Текст книги "Планета мистера Заммлера"

Палата наполнилась солнцем, которому, вероятно, недолго оставалось светить (для Эльи). В этом свете четко вырисовывались привычные человеческие позы. До сих пор от него было мало проку, и в этот поздний час ничего хорошего он не сулил. Что, если маникюрша почувствует склонность к доктору Грунеру? Захочет удовлетворить его желание? А чего он желает? Мистер Заммлер терпеть не мог этих бесполезных прояснений. Зачем видеть, как человеческое существо стремится к чему-то, чего нельзя получить сложением наличествующих фактов? Заммлеру не нравились такие моменты, но время от времени они все равно наступали.

Маникюрша продолжала отодвигать кутикулу к лунке. Вопреки стараниям клиента, она не соблазнилась покинуть свои подземные галереи. Дружественные поползновения были отвергнуты.

– Дядя Артур, можешь ли ты рассказать мне что-нибудь о брате моей бабушки?

– О ком?

– Его звали Хессид.

– Хессид? Хессид… Да, кажется, был такой родственник.

– У него была мельница и лавчонка возле замка. Совсем маленькая.

– Ты, наверное, ошибаешься. Не помню, чтобы кто-нибудь в семье что-нибудь молол. Впрочем, у тебя отличная память. Лучше моей.

– Хессид. Благообразный старик с большой белой бородой. Носил котелок и нарядную жилетку с часами на цепочке. Его часто вызывали читать Тору, хотя он не мог много жертвовать синагоге.

– Ах, синагога… Видишь ли, Элья, мне никогда особо не приходилось иметь с ней дело. Мы были почти что вольнодумцы. Особенно моя мать. Она получила польское образование. Дала мне нееврейское имя – Артур.

Заммлеру было жаль, что он настолько несилен в семейных воспоминаниях. Когда факты современности приносят так мало удовлетворения, он был бы рад помочь Грунеру в создании мифа о прошлом.

– Я любил старого Хессида. Знаешь, я был очень привязчивым ребенком.

– Да, конечно, – ответил Заммлер, хотя почти не помнил Грунера в детстве. Вставая, он сказал: – Ну, не буду утомлять тебя долгим визитом.

– О, ты меня не утомляешь. Но у тебя, наверное, дела. В библиотеке. Еще одно, пока ты не ушел: ты, дядя, по-прежнему в форме. Хорошо перенес прошлую поездку в Израиль, хотя она была нелегкая. Ты все еще бегаешь по набережной, как раньше?

– Нет, я уже слишком одеревенел.

– А я как раз хотел сказать, что бегать там стало небезопасно. Не хочу, чтобы на тебя напали. Предположим, ты устал, запыхался, а тут вдруг выскакивает какой-нибудь сумасшедший сукин сын и режет тебе горло! Ну а так, хоть ты больше и не бегаешь, до дряхлости тебе еще далеко. Я знаю: ты крепкий, несмотря на проблемы с нервами. Те небольшие выплаты от западногерманского правительства – ты продолжаешь их получать? А пенсию? Да, хорошо, что нам удалось найти адвоката, который уладил дело с немцами. Я не хочу, чтобы ты беспокоился, дядя Артур.

– О чем?

– О чем бы то ни было. О куске хлеба в старости. О том, чтобы не оказаться в доме престарелых. Ты останешься с Маргот. Она хорошая женщина. Позаботится о тебе. Шула, насколько я понимаю, немножко чересчур чудаковата для тебя. Это забавляет других людей, но не родного отца. Мне такое знакомо.

– Да, Маргот порядочная. Лучшего и не пожелаешь.

– Значит, договорились, дядя? Никакого беспокойства.

– Спасибо тебе, Элья.

Наступил неловкий момент нахмуренных бровей и болезненного, ноющего, саднящего ощущения, которое охватило грудь, голову и даже кишки, подобралось к сердцу и обожгло глаза. Маникюрша все полировала ногти Грунера, а он сидел, выпрямившись, в своей белой пижаме, застегнутой на все пуговицы. Бинты прятали вставленный в горло винт. Большое красное лицо было довольно некрасиво: лысина, простоватая лопоухость, грушевидный нос. Та семейная ветвь, к которой Элья принадлежал, не отличалась эффектной внешностью. И все-таки это лицо было зрелым, мужественным, а еще, если отбросить поверхностное, добрым. Зная недостатки Грунера, Заммлер воспринимал их как пыль, гальку и осколки кирпичей, которые можно расчистить, и тогда увидишь мозаику – хорошие, благородные черты. Черты надежного человека, который много думал о других.

– Ты очень добр к нам с Шулой, Элья.

Грунер не признал этого, но и не стал отрицать. Хотя, вероятно, застылость его позы уже сама по себе означала неприятие не вполне заслуженной благодарности.

«Если Земля уже не стоит того, чтобы на ней жить, если поток подхватит нас и понесет в другие миры: сначала на Луну, потом еще дальше, – то это не из-за таких, как ты», – мог бы сказать Заммлер. Но выразился лаконичней:

– Я тебе благодарен.

– Ты джентльмен, дядя Артур.

– Я надолго не прощаюсь.

– Да, заходи еще. Мне это на пользу.

Выйдя за прорезиненную звукоизолированную дверь, Заммлер надел шляпу в духе Огастеса Джона[52]52
  Огастес Джон (1878–1861) – британский художник-постимпрессионист.


[Закрыть] (она была из Сохо) и зашагал по коридору своей обычной быстрой походкой: отдавая некоторое предпочтение зрячей стороне, он выставлял вперед правую ногу и правое плечо. В вестибюле – солнечной бухте с оранжевой мебелью из мягкой синтетики – Заммлер увидел сына Эльи с врачом в белом халате. Это был тот самый хирург. Уоллес представил их друг другу:

– Дядя моего отца. Доктор Косби.

– Как поживаете, доктор Косби?

Мистеру Заммлеру следовало догадаться, что это не тот человек, на которого стоит расточать благоухание своих старомодных манер. Кому теперь вообще нужны эти европейские примочки? Разе что только женщина могла бы оценить такое приветствие. Но не доктор Косби. Бывшая футбольная звезда Джорджии, он произвел на мистера Заммлера впечатление человека-стены. Высокого, плоского, загадочно молчаливого, с очень белым лицом. Губы были тонкие и прямые, верхняя выдавалась вперед. Руки доктор Косби держал за спиной. Своей неприступностью он напоминал генерала, чьи мысли сосредоточены на батальоне, ведущем кровавый бой за соседним холмом. Ему нечего было сказать какому-то гражданскому паразиту, который к нему подошел.

– Как дела у доктора Грунера?

– Есть успехи, – ответил хирург по-южному небрежно. – Очень хороший пациент.

Доктора Грунера воспринимали так, как он хотел, чтобы его воспринимали. Для всего нужна пропаганда. Демократия – пропаганда. Правительство заботится о том, чтобы все аспекты жизни были охвачены пропагандой. Если у тебя есть желание, мнение или план, ты разбрасываешь его семена, они приживаются и под твоим влиянием люди начинают смотреть на вещи так, как ты хочешь. Элья, доктор и больной, внушал всем, что он пациент пациентов. Извинительная мальчишеская слабость, но в чем она коренится? Это довольно интересно.

У Заммлера тоже была слабость: когда он видел врача, его так и подмывало спросить о своих симптомах. Это желание, конечно, подавлялось, и все-таки импульс присутствовал. Заммлеру хотелось рассказать о том, что каждое утро его будит шум в голове, что в уголке здорового глаза появляется пятно (соринка, которую никак не достать из-под кожной складки), что ночью ступни нестерпимо горят, что у него pruritus ani[53]53
  Анальный зуд (лат.).


[Закрыть]. Врачи терпеть не могут, когда немедики используют медицинские термины. И Заммлер, естественно, сдержался. Даже о тахикардии умолчал. Чтобы доктор Косби не увидел ничего лишнего – только уютно-прохладного пожилого господина. Зимнее яблоко. Хлопотливого старичка. В тонированных очках. В сморщенной широкополой шляпе. С зонтиком (в солнечный день это нелогично). В узких длинноносых туфлях, потрескавшихся, но тщательно начищенных.

Не черств ли он по отношению к Элье? Нет, он горюет. Но чем тут поможешь? Он продолжал думать и видеть.

По круглым черным глазам Уоллеса было заметно, что он, как всегда, прямо посреди разговора улетел в облака. Совсем замечтался. Он тоже был очень бледен. На исходе третьего десятка Уоллес все еще оставался младшим братиком Анджелы. Кудряшки, детские губы. Некоторая небрежность по части личной гигиены – опять же, как у маленького мальчика. В теплую погоду нос Заммлера – вероятно, гиперчувствительный – часто улавливал легкий запах нечистоты, если Уоллес стоял к нему задом. Эта слабоощутимая фекальная небрежность не оскорбляла пожилого джентльмена, который просто все подмечал, как удивительно чуткая регистрирующая машина. Напротив, Заммлеру даже нравился этот молодой человек. Он относил его к той же категории, к которой принадлежала Шула. Между ними прослеживалось родственное сходство, особенно в глазах – больших, круглых, темных. Выглядывая из широких глазниц, они могли видеть все, но часто бывали мечтательно-туманны, как от наркотиков. Анджела называла брата кучерявым котом. С доктором Косби они говорили о спорте, к которому Уоллес проявлял незаурядный интерес. Все его интересы были незаурядными. Если он чем-то интересовался, его охватывал раздирающий пыл. Лошади, футбол, хоккей, бейсбол. Он знал статистические показатели игроков, помнил наизусть турнирные сетки. Можно было проверять его по спортивному ежегоднику. По словам доктора Грунера, Уоллес частенько засиживался над своими таблицами до четырех часов ночи: запоминал цифры и быстро-быстро писал что-то левой рукой. В общем, это был молодой человек с умной, хотя и слегка педоморфной, головой. Изящный нос мог бы быть чуть покрупнее, и вся средняя часть лица казалась как будто бы впалой, но в целом лицо производило впечатление интеллектуальной силы, мужественности и благородства с легкой примесью испорченности. Уоллес чуть не стал физиком, чуть не стал математиком, адвокатом (даже сдал экзамены и открыл офис), инженером, психологом-бихевиористом (собирался защищать диссертацию). Был лицензированным пилотом. Почти алкоголиком, почти гомосексуалистом. Сейчас выступал в роли спортивного эксперта. Его большой желтый блокнот, какими обычно пользуются юристы, был сплошь исписан названиями команд и цифрами. Вместе с доктором Косби – видимо, тоже игроком – они производили сложные многофакторные подсчеты. Доктор, похоже, не просто старался быть вежливым. Он выглядел прямо-таки завороженным. Стройный Уоллес в черном костюме был очень красив. Молодой человек с поразительными способностями. Это озадачивало.

– А что если на «Роуз Боул»[54]54
  Матч по американскому футболу, в котором участвуют ведущие студенческие команды страны. Ежегодно проводится в первых числах января на одноименном стадионе в Калифорнии.


[Закрыть] ваша формула не сработает? – спросил доктор.

– Должна сработать. Посмотрите на анализ расстояний. Я взял показатели прошлого года и вставил их в свое уравнение. Глядите…

Мало что понимая в этом разговоре, доктор Заммлер отошел к окну и стал смотреть на машины, на женщин с собаками на поводках и без поводков. Здание напротив собирались сносить. На окнах белели большие кресты. Витрину пустого магазина кто-то густо исписал странными символами или антисимволами. Обычно Заммлер не читал подобных уличных каракулей, но эти привлекли его внимание. Показались уместными. Выразительными. Что они выражали? Будущее небытие. (Элья!) Но вместе с тем и величие вечности, которая вытянет нас из нашего мелкого существования. Сейчас силы, которые могли бы увлекать человечество вверх, увлекают его вниз. Мало пищи для благородных стремлений. Все умы охвачены боязнью возвышенного. Силы, впечатления и представления, которые накапливались людьми с самого начала (может быть, с тех пор как материя заискрилась первыми крупицами сознания), так тесно переплетены со все отрицающим тщеславием, что теперь проглядывают лишь в аморфных намеках и знаках, которыми перепачканы окна магазинов, обреченных на снос. Конечно, все боятся будущего. Не смерти, не этого будущего. Другого. Того, в котором душа всецело отдастся вечности – Заммлер в это верил. Ну а пока есть оправдываемое безумие. Вся страна, вероятно, даже все цивилизованное человечество стремится к состоянию безвинного сумасшествия, которое рассматривается как избранность, как аристократизм. Вот что говорили жирные крючки и петли, намалеванные на окне старой портняжной мастерской.

В Польше, во время войны, в те три или четыре месяца, когда ему приходилось прятаться в склепе, Заммлер впервые стал обращаться к потусторонним мирам в ожидании зашифрованных посланий и знамений. Мертвая жизнь, которую он вел тем летом, перешедшим в осень, заставляла его истолковывать все вокруг, причем очень по-детски. Поскольку многие более крупные смыслосодержащие формы были затоптаны, ему приходилось интерпретировать соломинки, пятнышки, паутинки, жуков и воробьев. Со всех сторон его окружали метафизические символы. В ту пору Заммлер, так сказать, квартировал в склепе семейства Межвинских. Кладбищенский сторож приносил хлеб. И воду. Иногда ничего не приносил, но, во-первых, таких дней было не много, во-вторых, Заммлер всегда оставлял кусочек про запас. Голодная смерть ему не грозила. Старик Цеслакевич был надежен. Хлеб, который он прятал под шляпой, впитывал запах его головы. В то время все имело оттенок желтизны. Желтый свет, лившийся с неба, нес дурные вести: дурные для Заммлера, для человечества, для самой сути бытия. Отвратительное чувство росло внутри и иногда било через край. Тогда думалось примерно так: тебя призвали, чтобы ты существовал. Создали из материи. Поэтому теперь ты здесь. И каков бы ни был глубокий всеохватывающий замысел, исходит ли он от Бога или из какого-то неопределенного источника с другим именем, ты, конечное существо, должен ждать, страдать, тревожиться и испытывать сердечную боль в этом желтом отчаянии. Зачем? Просто должен! И Заммлер ждал. Наверное, время, когда он квартировал в склепе, было не лучшим для размышлений, но что еще оставалось делать? Ничего не происходило. События прекратились. Новостей не поступало. Цеслакевич – обладатель висячих усов, отечных рук, частичного паралича и некрасивых голубых глаз – ничего не знал, а если и знал, то не говорил. Он спас Заммлера, рискнул ради него жизнью. Этот факт был в высшей степени загадочен, потому что вообще-то они друг другу не нравились. Чем Заммлер мог нравиться? Полуголый, оголодавший, с грязными свалявшимися волосами и бородой, он выполз из леса. Привычка часто видеть покойников и постоянно находиться среди человеческих костей, вероятно, подготовила Цеслакевича к появлению Заммлера. Он отвел его в склеп Межвинских, принес ему кое-какое тряпье, чтобы прикрыться. После войны Заммлер отправлял Цеслакевичам деньги, посылки. А потом, через несколько лет переписки, в ответных письмах стал сквозить антисемитизм. Ничего особенно страшного. Просто довоенные отголоски. Это если и обескуражило Заммлера, то ненадолго. В жизни Цеслакевича было время доблести и милосердия. Он подверг себя опасности, чтобы спасти человека. Старый поляк совершил геройский поступок, но теперь пора героизма миновала. Он, обычный человек, хотел снова стать самим собой. Хорошего понемногу. Разве теперь он не имел права расслабиться? Вернуться к прежним предубеждениям? В мирное время только «рефлексирующий» человек с исключительными потребностями мог продолжать изводить себя мыслями об ответственности перед «высшими ценностями», перед «цивилизацией». Только Заммлеры могли упорствовать, тщетно пытаясь выполнить некое символическое предназначение. Главными результатами этих попыток являлись тревога и уязвимость. Натура Заммлера была исполнена символизма. Он весь был человек-символ. Друзья и родственники возложили на него обязанности судьи и священника. А что он символизировал? Заммлер и сам не знал. Потому ли он стал таким, что выжил? Вообще-то он не мог этого о себе сказать, ведь слишком большая часть того, кем он был прежде, все-таки погибла. Он не выживал, он просто продолжал существовать. Сумел просуществовать тогда и, вероятно, просуществует еще некоторое время. Видимо, чуть подольше Эльи Грунера. Тот со своим зажимом или винтом в горле вряд ли сумеет долго удерживать смерть на расстоянии. Внезапно вытечет красная кровь, и нет человека. Он уйдет вместе со своей волей, со своими целями, добродетелями, врачебными заслугами, предприимчивостью, картежным азартом, симпатией к Израилю, антипатией к де Голлю, сердечной добротой, сердечной жадностью, страстью рта к изречению банальностей, разговорами о деньгах, еврейским отцовством, чувствами любви и отчаяния по отношению к сыну и дочери. Когда жизнь Эльи Грунера (эта жизнь, та жизнь, другая жизнь) закончится, то есть будет отнята, Заммлеру, пока он сам еще существует, останется только серая проза и желтый свет польского лета за дверью склепа. Так же желто было в той похожей на сервант квартирке, где Заммлер страдальчески отбывал заключение с Шулой-Славой. В те нескончаемые прозаические часы он грыз себя изнутри. Грыз, потому что не видел логики в происходящем вокруг. Или в наказание за то, что не мог эту логику уловить. Или от тоски по чему-то священному. Пойди-ка найди святость, когда все всех убивают. Когда убили Антонину. Когда он сам подвергся убийству рядом с нею, вместе с шестьюдесятью или семьюдесятью другими людьми, которые своими руками вырыли себе могилу, разделись догола, встали на краю ямы и, застреленные, упали в нее. Его тело было завалено чужими телами. Сокрушено. Где-то совсем близко лежала мертвая жена. Через несколько часов он с огромным трудом выбрался из-под тяжести трупов, вылез из рыхлой земли. Дополз, царапая брюхо, до сарая. Прикрылся там какой-то тряпкой. И на много дней залег в лесу.

С тех пор прошло почти тридцать лет. Светило апрельское солнце. Энергичная суматошная жизнь Нью-Йорка вступала в весеннюю фазу. Заммлер сидел, откинувшись, на оранжевом диване, обитом неким подобием кожи. Его ноги покоились на финском коврике (фон коричневый, в середине желтое ядро с веретенами деления). Заммлер смотрел на улицу, а на улице стоял пустой дом, на стекле которого дух времени при неосознанном участии какого-то мальчишки оставил пророческий знак.

Может быть, наш биологический вид сошел с ума?

Признаков этого более чем достаточно.

Конечно, все в человеческом мире кажется изобретением человека. Даже умопомешательство, вероятно, является плодом его агонизирующей изобретательности. На данном этапе эволюции высказываются гипотезы (оказавшие немалое влияние на Заммлера), согласно которым возможных состояний всего два: святость и безумие. Мы безумны, если мы не святы, а святы мы только в том случае, если нам удается воспарить над безумием. Гравитация сумасшествия с сокрушительной силой тянет безгрешное существо вниз. Немногие понимают, что именно способность каждый день усердно исполнять свои обязанности делает праведников праведниками, а героев героями. Немногие. Больше таких, кто начинает фантазировать о вознесении в высшие сферы, как только почувствует себя в достаточной мере сумасшедшим.

Взять, к примеру, кого-нибудь вроде молодого Грунера. Врач ушел, и вот он, Уоллес, стоит со своими желтыми листками в руках – красивый, грациозный, длинноресничный. Какой долей нормальности и стабильности готов он пожертвовать ради обретения благодати безумия?

– Дядя?

– Ах да, Уоллес.

Бывают эксцентрики, бывают актеры. Этот молодой человек, возможно, относится к категории неподдельно помешанных. Ему приходится невероятно напрягать волю, чтобы сосредоточивать внимание на чем-то обыденном. Наверное, поэтому он так лихорадочно увлекается спортивной статистикой. Поэтому так часто улетает в космос. Dans la lune[55]55
  На луну (фр.)


[Закрыть]. Зато, очевидно, ему не нужны ни священники, ни судьи, и к Заммлеру он не относится как к символу. По собственным его словам, тот нравится ему своим остроумием. Заммлер, особенно когда сильно раздражен или уязвлен, действительно может выдать какую-нибудь остроту. В европейском стиле. Что нередко свидетельствует о приближении нервного припадка.

Но Уоллес, заговаривая с дядей Заммлером, сразу же начинает улыбаться. Он обожает его шутки и часто повторяет их. Например, говорит вместо приветствия: «Как поживает негармоничный человек?» (Однажды Заммлер сказал о себе: «В одних вещах я глупее, чем в других. А гармоничный человек должен быть глуп во всем одинаково».) Еще Уоллесу полюбилась шутка про бильярдный стол, которая касалась неудачного мексиканского отпуска Анджелы и Хоррикера. Как-то раз в январе, устав от нью-йоркской зимы, Анджела заявила, что хотела бы поехать в Мексику: туда, где жарко и зелено. «Жарко и зелено? – отозвался Заммлер и, не успев себя обуздать, резким тоном прибавил: – Бильярдный стол в аду будет тебе в самый раз». «Я чуть не лопнул со смеху!» – сказал потом Уоллес и даже попросил Заммлера повторить шутку слово в слово. Тот улыбнулся, маленькие щеки зарумянились, но воспроизводить собственную остроту он все же отказался.

Сам Уоллес не блещет остроумием, зато побывал во многих переделках и продолжает изобретать курьезные проекты. Несколько лет назад полетел в Танжер, чтобы купить там лошадь и верхом путешествовать по Марокко и Тунису. Именно верхом, а не на своей «Хонде», потому что, сказал он, жизнь отсталых народов нужно наблюдать, сидя на коне. Уоллес одолжил у Заммлера «Силу и свободу» Якоба Буркхардта, и она произвела на него большое впечатление. Ему захотелось изучить разные этапы развития цивилизации. В испанском Марокко его ограбили: грабитель с пистолетом спрятался прямо в гостиничном номере, в шкафу. Не утратив тяги к приключениям, Уоллес полетел в Турцию. Умудрился верхом пересечь русскую границу. В советской Армении его задержали. Из тюрьмы он вышел только после того, как отец пять или шесть раз нанес визит сенатору Джевису. Потом, уже в Нью-Йорке, Уоллес повел молодую даму на фильм «Рождение ребенка». В момент кульминации ему стало плохо, он ударился головой о спинку кресла и потерял сознание. Очнувшись на полу, обнаружил, что фраппированная леди отсела от него подальше, и устроил ей скандал, упрекая ее в черствости. В другой раз Уоллес взял отцовский «Роллс-ройс» и небрежно припарковался: в итоге машина оказалась на дне резервуара где-то в районе Кротона. Еще он задолжал мафии и водил городской автобус, чтобы расплатиться (спортивный прогноз не оправдался, и букмекер дал на все про все два месяца), летал с другом в Перу, чтобы заниматься альпинизмом в Андах, говорил, что хорошо водит самолет и предлагал Заммлеру оценить это на собственном опыте («Пожалуй, не стоит, но все равно спасибо, Уоллес»), записался добровольцем в Корпус мира, хотел помогать чернокожим детям – учить их играть в баскетбол.

– Что этот хирург на самом деле думает? Какие у Эльи шансы? – спросил Заммлер.

– Говорит, надо сделать еще один рентген головы.

– Операцию на мозге не планируют?

– Зависит от того, смогут ли они подобраться к нужному месту. Если да, то да, если нет, то нет.

– А по нему и не скажешь… Он так хорошо выглядит…

– Да, – согласился Уоллес. – Чему тут удивляться?

Заммлер вздохнул. Ему подумалось, что покойная миссис Грунер, должно быть, очень гордилась сыном: его длинной шеей, эффектной шевелюрой, красивым разлетом бровей, чистой линией короткого носа, часто обнажаемыми ровными зубами – плодом кропотливой работы ортодонтов.

– Аневризма – это ведь наследственное. Человек рождается с тонкой артерией. То же самое может быть и у меня, и у Анджелы. Хотя трудно себе представить, чтобы у нее было что-нибудь тонкое. Бывает, что люди, молодые люди, во всем остальном совершенно здоровые, просто падают и умирают от этой штуки. Идут себе по улице, сильные, красивые, с полными карманами денег, а артерия вдруг лопается, и все. Сначала пузырь вздувается (примерно как на шее у ящерицы, я думаю), а потом смерть. Ну вы-то уже долго живете. Наверное, видели подобное.

– Даже таким людям, как я, постоянно приходится сталкиваться с чем-то новым.

– Я на прошлой неделе замучился с воскресным кроссвордом. Вы его смотрели?

– Нет.

– Вы же иногда решаете кроссворды?

– В этот раз Маргот не принесла «Таймс».

– С ума сойти, сколько слов вы знаете!

Несколько месяцев Уоллес был практикующим юристом. Отец арендовал ему офис, мать купила мебель и наняла дизайнера интерьера. Полгода Уоллес каждое утро дисциплинированно вставал и ехал, как большинство людей, на работу. А потом выяснилось, что работа его заключалась исключительно в разгадывании кроссвордов. Войдя в свой кабинет, он запирал дверь, снимал телефонную трубку с аппарата и плюхался на кожаный диван. Все. Нет, еще кое-что: он расстегивал платье стенографистки и изучал ее груди. Эта информация поступила от Анджелы, а Анджеле пожаловалась сама стенографистка. Чем девушка думала? Вероятно, рассчитывала, что ее уступчивость приведет к замужеству. Возлагать надежды на Грунера младшего? Ни одна здравомыслящая женщина не стала бы этого делать. Интерес Уоллеса к стенографисткиному бюсту был, по-видимому, чисто научным. Какой-то эксперимент с сосками. Как у Жан-Жака Руссо, который однажды настолько увлекся изучением грудей венецианской проститутки, что она его оттолкнула и сказала ему, чтобы шел изучать математику. (Дядя Заммлер, знаток европейской культуры, вычитал это в своих книгах.)

– Не нравятся мне эти составители кроссвордов. У них низкосортные умишки, – сказал Уоллес. – Зачем людям знать всю эту ерунду? Разрозненный хлам для зануд, которые ни одной университетской викторины не пропускают. Я вам, кстати, звонил по поводу старинного английского танца. Сам смог вспомнить только джигу, рил и хорнпайп. А нужно, чтобы начиналось на «м».

– На «м»? Может, моррис?

– Черт возьми! Конечно, моррис! Матерь божья, да у вас голова в полном порядке! И как вы все это помните?

– У Мильтона в «Комосе» есть такие строки: «Встают и рушатся валы морские, / Танцуют моррис месяц и стихии»[56]56
  Перевод Ю. Б. Корнеева.


[Закрыть].

– Какая прелесть! Нет, правда! «Танцуют моррис месяц и стихии…»

– Насколько я помню, танец исполняют миллиарды рыб и само море.

– Потрясающе! Вы не зря живете, раз помните такие вещи. Ваш мозг не изъеден бизнесом и прочей дурью. Вы классный, дядя Артур. Вообще-то я стариков не люблю. Людей, которых я уважаю, не много, и почти все они физики. Но вы… вы, можно сказать, довольно суровый, зато с чувством юмора. Если я кому-то и пересказываю шутки, то только ваши. Кстати, я правильно запомнил про де Голля? Он сказал, что не хочет быть похороненным под Триумфальной аркой рядом с неизвестным – à côté d’un inconnu. Верно?

– Пока да.

– Мой отец не любит де Голля за то, что он заигрывает с арабами. Мне де Голль нравится, потому что он памятник… Так значит, он не захотел лежать во Дворце инвалидов рядом с Наполеоном, потому что тот был вшивым капралишкой.

– Да.

– Но за место в храме Гроба Господня израильтяне запросили с него сто тысяч баксов.

– Да, в этом и заключается шутка.

– А де Голль сказал: «Слишком дорого за три дня»? Pour trois jours? То есть он, получается, собирался воскреснуть? По-моему, это очень смешно, – заключил Уоллес весомо. – Поляки любят шутить.

Сам он чувством юмора не обладал, но иногда находил, над чем посмеяться.

– Положение завоеванного народа располагает к остроумию.

– Вы не очень-то любите поляков, дядя.

– Думаю, в целом они нравятся мне больше, чем я им. Правда, один пан в свое время спас мне жизнь.

– А Шулу спасли в монастыре.

– Да. Ее прятали монашки.

– Помню, как-то раз в Нью-Рошелле она спустилась в гостиную в одной ночной рубашке (а была уже далеко не маленькая – лет двадцать семь), на виду у всех стала на колени и начала молиться. Кажется, по-латыни? А рубашка была чертовски тоненькая. Я тогда решил, что это делалось, чтобы вас позлить. Тот еще финт – в еврейском-то доме, правда? Хотя евреи из нас так себе… Сейчас Шула по-прежнему христианка?

– В Рождество и на Пасху.

– Я слышал, она донимает вас своим Гербертом Уэллсом. Но отцы дочерям все прощают. Поглядите, как мой любит Анджелу. В десять раз больше ей дал, чем мне. Потому что она кажется ему похожей на Мэй Уэст. Вечно он улыбался, глядя на ее сиськи. Сам не замечал. Зато мы с мамой замечали.

– Как ты думаешь, Уоллес, чем это закончится?

– С папой? Он не выкарабкается. Шансов у него два против девяносто восьми. Что толку от этого винта?

– Но твой отец борется.

– Рыба тоже борется. С крючком в жабрах. Но ее все равно вытаскивают в ту часть вселенной, где ей быть не полагается. И она, наверное, как бы тонет в воздухе.

– Это ужасно, – сказал Заммлер.

– Однако некоторые люди очень даже не против смерти. Например, тот, кто повредил себе хозяйство, мне кажется, предпочел бы умереть. Я сейчас вот что понял: пока родители живы, они отделяют тебя от смерти. Они должны уйти первыми, значит, ты в безопасности. Но когда они умирают, ты следующий. Перед тобой в очереди никого нет. В то же время я уже понимаю, что в эмоциональном плане меня ведет не туда, и потом придется расплачиваться. Я часть системы, нравится ли мне это или нет. – Последовала пауза – несколько секунд молчаливых извращенных размышлений. Мистер Заммлер чувствовал густоту и непокорность мыслей Уоллеса. Наконец молодой человек сказал: – Интересно, почему доктор Косби так загорелся футбольными ставками?

– А ты разве нет?

– Я этим, как раньше, уже не увлекаюсь. Но папа рассказал ему, что я много знаю о футболе. И о профессиональных, и о студенческих командах. Для меня это уже пройденный этап. Отец просто как бы предложил меня своему врачу, чтобы я ему чем-то помог и мы все были друг другом довольны.

– Значит, если не футбол, то теперь у тебя новое увлечение?

– Да, у нас с Феффером бизнес-идея. Почти ни о чем другом думать не могу.

– Ах, Феффер… Не видел его с тех пор, как он бросил меня в университете. Я даже заподозрил, уж не пытался ли он на мне заработать.

– У него жутко богатое деловое воображение. Надует кого угодно. Но, пожалуй, не вас. Мы с ним задумали вот что: делаем аэрофотоснимки загородных домов. Потом торговый агент приходит с этими снимками к хозяевам (не просто со своими контактами, а с уже готовыми фотографиями) и предлагает комплексную сделку. Мы идентифицируем все деревья и кусты на участке и красиво их подписываем по-латыни и по-английски. Обычно люди понятия не имеют, как называется то, что у них растет.

– Феффер разбирается в деревьях?

– В каждой местности мы будем нанимать студентку, которая изучает ботанику. В Датчессе, например, возьмем кого-нибудь из Вэссара[57]57
  Колледж Вэссара – частный вуз в городе Покипси (округ Датчесс, штат Нью-Йорк).


[Закрыть].

Мистер Заммлер не смог сдержать улыбку.

– Феффер соблазнит и студентку, и хозяйку дома.

– Нет, я прослежу, чтобы он держал себя в руках. У него талант продавца. Начинать лучше всего весной. Прямо сейчас. Пока листва не стала слишком густой. Летом можем работать с моря в Монтоке, Чилмарке, Уэллфлите и Нэнтакете. Отец денег не даст.

– А много нужно?

– На покупку самолета и оборудования? Да, прилично.

– Вы хотите покупать самолет, не арендовать?

– Аренда – это невыгодно. Если ты собственник, ты получаешь налоговое послабление за амортизацию. Секрет бизнеса в том, чтобы заставить государство покрывать твои риски. В папиной налоговой категории мы бы экономили семьдесят центов с доллара. Внутренняя налоговая служба – просто убийцы. С тех пор как мама умерла, отец не подает совместных деклараций и не является главой семьи. Выделять мне крупные суммы больше не соглашается. Все перейдет в доверительное управление, и я должен буду жить на ту долю дохода, которая мне назначена. Свой шанс я упустил, когда просадил пятьдесят тысяч на тот бутик.