Текст книги "Новый день. Коллекция повестей и рассказов для медленного чтения"

Эпилог, в котором история Писательницы заканчивается и начинается история просто писательницы

Понеслись судебные процессы. Кругловы подали иск на Краснова, но, как у нас заведено, дело разрослось и затянулось. Катю вызывали на судебные заседания до конца декабря. Она писала репортажи из зала суда. Однажды в автобусе журналистка слышала, как пассажиры обсуждают её статью.

– Девушка, а вы читали в «Городском вестнике»… – начала было спрашивать у неё пожилая дама в огромных очках с массивной оправой.

– Да ничё она, небось, не читала! – отвечал за Катю сидящий впереди старик с клюкой и в ещё бóльших очках с такими линзами, которые делали его глаза похожими на рыбьи. – Сейчас молодёжь ничего не читает, только в телики-видики смотрят и компютеры свои… Вот у меня внучок…

Катя улыбалась. Ей не надо было рассказывать, чем закончился последний судебный процесс. Она сама знала, что капитан милиции Краснов Дмитрий Сергеевич признан психически неуравновешенным и уволен.

Катя уже почти не посещала писательское общество, а звонки Профессора и Критика становились всё более редкими. А прямо под самый Новый год она пошла забирать документы из института. Теперь, когда удалось расследование, можно было только работать. Щукин сделал всё, чтобы устроить её к себе. На следующий день в его кабинет принесут ещё один письменный стол, и он вместе со своей подопечной будет теперь тесниться в крошечной комнатке.

Проходя по третьему этажу, Катя наткнулась на Профессора, идущего в деканат. Они заметили друг друга почти одновременно. Девушка слегка улыбнулась, а Карницкий протянул руку для рукопожатия. Катя в ответ подала ему свою руку, на которой уже не красовалась кружевная перчатка. Но вместо того, чтобы пожать, Профессор наклонился и поцеловал её.

Катя смутилась и забрала руку.

– Ты… – тихо произнёс Карницкий, – уходишь от нас?

– Я забираю документы, – ответила журналистка.

– И… куда же потом?

– Работать, – ответила Катя.

Профессор вздохнул.

– «Работать»… – повторил он, – а где?

– В «Городском вестнике», – спокойно отвечала Катя.

Карницкий ещё раз тяжело вздохнул, а потом, помолчав, сказал:

– Не забывай ме… нас…

– Не забуду, – уверила его Катя.

– Звони, – грустно улыбнулся Профессор.

– Ты тоже, – в ответ улыбнулась журналистка.

Они пожали друг другу руки и расстались.

…Через год Катя уехала в столицу, где ей предложили работать в крупной газете. Затем уехали туда и её родители. И уже никто ничего не знал о девушке с красивым именем Екатерина Толстая, которую кто-то называет Кейт, а кто и Катрин, но больше она известна как Писательница.

Прошло двадцать лет. Была такая же осень, как давным-давно, так же располагала она к писательству.

Но, к сожалению, никто уже не писал. Писательское общество прекратило своё существование, как только Профессор серьёзно занялся наукой и времени на литературные вечера уже не было. Поэт сделался-таки филистером, когда окончил филфак, женился и начал работать в банке у своих родителей. А вот Драматург посредственностью не стал. Профессор сдержал своё слово. Виктор Романович до сих пор живёт на чердаке, как настоящий романтик, и работает в театре. Но только не сценаристом и не режиссёром-постановщиком, а билетным кассиром.

Критик окончил филфак и в качестве учителя русского и литературы стал критиковать сочинения своих учеников.

Профессор… Кстати, профессора Артура Георгиевича Карницкого мы недавно встретили в книжном магазине. Поседевший высокий человек в очках с нескрываемым удивлением взял с полки небольшую книжку в твёрдом переплёте, раскрыл и стал перелистывать страницы. Мальчик лет семи, очень на него похожий, с такими же большими серыми глазами за круглыми стёклышками очков, теребил его за рукав:

– Пап, ну что там, что там?

Отец ничего не ответил. Он только улыбнулся и радостно прошептал:

– Она его всё-таки написала… Она его написала!

В руках профессор держал роман Екатерины Толстой «Осень романтиков, или История писательского общества».

Салават – Москва,

2006—2016

Теологическая увертюра

Посвящается моим учителям,

преподавателям кафедры теологии РГСУ (Москва),

в особенности священникам Владиславу Мишину, Андрею Рахновскому и Кириллу Киселёву

I

В жизни бывают дни, которые решают дальнейшую нашу судьбу. Мы часто не помним этих дней, потому что сначала не придаём им значения и не понимаем, что они что-то решили. Оглядываясь назад, мы видим, как всё изменилось, но не можем найти отправную точку. Но такой день я помню.

Это было двадцать третье сентября, вечер, я вернулся в общежитие из редакции, где готовил новости. В комнате №51 был включён весь свет. На школьной парте, которая служила нам обеденным столом, свесив ноги и обнимая кальян, восседала моя сестрица Валька с красным ирокезом на голове, одетая в дырявые джинсы и безразмерную чёрную футболку с портретом Кобейна. Она выдыхала дым и смеялась. Саня Варенников, филолог, с прилизанными волосами, в тренировочных штанах, подпирал спиной холодильник и курил. Рядом на полу, скрестив ноги по-турецки и наигрывая на акустике, сидел маленький усатый Лёха Павлов. Его отчислили с философского, и он жил нелегально у меня на пустующей кровати.

Пожелав всем доброго утра, как у нас было принято, я пожал руки приятелям, потрепал Вальку по плечу, выключил весь свет, оставив лишь настольную лампу, открыл окно, достал пачку сигарет и закурил. Снаружи было свежо, пахло мокрой землёй, дул сильный ветер. Я свесился с подоконника. Внизу, в темноте, за шумящими берёзами мелькнул луч автомобильных фар и остановилась машина с горящими на крыше шашечками. Кто-то аккуратно захлопнул дверь такси. Где-то мяукнула кошка, а в палисадник, чернеющий напротив общежития, с шумом и гвалтом опустилась стая ворон. Небо на западе ещё было светлым, а в самом своём куполе – глубоко-синим, полным ярких звёзд.

Не прошло и пятнадцати минут, как кто-то скрипнул нашей дверью без замка и в комнате появился невысокий молодой человек с чемоданом и портфелем в руках. При слабом свете настольной лампы я различил на нём серый костюм со светлым галстуком.

– Добрый вечер, – поздоровался он слегка растерянно и представился: – Евгений Романов.

– Проваливай! Здесь таких нету, – махнул на него рукой пьяный Варенников.

– Вы не поняли, – поспешил объяснить гость, – это я – Евгений Романов, ваш новый сосед.

– Ну не мой, – деловито заметил Саня, – а вот этих двух молодых людей.

Он указал на меня и Лёху. Я поднялся, махнул гостю рукой и вывел его из комнаты, эффектно хлопнув дверью. Табличка с надписью: «Осторожно! Здесь живут гнусные ботаны!», висевшая снаружи, слегка покачнулась.

– Курите? – предложил я свои «Голуаз».

Новый знакомый молча отказался, покачав головой, а потом сказал, что не курит.

Теперь тусклый коридорный свет позволял мне рассмотреть его. Евгений Романов был маленьким, почти на голову ниже меня, каким-то худеньким и угловатым, как подросток. В его лице, в вопросительном взгляде серых небольших глаз, было что-то наивное и детское. Казалось, ему было лет шестнадцать-семнадцать. Несмотря на это, деловой костюм, кажется дорогой, придавал ему строгий вид. Туфли его неясно блестели. Я заметил, что они совершенно чистые, и решил, что мой новый сосед приехал на том самом такси, которое я видел в окно.

– Я думаю, вам лучше переночевать сегодня в другой комнате, – сказал я после нескольких секунд молчания. – Эта компания точно там надолго.

– И вы тоже будете искать другое место? – спросил он.

– Я думаю, да, – ответил я, закурив сигарету. – А может быть, вообще не лягу.

Романов опустился на корточки и, обхватив колени руками, положил на них голову, так что мне сверху была видна только его тёмно-русая макушка.

– Устали, наверное? – спросил я.

– Ещё как, – зевая, произнёс он и поднялся.

– Ничего, – ободряюще усмехнулся я. – Скорее всего, у одного из этих товарищей, того самого, который так с вами невежливо обошёлся, сегодня точно будет пустовать кровать. Можно будет занять её. Я вам покажу потом, где это.

Новый знакомый слушал меня внимательно и согласился на такой обмен, не сопротивляясь. Я почему-то думал, что обладатель таких ботинок и костюма должен как-то возразить, поэтому удивился про себя.

– Вы перевелись к нам? – спросил я.

Романов кивнул.

– Куда?

– На теологию, – ответил он.

– Правда? Тогда мы коллеги, – сказал я и пожал ему руку.

– Вы тоже теолог? – спросил он, в свою очередь удивлённо разглядывая меня. Клетчатая рубашка с засученными рукавами, которую я носил навыпуск поверх чёрного джемпера, была плохим доказательством моей весьма консервативной специальности. Да и дырявые кеды тоже.

– Мы все здесь получаем только образование, – философски заметил я в ответ, – а будущую профессию выбираем потом в зависимости от обстоятельств. Хотя я уже выбрал.

– И чем вы будете заниматься? – спросил он с улыбкой.

– В газете работать, как и сейчас. А вы? – полюбопытствовал я.

– Я хочу заниматься наукой. Работать в университете, изучать богословие, – улыбнулся Романов и снова замолчал, присев на свой чемодан.

Мы ещё немного времени провели в тишине. Человек, который специально перевёлся на нашу кафедру ни для чего другого, как только для изучения теологии, был диковинным явлением. Я подумал, что он, скорее всего, страшный ботаник и зануда, хотя это нужно было ещё проверить.

– Евгений?.. Как вас по батюшке? – нарушил я молчание.

– Евгений Порфирьевич, а вас?

– Очень приятно, Илья Ильич, – ответил я, решив и нового знакомого называть в традиции нашей компании – по имени-отчеству.

– А вы, случайно, не родственник царю? – спросил я, зная заранее, что задаю глупый вопрос.

– Нет, – улыбнулся Романов.

Я взглянул на часы. Было без десяти двенадцать.

– Не хотите ли выпить? – спросил я, но тут же заметил: – Хотя они, наверное, уже всё выпили.

Романов отказался.

– Может, вы есть хотите? Вы, скорее всего, без ужина?

Он ответил, что не прочь перекусить, да и я чувствовал, что настало время первого ночного приёма пищи. У меня их было два, следующий планировался на четыре утра. Оставив собеседника в коридоре, я скрипнул нашей дверью. В «зале» горела только настольная лампа. На полу у холодильника сидел полусонный Варенников. Валька сопела на моей кровати, а Лёха всё также бренчал на акустике. Я тихонько подвинул филолога и открыл дверцу… Так и предполагал, что в эту ночь случится что-нибудь нехорошее, и оно случилось. В холодильнике ничего не было, кроме двух бутылок водки и сморщенного кусочка лимона с изумрудной плесенью. Глубоко вздохнув, я закрыл дверку.

Однако я не отчаивался. Многие из моих знакомых обычно ложились значительно позже, оставалось только найти тех, кто сейчас ужинает. После непродолжительной прогулки по коридорам мы постучали в дверь, которую открыл жующий человек с всклокоченными волосами и в клетчатой пижаме. Это был мой однокурсник Сёма Кузнецов.

– Что, пришли, нахлебнички? – усмехнулся он, увидев нас. – Ну проходите.

Романов представился и пожал Сёме руку.

– Мой сосед, перевёлся к нам на теологию, – отрекомендовал его я.

– Да? К нам? – удивился Сёма. – А, ну тогда тем более заходите. Сегодня меню а-ля фуршет: стулья забрали, – добавил он, подводя нас к столу.

– В чём дело? – поинтересовался я.

– Вчера был день рожденья у Алёхина в триста пятнадцатой, – ответил Кузнецов, – так они всю мебель чуть не унесли. Но я не жалуюсь – спаси их Господи! – это всё оттуда, – он указал на стол.

В центре стоял синий тазик, на дне которого плавал оливье в майонезе. Рядом лежали крохотный кусочек шоколадного рулета, открытая баночка шпрот, кем-то слегка надъеденных, и засохший чёрный хлеб. Главным же достоинством этого стола была литровая банка с налитым в неё до середины белым вином.

Мы с Сёмой уже потянулись к еде, как вдруг Романов спросил:

– Вы не против, если я помолюсь?

Я с недоумением посмотрел на Сёму. Тот пожал плечами.

– Ну, помолитесь, конечно, – ответил он.

Наш новый знакомый выждал пару секунд и, воздев руки к небу, произнёс:

– Спасибо Тебе, Господь, за эту пищу, которую Ты дал нам, за моих новых знакомых. Благослови нас, Господь, каждого, благослови и помоги. Помоги найти место, где переночевать, дай нам достаточный сон, Господь, дай нам завтрашний день и благослови его, Господь. Да будет воля Твоя, аминь.

Как только Романов начал молиться, я почувствовал себя не в своей тарелке, поэтому опустил глаза и старался не смотреть на него. В конце я заметил, что Сёма перекрестился, я тоже хотел, но наш новый знакомый этого не сделал, и я совсем запутался, поэтому тоже ничего не сделал.

– А что, вам спать негде? – поинтересовался Сёма.

– Да, – ответил я, радуясь смене темы. – Там у меня пьяная компания дрыхнет. Сестрица с Лёхой и Варенниковым.

– А, ну известные люди, известные люди, – усмехнулся Кузнецов. – А я чего спрашиваю – у меня ведь Санчез на работе, поэтому одна койка свободна.

Санчез, или Санчо, сосед Кузнецова, работал по ночам в типографии, поэтому его кровать часто пустовала.

– Давайте, Евгений Порфирьич, вы тут ляжете, а я пойду займу место Варенникова, – предложил я, думая, что в компании уже знакомого Сёмы новичку будет проще.

На том и порешили. Романов поблагодарил Бога за внезапно найденное место для сна, затем мы молча принялись за поедание остатков с праздничного стола. Романов ел мало и медленно, чуть-чуть набирая салата ложкой и аккуратно провожая в рот, а потом заедая кусочком сухаря. Ни к шпротам, ни к рулету он не притронулся, в то время как Сёма двумя пальцами вылавливал рыбок из банки, а я пощипывал шоколадный кусочек. Потом я попробовал оливье. Его пересолили, поэтому, плюнув, я есть не стал. Евгений Порфирьич, к моему удивлению, со спокойным видом продолжал свою трапезу.

Перед тем как уйти, я посоветовал Романову не раздеваться, иначе покусают клопы. Потом нашёл комнату Варенникова, в которой его действительно ещё не было, лёг и заснул. На второй ночной приём пищи я не проснулся.

На следующий день в половине одиннадцатого я зашёл к себе в комнату умыться и побриться. Как правило, раз в два-три дня я уничтожал выросшую щетину. В комнате похрапывал только Лёха, остальные уже куда-то исчезли.

Минут через двадцать, побрившись и умывшись, я вышел на крыльцо общежития и закурил. Вдруг на мой нос упала крупная капля, и через полминуты полил сильный отвесный дождь. Выругавшись, я побежал к автобусу. Вися на поручне, зажатый между двумя спинами, я вдруг сквозь оконное стекло, которое поливала вода, заметил небольшую знакомую фигуру в тёмном плаще, не спеша идущую под широким куполом зонтика. Вглядевшись, я распознал в ней моего нового знакомого. «Странный он человек», – подумал я.

Выйдя из автобуса, я решил подождать Романова под навесом у входа в метро. Он появился минут через десять.

– Доброе утро, Евгений Порфирьич! – окликнул я его, и он, улыбнувшись и сняв наушники плеера, подошёл ко мне. – Что это вы не на автобусе?

– Я их не люблю, – поморщился тот. – Вообще не люблю общественный транспорт.

– А метро? Я думаю, метро в час пик будет покруче любого автобуса, – возразил я.

Он ничего не сказал на это. Наша станция была конечной, поэтому, спустившись в метро и войдя в вагон, мы сели. Романов был одет как настоящий сноб, чуть ли не в новый тёмно-синий костюм с таким же галстуком. Туфли и брюки его, конечно, пострадали от хождения по лужам, но он, кажется, не обращал на это внимания. Я слышал, как в плеере моего приятеля играет что-то очень громкое и классическое.

– Хотите послушать? – заметил он мой интерес и протянул наушник.

Органный гул оглушил меня.

– Что это? – отшатнулся я.

– Бах, – улыбнулся он.

На следующей станции вошли две девушки. Свободных мест уже не было. Романов не думая ни секунды встал, предложив одной из них присесть. Передо мной на оконном стекле белела надпись, что место нужно уступать инвалидам, пожилым людям и пассажирам с детьми, и я этому правилу всегда следовал. Но уступить место девушке для меня было совершенным открытием. Я удивлённо посмотрел на моего приятеля. Вдруг мне стало так стыдно перед ним и девушкой, которая стояла напротив меня, держась за поручень, и, казалось, бросала на меня недовольные взгляды. Я хотел уже подняться, но потом мне в голову пришла мысль, что надо было это сделать вслед за Романовым, тогда я бы не выглядел полным невежей. Но спокойно сидеть, когда она стоит передо мной, я тоже не мог. Время шло, а я никак не мог решиться. Либо опозориться и встать, либо опозориться и сидеть. Я выбрал последнее, достал из рюкзака книгу и отгородился ею от девушки. Читать спокойно я тоже не мог. На следующей станции вышла старушка, сидевшая напротив меня, девушка заняла её место и вперила в меня свой скучающий взгляд. Когда мы вышли из вагона, я вздохнул с облегчением.

По дороге до университета мы ни о чём не говорили: я курил и думал о чём-то отвлечённом, а мой новый знакомый слушал плеер. Где-то на полпути я понял, что перепутал расписание. Сейчас будет лекция по высшей математике, а я был уверен, что сегодня семинар. У меня было в порядке вещей прогуливать лекции, в которых я всё равно ничего не понимал, да и посещение на них никто не отмечал. На работу идти раньше времени не хотелось, поэтому я решил всё-таки прийти на одну пару и поболтать с однокурсниками.

В аудитории ещё не было молодой преподавательницы Анны Вениаминовны Чартяк, о которой по университету ходил слух, будто эта невысокая женщина с тёмным каре, похожим на шлем, женила на себе одного из своих студентов. Чартяк читала лекции нам и ещё двум группам политологов, поэтому просторная аудитория была уже битком набита, места оставались только прямо перед носом у преподавательницы и на «камчатке». Я отправился на последнюю парту, где сидел Сёма и все остальные теологи, а Романов, сказав, что ничего оттуда не услышит, сел впереди. Через минуту вошла Чартяк, но её никто не заметил, кроме Евгения Порфирьича. Он поднялся, как обычно в школе приветствуют входящих учителей. Анна Вениаминовна грозно посмотрела на студентов, подождав, пока разговоры смолкнут. В это время с задних рядов кто-то крикнул:

– Эй, длинный! – намёк на маленький рост Романова. – Не загораживай мне солнце!

– Кто это крикнул? – спокойно спросила Чартяк, окинув студентов взглядом поверх строгих очков. – Немедленно выйдите из аудитории. А вы садитесь, – кивнула она Евгению Порфирьичу.

– Приготовили домашнюю работу? – без особого интереса обратилась она к первой парте.

Романов честно признался, что нет, и объяснил ситуацию. Анна Вениаминовна снисходительно на него посмотрела и обещала дать дополнительное задание, а потом о том же спросила рядом сидящих.

– Странный он, конечно, – заметил я шёпотом.

– Да уж, – усмехнулся Сёма, а потом добавил: – Он вчера до поздней ночи Библию читал и молился. Мне кажется, он сектант.

– Почему? – удивился я.

– Молится он странно. У меня иконы есть, на шкафу стоят, ты видел. Он молился не перед ними и не стоя, а сидя за столом и руки воздевал.

– Да… – задумчиво произнёс я.

Я не разбирался в этих тонкостях, но Сёме доверял. Он был сыном священника, учился в воскресной школе, помогал отцу на службе в церкви. То, что Романов – сектант, меня встревожило.

Чартяк начала лекцию. Кажется, речь шла о матрицах. Те схемки, крючочки и загогулинки, которые она со скоростью света со скрежетом чертила на доске, были для меня так же понятны, как древнекитайский язык, который я никогда не слышал. Я даже не пытался следить за лекцией. Сначала перешёптывался с Сёмой, потом прилёг на парту и закрыл глаза. Высокий голос Чартяк и скрип мела вогнал наконец меня в сон, и я проснулся лишь тогда, когда лекция окончилась и студенты повалили к выходу из аудитории.

Через час я должен быть в редакции. По дороге на работу я размышлял над тем, насколько разными могут быть люди.

В общежитие я вернулся раньше обычного. Дверь соседней комнаты была открыта, и я скользнул задумчивым взглядом по интерьеру, показавшемуся мне знакомым, и прошёл мимо. Вдруг я остановился, обнаружив табличку «№510» на ближайшей двери вместо нашего «№511», или «51», потому что последняя единица номера когда-то отвалилась. Я нахмурил брови и уже подумал, что наша комната просто исчезла, как огромные залы после бала в квартире Берлиоза, но вдруг заметил номер 51 и ещё дополнительно: «Осторожно! Здесь живут гнусные ботаны!» – на открытой двери.

– Ну, я совсем… – сказал я сам себе и шагнул в нашу комнату.

Немудрено, что я её не признал. Комната как-то странно переменилась. Чего-то в ней сильно не хватало. Приглядевшись, я понял, что не хватало горы грязной посуды, громоздившейся на столе, а также занавесок на окнах.

– Здравствуйте, Илья Ильич, – окликнул меня знакомый голос, и, обернувшись, я увидел Евгения Порфирьича, с засученными рукавами, шваброй и ведром, стоящего посреди другой комнаты, часть которой была помыта.

– Как вы тут живёте, понять не могу, – усмехнулся он, заметив мой удивлённый взгляд.

– Как это – как? – спросил я и ещё раз огляделся. Залапанный холодильник, стол и подоконник были чистыми, стулья аккуратно стояли у окна. – Это вы всё убрали?

– Ну конечно, – улыбнулся он, продолжая мыть полы.

– А зачем? – искренне удивлялся я.

– Не люблю грязь. Да и Господь – Он же порядок из хаоса сотворил, а не наоборот, – ответил Романов с усмешкой, а я просто не нашёл что сказать.

Чувствуя, что неправильно с моей стороны сидеть сложа руки, когда другой работает, я вышел из комнаты, немного покурил в коридоре, а потом отправился к Варенникову поужинать и выпить пива. У Сани я обнаружил и Лёху, который решил пока пожить у своего приятеля.

Когда я вернулся, Евгений Порфирьич уже закончил с уборкой и сидел за письменным столом, читая книгу. Верхний свет был выключен, горела только настольная лампа. И хотя мне нравилось, когда всё вокруг тонуло в темноте, я почувствовал себя очень неуютно в этой убранной, чистой комнате. Всё стало мне чужим, даже мои книги, ровно расставленные по полочкам, а не валяющиеся всюду, как у меня было заведено. Я присел на свою кровать. Стояла тишина, Романов читал книгу, не обращая на меня внимания. Но я так не мог. Мне казалось, что я должен разговаривать с ним, потому что странно было бы жить в одной комнате и ни о чём не говорить. А вот с чего начать, я понятия не имел, поэтому спросил первое, что пришло в голову:

– Что это вы читаете?

Он показал обложку, там было что-то на английском, я не понял что.

– Проповеди Джорджа Хаткисона, хорошего американского пастора, – пояснил Романов.

– Нет, не читал, – слегка смутившись, ответил я.

– Очень интересно, советую, почитайте. Он говорит, что Евангелие – живая книга, не которую мы читаем, а которая нас читает и может переписывать нашу жизнь.

– Да я… по-английски как-то не очень… – произнёс я, не зная, что ещё сказать. Мне было странно, что человек читает религиозные книжки не из-за того, что их задали на дом и нужно готовиться к экзамену, а просто так. Если я и встречал подобных людей, они всегда вызывали у меня смутную тревогу: круг их интересов был совершенно иным, и они сами казались мне совершенно чужими и в чём-то опасными. Эта тревога добавилась к предположению Сёмы, что Романов – сектант, которое я никак не мог забыть. – Вы так сильно в религию ушли? – спросил я, чувствуя, что спрашиваю не то и не так.

– В религию невозможно «сильно уйти», – спокойно ответил он. – Можно либо верить в Бога, либо не верить. А верить, по-моему, это признавать Бога своим Господом и жить так, как Он хочет. Иначе это не вера.

– Ну я, к примеру, верю в Бога, – сказал я. – Но в церковь не хожу, это совершенно не моё.

– А как же у вас получается жить, как Он хочет? – удивлённо спросил Романов.

Я не понял вопроса, смутился и снова замолчал. Беседа явно не клеилась. Чувствуя досаду на самого себя, я выпил чая и лёг спать.

Через несколько дней Сёма Кузнецов решил устроить Романову допрос, чтобы понять, насколько опасен этот сектант.

– Скажите, Евгений Порфирьич, а вы откуда к нам перевелись? – повернувшись к нему, спросил Сёма, когда мы, сидя в аудитории, ждали преподавателя по литургике.

– Из Екатеринбургского государственного университета, – ответил тот. – Я там учился на востоковедении.

– А почему вдруг теология?

– Я встретил Христа и хочу посвятить Ему жизнь, – улыбнувшись, ответил он, словно ответ был настолько очевиден, что и вопрос не надо было задавать.

– Вы же не православный, почему вы выбрали православную кафедру?

Я осторожно дёргал Сёму за рукав, показывая ему, что, может быть, хватит уже. Мне казалось некрасивым спрашивать о религиозной принадлежности – это же личное дело каждого. Но Романов не смутился.

– Да, я не православный, – сказал он, – но я хочу изучать православие. Мне интересно разное христианство…

Тут дверь аудитории резко распахнулась и кандидат богословия Иоанн Петрович Ершов, рослый полноватый блондин, страдающий высоким давлением, быстро прошёл к преподавательскому столу. Размеренным басом он попросил открыть окно, чтобы проветрить комнату. На улице было мокро и зябко. Пунцовые щёки Иоанна Петровича горели, со лба катился пот, хотя пришёл он в одном пиджаке без плаща.

– Вы так спешили, Иван Петрович, – томным заискивающим голосом произнесла староста Леночка. – Вы так спешили, боялись, наверное, опоздать к нам?

– Да вот знаете, Лена, – сказал он задумчиво, – что-то автобус задержался…

Семинарское занятие проходило в ритме неторопливой сибирской речи Иоанна Петровича. К середине пары на образовавшемся сквозняке продрогли все. Я набросил куртку на плечи, а Романов крепился и не подавал вида, что ему холодно, хотя у него даже губы посинели. У доски уже минут тридцать топтался Сёма Кузнецов, совершенно не готовый к семинару, вызванный по списку, потому что готовых просто не было.

– Ну, как вы думаете, чем же христианское таинство отличается от языческих мистерий? – спокойным насмешливым тоном допытывался Иоанн Петрович, расхаживая по аудитории и вертя карандаш в руке.

Сёма глубокомысленно молчал.

– Ну порассуждайте, – предложил Ершов, – возьмите, например, крещение. Нужно ли читать всё чинопоследование, если надо срочно крестить умирающего человека?

– Ну, конечно, не нужно, – ответил Сёма. – Достаточно только тайносовершительной формулы.

– Правильно, – обрадовался преподаватель, – а почему?

– Потому что именно когда произнесёшь эту формулу, на крещаемого человека сойдёт Дух Святой, – неохотно продолжил Сёма. Он, видимо, знал это давно, да и вообще почитался у нас самым просвещённым в вопросах теологии человеком, поэтому было видно, что стоять у доски и не знать, что ответить, ему и скучно, и неловко одновременно.

– Не совсем так, но близко. Так чем же отличается христианское таинство от языческой мистерии? Если посмотреть в отношении проведения обряда? – допытывался Ершов. – Вопрос ко всем.

В аудитории стояла тишина. Ершов иронично поглядывал на нас. Тут вдруг Романов поднял руку.

– В языческой мистерии важно точное соблюдение ритуала, внешней стороны, – ответил он. – Ритуал важен сам по себе, он имеет магические свойства. А в христианском таинстве важнее внутренняя сторона, то есть верят или не верят те, кто участвуют в таинствах. Поэтому достаточно только веры и тайносовершительной формулы.

– Спасибо, – довольно произнёс Иоанн Петрович. – Ну вот, хоть кто-то что-то знает. Садитесь, – сказал он Сёме.

Сёма пристыженно отправился на своё место.

– Только я не верю в тайносовершительную формулу, – вдруг добавил Романов с усмешкой.

Ершов поднял бровь и удивлённо посмотрел на него.

– Как это – «не верите»? Почему?

– Потому что само наличие формулы придаёт что-то магическое христианскому обряду, – ответил он. – Я не верю в это учение о тайносовершительных формулах и вообще в то, что они есть.

– Интересно, – улыбнулся Иоанн Петрович, а потом посмотрел в журнал. – Следующий к доске… Дубровская.

Я заметил, что многие с удивлением и любопытством поглядывают на Романова.

Я чувствовал, что меня выселили. В своей комнате я уже не ощущал себя как дома. Теперь там действительно поселился гнусный ботан. С ним я почти не общался и вообще старался избегать. Он казался мне холодным, слишком правильным, очень разумным человеком, кроме того, сектантом.

Я старался приходить в комнату только ночевать, а иногда спал на свободной кровати в комнате Кузнецова. Я всей душой презирал скандалы, поэтому не хотел устраивать разборки с Романовым, а собирался просто съехать от него, например поменявшись койками с Санчо. Но однажды недели через две после приезда моего нового соседа произошло событие, изменившее наши отношения.

Я не ночевал у себя и утром случайно столкнулся с Евгением Порфирьичем на выходе из общежития. Романов печально взглянул на меня.

– У вас что-то случилось? – спросил я.

– Так, ничего, – вздохнул он. – Илья Ильич, у вас есть закурить?

Я знал, что Романов не курит, значит, у него и вправду что-то произошло. Закурили оба. У автобусной остановки мы расстались, потому что Евгений Порфирьич не изменял своей привычке ходить пешком до метро.

Вечером я вернулся с работы, и то, что я увидел, поразило меня: мой сосед разгуливал по комнате и курил.

– Что это с вами? – удивлённо спросил я. – Вы же не курите.

– Ничего, – прохрипел он.

– Вообще, лучше или в коридоре курите, или в окно, – заметил я, открывая оконную раму. Потом я достал из холодильника макароны и тут заметил, что на нём лежало четыре блока сигарет. «Вот странно, – подумал я и усмехнулся про себя, – видимо, наш правильный ботаник решил стать нормальным человеком».

Через час я заметил, что с Романовым что-то конкретно не так. Он курил, не переставая, разбрасывая пепел по чистому полу.

– Эй, слышите, Евгений Порфирьич, прекратите курить, – громко произнёс я, подойдя к нему и отбирая у него сигарету. – Нельзя так много сразу.

Но он меня как будто не слышал, достал новую и снова закурил. Я выкинул и эту.

– Прекратите курить, – насколько мог строго сказал я ему.

Он смотрел на меня мутным равнодушным взглядом. Я представил себе, что у Романова сейчас ужасно болит голова и, может, ему даже не хочется курить. Но он не говорил ни слова, поэтому мы некоторое время сидели молча в задымлённой комнате. Вдруг в прихожей послышались шаги и вошёл Саня Варенников.

– Фу, вонища! – проворчал он. – Ну и накурил же ты, Илья Ильич! Столько сигарет могут не одну лошадь убить, а целый табун! – насмешливо заметил Саня, глядя на окурки Романова в моей пепельнице.

– Это не я, это Евгений Порфирьич, – усмехнулся я, решив пристыдить его.

– Наш праведник курит?! – продолжал в том же духе Саня.

Я посмотрел на Романова: лицо его было нехорошего серого оттенка. Он медленно поднялся и, покачиваясь, побрёл в туалет. На пороге он оступился, упал, и его вырвало прямо на пол. Это было отравление, я так и знал.