Текст книги "Сын негодяя"

8

Четверг, 14 мая 1987 года

С Аленом я познакомился в 1970-м, мы были товарищами по борьбе и так верили в неизбежность Великого Вечера[10]10
  Великий Вечер (le Grand Soir) – в лексиконе анархистов, социальная революция.


[Закрыть], что спали в армейских ботинках, готовые ринуться в бой на рассвете. Но после множества поражений и разочарований мы оба отказались от идеи изменить ход Истории. Он предпочел изучать ее, я – рассказывать о ней. Я стал журналистом, он поступил в университет. Мы оба опустили руки. Наступили общие сумерки.

Отец моего друга воевал в FTP[11]11
  Franc-tireurs et partisans – франтирёры (вольные стрелки) и партизаны – коммунистическая организация французского Сопротивления.


[Закрыть]. Его дядя был председателем судебной палаты по очистке города Эна. Воспитанный под красными и трехцветными знаменами, Ален смолоду стал интересоваться поисками ставших на сторону врага. И посвятил свою жизнь этой странице французской истории. Его героями стали Роберт Пакстон, Жан-Пьер Азема, Серж Кларсфельд[12]12
  Роберт Пакстон (Robert Paxton) и Жан-Пьер Азема (Jean-Pierre Azéma) – крупные специалисты по истории Второй мировой войны, Вишистского режима, Сопротивления и коллаборационизма во Франции; Серж Кларсфельд (Serge Klarsfeld) – французский адвокат и историк. Вместе с женой Беатой они отыскали немало скрывавшихся нацистских преступников, в частности – Клауса Барби.


[Закрыть]. Под влиянием их книг он стал специалистом по режиму Виши, французскому коллаборационизму и послевоенным судебным процессам.

В его-то дверь я и постучался 14 мая, прихватив с собой выписку о судимости и справку об освобождении отца. Потому что Ален был историком и моим другом. Одним из немногих, кому я пересказывал легенды о войне, которые отец рассказывал мне в детстве. И единственным, кто все их по одной развенчивал. Ради меня он находил ветеранов Дюнкерка и операции «Динамо» – так, как сделал бы это для своего научного исследования. Я знал, что отец сражался в Зюйдкоте не по соседству с Бельмондо, но, когда Ален выложил передо мной рассказы участников событий, солдат разгромленных полков, о том, как солоно им пришлось, моего отца среди них не оказалось. Его там вообще никогда не было. Ален все разузнал и об антинацистской акции в лионском кинотеатре. Все правда. Кинозал, превращенный в Soldatenkino, бомба, пятьсот раненых. Только случилось это 17 сентября 1942 года в Париже, в «Гран-Рексе», и организовала взрыв ячейка Сопротивления «Вальми».

Незадолго до того, когда я впервые показал Алену отцовские документы, он с улыбкой сказал:

– Да хранит тебя Лаврентий Римский!

– Кто это такой?

– Святой покровитель архивистов.

Дядя Алена работал в Центральном архиве департамента Нор. В 1952 году его приняли в качестве помощника хранителя с испытательным сроком в три месяца, и единственным его документом было свидетельство о французском гражданстве. Сегодня он сам стал живым архивом. Он помнил рассказы бывших сотрудников о том, как эвакуировали архивы в 1939-м, как их переместили сначала в бывшую лилльскую тюрьму, а потом, после ее бомбардировки, в подвалы юридического факультета. Отца судили именно в Лилле, а сидел он в тюрьме Лос. Где-то там, на металлических полках, в ведомстве дяди Алена, валялось его досье.

Однако, прочитав документы, Ален покачал головой:

– Всего год по такому серьезному обвинению – очень странно.

Он был прав. В августе 1945-го, когда отец предстал перед судом, с внесудебными расправами было покончено. Но все же для большинства обвиненных французов четырех стен тюрьмы не требовалось – хватало и одной. Следствие, приговор, расстрел. Как могло быть, чтобы этому парню, которого мой дед видел в оккупированном Лионе в немецкой форме, определили наказание как за кражу кур?

Ален спросил, разрешаю ли я ему провести свое расследование.

Разумеется, да.

Тогда он позвонил в Лилль.

Известный всем архивистам и библиотекарям как автор десятка работ о коллаборационизме, он сказал им, что собирает материалы для статьи о чистках в запретной зоне»[13]13
  Запретной зоной (zone interdite), предназначенной для заселения немцами, оккупанты объявили два северных департамента Франции – Нор и Па-де-Кале.


[Закрыть] между 1944 и 1949 годом. Во время процесса Клауса Барби и национального покаяния Франции добросовестный историк, сын героя Сопротивления и племянник судьи-патриота, легко получил особый, досрочный допуск «в научных целях» к юридическому досье моего отца.

– Тебе не придется ждать сто лет, приятель! Посмотришь, когда захочешь.

* * *

И вот я позвонил Алену в тот день, когда вцепился в отца.

Я захотел. Я готов. Немедленно.

– Когда ты хочешь ехать?

– Сейчас.

Ален засмеялся.

– На ночь глядя?

– Да.

– У тебя так всегда: всё или ничего. Ну ладно, давай ко мне.

Ален встал мне навстречу из-за стола смущенный. Неувязка: поездов на Париж больше не было, и ни с какой другой пересадкой до Лилля тоже не добраться.

– А на твоей машине?

Сам я машину не водил. Даже экзамен на права никогда не сдавал. А теперь уже поздно. Машину сыновья получают в подарок от отцов, но мой отец не из таких. Я ездил только пассажиром – клюющим носом рядом с водителем или без умолку болтающим позади.

– Ну, ты наглец!

Но я посмотрел на него несчастными глазами побитого ребенка. Ален рассмеялся. И позвонил своему дяде.

Уже стемнело.

– Даже если ехать очень быстро, ты никак не попадешь на процесс Барби к завтрашнему дневному заседанию.

Неважно. 14 мая речь пойдет о боливийце Альтмане. Будет разбираться время сразу после войны, когда горстка нацистов в разных странах мира надеялась снова захватить власть. Я предупрежу редакцию, они пришлют на один день нашего специалиста по Латинской Америке. А коллеги из «Матен» и «Франссуар» поделятся со мной своими записями.

Весь долгий путь я молчал. Ален тоже. Только несколько слов прозвучали в ночи, чтобы нарушить тишину. И отвлечь от бесконечной дороги. Я дремал. И просыпался, только когда мы останавливались на обочине. Было холодно, мы ехали с закрытыми окнами. Проехали Труа и Реймс. Фары с трудом пробивали туман. По радио пела Анита Эллис, передавали Put the Blame on Mame[14]14
  Во всем виновата Мейм (англ.).


[Закрыть], песню из фильма «Гильда», где ее голосом пела Рита Хейуорт, которая только что скончалась. Я приник лбом к стеклу. Луна вычерчивала силуэты весенних деревьев. В желтом свете фар блеснули глаза какого-то зверя. По радио одна французская актриса, говоря о Хейуорт, процитировала слова этой кинозвезды, которую публика предпочитала видеть в атласе на страницах глянцевого журнала, а не в жизни – утром, босой и без макияжа. «Люди ложатся спать с Гильдой, а просыпаются со мной».

Ален, не отводя глаз от дороги, улыбнулся:

– А ты с каким отцом проснешься?

Я пожал плечами.

В лицо нам ударили фары встречного грузовика.

– Ты сможешь прожить так долго, чтобы перевернуть страницу?

– Сначала я хочу ее прочитать.

Спорить он не стал.

Я попросил, чтобы Ален взял меня с собой, но меня бы не пустили. Войти в архив, зарегистрироваться на входе, получить допуск в читальный зал и просмотреть досье № 9W56 Лилльского уголовного суда мог только он.

– А сфотографировать или скопировать документы ты сможешь?

– Ни то ни другое, – ответил он.

Закон 1979 года разрешает только делать выписки.

– Только выписки?

Ален помахал рукой.

– Ну, есть закон, а есть мой дядя.

Я не понял.

– Он всю неделю заведует читальным залом.

Все равно не понял.

Ален усмехнулся.

– Ладно. Это не твоя, а моя проблема.

Мы доехали к утру. Наспех выпили кофе. И Ален встал в длинную очередь перед архивом с удостоверением личности наготове.

– А мне что делать?

Он улыбнулся:

– Тебе? Ждать и надеяться.

* * *

Часом позже мы встретились за столиком кафе напротив вокзала. Ален сел.

– Ни о чем не спрашивай.

И я не спрашивал.

Он потер руки.

Я заглянул ему в глаза.

– Пиво?

– Нет, яблочный сок.

Алкоголь погубил его отца. Он неодобрительно посмотрел на мои пустые кружки.

Свой сок он пил медленно, закатывая глаза. А потом прошептал:

– У меня есть всё.

– Всё?

– Вся история твоего отца.

– И ты обернулся за час?

Он поднял бровь.

– Святой Лаврентий не подкачал.

Алена ждал у администратора готовый конверт. Его дядя втихую скопировал все 124 страницы отцовского военного прошлого.

Я был ошарашен. Так просто? Ален улыбнулся.

– Хватит уже задавать вопросы. Лучше займись ответами.

Ничего больше рассказывать он мне не стал. Нагнулся, открыл свой кожаный портфель, двумя руками вытащил объемистый серый конверт и положил на стол.

Мы сидели за столиком, а между нами – его сок, мое пиво и целая жизнь моего отца.

Поначалу я только разглядывал плотный конверт. Не прикасаясь и не открывая его. Ален еще со времен нашей бунтарской юности знал, как мучит меня отцовское прошлое. Когда наша политическая организация самораспустилась, вместо того чтобы упорствовать в насильственных действиях, все мы твердили, оправдывая этот отказ, что нам нечего искупать. У нас, в отличие от немецких, итальянских или японских товарищей, не было ни нацистов, ни фашистов, ни ослепленных восходящим солнцем, и наше прошлое овеяно славным Сопротивлением. Наши отцы и матери прогнали Гитлера и его орды, Петена и его свору. Мы – дети победы и гордимся этим. Никакая коллективная вина не могла оправдать политическое насилие. И я, сын предателя, о котором мало что знал, аплодировал со всеми вместе легенде о наших отцах. Об этом знал только Ален. И не выдал меня. Ни разу не усмехнулся, не подмигнул мне хитро. Я, как все, был из числа кристально чистой молодежи, которая могла смело смотреть в глаза старшему поколению. А эти старшие все пытались вдолбить нам, что объявлять себя сторонниками Сопротивления в 1970 году так же бессмысленно, как орать на улицах CRS – SS[15]15
  CRS (Compagnies Républicaines de Sécurité – Республиканские роты безопасности) – полиция, занятая охраной порядка. Слоган CRS – SS, приравнивающий полицейских к эсэсовцам, появился вскоре после войны, когда были жестоко подавлены протесты шахтеров, и был подхвачен бунтующими студентами в 1968 г.


[Закрыть].

Ален все это знал. Знал о моих мучениях, сомнениях, вопросах без ответов. И все последующие годы был рядом со мной. Но как настоящий друг никогда не лез мне в душу. И вот он положил передо мной на столик кафе документы с подписями и печатями, которые наконец откроют мне правду.

Я протянул руку. Но взять обжигающий конверт не смог. Посмотрел на Алена. Он понял. В эту минуту я должен быть один.

– Слушай, я обещал привезти Лоле пирожное, какие делают только тут. – Он встал. – Ничего, если я ненадолго оставлю тебя?

Мы улыбнулись. Слова излишни. Таким тактичным он оставался все последние пятнадцать лет.

Я так и не взял конверт со стола, только приоткрыл клапан. Внутри лежала толстая папка, застегнутая на две резинки. Я вытащил ее.

Открыл.

Первая страница – обложка дела моего отца. На ней надпись: «1944 год» и ниже: «Канцелярия Лилльского уголовного суда». В документе указано, что дело возбуждено против отца. Имя его было выведено красивым почерком и подчеркнуто выцветшими красными чернилами. Возраст – 22 года. Профессия – безработный.

Безработный?

Блеск!

Я улыбнулся. Это единственная профессия, о которой он забыл мне рассказать.

Состав преступления: «Ущерб государственной обороне. Коллаборационизм».

Я отхлебнул пива. «Коллаборационизм» – это слово я держал в голове, выговаривал, но никогда не видел его написанным в официальном документе. На нем стояло две печати с датами: 20 декабря 1944 года, когда о деле был информирован правительственный комиссар, и 18 августа, когда суд вынес приговор – год тюрьмы и пять лет поражения в гражданских правах. Позорное наказание.

Я провел пальцами по фотокопии. Хоть она не цветная, но на ней все было видно. Все следы времени, складки, пятна на бумаге, выцветший шрифт, полоски от скотча. И пометки разными почерками – всех тех, кто должен был тебя допрашивать. Какие-то цифры мягким карандашом или чернилами, исправление рассеянного писаря.

Номер твоего досье – 202. Имя судьи – Анри Вюлье.

Я закрыл папку, закрепил резинками и вложил в конверт. Столик бистро в четверг утром – неподходящее место для такого торжественного дела. Чтобы проследить твое прошлое, мне нужно время, решимость, одиночество и тишина.

Листать хронику твоих преступлений, как какой-нибудь журнальчик, я не мог.

Когда я допивал третью кружку пива, вернулся Ален. Он купил для дочери лучшую в городе нормандскую шоколадную меренгу. И еще одну – для меня, в самый раз, чтобы подсластить горечь. Ален увидел распечатанный конверт на столе. Но ничего не спросил, а я ничего не сказал. Благородство настоящего друга, к которому можно завалиться среди ночи, он пустит тебя без расспросов и, не моргнув глазом, провезет туда и обратно через всю Францию.

Ален сел за руль. Я положил папку с отцовским досье себе на колени.

Он взглянул на меня.

– Расскажешь?

– Конечно.

Но пока что я решил повременить.

Сен-Кантен, Лан, обратный путь был долгим и трудным. Мы два часа поспали, остановившись на обочине, перекусили хлебом с ветчиной. В Лион прибыли, когда Дворец правосудия уже закрылся. Я позвонил маме. Отец не выходил из дома. Может быть, пойдет на суд завтра. Она была встревожена.

– Что ты ему сделал?

– Ничего, мама.

Ничего, мама. Только шарахнул его о железную штору.

– Все хорошо, сынок, ты уверен?

– Да, мама, все отлично.

Да, мама, все отлично. У меня на подушке лежит уголовное дело папочки-коллаборациониста.

– И с тобой ничего не случилось?

– Нет, мама.

Нет, мама, просто мне кажется, что я предаю своего отца и твоего мужа.

9

Процесс Клауса Барби

Пятница, 15 мая 1987 года

Вечером, после пятого заседания, отец оставил мне записку в гостиничной ячейке, рядом с ключом. Сложенный вчетверо листок в клеточку:

«Хорошо, что ты настоял, я вволю посмеялся».

Он вернулся через два дня после нашей потасовки. Уселся на прежнее место в задних рядах. Обычно он оставлял на сиденье своего стула карточку из ресторана с надписью «занято». Войдя в зал, я не стал с ним здороваться. Досье я пока так и не открыл. Слишком тяжко. Ночью я почти не спал. Меня грызло чувство вины. Мало того что я поднял руку на отца, так теперь еще собираюсь залезть в его прошлое. Тогда, на улице, он даже не пытался защищаться. Вообще-то, ему ничего не стоило проломить локтем шкаф, набить кому-нибудь морду за неосторожное слово, а тут – ничего. Мы оба в тот раз были на себя не похожи. Откуда во мне столько злобы, а в нем – такое спокойствие? Почему он стерпел? Потому что я стал мужчиной? Потому что я его сын? Ведь мы могли бы подраться всерьез. И кто из нас одержал бы верх, я не знаю. Я мысленно пересматривал эту сцену, пока ехал в машине Алена. И подумал, что, возможно, отец защитил меня от него самого. Это было чересчур милосердно и потому невыносимо. Так что я не подошел к нему в зале. Не хотелось ни извиняться, ни объясняться, ни даже просто давать ему знак, что я здесь.

Из Лилля я привез еще одну отцовскую жизнь.

Папаша вволю посмеялся. Мэтр Вержес паясничал, оставшись без клиента.

Адвокаты другой стороны политику пустого стула не одобрили. Первый раз за время процесса они выступили не единым фронтом, а вразнобой.

– Приведите его в суд силой! – кричали одни.

– В нашей стране это не принято, – возражали другие.

– Я представляю еврейскую общину, и мнения в ней разделились.

Потешался только адвокат защиты, сидя в огромном пустом боксе. Он дразнил каждого выступавшего со стороны потерпевших: раздувал щеки, вращал глазами, насмешливо качал головой, глядя в глаза взбешенного собрата. И чем больше он кривлялся, по-детски отмахиваясь от оппонентов – «ну-ну, болтай, болтай!», тем больше они злились. Мэтр Поль Ломбар встал и попросил судью пресечь эти ужимки.

Вержес невинно поднял брови – какие ужимки?

В предыдущие два дня отсутствие обвиняемого не помешало разбирательству. Суд исследовал преступную деятельность Барби в Боливии после войны. Сбежав в эту страну и воспользовавшись смутой, он стал офицером боливийской армии. При поддержке своих друзей-эсэсовцев и итальянских фашистов он создал военизированное формирование «Женихи смерти», которое действовало там, куда не решались сунуться регулярные войска. Он также помогал создавать концлагеря для коммунистов и профсоюзных активистов, места, где допрашивали и пытали.

Когда далеко позади остались Изьё, облава на улице Сент-Катрин, последний эшелон смерти, Альтман вновь превратился в Барби.

Наконец поднялся обвинитель Пьер Трюш – он хотел покончить с разногласиями.

– Сюда явится дряхлый безмолвный старик на коляске. Я не хочу делать из него мученика, – сказал он тем, кто требовал во что бы то ни стало доставить обвиняемого.

Но в час, когда выступят «свидетели, одинокие, слабые люди, пострадавшие лично и в лице своих потомков», немого противостояния быть не должно. И слезы не прольются впустую.

Председатель суда снова констатировал «необоснованный отказ» обвиняемого явиться на заседание и объявил, что его присутствие не является необходимым. Прибавив однако:

– По крайней мере в данных обстоятельствах.

По рядам журналистов пробежал ропот. Суд не исключил возможность появления обвиняемого в будущем. Репортеры вышли из зала – отправились диктовать свои сообщения. Вержес уткнулся в бумаги, черепаховые очки прятали его взгляд. Комический вояка отыграл свой номер. Ближайшие дни, он знал, будут тяжелыми. Но сегодня адвокат защиты рассмешил моего отца. И дал ему повод продолжать ходить на процесс. Завтра отец вернется с гордо поднятой головой, хоть родной сын и толкнул его среди улицы, будто они, как два старьевщика, выясняли отношения.

10

Суббота, 16 мая 1987 года

Сегодня мне исполнилось тридцать пять лет. В детстве по дням рождения меня не баловали подарками, но в это утро мне захотелось подарить себе немного истины. Я открыл твое досье и решил прочитать протокол первого судебного заседания. Остальное может подождать. Обвинительное заключение, постановление об аресте, множество показаний, следственные поручения, документы с печатями Национальной жандармерии, Лилльского суда, следователей из разных мест, постоянного Военного трибунала 1-го региона – ничего этого я читать не стал. Прочел только шапки на бланках да первые строчки, неровные, напечатанные разболтанной пишущей машинкой на папиросной бумаге. И просмотрел имена новоиспеченных победителей. Кто из них пришел из отряда маки[16]16
  Маки (maquis) – французские партизаны.


[Закрыть] с руками, пахнущими порохом? Или выбрался из землянки? Инспекторы, комиссары, судьи. Посты, запачканные четырехлетней гнусностью, снова стали видными и почетными.

И вот я вижу тебя загнанным в угол, отец. Вы все, ты и они, сидите вокруг стола. Ты, подозрительный, и они, безупречные. Чиновники пустили в оборот бланки петеновской полиции. На них еще значилось: «Французское государство». Чистки проводились в срочном порядке. Спешка, а типографий нет. И потому, чтобы покарать негодяев вроде моего отца, использовали ту же бумагу, на какой писали приговоры героям. На некоторых формулярах вишистскую диктатуру перекрывала новая чернильная печать «Французская республика», но такая бледная, что ублюдочное государство проступало из-под нее.

Представляю себе, как эти люди слушают тебя, нахмурив брови. Пытаюсь увидеть в этом молодом заблудшем парне своего будущего отца. В мальчишке, которого надо заставить признаться в предательстве. Как выглядел Виктор Арбонье, начальник Лилльской службы безопасности? А Анри Вюлье, следователь, который вел твое дело? А Робер Пюньер, помощник главного комиссара Лиона? А писарь Деблов? А инспектор Ренар? И остальные, расспрашивавшие тебя, родившегося на Луаре и перешедшего на вражескую сторону? Все, кто подписывал эти документы, смазывая ненароком свежие чернила рукавом. Вижу серую комнату, табачный дым, погасшую трубку в пепельнице, плащи, висящие на крючках. Суровые взгляды, усы по тогдашней моде, ленточка Почетного легиона, которую снова вдел в петлицу один из полицейских.

А сам-то ты как выглядел тогда? Двадцать два года. Образование, как я узнал только что из твоей анкеты, «начальное. Умеет читать и писать». Всего-навсего. Мальчик заканчивает местную начальную школу, дожидается возраста, когда уже можно работать, и принимается чистить типографские машины, потом таскает ящики с одеждой, пока не устраивается рабочим конвейера на заводе велосипедных педалей в департаменте Луара.

Надо бы разложить все документы из досье в хронологическом порядке, один к одному, но у меня не хватает духу. Может быть, завтра. Воскресенье для меня всегда пустой день, который надо чем-то заполнить. А пока что я выудил из папки двумя пальцами листок, фотокопию, каких там много. Это протокол № 20, допрос свидетеля Андре Бордри, соседа твоих родителей по Форе, городку, где они жили. Я и его себе представил. Гордый сознанием своей важности, он 15 июня 1945 года в 17 часов переступает порог 14-го отделения жандармерии департамента Луара, чтобы дать показания о «дурных нравах и поведении» семьи предателя.

Это о моем отце? «Он вырос в семье алкоголиков, особенно сильно пила мать. Воспитанием его занималась бабушка». И это о нем? «Во время оккупации я слышал от многих соседей, что его видели в Сент-Этьене одетым в немецкую форму. Хотя лично я его не видел». Воображаю, как старший сержант Клодиус Дюкрё, бригадир жандармерии коммуны Андрезьё, заставлял свидетеля изменить, уточнить одну фразу: «Я слышал также, что, возможно, по его приказу были арестованы несколько человек». Я вздрогнул. «Слышал, что…»

Какие выводы сделает из этих показаний монбризонский следователь?