Текст книги "Новый день. Коллекция повестей и рассказов для медленного чтения"

Мария молчала. Она пыталась осмыслить то, что ей говорила супруга художника, но это просто не укладывалось в голове.

– Я грущу по-человечески, – продолжала Наталья Ивановна. – Но грешно грустить, Пасха ведь… Не всякого человека Господь сподобит умереть на Пасху…

Пасха? А, сегодня Пасха. Девушка совсем забыла или не знала, да и какое это вообще имеет значение? Мария недоверчиво посмотрела на Наталью Ивановну: её лицо было усталым, но на глазах не было слёз. Супруга покойного художника тихо улыбалась, так что у девушки промелькнула мысль о её душевном нездоровье.

– Вы, наверное, хотите его увидеть? – спросила Наталья Ивановна.

Мария безучастно кивнула, и женщина повела девушку через дом в сад. Детей нигде не было, только на лестнице показалось заплаканное личико Манечки.

Сад, ещё неделю назад пышно цветущий, теперь опадал. Земля была устлана мелкими белыми лепестками. Гроб стоял на лавке между яблонь. Девушка осторожно подошла к нему и склонилась над телом художника.

Лицо Василия Степановича было светлым и каким-то очень живым, словно смертная тень не коснулась его, так что, позволив себе предаться сомнениям, Мария дотронулась до его руки. Она была холодной.

– Я опоздала, – произнесла девушка тихо, и только теперь на глазах её появились слёзы. – Или вы поспешили… Что мне теперь делать? Вы мне теперь не скажете – что мне делать…

Она отошла от гроба и разрыдалась сильно, как маленькая. Устав от слёз, девушка хотела побыть ещё немного рядом со своим почившим учителем и села на скамейку за кустом сирени.

В тишине пели какие-то малые птахи. Яблоневый цвет, как осенняя листва, медленно парил в воздухе, пока не опускался на землю и на тело художника в гробу. «Великий мастер, ваш сад… опустел», – подумала Мария, связывая в своём воображении конец цветенья яблонь со смертью художника.

Девушка сидела ещё долго, ни о чём не думая. Её мысли расшатались и рассеялись. Она тупо разглядывала яблони, небо, солнечные лучи, проникающие в сад сквозь листву деревьев. Но вдруг громкий юношеский голос привёл её в чувство. Это был Игорь, девушка и не заметила, как он появился в саду. Старший сын покойного стоял у гроба и что-то со слезами в голосе пел. Что именно, Мария сначала не могла разобрать, но мелодия казалась радостной и настолько не подходила к ситуации, что девушке показалась почти неприличной.

– Христос воскресе из мёртвых… – начала различать она. «Как это странно», – подумалось ей.

Радостная весть о Воскресении звучала над гробом, и Мария незаметно для самой себя начала проникаться ею, солнечным светом, весной, жизнью. Преображённый мир сиял перед ней, словно вышел с акварелей покойного художника. И девушка вступила в него с великой надеждой и радостью.

Пасха,

2011

Чудачка

Памяти Сергея Алексеевича Бердина,

моего учителя и директора гимназии №2 г. Салавата

Вечер одного из последних дней августа. Свежий ветер, пахнущий осенью, дающий ощущение свободы и, как выразился Кундера, «невыносимой лёгкости бытия». Я еду в троллейбусе, в руках у меня букет алых роз. Передо мной сидит старенькая женщина в очках и смотрит в окно, сквозь которое на её лицо падает золотистый отсвет заката. Мы движемся: я, эта женщина, троллейбус, Земля, время… Лёгкость бытия ощущается трагично в каждом его участке, в каждом рядом стоящем или сидящем, которого вижу в первый и последний раз. Я пытаюсь поймать мыслью каждое мгновенье легкокрылого времени, быть мыслью в каждом мгновенье. Этот день не вернёшь, каждое ушедшее мгновенье – это уже невозвратимое прошлое. И осознание близости этого прошлого, и наше неудержимое стремление в будущее пугают. От этого в душе странная горьковатая тоска. Ощущение свободы не радостное. Эта свобода заключилась в стремительный полёт времени и ветра. Время летит, несёт нас вперёд. Грусть не в том, что свобода как бы утрачивается необходимостью лететь, а в том, что время не остановить. Всё тленно, всё преходяще. Всё уйдёт, как эти мгновенья, которые не повторятся, как эти люди, которых вряд ли когда ещё встретишь. И от этого можно было бы прийти в отчаяние, если бы не…

…Подходит моя остановка, я быстро выдёргиваю из букета одну розу и протягиваю сидящей напротив женщине.

– Мы никогда не увидимся, возьмите, пожалуйста, это вам, – говорю я.

Она несколько секунд удивлённо смотрит на меня, а потом её лицо освещается улыбкой.

I

Я люблю, когда люди улыбаются. Поэтому я не боюсь смешно одеваться и совершать смешные поступки. Одежда истлеет, но не истлеет улыбка. Поступок уже ушёл в историю, но воспоминание о нём может долго греть сердце.

Научиться останавливать время – это воистину научиться быть счастливым и делать счастливыми других. Главное не в том, чтобы пережить как можно больше в жизни и везде преуспеть, а в том, чтобы пережить самое важное. А что может быть важнее счастья?

Окончив философский факультет, я совершенно не собиралась стать учёным, научная карьера меня нисколько не интересовала. Я чувствовала, что хочу стать (как это ни странно звучит) философом в прямом смысле слова – «любящим мудрость», чтобы любить мудрость и говорить о ней непосредственно, а не исследовать то, что о ней говорили великие мужи прошлого. Даже сами книги этих мужей для меня – не объект научного исследования, а источник мудрости.

Я собиралась стать философом, а им можно быть, трудясь на любой работе. Мой профессор предложил мне место в гимназии, где директорствовал его друг. Но так как учитель философии им, конечно, был не нужен, мне отдали русский и литературу. Я согласилась сразу же, как только представила себе, что у меня будут хорошие книжки и те, с кем можно ими поделиться.

При первом знакомстве с директором гимназии Николаем Александровичем Б. речь тоже зашла о книгах, вернее о книге. Он был очень высокий человек лет пятидесяти, при этом худощавый, с густыми усами и в очках. Мы сидели в его кабинете, и он читал моё резюме. Очень похожий на него, нарисованный фломастерами чьей-то творческой детской рукой, Николай Александрович висел в рамке на стене. На столе же среди исписанных пометками газет стояла маленькая чёрно-белая фотография, где директор был помоложе и, смеясь, обнимал маленького мальчика, должно быть сына.

…Наконец Николай Александрович отложил резюме и серьёзно спросил:

– Скажите, пожалуйста, какая ваша любимая книга?

Я внимательно посмотрела на Николая Александровича.

– «Алые паруса», – ответила я, почти не задумываясь, – «Алые паруса» Александра Грина.

– Почему? – удивился директор.

– Эта книжка о том, что можно творить чудеса.

Меня приняли. Не знаю, то ли на директора так подействовал мой ответ, то ли рекомендация от моего профессора. Теперь я – «русичка», преподаю русский и литературу в седьмых и восьмых классах. Первые уроки прошли тихо: дети насторожённо наблюдали за мной, изучая мои повадки и разглядывая мои полосатые гетры. Но уже на второй неделе в восьмом «А» классе произошла катастрофа.

Ничего в тот день не предвещало беды, как говорят писатели. Я спешила на урок в восьмой «А», и все мои мысли были сосредоточены на том, как интереснее рассказать им о лирике Ахматовой. При входе в кабинет я не заметила порожек и со всех ног полетела на пол. Какое позорное начало! Кто-то хихикнул. Мысленно укоряя себя, я поднялась, пытаясь придать себе невозмутимый серьёзный вид, оглядела класс и, выждав паузу, спросила:

– Вы знаете, из какого сора растут стихи?

Класс молчал и удивлённо смотрел меня. Ура! Нужный эффект, несмотря на такой провальный вход, произведён.

– «Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда, // Как жёлтый одуванчик у забора, // Как лопухи и лебеда…» – громко продекламировала я. – Это Ахматова. Мы сегодня будем говорить о её поэзии.

– О её поэзии?! Ну…

– Давайте мы просто так посидим!

– Давайте! Мы домашнюю работу поделаем! Нам так много задают.

– Давайте лучше про Гарри Поттера!

– А вы читали Оксану Робски? Что скажете? – деловито поинтересовалась Маша Степанова.

Я глубоко вздохнула. Моё оригинальное вступление было смято напором детской болтовни. Теперь, спустя несколько лет педагогической практики, я понимаю, что все подобные уводящие от темы высказывания – всего лишь уводящие от темы высказывания и, как правило, не несут в себе ничего серьёзного, кроме разложения дисциплины. Тогда же, на втором своём уроке, я была совершенно этим обескуражена.

Урок нужно было продолжать, и я, пытаясь говорить непринуждённо, ответила только на последний вопрос:

– Читала, но Ахматова круче. У Робски плоский текст и убогие сюжеты. Есть ещё подозрение, что за неё писали «литературные негры».

– А кто такие «литературные негры»? – послышалось с другого конца класса.

– Негры – это негры, а мы вернёмся к Анне Ахматовой.

Так начался мой второй урок литературы в восьмом «А». Я рассказывала о юности Ахматовой, о её первом изданном сборнике стихов, и чем дольше я говорила, тем большее отчаяние меня охватывало. Ребята в большинстве своём не слушали меня. Маша Степанова достала из сумочки зеркальце и принялась поправлять чёлку. Петя Черенков открыл «Гарри Поттера». Мне было обидно. Возникло стойкое и непреодолимое желание встать и уйти, и я бы так и сделала, но вдруг случайно заметила девочку на первой парте у окна. С узенького остренького личика на меня внимательно, с уважением смотрели серые глаза. Я ещё плохо знала ребят по именам и только потом опознала в этой девочке Ксюшу Есенину.

– А у вас есть философский камень? – оторвавшись от книги, вдруг спросил Петя Черенков.

Кто-то фыркнул. «Вот, опять понеслось», – мысленно вздохнула я. Благодарный взгляд девочки с серыми глазами воодушевил меня, и я решила подыграть Пете.

– Зачем мне такие старинные штуки? – совершенно серьёзно ответила я. – Я и так могу золото из чего угодно получить, как Ахматова стихи – из сора.

– Пра-авда? – воскликнуло несколько человек одновременно.

– Научить вас творить чудеса? – лукаво улыбнулась я.

– Научите!

– Хорошо, как-нибудь мы это сделаем, а теперь вернёмся к чудесам любовной лирики Ахматовой.

– Любо-о-овной!

Теперь восьмиклассники стали слушать меня более внимательно. Я приободрилась.

– Представьте, что вы, девушки, гуляете в саду с любимым человеком, который не ответил вам взаимностью…

– Ну вот, опять всё про девчонок, – сказал кто-то вполголоса. «Да, увы, Ахматова – женщина», – вздохнула я про себя. – Вы почти не говорите с ним, вы, может быть, смущены или подавлены. Вы слышите, где-то далеко играет небольшой оркестр, что-то очень торжественное, но для вас что-то очень скорбное. Вы вместе заходите в какой-то ресторан, и он заказывает устриц, какое-нибудь вино.

– Не хило! Устрицы!

– Он говорит вам, что он – ваш друг, дотрагивается до вашей руки или краешка платья. Вам хочется разрыдаться, но вместо этого вы улыбаетесь, делаете вид, что всё нормально. Вы, конечно, оставшись одни, расплачетесь. А потом, может быть, как и Анна Ахматова сочините такое стихотворение: «Звенела музыка в саду // Таким невыразимым горем. // Свежо и остро пахли морем // На блюде устрицы во льду…» Посмотрите, как она пишет. Она берёт несколько деталей: музыка, устрицы – и создаёт ими настроение. Вот уж точно – чудо: из такого сора – парочки мелких деталей – вырастает стихотворение…

Я заметила, что девочка на первой парте у окна низко наклонила лицо, чуть ли не уткнувшись носом в тетрадку.

– А Ксюша плачет! – поспешил сообщить всему классу Петя Черенков.

Пара человек насмешливо фыркнули. Я метнула в Петю строгий взгляд, но ничего не сказала.

– Всякий заплачет, кто понимает, – заметила Маша. – Я Ксюшу понимаю. А кто-то ещё не дорос.

– Кто не дорос? – оскорбился Петя. – Я не дорос?! Да я тебе… зеркало разобью!

– А что, дорос? – ехидно продолжала девушка.

– Цыц! Оставьте свою санту-барбару, продолжим урок, – стукнув кулаком, пробасил с «камчатки» Юра Долгоруков. – И послушаем, что скажет учительница.

– Ты, Длиннорукий, вообще молчи! Тебе слова не давали, – парировала Маша.

– Как это не давали? Каждый имеет право на свободу слова: у нас демократия в стране.

Слушая их диалог, я не могла сдержать улыбки.

– Теперь у вас есть немного времени, чтобы сочинить своё стихотворение в манере Ахматовой: из сора деталей вырастите стих, – сказала, наконец, я. – Допишите дома, если не успеете.

Ребята удивлённо посмотрели на меня. Видимо, я была единственной учительницей, которая задала им такую странную домашку.

– Я не девчонка, чтобы такие стихи сочинять, – шёпотом возмутился Петя.

– Дайте это персонально Ксюше, она у нас стихи пишет, – предложил Коля Поляков.

– Она поэт, – поддержал кто-то ещё.

– Нет, – твёрдо ответила я. – Я хочу, чтобы вы все потрудились. Иначе вы не поймёте, как творить чудеса.

II

Чудо – это шутка времени. Чудом я называю обычное явление или событие, которое произошло в нужный момент. Например, мел можно просто отдать в долг учительнице из соседнего кабинета, это обычное дело. Однако если мел у неё закончился, а потом вдруг снова откуда-то появился, и так происходит всякий раз, то хотя бы первый и второй раз она будет воспринимать это как чудо. Если она вообще верит в чудеса.

Прошло три месяца моего преподавания в школе. За это время я поняла, что, разводя хаос на уроке, восьмиклассники вовсе не желают мне зла и не хотят меня обидеть. Просто у них такой стиль поведения с добрыми учителями. Мне показалось это забавным, и я стала над ними тихонько посмеиваться, хотя была почти уверена в том, что учителя, настаивающие на дисциплине, посмеивались бы надо мной.

«До чего же они все милые», – улыбалась я про себя, думая о своём восьмом классе, когда в один декабрьский день вошла в учительскую выпить чая. Там, на стареньком диванчике, сидела пожилая учительница литературы и читала что-то. Я налила себе чашку и села рядом.

– Вы, я слышала, с детьми стихи сочиняете? – вдруг, обернувшись ко мне, спросила моя коллега. В её голосе слышалось неприкрытое недовольство.

Растерявшись, я пару секунд не знала, что ответить.

– Да, сочиняем стихи, – сказала я прямо, стараясь сохранить дружелюбный тон. – Я учу их творить чудеса.

– Чудеса чудесами, а программу кто проходить будет? У вас могут потом возникнуть проблемы с ЕГЭ, – возмущённым тоном продолжала она. – Ребята могут остаться неподготовленными, если вся программа не будет пройдена.

– Пройдём, куда мы денемся, – отмахнулась я, хотя на душе у меня похолодело.

– Я всё-таки не советую давать поэтов Серебряного века в восьмом классе, – сказала моя старшая коллега. Не желая идти на конфликт, я, проглотив свой чай, вышла из учительской и быстрым шагом направилась в кабинет литературы.

Хотя я и предполагала, что не все согласятся с моим методом преподавания, я не была готова к спорам. Вообще же мне не в чем было оправдываться: я знаю, что делаю, и знаю, что дело моё хорошо. Если цель, с которой я пришла в школу, – научить детей радоваться и быть счастливыми – расходится с учебной программой, то я выбираю счастье, а не учебную программу. Кроме того, моё непосредственное начальство, директор Николай Александрович, ещё ничего не говорил против.

Однако то, что сказала старая учительница, задело меня. Не знаю, чего здесь было больше: обиды или испуга. Я вдруг начала сомневаться, правильно ли я поступаю, что даю ребятам много вольности и выделяю время на творчество. Может, не нужны им никакие стихи? И вообще всё это не нужно?

Погрузившись в мрачные размышления, я не заметила, как кто-то тихо вошёл в кабинет.

– Ксения Сергеевна, я сочинила стихотворение, можете посмотреть? – прозвучал знакомый голос за моей спиной, заставив меня вздрогнуть.

Обернувшись, я увидела Ксюшу Есенину с тетрадкой в руках. «Вот, ну как я могу с ними программу проходить?» – подумала я, но вслух сказала, пытаясь рассмешить саму себя:

– Давай посмотрим, что ты сотворила. Какой урок пострадал ради поэзии? Опять математика?

Ксюша смущённо кивнула. Ну конечно! Бедная учительница математики!

Раскрыв тетрадь, я увидела написанные неровным почерком пару четверостиший, в которых «сердце говорит». Девочка писала что-то про осень и кленовый лист, падающий на аллею, про то, что лирическая героиня призналась герою в любви, а тот отверг её. Ритм кое-где сбивался, но и это было так трогательно, так наивно, поэтому я решила не обращать внимания. Разве можно исправлять ошибки в любовном письме? Ритм она потом научится слышать, главное сейчас не угасить этот сердечный порыв.

Я долго ничего не отвечала. Что тут скажешь? Но она хочет, чтобы ей что-то сказали, она стоит и ждёт, это ей очень важно.

– Очень красивое сравнение уходящей надежды с сухим кленовым листком, падающим на землю, – сказала я. – И очень точно передано отношение молодого человека, которому всё равно: когда он наступает на этот лист. Её чувства растоптаны. Это точка. Даже то, что он взял её за руку и говорил, что он остаётся её другом, даже это ничего не изменит. Тут и дружбы-то не будет. Держи, хорошее стихотворение, – сказала я после небольшой паузы и протянула ей тетрадь.

Она поблагодарила и скрылась, а я осталась один на один со своей тоской. «Как можно, ведь тесты, ЕГЭ, душат „души прекрасные порывы“?!» – думала я.

Серый день быстро перетёк в сумерки. Зажгли фонари за окном. Я вышла из школы. Троллейбус, рогатый и синий, подъехал быстро. Я вошла, и он зашуршал по мокрому асфальту, задел ветку дерева, низко склонённого над дорогой. Внутри троллейбуса никого не было. Села в самый конец: можно было видеть весь салон и всех входящих и выходящих.

Мне нравятся сумерки, потому что в них есть много правды. Вся жизнь как сумерки перед великой тьмой: время неумолимо несёт меня к старости и смерти. Поэтому единственно возможное счастье – это находить радость в каждом моменте этой жизни. Но иногда смутная тревога застилает мне глаза и не даёт видеть эту радость. Почти так было и сейчас, хотя троллейбус и сумерки меня слегка воодушевили.

На следующей остановке появились люди, и среди них – знакомая фигура. Ксюша! Заметив меня, она смутилась, кивнула, но села на сиденье впереди меня, хотя рядом со мной было ещё место. Тогда я пересела к ней. Мне почему-то хотелось пристать к ней с одним вопросом.

– Тебе хочется, чтобы мы вместо стихов проходили школьную программу? – спросила я.

Ксюша задумалась и долго не отвечала, глядя в окно.

– Конечно, программу проходить нужно, – не очень уверенно наконец ответила она, – но если мы будем проходить только программу, у нас не будет времени на стихи, поэтому, мне кажется, стихи тоже должны быть.

Я улыбнулась. «Какие же они милые!» – подумала я и вздохнула с облегчением.

– Ну ладно, хоть ты меня утешила.

Мы долго молчали. Я почувствовала, что тоска уходит и я снова оживаю, и вот… Вот началось. Моё обыкновенное чудо: тихо, постепенно нарастая, откуда-то послышалась необыкновенная музыка. Я не знаю, откуда она, возможно, так поёт от радости моя душа. Я думала, рассказать девочке про эту музыку или нет? Не найдя ответа, я всё-таки спросила:

– Прислушайся, слышишь музыку?

Ксюша удивлённо посмотрела на меня, но всё же прислушалась.

– Я слышу только, как гудит троллейбус, – ответила она, пожимая плечами.

За окном было темно. Мимо пробегали яркие вывески, фонари, жёлтые окна в чёрных домах, блестящие лужи на тротуарах.

– Ты не слышишь музыку?

Девочка покачала головой.

– Послушай.

Ксюша принялась напряжённо слушать, но и представить не могла, какую музыку здесь можно услышать. Наверное, она подумала, что у неё какая-то странная учительница.

– Не кажется ли тебе, что в этой темноте что-то есть? Что яркие огни и окна по-особому красивы, что в этом есть какая-то тайна? Не восхищают ли тебя эта темнота, огни, движение?

– Не знаю, – пожала она плечами.

Я совсем сбила её с толку. «Зачем я так с девочкой? – спрашивала я саму себя. – А с другой стороны, как же она научится писать стихи, если не слышит этой вдохновенной музыки, если не моей, так своей?» Девочка от неловкости не знала, куда спрятать взгляд, поэтому я всё-таки сменила тему:

– Смотри, они, наверное, мечтают о чём-нибудь? – спросила я, имея в виду пассажиров. – О чём? Что было бы пределом их желаний?

– Мне кажется, их мечты очень прозаичны, – ответила Ксюша.

– Пусть! Пускай их мечты прозаичны, зато они у них есть. А если есть, значит, можно исполнить их мечту. Делая мечту реальностью, мы сделаем их счастливыми.

Я прекрасно осознавала, что все вокруг считают меня или вполне могут считать странной, и не только Ксюша. Мои ученики прозвали меня Феей, и я думаю, это было самое безобидное прозвище, какое можно было бы придумать. Я слышала, как учителя называли меня «чудачкой» и «сумасшедшей». Но, в общем, мне было всё равно.

Уже в первые дни моей работы в школе я поняла, что у всех учителей есть несколько общих проблем: плохой мел, плохой чайник в учительской и плохое поведение детей. С двумя первыми я разделалась следующим образом: покупала качественный мел и подкладывала тайком в каждый кабинет, а чайник с подписью «Для всех учителей» подбросила под дверь завуча. С плохим поведением я не умела бороться.

Я могла водить восьмиклассников во время уроков литературы в соседний парк смотреть, как падают кленовые листья, как они застилают тропинки, какое голубое небо в просветах между листвой. Всё это для того, чтобы они могли понимать поэтов. При этом я часто упоминала о том, что как-нибудь я научу их творить чудеса.

Наконец пришло время научить. Не то чтобы ребята были уже подготовлены к уроку по чудесам, нет, просто мне начало казаться, что меня за стихотворчество могут скоро уволить. Так что я решила поторопиться и до конца «испортить» детей. Но моё представление о своём будущем резко изменилось накануне «чудесного» урока, тогда же я неожиданно обрела весьма влиятельного союзника.

Итак, за день до урока в школьном коридоре мне встретился директор, и, отведя меня в сторону, он спросил:

– Вы с ребятами стихи сочиняете?

Вопрос напомнил мне о моих сомнениях.

– Да, – ответила я, пытаясь говорить твёрдо. – Мы сочиняем стихи, чтобы потом научиться творить чудеса. Стихотворение – это же маленькое чудо. Начинаем с этого, чтобы потом перейти к чудесным и добрым делам.

Николай Александрович посмотрел на меня, улыбаясь.

– Вы меня поражаете, – сказал он и, пожав мне руку, пошёл прочь.

Почему одни события воспринимаются нами как чудесные, а другие нет? Дело ещё и во внезапности, неожиданности. Сюрприз! Праздник! Это как разрыв во времени, остановка. Только остановившись, человек может увидеть, как прекрасен мир вокруг него. Только остановившись, мы можем рассмотреть в другом человеке что-то прекрасное и сделать для него чудо. Чудо же – это просто брешь в потоке времени, в чёрствой корке этой жизни. Только что же находится за этой коркой?

На следующий день я остановилась перед закрытой дверью кабинета литературы. Из класса слышались голоса:

– Ну что она может нам рассказать? Зачем нужно это враньё? Вы думаете, она реально фея?

– Тоже мне «Ночной дозор»!

– Что вообще это всё за фигня? Мне не нужна литература, мне её не сдавать, зачем парить мне мозг этими стихами?

«Да-а, – вздохнула я, – была не была!» Я открыла дверь. Увидев меня, народ ринулся на свои места. Я села за стол и выждала тишину.

– Хотите чудеса? – спросила я. – Наконец-то я расскажу вам о них. Вы знаете, что это такое – чудеса? Вот что для вас – чудо?

– Чудо – это когда ты случайно находишь штуку баксов, – со знанием дела произнёс Коля Поляков.

– Тебе бы только про бабло! – загремел Юра Долгоруков. – Нет, чудо – это когда… – он почесал затылок, – это когда… это… Это халява! Списываешь уже несколько лет, и всё прокатывает.

– Где это ты так списываешь? – с усмешкой спросила я.

Юра ответил не сразу.

– Не на вашем предмете, – сказал он. – Ваш предмет я уважаю.

– Хорошо, – улыбнулась я. – Что ещё для кого чудо?

– Чудо – это когда съел два куска мыла, и тебе – ни фига! – выкрикнул Петя.

Класс грохнул смехом: все вспомнили легендарную историю, ходившую по школе, как три года назад Черенков со своим приятелем с параллельного класса на спор ели в туалете мыло. История закончилась скорой.

– А если серьёзно, – добавил Петя, – чудо – это эликсир молодости и философский камень.

– «Поттера» начитался! – съязвила Маша Степанова. – Для меня чудо – это не волшебство, а взаимная любовь. Как так происходит, что два человека находят друг друга, – понять не могу.

– «Санта-Барбара», – громко прошептал Долгоруков.

Я заметила, что Ксюша робко тянет руку.

– Ксюша, что для тебя?

– Мне кажется, что чудо – это внезапное исполнение твоей заветной мечты. Для всех чудеса могут быть разными.

– У-у-у, Ксюша – философ, – поддразнил кто-то.

– Это не зазорно – высказывать умные мысли, – заметила я. – Спасибо, Ксюша, я как раз это хотела сказать. Действительно, мечты у всех разные – поэтому для вас и чудеса разные. Для кого-то это философский камень, а для кого-то взаимная любовь. И если мечта – самая заветная, о которой даже не думаешь, что она сбудется, – случайно сбывается – это чудо. Вспомните «Алые паруса». Мечта Ассоль – совершенно невероятная, заветная мечта – сбылась. А как сбылась, помните? Нашёлся другой человек, который узнал о её мечте и мог её исполнить.

Я замолчала и посмотрела на ребят. Удивлённые, забавные, милые лица.

– Феерия Грина поразила меня этой простой мыслью, – продолжила я, – если ты знаешь мечту другого и можешь её исполнить, действуй, исполни её! Хочешь чуда для другого человека – сделай его!

Я подошла к доске и взяла мел.

– Итак, чтобы нам научиться творить чудеса, нужно: первое – попытаться узнать мечту человека, желательно тайно, чтобы получился сюрприз; второе – спланировать и реализовать её. Ничего сложного. Но в чудесах должны сохраниться: во-первых, таинственность и внезапность, иначе это не будет чудом; во-вторых, чудо должно попасть в яблочко – то есть реализовать нужно именно мечту этого человека, а не просто что-то, что нам захотелось.

Восьмой класс смотрел на меня так, словно я действительно рассказывала, как пользоваться философским камнем.

– Нам это… записывать? – спросил Коля.

«Да всё это слишком несерьёзно, чтобы быть записанным», – усмехнулась я про себя, а вслух значительным тоном сказала:

– Да, запишите и выучите. Это вам памятка на всю жизнь.

– А как творить чудеса для себя? – спросил Маша.

– Никак, – пожала плечами я. – Другой сотворит тебе чудо… А теперь запишите домашнее задание: выбрать человека, которому вы хотели бы сотворить чудо, узнать его мечту, которую вы можете исполнить, и сделать это.