Текст книги "Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935"

Невольно обращаешь внимание еще на один момент. Дело о налоге получило благоприятное разрешение почти одновременно со смертью о. Сергия, может быть, даже после его смерти. В земной жизни он не успел узнать об этом, но, без сомнения, его молитвы занимали не последнее место во всех прошениях, вознесенных к Царю царей, Может быть, это была одна из просьб, обращенных его душой к Господу после разлучения с телом.

Члены Церкви небесной, торжествующей, особенно близки к Гос поду, и просьбы их Он слышит и удовлетворяет гораздо быстрее, чем молитвы членов Церкви земной, воинствующей.

Правда, душе новопреставленного еще «некогда»: ей предстоит путь по мытарствам. Но по учению св. отцов, до этого, в первые три дня после смерти, душа находится еще около земли, около своих, там, куда при жизни влекли ее мысли и желания.

И если эта душа при жизни навыкла отодвигать на задний план все личное, прежде всего думая о Церкви, хочется верить, что она имела дерзновение и в самые первые дни своей загробной жизни ходатайствовать о Церкви земной, воинствующей и страждущей.

Не только за Церковь в высоком смысле, и не только за храмы, которым грозило опустошение, и за их прихожан болело сердце о. Сергия, но и за опустошенные души, которых особенно много пришлось ему встретить именно в последний период его жизни. Недаром он говорил, что в тюрьме – тоже приход, что там тоже нужен священник. Ведь как бы низко ни пал человек, в нем все же остается что-то хорошее, какое-то, может и неясное, изломанное, стремление к добру. Это хорошее можно разбудить данным кому-то сухарем, пока они есть, а когда нет – добрым словом, спокойным упреком – что вы, ребята, неужели не можете без ругачки обойтись, – даже одним терпеливым перенесением всех невзгод арестантской жизни. Тут уже нужно говорить не только об о. Сергии, а и о других таких же добрых пастырях, которые своей внутренней силой в любой обстановке благотворно влияли на окружающих.

Недаром же рассказывают разные случаи доброго отношения уголовников к духовенству – людям для них другого мира. То они в этапе отказываются идти дальше, пока не посадят на повозку ослабевшего, больного священника, то его берет под свое покровительство главарь самых отпетых рецидивистов, и т. п. Конечно, не всегда и не везде было так, а все-таки было и не раз.

Совсем недавно пришлось слышать рассказ об одном уголовнике, несколько лет проведшем в отдаленных лагерях. Вернувшись, он вспоминал о каком-то митрополите или архимандрите, – для него, да и для его родных, это все равно. Их буйная ватага сначала издевалась над ним, а потом стала обращаться к нему за советами; он их мирил и по-отечески поучал. Некоторые его слова парень вспоминал и вернувшись домой. «Теперь я знаю, что Бог есть», – как будто не очень кстати, но внутренне вполне логично, заканчивал он свои рассказы.

Прежняя Сонина нянька, а потом – верный друг семьи, Маша Садчикова, не раз вспоминала о давнишнем разговоре, происходившем еще в Острой Луке.

Речь шла о смерти ее родственника, жившего в Москве. Он проявлял себя как ярый безбожник, но его вторая жена, извещая о смерти мужа, сообщила и то, что перед смертью он вспомнил Бога. Маша с первой женой умершего долго совещались, идти ли или не идти к батюшке: ведь Иван был безбожник, все равно батюшка отпевать не станет. Наконец, Решились, пошли, и о письме сказали.

«Батюшка нас поругал, что не сразу пришли», – рассказывала Маша. Говорит: «Что, ты лучше его? Раз он вспомнил Бога, значит, надо его и отпеть, и молиться за него. Ведь он крещеный, а в крещеном человеке если осталась в душе хоть маленькая искорка Божия, она, бывает, перед смертью и раз-] горится. Вот вы, женщины, золу из печи высыпаете. Зола –! как будто совсем холодная, а ветерок раздует в ней самую незаметную искорку – она и вспыхнет, да так, что и пожар может случиться. Так и в человеке».

Вот такие-то искорки и раздували в людях и о. Сергий, и о. Александр, и о. Константин, и Павел, и Николай, и Григорий, и Аркадий, и много-много других, незаметных и неизвестных. Эти искорки эти в некоторых сердцах загорались пожаром, в других они чуть тлели, то затухая, то пробиваясь опять, а в третьих теплились тихим, неярким, но таким ясным, таким согревающим душу огоньком, что от них и кругом становилось и теплее и светлее. И до старости эти люди любят рассказывать своим детям и внукам, а то и посторонним, что сказал и что сделал когда-то батюшка Петр, или батюшка Алексий, или батюшка Василий. А те, смотришь, сидя на лавочке возле дома, а то и в трамвае, вспомнят и расскажут об этом и другим. И неожиданно в душе слушателей сквозь наносной мусор забот и огорчений, сквозь кору саможаления и самодовольства пробьется живой огонек и осветит темную жизнь, и легче станет дышать. И почувствует человек, что есть на свете такая сила, перед которой бледнеют и бегут прочь все; наши страсти и желания, и такими мизерными и ничтожными оказываются и внешнее благополучие, и удовлетворенные желания, и самые тяжелые страдания и унижения. Все победила, все сожгла маленькая искорка, зажженная когда-то слабой человеческой рукой.

СИЯ ЕСТЬ ПОБЕДА, ПОБЕДИВШАЯ МИР, – ВЕРА НАША!

Часть II. Следствие

Глава 1. Допрос

– Ваш брат – человек порочный и лицемерный, – заявил Наташе следователь. – Он старается, чтобы люди считали его святым, а потихоньку делает всякие пакости. Я допускаю, что вы, может быть, и не знаете об этих пакостях, но вот мы скоро разоблачим его настоящее лицо, и тогда вы увидите его в истинном свете. Вы убедитесь, что его не жалеть, не защищать надо, а наоборот, выводить на свет все, что известно о нем.

Галанов – не простой следователь, а старший, да еще начальник секретно-политического отдела ЗОС (Заволжского оперативного сектора). Ему пристало иметь дело с клиентами более степенными, чем Наташа, и теперь он злится, возможно, именно из-за того, что теряет свое драгоценное время на такую, как говорится, сопливую девчонку.

Их встреча произошла 15 сентября 1934 года, а 8 сентября в том же году Наташе исполнилось 20 лет. Худенькая, маленькая, тихонькая, по внешнему виду она тогда казалась даже моложе своего возраста, а по сравнению с таким человеком, как Галанов, была настоящим желторотым птенцом.

Не считая первых незначительных вопросов общего по-рядка, допрос начался такими словами:

– Ваши религиозные убеждения?

– Я человек верующий.

– Верующий во что?

Наташа уточняет и мысленно отмечает себе, что вопрос задан богословски грамотно, со знанием дела. Вернее всего, следователь знаком именно с Костиными рассуждениями о том, что атеистов, в сущности говоря, нельзя называть людьми неверующими. Они тоже верят, только не в Бога, а в то, что Его нет. По ходу дела такое уточнение Галанову нисколько не нужно; Наташа догадывается, что он просто бросил пыль в глаза, чтобы показать свою осведомленность.

Галанов злится, а может быть еще и намеренно взвинчивает себя для того, чтобы произвести побольше впечатления и поскорее покончить с девушкой. Наташа понимает: ему нужно вывести ее из равновесия, а поэтому он старается держать себя в руках и ничем не обнаруживать своего волнения.

Отца Константина арестовали 2-го сентября, и нет никакого сомнения в том, что его сестер вызвали для разговора о нем. Наташа догадывается, что старшая сестра сидит в соседнем кабинете, там, где занимается помощник Галанова.

Зная о том, что одна из них работает, начальник, по-видимому, предположил, что работает старшая и распорядился провести в его кабинет ту из сестер, за которой посылали на работу и, таким образом, Наташа попала к нему по ошибке. А, может быть, и не по ошибке. Возможен здесь и такой расчет: старшая сестра поопыгнее, потверже в привычках, привитых домашним воспитанием; от нее, пожалуй, ничего не добьешься, а младшая скорее раскроется.

Этот первый галановский допрос был для Наташи особенно трудным. Казалось, от следователя исходила особая сила, которая действовала на ее психику угнетающе, и, в то же время, возбуждая се болезненной настроенностью.

– Нам достоверно известно, что ваш брат и не женился только из-за того, чтобы удобнее соблазнять чужих жен…

Что это значит? – думает Наташа. – Неужели против Кости подготовляется какой-то замысел, вроде того, какой испытал на себе о. Онисим П-н? Может быть, эти люди сейчас стараются найти такую женщину, которая согласится наговорить на него всякой грязи и создать дело на своих мнимых отношениях с ним? Что же, люди разные бывают…

Характеристика, данная следователем о. Константину, настолько не подходила к нему, что в словах следователя угадывалось одно из двух: или желание очернить, опорочить человека, прочно подорвать его репутацию, или расчет на волнение девушки и на те показания, которые она даст под влиянием этого волнения.

– … Да… и вы пролезли в нашу советскую школу… тихой сапой… Отца вашего не стало, а корни его остались… Ваш отец сложил голову, и брат сложит у нас, в наших подвалах… и сложил уже… Ему по состоянию здоровья три дня жизни осталось.

Хорошо, что Галанов добавил эти последние слова. Они несколько успокоили Наташу, уменьшили напряжение ее нервов; три дня жизни осталось, значит, брат еще жив… И за это слава Богу.

Эта часть допроса продолжалась часа два, после чего Наташу отпустили домой пообедать, сказав, что после того, как она вернется, будет отпущена обедать и старшая сестра.

Дорогой Наташа встретилась с одной из сотрудниц, Полей Скудиной, возвращавшейся домой после работы, и кратко рассказала ей содержание допроса. Высказала опасение, что о брате будет создан какой-нибудь грязный вымысел с целью запачкать его имя и, может быть, даже найдут такую женщину, которая согласится сыграть заданную роль.

– Все равно же никто не поверит, – уверенно ответила ей Поля, и эти слова сильно помогли Наташе.

На работе она всегда держалась строго в рамках официальности и никогда никому не рассказывала о своей семье, так что создавалась видимость, как будто никто ничего и не знает о ней. Конечно, они не могли не знать, потому что «молодой батюшка Костя» в маленьком городке был хорошо известен всем, тем более, что ходил по улице в рясе, не подбирая Длинных волос и не подстригая бородку, а она с первых Месяцев его служения придала ему ту внешность, которую раньше считали неотъемлемой принадлежностью русского священника. Было приятно услышать, что даже человек, не имеющий ничего общего с церковью и религией, совершенно уверен в о. Константине и не склонен верить никаким сплетням, порочащим его.

Двухчасовое напряжение сразу сказалось, как только Наташа вошла в опустевшую квартиру и поняла, что никогда уже больше не соберутся они в ней вместе с братом и сестрой. На глазах у девушки появились слезы.

В этой квартире Самуиловы прожили всего несколько месяцев, но она успела оставить в Наташиной памяти много воспоминаний.

Раньше они с братом и сестрой жили в тесном домике, вместе с хозяйкой, и не раз слышали сожаления разных лиц о том, что нет возможности поговорить с батюшкой наедине. Мало ли вопросов, которые хочется выяснить без лишних свидетелей! Здесь они жили одни. Эта квартира была достаточно велика, чтобы о. Константин мог принять человека в отдельной комнате. Были случаи, когда он прямо у себя на квартире исповедовал и причащал кого-нибудь из верующих, не имевших возможности пойти в церковь «страха ради иудейского». Это было не часто, но все же было, и батюшка с сестрами взяли себе за правило не спрашивать, кто и зачем пришел, если даже это человек совершенно незнакомый им. О. Константин называл таких людей «Никодимами», по имени того фарисея Никодима, который приходил ко Христу «нощию».

Этих людей следовало особенно беречь и не любопытствовать. Такие посещения не противозаконны, но довольно опасны, и как о. Константин, так и его сестры понимали, что когда-нибудь все это отразится на батюшкиной судьбе.

– Рано или поздно, но когда-нибудь я «возьму криле мои рано и вселюся в последних моря», – характеризовал молодой батюшка свои перспективы со свойственным ему юмором.

Теперь Наташа вспоминает, как все началось.

Глава 2. Началось

Молодой батюшка вернулся домой 2-го сентября поздно, после целого дня, занятого требами, а ушел из дома, как обычно, рано утром. Днем один за другим на квартиру приходили желавшие его видеть и уходили, не дождавшись. Одна посетительница все-таки дождалась, сидя, как хорошая знакомая, с» батюшкиными сестрами в темноватой комнате, которая служила им столовой. Марью Леонтьевну можно не приглашать в парадную комнату с окнами на улицу. Она свой человек, а здесь даже лучше, уютнее.

Шел десятый час, пора бы ей домой идти, но о. Константин только что вернулся из отпуска, у него так много рассказов, свежих впечатлений, что хочется послушать его. Все соскучились по батюшке. За три с половиной года его служения в священном сане он в первый раз получил отпуск, так что его месячная отлучка – целое событие не только для него самого, но и для прихожан.

Отдых был батюшке необходим, и он провел отпуск интересно. Побывал в Москве, прокатился на пароходе по Волге, много нового увидел и услышал, а в Пугачеве, между тем, прошел слух, что о. Константин хочет перебраться в Москву совсем и больше не вернется.

О. Константин начал рассказывать впечатления этого дня, первого дня служения после отпуска.

С утра получилось нехорошо: он забыл дома свой священнический нагрудный крест, который привык носить под рясой Всегда, куда бы ни шел. Это был отцовский крест, символ того, что сын принял на себя отцовский приход и жизненный крест отца. С самого рукоположения о. Константин завел такой порядок, и батюшкины сестры хорошо знали: если крест лежит на столе, значит о. Константин еще не ушел, он где-то здесь.

Только один раз за все эти годы о. Константин ушел из дома, забыв надеть крест, и тогда ему почему-то пришла в голову мысль: «Не случилось бы чего». В тот день ему подали письмо с извещением о смерти отца.

Теперь он забыл крест во второй раз. Слава Богу, день прошел благополучно, ничего особенного не случилось.

Часов в десять кто-то постучал в парадную дверь. Соня, выходя отпирать, по привычке окликнула: «Кто там?» Незнакомый голос ответил вопросом: «О. Константина можно видеть?» Она без раздумья открыла дверь и впустила двоих мужчин, не замечая ничего странного в этом своем привычном поступке: люди незнакомые, а она впускает их.

Незнакомцы вошли в дом. О. Константин взял лампу и повел их в парадную комнату, но очень скоро вернулся и сказал старшей сестре: «Соня, это обыск. Меня арестуют». Комментарий не требовался.

Новые «гости» задержали старшую сестру в качестве понятой и поручили Соне найти еще одну понятую. Она привела соседку Марину Ефремовну, которая никогда не видела ничего подобного и разволновалась больше всех.

Начался обыск. Обыскивавшие тщательно перелистывали книги на этажерке, откладывали каждый листочек, писанный от руки.

Старший из них, Ящнов, временами делал замечания, показывавшие, что он довольно толково разбирается в книгах, имея представление о тех вопросах, которые трактуются в них. Книг не брали. Покончив с этажеркой, перешли в спаленку, где одна стена была сплошь уставлена книгами, и лица обоих «гостей» недовольно вытянулись, в них почувствовалось утомление. Увидев над дверью еще большую полку, гости пришли в ужас и, покончив с книгами, облегченно вздохнули. Держали они себя корректно и говорили мало. Один раз Ящнов обратился к хозяину: «Что вы, о. Константин, стоите? Вы бы присели».

Батюшка ответил с легкой улыбкой:

– Еще насижусь.

– Да, правда.

Наконец, обыск кончен и протокол нагшсан. Подписывая его, о. Константин тщательно прочеркнул все свободные места.

Соня успела обдумать, что нужно дать брату и с помощью младшей сестры быстро собрала все: дорожную постель, после поездки еще висевшую в мешочке, белье, провизию, ложку, кружку, мыло, расческу. Ящнов не протестовал даже против яблок, хотя при передаче никакой зелени не принимали. Но когда дело дошло до карандаша и бумаги, он сказал: «Это нельзя!»

Все готово, нужно прощаться. Лампа была одна. Пока собирали батюшку, все были в столовой, а в парадной комнате было пусто и темно. Прощаться Ящнов разрешил в той комнате и туда взять лампу, а сам остался в темноте. Его помощник тоже.

Помолившись перед иконами, о. Константин пропел «Утверди, Боже, святую православную веру…» и «Господи, помилуй», потом благословил сестер и Марью Леонтьевну, вслух дал несколько советов-поручений.

– Скажите, что я пошел играючи. Ребятишкам скажите, чтобы помнили, что я им говорил.

Само собой разумеется, что все это не прошло незамеченным. Следователь все замечал и мотал на ус. И свободный вход в квартиру, и то, что при обыске не было никакой паники и никакой растерянности, и то, как собирали батюшку в дорогу. По всему чувствовалось, что обыск и арест для этих людей не новость, и неожиданностью его для них нельзя назвать. Особенное внимание Ящнов обратил на слова, сказанные о детях. Они прямо-таки доставили следователю удовольствие. Наверное, он подумал, что его клиент – Самуилов, в некоторых отношениях сам почти как ребенок: его всего насквозь видно. Сестры тоже подумали, что эти слова можно бы и не говорить: зачем давать прямо в руки следователю козырные карты? Они еще не знали, что обыскивать пришел сам следователь, но понимали, что следователю все будет известно. При обысках и арестах им приходилось присутствовать не раз, когда был жив отец; это он своим примером научил их держаться и в этих, и в других трудных моментах жизни. Тогда обыскивать и арестовывать следователи не приходили, присылали кого-нибудь помельче, но суть дела не в этом. Если бы о. Константин и знал, кто этот человек, все равно сказал бы так же. Дело в том, что он считал свою судьбу предрешенной и не находил нужным заботиться о мелочах, если пришло время ареста: этим ничего не изменишь, а шила в мешке не утаишь. И без того «всем» известно, что молодой батюшка учит детей Закону Божию, и что дети души не чают в нем, а эта детская любовь для священника – готовое обвинение.

О. Константин заранее решил, что когда дело дойдет до ареста, сам факт преподавания Закона Божия не следует скрывать от тех людей, которым положено все знать. Они должны знать и то, что закон разрешает такое преподавание группе детей не более трех человек.

Несколько лет тому назад один сельский священник, протоиерей о. Федор Нотарев, обратил внимание на этот закон и стал заниматься с несколькими группами. Его судили и оправдали, потому что количество групп законом не предусмотрено. О. Федор тогда доказал свою правоту, предъявив суду сборник законов о религии. (Была тогда такая книга у, о. Сергия, он ее называл просто «Гидулянов», по фамилии составителя сборника).

В глубине души теперь о. Константин не очень-то надеялся на этот закон. Если ему скажут, что он давно отменен, о. Константин ничего не сможет возразить, потому что нет у него возможности следить за всеми изменениями в области законодательства. Кроме того, теперь едва ли будут решать такие вопросы в народном суде, для них больше подходит другой, негласный путь…

В свое время о. Константин принимал меры к тому, чтобы его занятия Законом Божиим не получили огласки, а каждую из групп старался изолировать друг от друга, чтобы одни дети как бы не знали о других. Дети делали вид, что не знают, но что может укрыться в тесных рамках маленького городка? Они прекрасно знали, а делать вид было для них просто своеобразной игрой. Скоро батюшка убедился, что никакая осторожность с ними невозможна; быть осторожным – значит порвать всякое общение с детьми. Какая тут конспирация, если, например, выбегая из батюшкиной квартиры, они кричат во все горло: «Седрах, Мисах и Авденаго!»

По их представлениям, никто не может догадаться о том, что они сейчас знакомятся с историей трех еврейских юношей, отказавшихся поклониться истукану[4]4
  Седрах, Мисах и Авдепаго – еврейские отроки, отказавшиеся, находясь в плену у Вавилонского царя Навуходоносора, поклониться по его приказу золотому идолу. За это они были брошены в раскаленную огнем печь, где, сохраненные от пламени сошедшим Ангелам, славословили Бога (Дан. 3, 1–97) (ред.).


[Закрыть], а многим взрослым очень понятно.

Дети, и мальчики и девочки, встречают молодого батюшку на улице, когда он идет в собор; оспаривают друг у друга право читать «Святый Боже» за богослужением; идут за ним в другой собор, если Владыка служит там в этот день, а о. Константину захотелось после службы у себя получить его благословение.

– Откуда это появились дети? – удивленно спрашивали там иногда молящиеся.

– А это детишки о. Константина.

Близость ли возрастов имела значение, другие ли причины, но о. Константин легко находил общий язык с детьми, а они тянулись к нему. Главное, в них чувствовалось настоящее желание узнавать побольше о Боге и жить сообразно этому. В начале летних каникул одна десятилетняя девочка самостоятельно начала учить подруг Закону Божию. Они нашли брошенный дом, прибрали там, вымыли полы и начали заниматься. Что это были за уроки – Бог знает, но, услышав о них, о. Константин почувствовал укоры совести: ребенок взялся за то дело, которое обязан делать он, священник. Десятилетняя Танюшка, сама того не зная, побудила о. Константина в летние каникулы заняться с несколькими группами, в чем ему немного помогла Соня: во время отпуска о. Константина девочки целиком перешли в ее руки, а мальчики, уже подготовленные к этому, занимались самостоятельно под ее присмотром.

Теперь о. Константину было важно, чтобы брошенные им семена не пропали даром, чтобы его арест не привел его юных и не юных друзей в уныние, чтобы они смотрели вперед как полагается, смело и мужественно.

Свою точку зрения на то, как себя держать, он высказал еще девять лет назад, в день ареста его отца, прот. Сергия, который тогда служил в селе.

Арестовали его на первый день Пасхи, когда он ходил по домам с праздничным молебном. В тот раз о. Сергия продержали недолго, только довезли до города, допросили и выпустили. Через неделю он был дома, но ведь ни сам он, ни семья, ни прихожане, – никто не знал, когда он вернется и вернется ли вообще, а поэтому острота их переживаний ничем не смягчалась.

Возвращаясь от сельсовета, куда вся семья ходила провожать о. Сергия, бабушка тихонько заплакала, а Костя нервно повернулся к сестре и прошептал:

Как бы сказать бабушке, чтобы она не плакала? Слезы – проявление слабости, а мы должны быть сильными!

Пусть они не видят наших слез. Особенно мы, молодое поколение, должны готовиться к тому, чтобы если нас поставят под расстрел, мы смогли улыбнуться навстречу смерти.

Косте тогда было 16 лет. Под словом «они» он подразумевал не определенных людей, а сам не знал кого. Прежде всего сюда могли относиться и те работники волисполкома и сельсовета, которые арестовали о. Сергия, потому что только они были на виду, но это были простые исполнители распоряжения из города. Кстати сказать, распоряжение они получили еще в четверг на Страстной неделе, а выполнили его только через три дня, дав верующим возможность как следует встретить Пасху.

Говоря с детьми, о. Константин не столько заботился о том, чтобы дать им побольше сведений, сколько старался воспитать в них стремление жить «по-Боженькиному, а не по-бесиному», как определила одна девочка. Другая определила свой взгляд на жизнь такими словами:

– Если бы мне сказали: откажись от Боженьки, откажись от Боженьки, я бы ответила: бейте меня, режьте меня, а я не откажусь!

Седрах, Мисах и Авденаго не случайно попали в число тех людей, о жизни которых о. Константин любил рассказывать детям. Он намеренно приводил примеры из жизни юношей, Девушек и детей, пострадавших за веру в истинного Бога, а рассказывал так, что хотелось им подражать.

Сущность всех его уроков и наставлений, да и всей его Деятельности, сводилась к тому, чтобы внушить: самое главное в жизни – вера в Бога и жизнь по заповедям Божиим под Руководством Православной Церкви. Все остальное второстепенно. Учиться и трудиться нужно честно, добросовестно, в полную силу, делать все так, как велят в школе и на работе, если это не против Бога. Богу изменять нельзя ни под каким видом. Хорошо бы делать свое дело не выходя из рамок законности, но если нужно будет выбирать одно из двух, – как быть? В эпохи гонений, когда издавались эдикты, запрещавшие верить во Христа, приходилось идти против законов. Иногда тайно, а иногда и явно. В данном случае для себя о. Константин решил: пусть будет, что будет, я не должен жалеть себя.

Арестовали? – ну что же: хорошо, что послужил три с половиной года, а не три с половиной дня.

Вскоре после ареста о. Константина одна из его прихожанок выразила мысль, что «он теперь до смерти рад». Это, конечно, не так, но высокий духовный подъем был и, прощаясь с сестрами, о. Константин еще не подозревал, как тяжело ему будет на следствии и в чем именно будет заключаться главная тяжесть. Дома все казалось гораздо проще: о себе буду рассказывать все без утайки, не скрывая, что свои религиозные убеждения ставлю выше всего на свете, а о других вообще не буду ничего говорить. Это проще всего: спрашивайте меня только о себе. Не понравится это? Пожалуйста, пусть наказывают, пусть делают, что хотят.

Действительность оказалась гораздо сложнее.

* * *

Проводив брата, девушки долго не могли уснуть. Какой уж тут сон? Возбуждение не позволяло спать, мысли были с братом, который в этот момент, может быть, выдерживал тяжелый допрос. Хотелось помочь ему хоть мысленно, молитвенно.

Кроме того, нужно было известить настоятеля о. Михаила Смирнова и сделать это настолько рано, чтобы он мог приготовиться к служению литургии. Слишком рано идти тоже нехорошо, можно переполошить семью.

Соня пошла в пятом часу, когда было уже достаточно светло, но солнце еще не взошло, и город спал. Но в квартире настоятеля никто не спал; знакомая картина: дверь открыта, в комнате сумбур, среди пола стоит корзина, вокруг которой разбросаны выложенные из нее вещи. Хозяйка, сноха о. Михаила, все что-то прибирает, но результаты ее трудов мало заметны. Все понятно: полчаса тому назад увели о. Михаила. Это было совершенно неожиданно: смирнее и тише о. Михаила трудно найти человека. Значит, не личные особенности о. Константина были причиной его ареста, а что-то другое. Невольно напрашивалась мысль, что хотят закрыть собор. Значит, нужно постараться, чтобы какой-нибудь священник сразу же начал служить в соборе, чтобы служба не прекращалась. Рядом со Смирновыми жил ссыльный священник о. Андрей, исполнявший при соборе обязанности псаломщика. Он был хорошо известен и епископу, и церковному совету, да и сам не отказывался послужить, и вот Соня, не теряя времени, побежала будить членов церковного совета, чтобы они сразу же начали действовать. Они тоже думали так: началось наступление на собор.

Возвращаясь домой по пробуждающемуся городу, девушка услышала еще новость: сын Марьи Леонтьевны тоже арестован, а у него или у его отца была взята рукопись проповеди о. Константина «О торжестве Православия».

Это не изменяло прежнего толкования, но давало ему новый усложненный оттенок. Падала тень на одного недавнего знакомого о. Константина, который минувшей зимой приходил к нему много раз. При нем случайно был упомянут этот юноша, и еще один, Толя. Подозрения усилились, когда и Толю вызвали на допрос, и через некоторое время подозрения перешли в уверенность.

Начались догадки, что аресты не случайно совпали с возвращением о. Константина из отпуска. Его ждали, опасаясь, что он не вернется домой, если узнает, что в Пугачеве начались аресты. Возможно, жалели, что не забрали его до отпуска и опасались, что упустили его.

Сын о. Михаила, Геннадий, служил дьяконом и жил вместе с отцом. На другой день после первых арестов Соня зашла к ним и застала о. дьякона за чтением вслух письма от их общего знакомого. Геннадий читал оригинально, с серьезным видом вставляя в письмо свои замечания «в сторону». «Дорогой о. Михаил!»(– Ау, ваш о. Михаил!). «Желаю вам успеха во всех ваших делах» (– Да, в каталажке-то сидеть!).

На вид о. Геннадий был спокоен, а ведь отца он горячо любил, да и себе мог ожидать той же участи.

В соборе и дома усиленно молились. В праздники служились акафисты «Всемогущему Богу в нашествии печали», «Утоли моя печали», Николаю Чудотворцу и другие, с особыми прошениями на ектении.

На воскресенье 16-го сентября был назначен акафист Покрову Божией Матери перед копией с Родниковской чудотворной иконы. Священников не было, но молящиеся в обычнос время приходили в собор. О. Геннадий «по дьяконскому чину» служил часы и вечерню. После вечерни читали акафист. Молились и о соборе, и о священниках. Находились и такие люди, которые считали, что собор не нужно отстаивать, заботиться нужно об арестованных священниках. Если их арестовали для того, чтобы закрыть собор, пусть его закрывают, а их отпускают. Такую теорию особенно развивала одна прихожанка о. Константина, считавшаяся его почитательницей. Соню эта теория так возмущала, что однажды у себя на квартире девушка поговорила с прихожанкой очень резко, сказав, что она действует хуже всякого врага, и если бы о. Константин знал об этом, он воспринял бы се болтовню как самое вредное из всего, что творится сейчас.

По воскресеньям и четвергам Соня и дьяконица Саша Смирнова нагружались корзинами и несли передачи. Передать их было не так-то просто. Прежде всего угрожала опасность со стороны доброжелателей, которые стремились передать батюшкам «пару яичек» или «шесть блинчиков», или еще какой-нибудь пустяк, не учитывая того, что передачу собирать нужно обдуманно, выбирая самое главное. Ведь там, где принимают, могут сказать: ему уже передали одну передачу, Дольше нельзя. Так и останется человек с этими блинчиками на несколько дней. Наконец, наладилось так, что желающие приносили свои гостинцы на квартиры к батюшкиным родным или в сторожку, а оттуда Саша и Соня организованным порядком забирали все сразу. Ждать, пока примут передачу, приходилось долго, иногда по целому дню, иногда за ответом приходилось идти на другой день. Передачи принимали дежурные коменданты. Их было двое, они дежурили по суткам. Соне иногда приходилось вступать с ними в довольно крупные разговоры. Грубоваты они были, возмущали Соню в то время, а потом она несколько изменила свое мнение о них.

Соня, Саша и Марья Леонтьевна скоро выделились из числа других, носивших передачи, тем, что держались слаженно, вместе, быстро освоились с порядком передач и вели себя уверенно, как опытные люди. Поэтому неудивительно, что к ним обратилась с вопросом одна из приезжих. Она спросила, не знают ли они, где живет матушка о. Мстислава Курмышского. Оказывается, его арестовали в одну ночь с соборными священниками (служил он в селе). Передав свою передачу, Соня побежала к Курмышской. Подготовлять, ходить вокруг да около Соня не умела и сказала все почти сразу. Матушка не удивилась, как будто ждала этого. Немного заплакала, но начала сразу собирать передачу. Собирала толково, обдуманно, со знанием дела. Жалела, что у нее дома почти ничего нет, а искать поздно, можно опоздать с передачей. Посоветовавшись, решили, что сейчас не следует гнаться за качеством передачи, важно передать хоть что-нибудь, чтобы поднять настроение о. Мстислава, показать, что она знает об его аресте. Провизия, взятая с собой, у него пока еще должна была оставаться.