Текст книги "Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935"

Вскоре был арестован и муж Марьи Леонтьевны, так что она стала носить двоим. Их продержали недолго, одного дней десять, другого – двадцать пять, а пока у Марьи Леонтьевны было двойное горе.

Еще через несколько дней Соня увидела священника о. Василия Баннова. С ним поступили совсем оригинально. Произвели обыск квартиры, запечатали в пакет изъятые при обыске бумаги и поручили арестованного и пакет мужичку, который был чуть ли ни лучшим его другом из всего села. С таким конвоем отправили в Пугачев. В пакете, между прочим, были стихи о. Василия довольно-таки опасного содержания. В конце концов оказалось, что пакет нес он сам, а если бы он вздумал бежать, «конвоир» не только не воспрепятствовал бы этому, а, пожалуй, с радостью помог бы ему. Все дело в том, что никто из таких «преступников» бежать не собирался, и это понимали все.

Младшая из сестер о. Константина, Наташа, в передачах участия не принимала и разговаривать со знакомыми ей приходилось совсем мало. Она работала бухгалтером в книжном магазине и целые дни проводила в работе, только утром и вечером могла поговорить дома с сестрой обо всем, что се волновало. Сотрудникам она не подавала вида, что у нее в семье что-то случилось, да и самой ей казалось, что она почти спокойна и не дает воли нервам. Только в сгибе левой руки временами появлялась боль. Это было первое проявление нервных болей, с которыми потом ей пришлось познакомиться поближе. Понятнее стали слова молитвы: «Призри благосердием, Всепетая Богородице, на мое лютое телесе озлобление и исцели души моея болезнь».

Душа болит, но борется с болезнью и не поддается ей, даже и виду не показывает, а тело, как бы озлобясь этим в знак протеста, выкидывает свои фокусы.

Наташа занималась в отдельной комнате за магазином; туда посторонние не входили, да и сотрудники заходили лишь изредка. Сотрудники Наташи тоже делали вид, что ничего не знают. Но однажды старшая продавщица Поля Скудина подошла к ней для того, чтобы передать привет от одного покупателя: «Скажите ей, что я им очень, очень сочувствую». Это было поразительно. Говорил К., преподаватель, культурнейший человек, очень заметный среди сереньких жителей Пугачева. С о. Константином он разговаривал всего только несколько раз, если не однажды, и оба произвели друг на друга прекрасное впечатление. С сестрами о. Константина К. не был знаком, но если встречался на улице, кланялся им. После ареста о. Константина он стал делать это особенно усердно – если увидит на другой стороне улицы, перейдет поближе и поклонится. Также через третьих лиц просил передать о. Константину поклон, добавив при этом: «Он мой большой друг». Чтобы поступить так в сложившейся обстановке, нужно было большое мужество, а для девушек такие проявления уважения и сочувствия были очень дороги. Они были, как проблески солнца среди туч, трогали и волновали по-хорошему.

По количеству впечатлений, по их силе и, так сказать, плотности, казалось, что со дня ареста о. Константина прошло не две недели, а гораздо больше времени; кроме того, многое, очень многое напоминало и то время, когда передачи носили о. Сергию. Вспоминалось и то время, те впечатления присоединялись к этим и удлиняли собою календарные недели.

Еще позднее были арестованы два священника из старого собора, Амасийский и Шашлов. Епископ пока уцелел, но его еще мало знали. Он приехал в начале того же лета, и его час пришел несколько позднее, а из городских священников оставался только старый и больной настоятель старого собора протоиерей Василий Парадоксов.

Таким образом, круг расширялся и становилось ясно, что Желание закрыть новый собор – далеко не единственная цель этих арестов. Выпукло определился и тот факт, что несчастье постигло и тех людей, которые были совсем не похожи на Константина, из чего, пожалуй, можно было сделать и такой вывод: действуй или не действуй – все равно один конец. Как действуешь – тоже очень мало значит.

Когда-то раньше временами приходилось слышать сетования матушек и других женщин: «Ведь наш-то совсем ни за что попал». О. Константин, бывало, поговаривал в домашней обстановке: «Ни за что попадать обидно. Лучше, чтобы было за что».

Амасийского и Шашлова взяли после 15-го сентября, а в этот день произошло вот что.

С утра Соня чувствовала себя совсем больной. Ее обычная болезнь, малярия-гнетучка, держала ее в руках очень крепко, и девушка с трудом вымыла пол, и то не везде, а только гам, где это было безусловно необходимо. Ради субботы хотелось все сделать основательно, но пришлось лечь в постель. Слабость чувствовалась такая, что Соня подумала, как уже не раз приходилось думать: если не переменить климат, то через год-два можно совершенно незаметно умереть от истощения. Ни сон, ни отдых не давали облегчения. Лишь часов после двух, когда необходимость заставила готовить обед, Соня с трудом поднялась и принялась за дело, но не надолго. В дверь постучали. Пришлось открывать.

Там стоял один из комендантов НКВД – Галахов[5]5
  Галахов – комендант, Галанов – следователь (ред.).


[Закрыть]. Его громадная фигура выглядела очень внушительно. Галахов спрашивает: «Вы Самуилова?» Это был совершенно бессмысленный вопрос, так как Галахов знал Соню ничуть не хуже, чем она его. Очевидно, этот вопрос был задан только для пущей важности. Получив ответ, Галахов «пригласил» Соню сейчас же пойти с ним в ЗОС (Заволжский оперативный сектор НКВД). Этого она почему-то никак не ждала, однако сразу приготовилась к худшему и внутренне подобралась. Попросила коменданта зайти в комнату и подождать, пока она будет собираться. Быстренько надела в другой комнате все чистое и там же, незаметно для Галахова, написала Наташе записку да газете, лежавшей на столе.

Отправились. Несколько ранее к Наташе на работу в контору магазина подошел посыльный и передал ей повестку немедленно явиться в ЗОС.

Она пришла туда раньше старшей сестры. И вот теперь Наташа отпущена домой пообедать после первой части допроса Уже определилось, что и сестер нужно арестовать, а обед им на этот день не выписан – пусть пообедают дома.

Наташа пробыла дома совсем недолго и не забрала с собою ничего, кроме куска хлеба и простого ситцевого головного платка. Ей казалось, что не следует показывать очень уж явно, к чему она готовится. Ведь арестом пока еще только грозят, но допрос – это еще не арест, что бы там ни говорили. Поэтому она предпочла вернуться налегке, как будто только для допроса.

Должно быть, она немножко поторапливалась, для того, чтобы дать возможность старшей сестре поскорее пообедать. Воспоминания ее не задержали, они возникали и проносились молниеносно, а нервы ее были далеко не в таком порядке, как казалось ей самой. Поплакать-то она поплакала совсем немного, а спокойно обдумать, что нужно сделать и что взять с собой, не смогла. Просто махнула на все рукой и не стала размышлять ни об этом, ни о том, что будет со всеми их вещами. Дескать, что уж там, все равно ничего не придумаешь и не заберешь всего, что нужно. Пусть будет, что будет.

Для Сони все-таки написала несколько слов на том же клочке газеты, на котором Соня написала ей записку, а потом так и ушла налегке.

Как и обещали Наташе новые ее начальники, когда она возвратилась с обеда, они отпустили обедать старшую сестру.

Соня на 9 лет старше Наташи. Возраст ли сказался или Характер другой, только она распорядилась своим временем совсем иначе. Ей торопиться было некуда и можно было обдумать, что необходимо было сделать, чтобы оставить дом не совсем брошенным, известить своих о случившемся. По. думать об этом она могла и тогда, когда дожидалась своей очереди идти домой, и дорогой, а дома уж выполнять свой план без особой спешки.

Соня забрала с собой побольше хлеба и кое-что из продуктов, смену белья и одеяло. Потом зашла к соборному регенту, который жил напротив их, на той же улице. Кратко сообщив ему, в чем дело, она передала ему ключ от квартиры, деньги и серебряные вещи: отцовские карманные часы и протоиерейский крест, а также священнический крест брата.

Наташину записку она нашла и прочитала прежде всего; простые ласковые слова этой записки очень подбодрили Соню. Пока она собиралась, в квартиру вбежала соседка по двору Марина Ефремовна, присутствовавшая при обыске в качестве понятой. Эта немолодая интеллигентная женщина была почти незнакома с Самуиловыми, хотя и жила в глубине того же двора. Ей было поручено получать квартплату за тот дом, в котором жили они и пересылать се хозяевам, уехавшим из города очень далеко и надолго. Деньги она получала с собора и поэтому деловая сторона самих квартирантов не касалась, а простое знакомство с нею у них тем более не завязывалось. Муж ее был постоянно в командировках, а она жила так обособленно и так замкнуто, что только здоровалась при встрече с квартирантами, а они немножко даже как бы побаивались ее. Каждая бумажка, брошенная детишками на дорожках двора, заставляла их с беспокойством оглядываться на ее маленький домик и думать, не увидела ли Марина Ефремовна, какой беспорядок они создают? Ведь она так аккуратна… И вот эта аккуратная и выдержанная женщина взволнованно вбежала в их комнаты и, плача, бросилась целовать Сонины руки…

Глава 3. Вторая часть допроса

Почти всю вторую половину допроса Наташи Галанов посвятил попыткам узнать, кто же именно бывал у них на квартире. «Вы не подумайте, что мы не знаем этого; нам все известно, но я хочу, чтобы вы сами рассказали». Его интересует, кто бывал, с какой целью, что говорил. Наташа со спокойной уверенностью утверждает, что никаких антисоветских разговоров у них на квартире не велось. Это чистая правда и утверждать легко. Брат тщательно следил за тем, чтобы никто из посетителей не позволял себе ни малейшейго, даже самого обычного обывательского ворчания на очереди, дороговизну или какие-либо иные жизненные затруднения. Наташа говорит, что у них велись разговоры исключительно только на темы чисто религиозного характера, а поэтому она не считает нужным называть людей, бывавших у них.

Правда, получилось несколько неловко, возможно, это следовало бы сделать как-то потактичнее, помягче, поосторожнее, но девушка не сумела этого сделать. «Не буду рассказывать», – и все тут. Хотелось сразу провести определенную резкую черту – «ее же не прейдеши», иначе не будет конца.

Такой отказ привел следователя в бешенство, но он умел и сдерживаться, когда считал это нужным. Прежде всего он обратился как бы с воззванием к христианской совести.

– Вы, как христианка, должны быть правдивы, искренни, честны, без всякого лукавства. Я не ставлю вас на одну ступеньку с какими-нибудь уголовниками, а вы хотите поступить так, как делают только отъявленные рецидивисты. Не унижайте своего христианского достоинства, говорите все честно и правдиво…

Нужно сказать, что он умел говорить, а это его воззвание Действовало на девушку гораздо сильнее всяких угроз и обещаний. Ведь он так ловко задевал больное место, ударяя по Самым заветным струнам, касался тех самых причин, которые заставляли Наташу не хитрить, не смягчать своего ответа, а сказать, хотя и резко, но честно: о себе я рассказываю все без утайки, а о других ничего не хочу говорить. Может быть, это хуже для меня, но только для меня одной.

Опять искусство и опыт следователя, его осведомленность и находчивость: недаром он обратился к христианской совести, не случайно заговорил о полной искренности и правдивости.

В последний год жизни дома о. Сергий прорабатывал книгу Владимира Соловьева «Оправдание добра» и не согласился с автором в той части, где он говорит о лжи. По словам Соловьева, и ложь иногда бывает добром, если она нужна для спасения других. О. Сергий назвал эту часть книги оправданием зла и горячо доказывал, что ложь – всегда зло, хотя иногда приходится допускать это зло, ради того, чтобы избежать большего зла. Отец лжи – всегда дьявол. Иногда мы попадаем в такие обстоятельства, когда приходится лгать, но не нужно обманывать себя, называя ложь добром; нужно помнить, что мы просто выбрали из двух зол меньшее и таких случаев нужно всячески избегать, находя какой-либо иной выход, пусть даже в ущерб собственному благополучию. Если не помнить об этом, можно привыкнуть ко лжи и допускать ее даже в таких случаях, когда в том нет никакой необходимости. Говоря об этом, о. Константин любил вспоминать слова стихотворения:

 
Не дай мне с ложью примириться
В суровой жизненной борьбе
И научи меня молиться,
Молиться пламенно Тебе!
 

В годы своего служения о. Константин не раз обсуждал с сестрами эту тему в применении к следствию. Приблизительно зная, как оно проходило у о. Сергия и у некоторых их знакомых, они давно составили свое мнение о том, что нужно как можно меньше говорить о других, потому что всякое безобидное слово может быть истолковано в неожиданном смысле и использовано в нежелательных целях.

Со всей остротой вставал вопрос: как это сделать, не примиряясь с ложью, не позволяя себе пускаться в ее дебри? То были рассуждения теоретические, теперь пришло время применить их на практике.

Галанов продолжает: «Теперь я буду задавать вам вопросы письменно и тут же записывать каждое слово вашего ответа, а вы мне должны расписаться за каждый ответ. Пишу вопрос: назовите, кто посещал вашу квартиру. Ваш ответ: назвать отказываюсь. Так? Распишитесь.

Второй вопрос: почему? – Быстрее, быстрее отвечайте, нечего думать. Ну? Говорите, говорите скорее, скорее. Что же вы? Если вы искренни, правдивы, ответ найдется без размышлений!»

Галанов не давал подумать, стоял над душой и, обрушив на девушку быстрый поток слов, не позволял сосредоточиться и сформулировать свой ответ. Потребовалось большое напряжение сил для того, чтобы с грехом пополам составить фразу. Наташа ответила, что не хочет навлекать на них какие-либо неприятности. Опять подпись.

– Что вы подразумеваете под этим?

Снова обдумывать ответ, оттачивая каждое слово. Хотелось бы сказать: для того, чтобы не таскали их вот так по допросам, но так как этого сказать нельзя, приходится искать другой оборот.

Да… хорошо вы все сговорились, обдумали, но не Удачно. Молоды вы, на следствии ни разу не были! Ничего у вас не выйдет; я ведь старый воробей, меня на мякине не проведешь. Не хотите отвечать на вопрос, я задам вам другой, третий, двадцатый, задам много вопросов. Разделю первый вопрос на много других и запутаю вас, добьюсь того, что вы скажете все, что мне нужно. Спать не дам, тридцать, сорок раз За ночь вызову, а своего добьюсь. Ну так вот, продолжаю. Вы утверждаете, что к вам на квартиру никто никогда не заходил Так что ли? Я записываю.

Наташа отвечает, медленно взвешивая каждое слово.

– Вы можете писать, что хотите, но я этого не подпишу. Я этого не говорила и не говорю.

Опять бурный поток слов.

– Значит кто-то приходил? Посещал кто-то вашу квартиру? Разобьем этот вопрос на части. Это были мужчины, женщины или дети? Запишем так: нашу квартиру посещали дети дошкольного и школьного возраста.

Наташа опять не соглашается и с этой формулировкой. Она и сама не знает, что нужно сказать и как сказать, но смутно чувствует, что с этой фразой соглашаться не следует. Предлагает свой вариант: «Нашу квартиру посещали люди всех возрастов, в том числе и дети».

Галанов с раздражением отбрасывает ручку и грубо восклицает: «Вот идиотка так идиотка! Никогда я еще не видел таких идиоток! Как же вы не понимаете, что ваша формулировка ничего не дает следствию?»

Он не имеет права оскорблять ее. Наташа это понимает и знает, что можно возразить против грубости, но не возражает. Намеренно молчит. Пусть он горячится, это, пожалуй, даже лучше. Только бы ей самой не разгорячиться и не выпустить себя из рук.

В кабинет заглядывает Ящнов – тот самый следователь, который приходил делать обыск и забирать о. Константина. Оказывается, это помощник Галанова. При дневном свете яснее видно, что он уже не молод. Это человек довольно бесцветный. Недостаточно сказать, что он блондин – именно бесцветный человек. Ящнов занимался в соседней комнате и в данный момент допрашивал там старшую сестру. Зашел сюда на минутку послушать, как идет здесь дело. Оба следователя не скрывали от Наташи, что Соню допрашивают одновременно с ней.

Блондин с усмешкой прислушался к ее словам и, поймав взгляд старшего следователя, кивнул головой по направлению к своему кабинету.

Одно и то же. Сговорились.

Опять против воли следователя его слова помогли Наташе. «Одно и то же». Значит, она, Наташа, поступает правильно. Раньше она в глубине души была не совсем уверена в этом. Ведь они ни о чем не сговаривались, просто о. Константин высказывал свои мысли о том, как он должен поступать, если его арестуют. Возможность того, что и сестер будут допрашивать как-то не приходила на ум. Ведь до сих пор не слышно было таких случаев. Теперь возникал вопрос: а мне как поступать? Точно так же или несколько иначе? Вот Костя не считает нужным скрывать факт его занятий Законом Божиим, а я не хотела бы давать показания об этом… Ну раз мы «сговорились», значит, все в порядке.

Приход Ящнова почти не прервал допроса. Он постоял несколько минут за спиной Галанова и ушел к себе. На короткое время допрос прервался входом другого сотрудника – дежурного коменданта, который вошел с книгой в руках. Наклонившись к Галанову, он что-то указал ему в книге и сказал: «Эта против этой и рядом с этой». Таинственная фраза означала, что Самуиловым постарались приготовить камеры, расположенные поблизости, и дать возможность поговорить между собой в надежде на то, что заключенные передадут их разговор, а из начальства никто не услышит. Это была своего рода ловушка, расчет: брат будет разговаривать с сестрами, а их слова незаметно для них зафиксируются и потом используются для дальнейшего. Наташа обратила внимание на странную фразу, но поняла ее смысл значительно позднее.

Прокурора! Сейчас же вызовите сюда прокурора! Пусть он придет, пошлите за ним лошадь, мне нужно с треском посадить вот эту вот голубушку!

Это Галанов отдает распоряжение все тому же коменданту. Он не говорит, а прямо кричит, с ясной целью произвести как можно больше впечатления на Наташу. Должно быть, он правду сказал ей раньше, что, вызывая сестер, не имел намерения арестовать их: думал просто использовать как свидетелей. Для них не готовы ни камеры, ни паек, ни санкция прокурора о взятии под стражу. Оказывается, без этой санкции даже такие могущественные люди, как Галанов, не имеют права арестовать хотя бы на одну ночь.

Наташа сидела в кабинете Галанова в ожидании прокурора. Галанов пока больше не спрашивает девушку ни о чем. Он недоволен ею, сердит. Теперь ей придется иметь дело с другим человеком… Что-то будет?

Вот он входит. Человек повыше среднего роста, одетый в черное пальто гражданского покроя. Довольно молодой человек. Наташе тогда он показался совсем молодым и малоопытным: по сравнению с Галановым – младенец несмышленый.

С удивлением и любопытством прокурор мельком взглянул на Наташу и выслушал слова старшего следователя, в кратких чертах характеризовавшего ее вину: не хочет рассказывать, кто бывал у них на квартире.

– С какой целью бывал? – неудачно спрашивает прокурор. Неудачно потому, что сейчас Галанову совсем не нужно этого вопроса.

– Не важно с какой целью! – быстро и резко поправляет он. – Не в этом дело!

Прокурор больше не задает вопросов и молча подписывает документ, а Галанов не вызывает его на разговор. Замысел не удался. Прокурор не усилил волнения в девушке, скорее даже наоборот: с его появлением атмосфера несколько разрядилась, стала проще и естественней. Наташа даже подумала, что едва ли была необходимость вызывать его сюда ради одного того, чтобы в ее присутствии оформить подписью один документ, не проще ли было доставить эту бумажку туда к нему, не трогая его с места? Требовался эффект, нажим на психику, психическое воздействие.

Страшно хочется спать. Несмотря на массу сильных впечатлений Наташу одолевает сон и голова невольно клонится вниз. Должно быть, сказалось непомерное напряжение мозга, он демонстративно отключается. Наступает реакция: мозг отказывается работать. Но Наташа не дает ему воли. Она считает, что нужно пользоваться таким моментом, когда ее никто не торопит, никто не стоит над душой и не твердит назойливо и злобно: «Скорей, скорей, скорей! Отвечайте, отвечайте же, нечего думать, отвечайте скорее».

Вот сейчас нужно бы обдумать, какие вопросы могут ей задать еще и как на них отвечать. Обстоятельно обдумать, не торопясь. Наташа старается думать, но не может. Страшно хочется спать.

После того, как прокурор подписал документ, Наташу вывели в какую-то большую комнату и велели подождать. Видимо, камера была еще не готова и освободить ее не совсем просто.

В конце большой комнаты помещалось нечто вроде буфета и туда то и дело проходили сотрудники ЗОСа. Их рабочий день еще не кончился. Они отдыхали, закусывали и, видимо, собирались работать еще. Были среди них и женщины, одетые не по форме, может быть, машинистки. Проходившие посматривали на Наташу, удивляясь тому, что к ним попала совсем молоденькая девушка. Может быть, некоторые из них знали, кто она. Надо полагать, они удивлялись и тому, что в такой роковой момент своей жизни она немилосердно клюет носом, несмотря на то, что время еще не позднее.

Вот сонуля! Наташа слышит, как часы пробили восемь, потом девять, наконец, десять часов, а ее все еще не уводят. Несколько часов сидит она здесь, как на вокзале, и понимает, что ей нет никакого смысла стремиться уходить отсюда, так Как в камере будет, конечно, не лучше. Здесь она в чистой, светлой комнате, в культурном мире, на пороге в какой-то иной, пока еще неизвестный ей мир. Спешить туда незачем, Но и здесь она совершенно не у места.

Наконец, дежурный комендант повел ее во двор, по узкой неудобной громыхающей лестнице вниз, к тяжелой, окован ной железом двери, ведущей в подвальное помещение.