Текст книги "Они зовут это Танго"

Глава 1: Танцующий с тенью.

Дождь барабанил по стёклам магазина спортивных товаров, у которого я часто сидел, смотрел в окно, то на лакированные мужские туфли с вытянутым носом и двух сантиметровым каблуком, то на такие же туфли только с маленьким отличием: они были белыми и женскими, обтянутые белой тканью с ленточками без каблука. Я слышал по программе, которую передавали в четверг на канале BBC, что женские туфли, выставленные на полке этого спортивного магазина, Эшли Торнбери – ведущая программы о спорте, называла «пуанты¹», а потом говорила с искренним блаженством о «балете²». Спорте, в котором использовались пуанты. Юные «балерины» надевали на свои тонкие длинные ноги картонные балетки, затем вставали на носочки и в белой юбке, поднятой до талии, танцевали «Лебединое озеро³» Чайковского. Им было от шести до двенадцати лет.

Среди них выделялась стройная фигура начинающей «примы» сего танца, Людмилы Торосенко, приехавшей из России, дабы покорить большую сцену. Сцену театра, где каждый талантливый человек хотя бы раз в жизни хотел оказаться. Танец, который они танцевали под лирическую музыку, исполняемую оркестром, сидящим в оркестровой яме, напоминал пруд, где плавали лебеди. И только два лебедя, гордых, передавали о любви, о страшной люби стремления и победы.

Я смотрел на экран, прилипнув к стеклу витрины магазина технического оборудования, одетый в грязную майку и шорты, найденные в мусорном баке для «бедных», куда богатые часто жертвовали обноски, из которых их дети выросли или которые им уже были не нужны, в следствии «моды». Мои карие глаза расширялись с каждым движением, сделанным танцовщицами на экране. Сердце сжималось, грудь сдавилась, дыхание было почти не слышным и когда они выходили на поклон, я выдыхал теплый воздух изо рта, а владелец магазина, Грю МакКартни, пухлый по комплекции, сорока двух лет, открывал дверь и осматривая почти пустую улицу, оборачивался в мою сторону и с прищуром говорил:

– Если ничего не покупаешь, то вали нахер, сраный бедняк!

В его тоне всегда можно было проследить раздражение и злость. Скорее всего, он злился на покупателей, которые редко посещают его магазин. Я понимал это по густым бровям, которые опускались в форму «домик».

И заметив сколько времени, глянув через его широкое плечо на настенные часы, показывающие час дня, я побежал в сторону своего дома – Бэд-стрит, квартала спального района, где было полно таких, как я. Брошенных на улице по непредвиденным обстоятельствам, вынудивших лишиться квартиры с теплым обогревателем. Здесь жили не только бедные люди, сбежавшие на улицу из-за личностных проблем, обид или зависимостей, но и люди с образованием.

Например, Сью Макрона. Ей уже сорок два года, у нее есть старший сын и дочь, живущие в ее квартире, полученной от НИЦ. Она закончила университет и шестнадцать лет работала в НИЦ лектором. Однажды пришла программа сокращения и ее уволили, не обращая внимание на рекомендации и резюме от известных профессоров, играющих большую роль в принятии на работу. Или Шион Летпер, ему двадцать два года. Он закончил уже медицинский колледж, получил образование в одном из крупных университетов города мечты Нью-Топии, но из-за достатка специалистов в его профессии, в которых больше не нуждается ни одна компания, он живёт на улице, ища другие способы существования. И, насколько я помню, он трудиться практически «за бесплатно» грузчиком вагонов с провизией. Если Сью есть куда вернуться с улицы, то Шиону некуда возвращаться, так, как квартира, взятая в ипотеку, была отобрана банком за невыплату, а его банковские счета полностью заморожены. Вот он и живёт на улице, в спальном районе Бэд-стрит, подбирая бутылки, одежду и еду, испорченную, с истекшим сроком годности.

Как и все остальные.

В час дня приезжали социальные работники различных компаний, предоставляющих услуги волонтерства, и помогали нам – беднякам из трущоб. Они привозили новые вещи, купленные на пожертвования богатеев, еду, которая, по их словам, «была полезна» и оказывали медицинские услуги, которые нам были недоступны по присужденному статусу «выходцы из трущоб».

Я пользовался лишь первыми двумя услугами, а третья всегда портила мне настроение, потому что каждый врач из раза в раз повторял: «Ваше состояние ухудшается, мистер безымянный, вашу глухоту невозможно излечить, но мы можем дать вам конфету за то, что вы были послушным мальчиком на нашем приеме».

И они бесили своим излишним дружелюбием. Но я сбегал после обеда не по той причине, что какие-то дяди с тетями говорили мне про мою болезнь так, будто наступил конец всего, а из-за того, что мне надоело слушать одну и ту же новость.

– Полные карманы денег жмут и натирают, поэтому их нужно тратить и если уже некуда девать, то, словно плюя в нашу сторону, они отдают свои деньги фондам, которые привозят нам вещи из секонд-хенда, убеждая ораторским искусством, что эти вещи – писк моды. На деле же, мы носим чьи-то обноски, которые в отличие от мусорных баков, постираны. Пахнут лавандой и ванилью, а еда… просто дешёвая похлёбка, в которой есть крысиная отрава. – Дюрсан Греггори, человек со стеклянным глазом, приходящий сюда каждый день ради бесплатной еды в ушанке и светлом пиджаке, говорил с некой обидой на мир.

Никто из нашего района не знал этого человека, но о нем ходило множество нелицеприятных слухов. Каждый день, в час дня, получая порцию той самой похлёбки с ломтиком засохшего хлеба, он уходил в сторону деревянного ящика, укрытого газетой и сев, перекинув ногу на ногу, жадно откусывал от хлеба куски, набивая щеки похлебкой. Его небритая щетина покрывалась жидкостью, которую он сметал грязными немытыми руками. Столь же нищие, как и этот человек без глаза, шептались между собой, что в прошлом он убил жену и ребенка, отсидел четыре года в тюрьме Нью-Топии и вышел по УДО, а когда вернулся, то ни квартиры, ни денег, ни работы и как следствие, оказался в районе, где никто этому миру не нужен.

Было ощущение, что он крот. Животное, не любящее свет. Огромная слепая крыса, живущая под землёй. Так о кротах высказывалась Люсьен Жоне, многодетная мать, приходящая в спальный район за одеждой, которую не могла приобрести на свой копеечный заработок.

Она говорила, что ее дети заслуживают лучшего, чем то, что может обнищавшая шатенка в изодранном платье дать им. Пару раз даже пыталась сдать их в приютский сирот, вот только дети сбегали и прибегали к ней, обратно. По их словам, там было еще хуже, чем с ней.

У нее было пятеро детей, муж, как она говорила «спился и сдох, оставив ее одну, бороться с несправедливостью гребанного мира с прицепом в виде пятерых маленьких ягнят». Ее детям было от шести до десяти лет и некоторые из них работали. Кто продавал кукурузу, кто зарабатывал на репетиторстве, а кто выпрашивал невинными глазками у прохожих деньги, молясь Богу во имя спасение. Старшая дочь Люсьен, Джоана, играла на скрипке в переходе метро на Альва Авеню. Старшие заботились о младших, а младшие помогали старшим, но все заработанные деньги, они клали в свой деревянный ящик с надписью «НА УЧЕБУ». Их квартира располагалась на Бридж-стрит, в километре отсюда.

Иногда она их избивала по причине употребления алкоголя. Бутылку в руки ее заставляло брать отсутствие возможности расслабиться. Она могла позволить себе такую роскошь, как вино, только в воскресение последнего месяца, когда ей приходил чек на потерю кормильца. Говорят, ее муж погиб на службе. Он был полицейским. В остальные же дни, она торговала на рынке свежей рыбой, которую ловила в реке Ландж, что протекала мимо их дома. Благодаря лицензии на ловлю рыбы, которую Люсьен купила в одном из подпольных магазинов за двадцать центов, никто не мог выписать ей штраф за незаконную ловлю. С каждого заработка, Люсьен откладывала в белую коробку из-под печенья десять евро, а пять евро разменивала на серебряные монеты и на них, экономя, покупала картофель и белый хлеб, оплачивая кредиты и долги своего мужа, а также задолженности за электричество. Зимой, когда наступал холод, Люсьен своих детей закутывала во все, что было в доме. Обогреватели они включали только раз в год – на празднование Нового Года. Остальные же дни все братья и сестры, прижавшись друг к другу, одетые в несколько слоев одежды, укрытые несколькими одеялами, ложились спать или сидели, делая до поздней ночи уроки.

Они ходили в христианскую школу имени св. Петра с воскресной службой. Их учили читать, писать и обращаться к Богу. Джоану Жоне, помимо обычных уроков, приняв в церковный оркестр, учили играть Евангелию по нотам, созданным для органа.

Я подошёл к столу, где две пожилые леди с оскалом, на вид грубые, раздавали еду и получив отвратительно пахнущую похлёбку с засохшим ломтиком хлеба и совершенно безвкусным крепким чаем, сел на ящик из-под пива, деревянный, стоявший возле сливной трубы ветхой постройки.

Вздохнув, привыкнув уже к такому запаху, я начал ее есть. На вкус она была ещё отвратительнее. Рвота подступила к горлу. Солено-сладкая жижа с тухлой болотной рыбой, которая горчила и недоваренными овощами. К тому же, мне попадались рыбьи кости.

Бродячая дворняжка, собака со сломанной лапой и серой шерстью, подбежала ко мне, скуля. Она нюхала сперва спальный мешок, не принадлежащий мне, обсосанный. Затем мои ноги, и сев напротив меня, виляя хвостом, молча, глазами выпрашивала похлёбку.

Ей было все равно что класть в рот, лишь бы это было съедобным.

Я оглянулся и пока никто не видел, поставил одноразовую тарелку на землю, а сам съел ломтик хлеба, запивая его тем самым черным безвкусным чаем в пластмассовом стаканчике. Собака встала, нагнула мордочку, понюхала и только потом стала хлебать из тарелки не очень-то и вкусную, для людей, еду.

Мистер Летпер говорил, что еда, которую нам дают только на корм собакам и годиться.

Я слез с ящика, оставляя пластмассовую посуду, и побежал обратно к магазину Грю МакКартни, что в это время, обычно, читал газету, попивая кофе за стойкой на которой стоял кассовый аппарат.

И пялясь в экран телевизора, не слыша ни проезжающих машин, ни звон велосипеда, я, прижавшись, смотрел на театральное выступление сольного артиста балета.

Меня заворажило происходящее в его танце, который принадлежит только ему, Полу Джексону. Происходило в нем следующее: повествование, созданное по сказке «Маленький Принц⁴» Антуана де Сент-Экзюпери.

Пол Джексон, как я понял, прочитав по губам юной леди, ведущей прямой эфир с премьеры, был известным балетмейстером⁵. Он был около 185 см роста, одетый в обтянутую одежду, выделяющую линии тела. Посмотрев на свою худощавость, я хмуро вернулся к экрану, смотря не на то, что было передо мной, а то, что было за гранью зрения. На танец, говорящий мне про маленького мальчика. Он подпрыгнул над землёй. В этом прыжке я видел лишь изящность. Красивую грациозность воздушной лёгкости, когда мечта наконец-то начала сбываться.

Он, словно парил в воздухе.

Миг. Секунда. Две. Три. Он висел в воздухе, а затем быстро закружился, делая поклон. Статный, уверений, джентельменский поклон, благодаря им смотрящего.

Я не понял того, что тогда произошло на экране, но почему-то представил, что стою там, вместо него, этого Пола, и делаю столь же прекрасный реверанс. И публика приходит в неистовство.

Аплодисменты и цветы падают к моим ногам, а из зала доносится громкое:

«– Браво!», «На бис!», …

Увлеченно я читал по губам каждое слово, произносимое им в этом маленьком ящике:

– Говорят, что танцы – это удовольствие для богатых, как вы считаете?

– Я думаю, нет никакой разницы какой ты человек. Я тоже рос в большой семье и денег было, ну понимаете, так себе, но уже с детства, увлекшись танцами, работая курьером три года, я смог накопить достаточно. И в один прекрасный день я решил посетить балетную школу, набирающую учеников. Мне лишь нужно было станцевать в такт с музыкой. Передать ее смысл. Нервно ожидая ответа, я стоял возле стены, а затем, когда вывесили на доску объявлений листок с именами прошедших, я ощущал, как из-под моих ног уходит земля. Мне было страшно от того, что я увидел там свое имя. Но, через пару дней страх прошел и годы упорных тренировок позволили мне стоять на этой сцене, поэтому не важно, что ты за человек. Если хочется танцевать, то танцуй. – Пол, улыбаясь, говорил уверенно.

Его уверенности хватило мне, чтобы понять, что я хочу стать изящным.

Изящным гордым лебедем, который может с такой же уверенностью в будущем говорить, что невзгоды сделали меня сильным: таким человеком, который имеет честь стоять на великой сцене и танцевать перед широкомасштабной публикой, различной, представляя больше не себя, а мир, который до скончания моих дней будет преследовать меня.

Мир, где нет ни единого звука.

И как сказал Пол, мне нужен был учитель. Хороший учитель, который помог бы мне раскрыть то, что начало жить внутри меня после того, как я оказался втянут в мир танцев на моральном уровне.

Бальных танцев, отличающихся тонкостью чувствования. Там, на этой сцене, люди все, как один говорят:

«– Смотри на меня! Смотри на меня! Смотри на меня!»

И от этого, от их проедающего взгляда, заставляющего меня сдерживать дыхание, от их напряжённой борьбы за красоту ни внешности, а тела от которой у меня перехватывает дух, от их красивых нарядов, двигающихся в такт с музыкой и широких шагов, плавных, тающих, от которых все внутри меня застывает, я уже, кажется зависим. И скорость, с которой они проносятся сквозь меня заставляет думать, что весь мир под моими ногами – сцена.

И я выдыхаю воздух в вечернее небо.

***

Тучи сгущались пока я искал ночлег. И дождь внезапно пошел. Живот урчал, прося что-то закинуть в себя, но я игнорировал его, повторяя во время бега, пытаясь избежать дождя, прыжки. Прыжки, которые я видел на той сцене в телевизоре. Я пытался набрать скорость, прыгнуть и вывернуть свое тело, чтобы это было красиво. Элегантно и изысканно, но… как только я прыгал, я забывал.

Забывал, как сделать следующий шаг, потому что его я делать совсем не умел. Правильнее будет сказать, что я не знал, как это делать и ударялся об грязь лицом, в прямом смысле этого слова.

Мое зрение запомнило картинку, которая стояла перед глазами. Увиденный момент. Но разумом я не понимал, как повторить его. Я не знал, как сделать так, чтобы запомниться человеку, смотрящему на меня в зрительском кресле.

Его суровый взгляд, когда я представлял, силуэт критично настроенного по мышлению зрителя своего произведения: тела, то смотря в напряженный взгляд, я терялся.

Мне было стыдно. Некомфортно. Тело сжималось, мышцы отказывались растягиваться так, как нужно было. И я падал, выбиваясь окончательно из сил.

Моей проблемой являлось не только не знание правильности действий, а не знание танца, как своего естества.

Танец был языком тела, а из языка тела я знал только жесты, помогающие мне общаться с людьми, что встречаются на дорогах сегодняшнего мокрого города – Нью-Топии.

Дождь смывал с меня ее, грязь, оставляя ссадины. Когда он усилился и ноги окончательно разъезжались, я сел на шпагат. Мне было больно.

Из программ BBC я понял, что боль для танцоров – обыденная практика и ее нужно перетерпеть, но они эту боль получают и знают, как вылечить, потому что с ними рядом есть опытный человек, а я просто случайно приобрел эту боль.

Я был не готов к ней.

Желание выть нарастало во мне. Но этот вой никто не услышит.

Я испытывал боль в тазобедренных мышцах, ноющих с первых секунд. Было ощущение, что они рвутся, словно бумажный пакет. От попыток встать боль усиливалась. От попыток встать она становилась лишь ярче, усиливая свой эффект. Онемение чувствовалось при шагах, сделанных мною с хромотой после того, как я смог встать, но они давались с трудом. И я пришел к магазину спортивных товаров, расположенном не так далеко от района, где меня кормили ежедневно не вкусной едой.

Там была крыша. Я спрятался под ней от дождя, посмотрел в окно и увидел обувь, которая была на балеринах, танцующих «Лебединое озеро». Я положил руки на подоконник, сгорбил спину и смотрел. Мне хотелось потрогать их. Ощутить на ощупь то, что издалека казалось бумагой, а затем я обратил внимание на туфли, стоящие на соседнем стеллаже. Мужская лакированная обувь. По телевизору возле кассового аппарата показывали фильм Чарли Чаплина. Он танцевал в этих самых ботинках.

Отбивал каблуки об пол, с некой грустью в безразличии своего комического образа, делая широкие скользящие шаги по полу, возвращаясь в центральную точку, чтобы совершить «бег на месте», быстрый перебор ногами, торопливые шаги, иногда поглядывая на наручные часы, которых он не носил.

Он был грустен, но безразличен, выпячивая задницу, чтобы танец выглядел и «смешно», и «правдиво».

То, что он делал называлось «чечетка» или «степ⁶».

Я пытался приглядеться, чтобы увидеть детали, но прищур не помогал, а окна потели от каждого вздоха. Их приходилось протирать руками.

***

Однажды продавец магазина спортивных товаров посмотрел в окно и увидев меня, отложил журнал, наблюдая за тем, что я делаю. Пока его телевизор показывал рекламу, я во всю пытался сделать тот прыжок Пола, но в итоге, садился на шпагат. А потом, вставая с прихрамыванием, опирался на подоконник витрины и смотрел на Чаплина.

Он по-прежнему отбивал «чечетку». Я не слышал ритма, хоть и некоторые клиенты жаловались на слишком громкий звук включенного телевизора, но я запоминал счет. Отсчитывая в голове сколько раз, он отбил каблук, сколько раз скользнул и сколько раз использовал мимику, я ногами, не осознанно, продолжил повторять за ним.

Через день, в три часа дня, я снова пришел к витрине его магазина, смотря на все те же самые туфли, потому что телевизор был выключен. Он, почесав затылок, открыл дверь и хотел было начать ругаться, но заметил ссадины, в которые попала грязь.

Я слышал от соседей, что он добрый одинокий мужчина, который бескорыстно помогает всем, кому нужна помощь. И даже, что он хочет усыновить ребенка из приюта, чтобы забыть свое одиночество, тоску, по семье, которая исчезла, рассыпавшись песком на ветру.

Но слухам нельзя доверять.

Услышав урчание живота, который с дождливого четверга все никак не утихал, он выпрямил брови, усмиряя пыл, и сказал:

– Проходи. – Его взгляд устрашал, но отказываться было не вежливо.

Пройдя во внутрь магазина, у которого я в последнее время часто стоял, я ощутил запах обуви.

В мой нос ударил резко запах новой партии. Она пахла лаком и полем полевых цветов возле опушки леса.

Хозяин магазина закрыв дверь, перевернув табличку с «Открыто» на «Обед», велел следовать за ним и послушавшись, идя мимо рядов стеллажей с товаром магазина, я не сводил глаз с пуантов и тех туфель.

Разве что глянул на время на настенных часах. Полчетвертого вечера.

– Я Григорий Лепестков, но ты можешь звать меня мистер Гриб. – сказав, он привел меня на второй этаж, где была ванная комната.

Он жил и работал здесь, в этой маленькой обувной лавке, в которой находилась спортивная обувь и спортивные принадлежности.

Я замахал руками, молча уставившись на него. Он, конечно, не понял ни слова из жестов, которые я показывал ему и тогда, заметив блокнот, забытый на раковине, я взял его без спроса, написав на полях корявым почерком с ошибками:

– Простите. У меня нет имени, но я хочу стать танцором в лакированных туфлях с каблуком, которые вы продаете.

Он был в изумлении. А я просто дополнил:

– Я глухонемой. Сирота, оставленный кем-то на улице. Мне около десяти лет.

Он лишь произнес:

– Чтобы включить горячую, поверни ручку с красным цветом. Чтобы включить холодную воду, поверни ручку с синим цветом. Мыло лежит в той синей коробочке. У меня нет лишней зубной щетки, поэтому почисти пока зубы пальцем. Намажь на него зубную пасту, а затем сполосни в раковине водой. Через полчаса я вернусь с аптечкой и комплектом чистой одежды. – И он ушел, оставляя меня одного.

В его монотонном голосе не было ни отвращения, ни какой-то раздражительности со злобой, может промелькнула капелька сочувствия.

Но дверь он запер с той стороны.

Оглядевшись, я снял с себя одежду, набрал воду и влез в нее. Вода обняла меня своим теплом. Шион говорил, что перед тем, как намылить тело мылом, нужно подождать пока часть грязи отмокнет, тогда кожа будет нежнее и моложе. То есть, десять минут посидеть в теплой водичке, ощущая расслабление. Расслабление, которое означает, что все мышцы полностью спокойны и не напряжены. Я не мог расслабиться. Да, мне было тепло, атмосфера была довольно спокойной, но я все ещё чувствовал покалывающую боль в тазобедренных мышцах от недавнего шпагата, повторенного раз двадцать, наверное. Она уже не была такой сильной, как два дня назад, но все ещё не оставляла в покое.

Я взял мыло из синей коробочки с мордочкой кота окунув его в воду, стал намыливать тело. При попадании на ссадины чувствовалось жжение. Я терпел, поджав губы.

Слои грязи отваливались в воде и придавали ей черный цвет. Через минут двадцать я вылез из ванной, спустил воду и открыв кран, намылив черные жирные волосы, трижды натирал их мылом и споласкивал, а затем закрыв кран, найдя полотенце, стал вытираться. Моя грязная кожа стала белой. И волосы пахли цветочным запахом.

Запахом расцветающих роз.

Молочно-белой, словно плитка шоколада или сливки в утреннем кофе. Она была красивой, блестя на свету.

Я подошёл к умывальнику и умыв лицо, выдавив из пасты тюбик, стал чистить зубы пальцем. Сплюнув, сполоснув рот, я закрыл его, вытираясь чистым белым бархатным полотенцем. Желтизна еще осталась, но запах гнили был побежден мятным вкусом зубной пасты.

За дверью были слышны громкие шаги. Открыв ее ключом, он протянул мне новые чистые вещи, вытащив из пакета. Новую зубную щётку и стакан, поставил на умывальник вплотную к зеркалу.

– Раз ты хочешь танцевать, я научу тебя, но с условием, что ты будешь жить здесь, учиться и помогать мне. – Мужчина положил мою старую одежду в пакет и выбросил его, а после вымыл руки и сев на край ванны, достал аптечку.

Белая коробка с красным крестиком лежала на его коленях. Я стоял лицом к нему, прикрываясь полотенцем. Он обрабатывал мои ссадины, заклеивая их обычным пластырем.

– Почему вы не выгоняете меня?

– Потому что тому, кто смог сесть на шпагат без растяжки можно доверять. – Он взъерошил мои рыжие кудрявые волосы, наклеив последний пластырь. Выходя из уборной, он шаркал тапками по деревянному полу, почесывая пузо и зевая.

Я хотел спросить откуда он узнал про «шпагат без растяжки», но его шаги уже удалялись. Я не мог кричать, поэтому мне оставалось надеяться, что я в скором времени узнаю значение слова «растяжка».

Переодевшись, я спустился вниз, выключив свет и закрыв дверь уборной.

– А где я буду спать? На полу? На ковре?

– Ты ребенок, а не домашний питомец, человек, потому спать ты будешь на кровати в комнате напротив уборной. Если будут сниться кошмары, то можешь приходить в мою спальню. Она находится за дверью, к которой ведет прямой коридор. – Мужчина сел в кресло, читая журнал.

– А что вы читаете?

– Тебе пока рано интересовать таким. – Эти слова меня задели.

Хотя, конечно, я пока не мастер танцев, но по обложке, на которой была пара из двух молодых людей; мужчины и девушки, я понял, что этот журнал о танцах.

О сложных танцах, в которых мастера делятся своими секретами друг с другом при самой сокровенной близости. И мне было обидно, что он, дав обещание научить меня танцам, посчитал, что мне рано знать, насколько я отстаю от тех, кто уже совершил что-то грандиозное на паркете. Насколько мне рано знать, что такое «партнерское соглашение» или «работа в паре».

– Иди спать, завтра ты пойдешь в школу. – Он поднял руку, чтобы коснуться моих волос, но я избежал соприкосновения тонких пальцев и кудрявых локонов, отправляясь на второй этаж, в комнату, в которой мне разрешили поселиться.

***

Там была двухспальная кровать, коричневый дубовый шкаф и прикроватная тумбочка с настольной лампой. На кровати лежала детская пижама и старый смартфон.

В ящике тумбочки, куда я и хотел положить ненужный мне телефон, лежала записка:

«Так, как ты теперь мой маленький помощник, внизу найдешь книгу о танце, который тебе подходит. Телефоном пользуйся, я вбил в него свой номер и теперь ты можешь использовать его для того, чтобы общаться со мной. К тому же, в глобальной сети можно узнавать про танцы. Пижаму надень перед тем, как лечь спать. Доброй ночи, Сова.»

Я бросил записку обратно в ящик, задвинул его и открыл второй. Там действительно лежала книга в красном переплете с надписью «Все о Танго⁷». Запах старого потертого переплета говорил о том, что она содержит в себе древние знания аргентинского танца.

Я видел танго⁸. Однажды, в программе BBC показывали предзапись с турнира по латине. И опоздав, из-за надоедливого врача к началу передачи, я пришел к их танцу.

«– Они двигаются в бешеный ритм, но смотрят на друг друга так, словно любили друг друга даже тогда, когда им пришлось расставаться и в эту встречу, в последнюю встречу, мужчина и женщина на мосту говорят о любви. О запретной любви, которая больше не может быть между ними, потому что у них появились другие важные люди. И они танцуют прощальный страстный танец, в конце которого оставляют поцелуй.»

Так оба партнера высказывались о своем танце, когда он начинался. И с музыкой, они открыли мне значение слова «танец». Это был не первый раз, когда я смотрел программу, восхищаясь танцорами на паркете, но в тот день, в солнечный жаркий июльский день, они разожгли в моем сердце огонь.

Я влюбился в этот стиль, в ритм сердца, который обязан стучать в унисон с партнером, иначе впечатление от любовного романа и драмы, разворачивающейся внутри пары, будет скудным, действующим на нервы.

Не манящим зрителя. Зритель не дрогнет от фальшивости, которую рассказывает пара.

В танго важна филигранная работа партнера, который будет сгорать от ревности, что кто-то жаждет заполучить то, что он имеет себе. И объект этой одержимости должен манипулировать с разъедающими чувствами, играть с ними, заставлять думать, что возможно продолжать лгать и скрываться, а затем жестоко разбить вдребезги эти чувства, отринуть и уйти.

Искоренить чистую любовь, правильную, из своего сердца, а затем обнажить себя для другого мужчины. Того, кто имеет высокий статус. Или же, партнер, влюбленный до безумия, должен остановить и перечеркнуть плачевный исход событий. Сохранить приятные для обоих отношения, утопая в любимом человеке, словно в бушующем стакане вина, испиваемым тонкими женскими руками в украшениях.

Таково было мое первое впечатление о танго.

Закрыв ящик, я положил ее на кровать и переодевшись в ночную одежду, повесив подаренные раннее им вещи на вешалку в шкаф, забравшись на мягкий матрас, включив лампочку, взял в руки книгу.

Уже с первых строк я ощутил, насколько они сложны – мои отношения со страстным аргентинским танго. И в том, чтобы пытаться их воспроизвести, как танец, я должен испытывать неприличное удовольствие. Удовольствие от музыки, ритма, не значащий для меня абсолютно ничего.

Оставалось лишь погружаться в книгу. Я поднимал голову в верх, доходя до новой главы, и представлял паркет на потолке. Вместо тени веток дерева, растущего возле магазина, там были силуэты. Я и моя собственная тень.

***

Утром мистер Гриб разбудил меня ароматом, идущим с кухни. Она располагалась на первом этаже в комнате «Только для персонала». Сегодня был понедельник. Он жарил яичницу с тостами на раскалённом масле.

Поставив на стол, крашенный блондин, лет тридцати, посыпал блюдо зелёной травой и увидев меня в дверном проёме, велел привести себя в порядок и садиться за стол.

Я побежал на второй этаж в уборную и через минут десять пришел снова на кухню, уже одетый во вчерашний подаренный теплый худи и черные штаны с книгой о танго, для которого нужен был надёжный партнёр.

– Здесь сказано, что танго танцуют двое. Но я один. – Он прочитал сообщение, присланное мной на его номер, единственный, записанный в книге контактов смартфона, кивнув, проглотил кусочек от тоста.

– Да, верно. Ты один, но это ненадолго. Вечером после уроков я приеду за тобой, и мы посетим зал, где я работаю преподавателем танцев латины. – Он улыбнулся, наливая в стакан сок.

Я закрыл книгу, положил ее на стол и приступил к завтраку. Стандартному завтраку всех нормальных семей, живущих в Нью-Топии: яйцо с тостами.

Его еда была лучше той похлёбки, которую раздавали за бесплатно работники социальных служб.

***

В школе было как-то неуютно. Стоял гул. Дети шумели, бегая по коридорам. И они отвлекали меня от важных дел, которыми я был занят.

Из-за пробегающих учеников этой элитной школы, мои силуэты растворялись. Придуманные в голове фигуры исчезали, как только младше меня по возрасту дети, пробегали мимо меня.

Они проходили сквозь натуры моего разума и те дымом растворялись в небытие.

Они, если я не слышу, просто не замечали меня, сбивая с ног.

Например, сейчас я был занят тем, что стоял в коридоре школы, расставляя прочитанные вчера фигуры в школьном коридоре. Передо мной стоял квадрат, в котором могли двигаться партнеры, поскольку остальные пары окружали, проделывая тот же самый классический танец. Третье по счету государственное заведение, которое мы посетили, и очередной ребенок, пробегающий мимо меня, задел меня и мою тень, заставляя выйти из углубленного состояния «транса». И директриса, с недовольством покинула свой кабинет, хлопая дверью, а мой новый друг с сожалением смотрел на меня, выйдя за ней следом. Он извинился глазами за то, что, по их мнению, мы не подходим под стандартизированную программу обучения.

Я не был слишком расстроен. Это было ожидаемым результатом.

Глухонемым не так просто найти школу, как детям, у которых нет проблем со здоровьем. Можно сказать, им даже в этом плане везёт.

– Осталась последняя школа, надеюсь, они примут тебя. – Он улыбнулся, ероша мои волосы.

Я кивнул.

Мне было совсем не интересно что думают обо мне взрослые. Я знал, что если не выйдет, то ничего страшного. Есть функция «репетитор» и «обучение онлайн», поэтому если не возьмут, можно воспользоваться данными двумя альтернативными способами обучения. В конце концов, обучение в школе не так важно, как исполнение собственных мечт.

Уже был час дня. Мы приехали к зданию школы, выглядящей, словно замок. Однажды в воскресение, когда я гулял по городу в поисках еды, я наткнулся на книжную лавку. В витрине стояла книга «Гарри Поттер…». Я запомнил замок, изображённый на ней.

Я мечтал, что у меня будет такой дом, но все сложилось так, что дом моей мечты превратился в школу. Я стоял возле стены директорского кабинета. Мой друг, старше меня на много лет, сидел в душном кабинете, отвечал на вопросы, заполнял бумаги. А я смотрел.