! Так что же вы не плачете? Плачьте же, плачьте!

Выступившие слезы лишь слегка смочили глаза девушки, всего несколько капель сорвалось с ресниц. От них сразу стало легче и захотелось выжать еще хоть одну, но глаза уже опять высохли. Но и за эти слезы Соня и много лет спустя была благодарна старушке, как за благодеяние: не могло сердце больше вытерпеть своего окаменения. Упокой, Господи, чуткую душу!

Вечером Вербного воскресенья, на девятый день после смерти о. Сергия, было заочное отпевание. Тогда это был Редкий случай. О. Константин и о. Иоанн Заседателев, назначенный после закрытия единоверческой церкви настоятелем собора, долго советовались, как это сделать. О предстоящем отпевании объявили после обедни, ко всенощной собралось много народа. Из старособорного прихода пришел о. Николай Амасийский с несколькими певчими, еще кое-кто из прихожан.

После всенощной открыли царские двери, запели «Помощник и покровитель…» О. Иоанн и о. Константин вынесли на вышитой пелене наперсный крест о. Сергия, положили на аналой. Около креста, как бы в присутствии представителя покойного, началось удивительное по своей глубине священническое погребение. О. Николай с хором поют «Благословен еси, Господи!..»

Еще задолго до смерти о. Сергий не раз наказывал, чтобы при его погребении пели так называемым «простым» напевом, на глас, и Соня расстроилась, когда запели нотное, но о. Константин (конечно потом, дома) успокоил ее. Ведь делалось это с добрым намерением, певчие изо всех сил старались, чтобы все было как можно лучше. Очень хорошо и то, что инициативу взял на себя о. Николай. Из всего пугачевского духовенства именно с ним у о. Сергия было больше всего разногласий, доходивших иногда до очень неприятных объяснений; его участие в отпевании означало примирение.

«Волною морскою…»

Священники по очереди читают глубоко трогательные тропари канона. Те самые, которые семь лет назад, также в день Вербного воскресенья читались и пелись над гробом Святейшего Патриарха Тихона.

«Если помиловал здесь, человече, человека, тот там помилует тебя. И если какому сироте сострадал, тот избавит тебя там от нужды. Если при жизни нагого покрыл, и тот там покроет тебя с песнью: Аллилуия».

«Если в страну некую идуще требуем водящих, что сделаем, когда пойдем в страну неведомую? Многих тебе тогда водителей нужно, много молитв спутешествующих, чтобы спасти душу грешную, прежде чем достигнешь ко Христу и воспоешь Ему: Аллилуия».

«Безмолвствуйте же, безмолвствуйте; умолкните перед лежащим здесь и увидите великое таинство в страшный этот час. Умолкните, пусть с миром душа отыдет: в подвиге великом она содержится и в страхе многом молит Бога: Аллилуия».

Голос о. Константина временами вздрагивает, срывается. Его волнение передается окружающим, но ни шороха, ни рыдания. Все замерли, слушают.

Певчие начинают «самогласны» Иоанна Дамаскина, за истовое исполнение которых всегда так боролся о. Сергий.

«Кая житейская сладость пребывает печали непричастна? Кая ли слава стоит на земли непреложна?..»

«Се лежу, возлюбленнии мои братие, посреде всех молчалив и безгласен. Уста упразднились, язык умолк, руки связались и ноги сплетены… очи угасли и не видят рыдающих… Истинная же любовь никогда не умерщвляется. Темже молю всех знаемых… поминайте меня пред Господом, чтобы в день судный получил милость Его на судищи оном страшном».

Служба близится к концу. Запели «Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благо даряще Бога…» Духовенство, дети покойного, за ними и все остальные идут прикладываться к лежащему на аналое кресту – прощаться.

Ах, как трудно в это время благодарить Бога, но как это необходимо! Недаром Апостол настойчиво призывает: «Всегда радуйтесь, за все благодарите!» Да, в этот момент и сама переживающая скорбь душа, несмотря на боль, рвется унестись вверх, туда, куда стремится душа покойного. Рвется благодарить Бога за то, что закончился тяжелый жизненный подвиг дорогого усопшего (отмучился, как говорят в народе), что еще один страдалец за правду завершил назначенный ему путь.

А что родным больно, что и ему это трудно досталось, так какая же победа дается легко? Если для получения венца тленного (1 Фес. 5, 16–18; 1 Кор. 9, 25) люди переносят всевозможные труды и опасности и радуются, достигнув цели, то какие страдания не поблекнут в сиянии венца нетленного?

«Потерпеть за правду – это великая честь, и не все ее удостаиваются» (Прот. П. Гнедич).

Не только за это нужно благодарить Бога, даже не только за то, до чего люди обыкновенно додумываются лишь спустя» долгое время. Когда налетят еще новые бури, возникнут новые внешние и моральные трудности, тогда вспоминают, – слава Богу, что этого ему не пришлось испытать.

Не только это. Почти всегда, а особенно в моменты жгу! чего горя, мы забываем, что должны благодарить Бога еще за одно великое благодеяние. За то, что постигшее нас несчастье – любое, а не только смерть дорогого человека – обрушилось на нас лишь теперь. А в прошлом было столько случаев, когда все это могло произойти – гораздо раньше, да еще и в более жесткой форме. Но произошло не тогда, а теперь, и на нашу долю досталось еще столько-то дней, месяцев, а то и лет, может быть, и нелегкого, но большого счастья.

Те, кто указывают нам на необходимость всегда благодарить, знают, что делают. Пусть же еще и еще звучат в надгробном рыдании торжествующие слова – «аллилуия» – «хвали-» те Бога!»; Слава Богу за все!

Маленькая комнатка, где о. Сергий никогда не жил, полна воспоминаниями о нем.

Не то смягчало, не то усиливало горе детей то, что отец умер вдали от них. Хотелось бы видеть его последние минуты, облегчить их хотя своим присутствием, принять его последний вздох; трудно было дышать при мысли, что он умирал один, никем не поддержанный, напрасно призывая своих любимых детей. Но зато не было реального представления мертвого тела, зарытой могилы. Казалось, что он просто уехал» куда-то далеко-далеко, что вся эта скорбь происходит лишь оттого, что они не могут с ним увидеться.

Шли годы, а ощущение, что он не умер, все оставалось. Сколько раз то один, то другой из детей видел его во сне. Содержание снов было самое разнообразное, но начинались они всегда одинаково: «До сих пор мне только снилось, что папа жив, а вот теперь не во сне, а наяву он пришел, живой».

После отпевания осталась еще тяжелая обязанность – сообщить Мише. Они-то здесь все-таки втроем, и кругом люди им сочувствуют, стараются как-то рассеять их скорбь, а он – один.

Миши в то время уже не было в Острой Луке. Он проработал там до осени, а осенью отправился в Чапаевск и устроился землекопом на заводской стройке – самая тяжелая и низкооплачиваемая работа, другой для него не было. Но и там ему не пришлось долго работать: подошло время идти на военную службу. Как лишенца, его взяли не в армию, а в так называемое тыловое ополчение – на работы где-то около Гомеля.

Долго думали, как написать, чтобы хоть немного подготовить Мишу к тяжелому известию. Не было смысла начинать с наводящих слов, годных только тогда, когда известие передается лично. Почувствовав недоброе, он все равно не станет читать по порядку, а сразу найдет основное. Так лучше с основного и начать, а уж потом написать что-нибудь утешительное. А как же подготовка? Решили сделать то, о чем читали только в книгах, и что раньше считали для себя таким же неуместным, как скажем, креп на шляпе, – сделать траурную кайму на конверте. Не широкую, чуть пошире тех, что иногда делались, как отделка, чтобы не очень бросалось в глаза, а все-таки настораживало.

Почему-то написать это письмо вызвалась Наташа, а Соня и о. Константин не возразили. Наташа уселась на крылечке с бумагой и карандашом и задумалась», а Валя тут как тут, пристроилась около нее.

– Ты чего делаешь? О чем думаешь?

– Да вот думаю, как письмо Мише написать, как сообщить, что у нас плохое есть.

– А что у нас плохое?

– Как что? Вот о. Сергий умер.

– Его Боженька к Себе взял. А разве у Боженьки плохо?

Вот тут и потолкуй о ней! Ведь права!

Миша потом рассказывал, что получив письмо, ушел в лес и там наедине переживал свое горе.

Известие о смерти о. Сергия с диагнозом «плевропневмония» было получено от администрации Челябинской тюрьмы по старому адресу – тому, откуда он был взят. Его-то в тот памятный день и принесла старая хозяйка Марина Михайлов на в собор о. Константину.

Интересна одна подробность. Уходя утром в храм, о. Константин в первый раз за все время служения забыл дома свой священнический крест. Второй раз он забыл его через два с половиной года, в день, вечером которого его арестовали.

В это ли время или несколько позднее к двоюродной сестр» о. Сергия, Серафиме Серапионовне, заехала знакомая матушка. Она только что вернулась от высланного мужа и заехала по его поручению. Оказывается, этот батюшка и еще некоторые были в Челябинске одновременно с о. Сергием; он чуть ли даже не присутствовал при его смерти. Батюшка проси передать родственникам о. Сергия, что они, его товарищи, как могли, по памяти, отпели умершего. Потом собрали оставите ся после него вещи и отправили в Пугачев. Но адреса у них не было, лишних денег, конечно, тоже, поэтому отправили не почтой, а по железной дороге, малой скоростью. Об этом батюшка тоже просил известить детей о. Сергия, чтобы они могли получить посланное.

А как получить? Серафима Серапионовна сама не знала их адреса, а когда через других родственников, наконец, со общила племянникам, прошло более полугода; вещи по железнодорожным правилам, должны были уже продать как невостребованные. Конечно, это правило не всегда точно соблюдается. Если бы вещи начал искать кто-то опытный и настойчивый, можно бы потолкаться и туда, и сюда, где-нибудь, пожалуй, и выгорело бы. Но у Сони, которой пришлось взяться за это дело, не было ни опыта, ни, откровенно говоря, желания. Что там вещи, если нет того, кому они принадлежали! Жалко было не самые вещи, а то, что они пропали попусту. Гораздо лучше было бы, если бы ими воспользовался кто-то из товарищей отца, кому они в тех условиях были бы полезны.

А главное, хотелось узнать совсем не о том. Батюшка, вероятно рассказывал жене и какие-то подробности о последних днях жизни о. Сергия, но написать об этом было нельзя. Оставалась надежда когда-нибудь встретиться с теткой и расспросить у нее, что ей известно.

Встреча произошла несколько лет спустя. За это время Серафима Серапионовна сама много пережила и, если она что и знала раньше, то теперь все забыла. Забыла даже и то, что кто-то к ней приезжал.

Только два факта остались ясными из этого сообщения. Во-первых, что умирающий все-таки не был абсолютно одинок, были около него люди, сочувствующие ему, перед кем он мог в последний раз излить душу, исповедаться. А во-вторых, что его отпели два раза: один раз кратко, но в первый же день, над телом, а другой – полностью, но заочно, на девятый день. Впрочем, тогда подобные случаи, пожалуй, были и не очень редки. Только редко о них узнавали.

Через несколько лет Наташа, разговаривая с епископом Павлом, посетовала на то, что отец погребен без обычной для священников чести, вернее, совсем без всякой чести. «Говорят, в тюрьмах иногда просто выбрасывают тело в яму, даже совершенно без одежды. Как же они на Страшный суд-то встанут? Ведь тогда, говорят, каждый воскреснет в том виде, в каком погребен».

Владыка Павел встрепенулся, даже как бы повеселел: «Вот уж об этом ты совсем не беспокойся! Господь сумеет их одеть… Все поругания будут им в большую славу…»