Текст книги "Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935"

Глава 6. Последние встречи

Лето было жаркое или, может быть, казалось таким, потому что квартира была похожа на оранжерею, – окна со всех сторон, и горячее солнце с утра до вечера светило в них. Открывать их Максимовна запрещала: днем – мухи налетят, рамы рассохнутся, а вечером, особенно в дождь, – рамы разбухнут и перестанут закрываться. На ночь все выбирались во двор; устроили себе постели на больших пустых ящиках и спали там, даже если шел дождь. В душную комнату уходили только тогда, когда насквозь промокали старенькие стеганые одеяла, которыми они укрывались.

Особенно страдал от жары о. Константин, и летом ходивший в черном кашемировом подряснике. На то время дня, которое он проводил дома, он обосновывался на своей постели, тоже на ящиках, в узком переулочке между глухой стеной домика и забором. Там всегда была тень, всегда продувал сквознячок, место было укромное, и о. Константин, спустив с плеч жаркий подрясник и оставшись в голубой сатиновой рубашке, спал там, читал, делал выписки или готовился к очередной проповеди. Иногда к нему туда забирались Боря и Валя и начинались длинные разговоры. Пустых разговоров о. Константин не любил. Даже с детьми он умел говорить о том, что его в данный момент интересовало. Однажды он начал объяснять Боре чин пострижения в монашество.

– А вы, о. Константин, монах или нет? – задал мальчик так естественно вытекавший из темы разговора вопрос.

– Как тебе сказать, Боря? – задумчиво ответил молодой батюшка. Наполовину монах, наполовину нет.

Вале разговор был непонятен и потому неинтересен. Но сейчас он, как будто, перешел с теоретической почвы на практическую, и девочка поспешила уточнить:

– Какая половина черная, какая синяя? с интересом переспросила она.

Несмотря на жару, к тюрьме продолжали ходить ежедневно, а то и по два раза в день. Как и зимой, чаще всего ходила самая свободная, Соня. Для того, чтобы увидеть своих, вынуть из тайника записку и сунуть свою, или, когда намечался этап, проследить, не попал ли туда кто из своих, приходилось ходить среди дня. Жара стояла такая, что голова кружилась; иногда казалось, что не дойдет, упадет. А лишь только солнце спускалось к горизонту и воздух свежел, за тюремными стенами раздавался звонок на поверку и заключенных запирали. Каково-то им приходилось в душных, переполненных камерах в то время, когда даже в обычных комнатах было нестерпимо!

Священники, как и в прошлом году, занимались очисткой выгребных ям. Не выходил на работу один епископ Павел, считавший, что этим он унизил бы свой сан. Тяжело было целые дни сидеть в душной, выходящей окнами на юг, камере, но он терпел. Выходил только изредка, когда работу давали во дворе. Но тут работа тоже бывала разная.

Однажды духовенству предложили подготовить площадь для сада на месте монастырского кладбища. Батюшки задумались. Ведь это значило не только равнять с землей могилы, хотя и это было достаточно неприятно, – надо было еще и ломать кресты.

– Я не буду делать эту работу, – заявил о. Сергий. – У меня здесь где-то дедушка похоронен, не могу осквернять его могилу.

Другие поддержали его.

«Дедушка» дядя его тестя, был известный в свое время в Николаевском уезде подвижник отец Александр Кубарев, служивший когда-то в этом монастыре. Распоряжавшемуся работами надзирателю заблагорассудилось счесть такую причину отказа убедительной и он нашел другую работу – переносить в кладовку иконы, сложенные в подлежавшей сносу часовне.

И эту работу батюшки выполняли по-своему. Они брали иконы, как берут их для крестного хода, и с пением молитв переносили через двор мимо служебного корпуса, около которого сидели и стояли жены тюремных служащих. Женщины провожали глазами необычную процессию, некоторые крестились. Во время одного из рейсов к Владыке, несшему запрестольный крест, подбежал небольшой мальчик и попросил:

– Дедушка, дай я Боженьку поцелую!

Конечно, это был исключительный случай. Вообще-то на дворе почти нечего было делать, а «основная работа» не ждала.

Большим облегчением для работающих было то, что в этом году их после работы водили купаться на Иргиз. Сопровождаемые лениво передвигающим ноги конвоиром, они проходили вдоль задней стены монастыря, пересекали проложенную вдоль крутого берега проезжую дорогу, спускались под откос, раздевались в кустах и мылись, и плавали, сколько хотели, даже стирали запачканную одежду. Конвоир в это время спокойно сидел наверху; ему тоже приятнее было сидеть так и дышать свежим воздухом, чем бродить взад-вперед за арестованными от одной вонючей ямы до другой, или ждать в дежурке какого-то нового приказания.

На дороге за углом стены к этому времени всегда собиралась стайка женщин. Тут можно было вблизи видеть всех своих, и сами они видели всех пришедших, можно было перекинуться несколькими словами. Даже иногда, пользуясь тем, что конвоир зазевался (случайно или намеренно – это другой вопрос), можно было сунуть не в очередь узелок с какой-нибудь снедью. Записок тут не передавали, берегли и своих, и конвоира, да и нужды в этом не было.

Еще с прошлого года, когда о. Сергий был один, он обнаружил в стене недалеко от ямы вынимающийся кирпич и за ним идущее в сторону углубление; Наташина рука уходила туда чуть не по локоть. Вероятно, не один человек потрудился над изготовлением этого тайника, может быть, и о. Сергий не сам нашел его, а кто-нибудь из уходящих передал ему свой секрет. Остальное зависело от себя. Нужно было, выйдя в первой паре или возвращаясь в последней, пока нет конвоира, открыть и обшарить тайник, сунуть туда свою записку, вложить кирпич на место и отойти, как ни в чем не бывало. То же самое должны были проделать девушки, когда процессия скрывалась во дворе. При этом существовала дополнительная трудность: тайник скрывали от всех, даже от самых близких. В это время пришлось на практике убедиться в том, о чем не раз говорил о. Сергий, что тайна, известная двоим, уже не тайна (свою семью они считали за одного человека). Они не без основания полагали, что, узнай кто о тайнике, им начнут пользоваться в дело и не в дело, и попадутся. В частности, так могло получиться, если бы этим занялась матушка Моченева, немолодая, недостаточно подвижная и недостаточно осторожная. Настолько неосторожная, что приходилось все время опасаться, чтобы она не выдала посторонним тайну встреч у ямы и на берегу Иргиза. Об этих местах знали только непосредственно заинтересованные, т. е. семьи о. Сергия, о. Александра, мать о. Николая, да как «родственницы» епископа Павла мать Евдокия и Клавдия-просвирня. Больше об этом никому не рассказывали, чтобы не привлечь любопытных. Но Софья Ивановна недооценивала, насколько это важно, и все порывалась взять с собой кого-нибудь из знакомых.

– Они такие добрые, так хорошо к нам относятся, так жалеют, – говорила она об очередных своих кандидатках.

О. Сергий строго предупреждал против этого:

– Если вы сами не выдержите и проговоритесь, не сохраните свою тайну, то чужие тем более не сохранят ее, говорил он. А если слух об этом распространится, сюда будут приходить столько людей, что узнают и те, кому не нужно знать. Духовенство совсем перестанут выпускать за стены и всем будет хуже.

Поэтому, когда у ямы был еще кто-то кроме девушек и эти кто-то уходили домой вместе с ними, им приходилось выискивать предлог, чтобы вернуться с дороги, а иногда даже лишний раз идти из дому. Так случалось и тогда, когда в записке был вопрос, на который хотелось ответить немедленно.

Девушки рассказывали матушке, что было можно, из записок о. Сергия, иногда передавали ей записки мужа, передавали кое-что и от нее, когда она просила, но секрета своего не открывали. Тем более, что и за собой замечали: стоило чуть-чуть ослабить узду, и хотелось говорить со всеми и обо всем.

– У них есть какой-то способ сообщаться, – сказала однажды Софья Ивановна Елене Константиновне Авдаковой, удивлявшейся, откуда они узнают новости. Стоявшая рядом Соня промолчала, словно это не ее касалось.

Официальные пятиминутные свидания потеряли большую часть своего значения. Пропуска давались уже не в Управлении, а прямо в тюремной конторе. Это, в сопоставлении с тем, что никого из пугачевского духовенства давно не вызывали на допросы, говорило о том, что их «дело» закончено, и они почти что приравниваются к осужденным.

Выдачей пропусков чаще всего занимался Апексимов, уже официально исполнявший обязанности заведующего канцелярией. Когда к нему подходил кто-нибудь из детей о. Сергия, он уже не спрашивал, к кому, а начинал писать, стараясь не глядеть в глаза. Но держал себя так не потому, что пробудилась совесть, наоборот, он еще недавно показал, что не забыл старых счетов и может продолжать вредить.

Зимой в Пугачев привезли Сергея Евсеевича. Дорогой с машиной произошла авария, во время которой Сергея Евсеевича покалечило – поломало ему ребра. Неизвестно, где его держали, пока не сочли здоровым, только после выздоровления работу ему дали неплохую – охранять контору, топить печи. Это значило, что ночевать он будет в теплой комнате, а не на морозе и не в камере. Но в конторе его увидел Апексимов. Увидел и узнал. После этого Сергея Евсеевича перевели на более тяжелую общую работу.

«Апексимов решил смыть со своей совести последнее чистое пятно», – сказал по этому поводу о. Сергий.

* * *

Мише написали, что можно ожидать скорой отправки и хорошо бы ему приехать повидаться с отцом, но он ответил, что в самый разгар полевых работ ему едва ли удастся вырваться. Его открыточку передали отцу Сергию и перестали ждать. И вдруг, около Петрова дня Миша явился. Бросил все и приехал. Конечно, в первую очередь ему рассказали о вечерних купаниях, и он пошел к тюрьме, едва начало вечереть. Пошел, по мнению сестер, слишком рано, но они понимали его нетерпение, понимали, что он может попытаться увидеть отца еще где-нибудь до того, как их поведут купаться.

А у Миши, оказывается, был свой план. Познакомившись предварительно с местностью, он заранее, пока кругом никого не было и его никто не видел, спустился вниз, разделся в самых густых, непроницаемых для глаза кустах и сел там ожидать. Вот наверху послышались знакомые голоса, вот посыпалась земля под осторожными шагами спускающихся по круче людей. Вот они разделись, вошли в воду. Миша нырнул и под водой подплыл к купающимся.

Отец Сергий только что окунулся. Руками он отвел от лица длинные волосы, с которых текла вода, застилала ему глаза, мешала смотреть. И в этот момент перед его лицом, прямо со дна речного, появился Миша.

Конвоир сверху безмятежно смотрел на мелькавшие в воде головы. Он не считал их, его дело было наблюдать, чтобы никто не подплыл к купающимся со стороны, и они не уплывали далеко. Ему и в голову не могло прийти, что там, в воде, происходит самое продолжительное и самое свободное из всех бывших за этот год свидание. Отец и сын стояли в воде, делали вид, что моются, и говорили, говорили… А на остальных напала охота купаться как можно дольше. Конвоиру пришлось несколько раз окликнуть их, пока они, наконец, не торопясь, по одному, начали выходить из воды и одеваться. А Миша опять «канул в воду» – нырнул и пропал. Сидя в своих кустах, в нескольких шагах от купальщиков, он слышал, как они пересмеиваются между собой, удивляясь, как он ловко исчез:

– Ну, куда он теперь делся? Вроде бы и нет его нигде!

Соня с Наташей, конечно, не выдержали и пришли посмотреть, как произойдет встреча. На берегу они застали матушку Моченеву и Авдакову и мать Евдокию, тоже уже знавших о приезде Миши. Все они стояли наверху и волновались. Где он пропадает? Что медлит? Он уже пропустил время, когда купальщики прошли на реку, вот они идут обратно, а его все нет.

Еще издали женщины заметили, что возвращающиеся очень весело настроены. Особенной радостью светилось лицо о. Сергия; он даже ничего не сказал проходя, только посмотрел счастливыми глазами.

Зато шедшие сзади о. Александр и о. Николай не выдержали, заговорили:

– Ну и Миша! Настоящий артист! Артистически выполнил!

Больше всех был доволен о. Николай. Его глаза так и блестели, словно он сам придумал и проделал все это.

О. Николай один из всех священников даже на этой грязной работе не расставался со своим черным подрясником, хотя и у него он был единственный. Он выделялся среди своих товарищей и этим подрясником, и стремительностью движений, и молодым задором, благодаря которому чаще других позволял себе отклоняться от принятой нормы поведения, – выделялся всем, за что его называли Георгием Победоносцем.

Запомнился такой случай. Однажды на пустыре около ямы оказалось несколько верблюдов, мирно пощипывающих траву, и среди них маленький верблюжонок. О. Николай подошел к верблюжонку, обнял его и начал осторожно гладить его мягкую шерстку. В этих нерегламентированных движениях, в этом безобидном развлечении особенно откровенно раскрылось и то, что он сам еще очень молод, что ему не чуждо желание поразвлечься. И еще то, что как он ни бодрился, его очень тянет на волю.

С вечерними хождениями на Иргиз связано еще одно воспоминание.

Как-то раз получилось, что купающиеся возвращались обратно не группой, а вразброд. Некоторые из них ушли вперед, другие замешкались внизу, а о. Сергий, поднявшись на высокий берег, задержался там один, без товарищей. Он повернулся к Иргизу, к лежащему в той стороне городу, и задумчиво смотрел вдаль, – не на воду, а куда-то вверх, гораздо выше реки и тех деревьев, которые росли за рекой. Смотрел внимательно и в то же время как бы рассеянно. Затем поднял руку и вытер такую редкую у него и потому особенно тяжелую слезу.

Это было прощанье…

Если бы о. Сергия в эту минуту видели другие священники, особенно те, которым ему приходилось чаще других оказывать моральную поддержку, они, конечно, удивились бы, и, пожалуй, только теперь поняли бы, что ему нисколько не легче, чем другим. Если бы они почаще и повнимательнее присматривались к о. Сергию, они, может быть, заметили бы, что его чувства даже сильнее и глубже, чем у многих других, только он больше, чем другие, сдерживает их.

Глава 7. Скорбный путь

В день обретения мощей преподобного Сергия Радонежского, 5/18 июля, о. Сергий решил отпраздновать свои именины. Обыкновенно он праздновал их двадцать пятого сентября (8 октября), но не забывал и этот день, всегда служил молебен своему покровителю. На этот раз он попросил, чтобы ему принесли пирог со смородиной – другие ягоды еще дороги, не по карману.

– Хочу угостить своих друзей, – сказал он. – А до сентября мы здесь не пробудем.

Он оказался прав. Через несколько дней после именин их отправили.

Об этапе узнали еще накануне. Узнали бы, даже если бы Ксения не прибежала сказать. Вечером пришел большой конвой. С раннего утра родственники заключенных поспешили к тюрьме, но там уже стояла усиленная охрана. Не только не пускали к воротам, но отогнали даже от прилегающей к ним площади. Весь день тут продолжалась тихая борьба. Ожидающие, оттесненные на край площади, постепенно, по одному, подходили ближе; за первыми тянулись другие, и вот уже вся толпа оказывалась метрах в пятидесяти от ворот. Тогда их опять оттесняли назад, к самым огородам. И к задней стене не пускали, да и не было смысла туда идти: сугробы, с которых заглядывали внутрь, растаяли несколько месяцев назад, и стена поднималась ровная и высокая.

Несмотря на все препятствия, еще до обеда разнесся слух – «сидят на вещах». Миша и еще кое-кто ухитрились добраться до того дальнего угла бывшего монастырского сада, где стена была повреждена. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что готовится этап и притом на редкость большой. Весь двор был заполнен людьми с мешками, чемоданами, баулами. Узнать кого-нибудь на таком расстоянии, тем более в такой толпе, было невозможно, но все-таки выделялись фигуры начальников и конвойных в военной форме и довольно большая кучка людей в длинной духовной одежде. Наметанный глаз даже понимал, что там делается. Вот идет перекличка, теперь обыскивают. Много нужно времени, чтобы обыскать такую массу людей, недаром и начали чуть не с утра, и обед приносили сюда, во двор.

Из всех близких только о. Константин был дома, вернее, в церкви. После отъезда о. Петра он опять остался один и был занят с утра до ночи. Как ни рвался он проводить отца, дело не позволяло. Оставалась последняя надежда, что, отслужив вечерню, он еще успеет на вокзал.

Время уже далеко за полдень, хотя до отхода поезда тоже еще далеко. Внезапно (этого момента все только и ждали, а все-таки получилось внезапно), широко распахнулись святые ворота.

Это была особенная минута.

Ворота открылись во всю ширь и из глубины двора показалась голова колонны заключенных, в первом ряду которой шли священники. Люди сразу пошли тем мерным, ритмичным шагом, которым ходит опытный пешеход, когда ему предстоит далекий трудный путь: не слишком медленно и не очень быстро, без рывков и ненужных остановок. Мерно колыхались фигуры идущих в первом ряду, за ними мелькали головы заключенных второго, третьего ряда и т. д. Чувствовалось, что сзади еще много таких рядов – партия собрана необычно большая. Конвоиры, пешие и конные, окружали заключенных со всех сторон.

О. Сергий недолго продержался впереди. За этапом двигались подводы с вещами, все шли налегке, один он сам нес свой тяжелый чемодан. Заметно было, что идти ему очень трудно, он все отставал от своих, так что к концу пути оказался в задних рядах своей колонны. В чем же дело?

Это поняли не сразу, даже, может быть, значительно позже. В чемодане у него лежали недавно переданные ему Святые Дары, и он не мог допустить, чтобы чемодан с такой святыней лежал в одной куче с другими, сваленными как попало, вещами, чтобы его касались чужие руки.

Провожающих удивило, даже обеспокоило то, что среди духовенства не было Владыки, но вскоре увидели и его. Вслед за первой колонной, с промежутком в несколько шагов, двигалась вторая такая же или еще больше; в ней шагал Сергей Евсеевич. Владыка же, по-прежнему величавый, хоть и похудевший и побледневший, шел один в промежутке между колоннами, не очень на виду, но все-таки как будто в центре, и время от времени, незаметно от конвойных, небольшим крестом благословлял народ.

Если пройти город поперек, от ворот монастыря до вокзала – это не очень большое расстояние. Но этап, да еще такой большой, да еще с городским духовенством, повели в обход города. И все-таки – откуда только кто узнал – заключенных окружила плотная толпа провожающих. Конечно, основная масса их грудилась около первой колонны, всем хотелось видеть свое духовенство; около второй шли только родственники тех, кого там вели, да Миша иногда отставал и шел поближе к Сергею Евсеевичу, чтобы ему не было совсем одиноко.

Верховые напирали на толпу, теснили ее лошадьми, но толпа, как хорошо подошедшее тесто, сжимаясь в одном месте, выпирала в другом. Соня и Наташа давно познакомились с этим скорбным путем, и теперь им с их спутницами удалось избежать опасных мест, где конвой мог оттеснить их. То идя рядом, то ныряя в переулке и появляясь из других, они старались наглядеться на дорогих им людей, и тем дать возможность видеть себя. Для большинства это было в последний раз.

А Владыка все благословлял и присутствующих и, может быть, в их лице всю осиротевшую паству.

Казалось, это была картина из первых времен христианства.

На вокзал пришли рано, состав еще не подали. В задних рядах раздалась команда встать на колени. Так всегда ставили заключенных, чтобы они выделялись среди окружающего народа и за ними легче было бы следить. В толпе провожавших послышался ропот – неужели и священников поставят на колени? Нет, их только заставили сесть на свои вещи.

Еще сколько-то времени держались друг против друга отправлявшиеся и провожавшие. Слава Богу, и о. Константин пришел… Как только могли так быстро донести его слабые ноги! Стояли молча и смотрели. Только Миша время от времени отходил ко второй колонне, где стоял на коленях Сергей Евсеевич.

Но вот подали вагоны, конечно товарные, «телячьи». Последние взгляды, последние прощальные возгласы. О. Сергий издали благословил детей. Подножек у вагонов не было. Полезли, помогая друг другу, втаскивая стариков. Не успела еще окончиться суета в дверях, как о. Александр появился у маленького окошечка и своим звучным голосом начал передавать то, что им самим стало известно только несколько часов назад – постановление «тройки». Им объявили его, когда они уже сидели на вещах во дворе.

Епископ Павел получил назначение в Котлас на 5 лет, о. Сергий – на три года в Кунгур, остальные священники на тот же срок, но все в разные места.

Для остающихся это сообщение было очень важно – едва ли его удалось бы получить через Управление, а если и удалось бы, то не скоро и с большим трудом.

Но когда, покончив с этим перечислением, о. Александр стал говорить с родными, его звучный голос заглушал голоса всех остальных, а его крупная фигура занимала в окне слишком много места. А там, в вагоне, еще столько других, которым тоже хочется выглянуть в это окно. Епископ Павел не показывался; его детей здесь не было и, вероятно, он уступил эту возможность тем, кого провожали родные. А может быть, считал несовместимым для своего сана карабкаться на нары и толкаться в толпе.

Лицо о. Сергия только на минуту появилось где-то во втором ряду, потом его оттеснили, может быть, даже такие, у которых здесь даже родных-то не было. Ведь таких было большинство.

Эх, атаман, дорогой наш атаман! Ты первый поднимаешь голос и подставляешь голову, когда другие колеблются. Ты можешь успокоить других. Тем, кто сидит с тобой вместе, другие завидуют. А за себя, за свои интересы, ты не можешь постоять даже в такой момент, как сейчас, когда ты в последний раз мог бы увидеть своих детей. Ты боишься, как бы тебе не досталось на крупицу больше радости по сравнению с другими. Да утешит тебя за это Господь в свое время!

Поехали…