Текст книги "Тотальность иллюзии"

Власть имени

Несмотря на напыщенный заголовок данного раздела, в нём не пойдёт речи ни о чём эзотерическом. Несмотря на то, что было бы интересно посмотреть на процесс и сопутствующие ему значения именования чего-то одушевлённого, тут я буду говорить обо всех вещах сразу – как о живых, так и нет. Что же касается власти, то ей стоит уделить внимание отдельно.

Вне зависимости от того, является ли последняя насильственной или осуществляется без применения принудительных сил, представляет ли она собой добро или зло, отвечает ли она запросам тех, на кого направлена, или нет, существенно то, что для подчинённых – это всегда внешнее. Это означает, что моя воля не принимает никакого участия в процессе принятия решения, которое, тем не менее, со мной связано. Разумеется, будучи озвученным, скажем, приказ может подвергаться корректировке с моей стороны, но всё же его возникновение исходит извне, но не изнутри.

Власть обозначения также носит не внутренний, но внешний характер. Именуя что-либо так, а не иначе, мы, тем самым, заставляем вещь или явление быть, рассматриваться, восприниматься и действовать совершенно определённым образом. Но у данного процесса есть ещё одна сторона, которую крайне редко принимают в расчёт, а именно – неназванное. Как ведёт себя оно и какими свойствами обладает, станет, в том числе, предметом этого раздела.

Таким образом, нам надо решить два вопроса. Как именно называют предметы и явления и что влечёт за собой тот или иной ярлык. И второй. Что происходит с безымянным и, соответственно, какие последствия имеет игнорирование или забывание обозначения.

В любом языке известны примеры неприятных обозначений. Скажем, в русском есть слова «рожа» и «морда». Как правило, физиономию людей именуют лицом, но могут встречаться и иные ярлыки. «Рожа» есть нечто специфически человеческое, трудно в рамках данной системы применить ту же единицу в отношении животного. Наоборот, «морда» – это что-то сугубо звериное, хотя и переносимое на индивида. Если задаться вопросом о предпочтительности того и другого, то лично я бы предпочёл именно «рожу», тем более, что мужчины обладают, скажем, ногами и руками, тогда как женщины, а равно и дети, соответственно – ножками и ручками. Но в том-то и дело, что выбор здесь осуществляется не мной, а кем-то другим.

Приведу ещё одну иллюстрацию. После выборов 2012 года, а также во время самой кампании людей, разделяющих некоторые специфические взгляды (я никак не оцениваю их) называли «оранжоидами». Мой текстовой редактор, естественно, подчеркнул данное слово, как неверное, но оно, тем не менее, ярко отражает то, что имели в виду те, кто вообще ввёл его в оборот. Не вдаваясь в подробности, отмечу лишь, что такой ярлык уничижителен, если и не больше, а потому представляет соответствующую группу индивидов как нечто не очень лицеприятное.

Наконец, мы вправе обозначать людей, играя с их именами. Есть полные и укороченные, ласкательные и презрительные и т.п. В зависимости от того, как вы относитесь к тому или иному человеку, мы можете вешать на них соответствующие ярлыки, тем самым заставляя, по крайней мере, своих слушателей, воспринимать, а нередко и имитировать ваш к ним подход. Разумеется, существуют также клички, в любом случае отражающие что-то, что данному человеку присуще, пусть и не по-настоящему, но в качестве приписки.

Всё это вместе взятое есть серьёзное орудие власти. Само существование подобных возможностей неизбежно влечёт за собой вопрос о том, что именно и в каких, естественно, целях пользуется таким мощным арсеналом. Ведь недаром же говорят, что слово зачастую ранит больнее и эффективнее любого насилия. Тут мы имеем дело с символической властью, властью, распределяемой как в ходе самой коммуникации, так и за её собственными рамками. Рассмотрим их по раздельности.

Любой язык предоставляет нам средства выражения. Мы можем обозначить чью-то физиономию и как «рожу», и как «морду». Мы способны использовать и уменьшительно-ласкательные, и обычные суффиксы, окончания и прочие части слова. Мы в состоянии придумать кличку из того арсенала, что уже и так наличествует в нашей коммуникационной системе. Вопрос, таким образом, заключается в следующем. Всякий раз, когда мы прибегаем к уже готовому, мы неизбежно затрагиваем смысл не только непосредственно употребляемого, но и сопутствующие ему значения уже других единиц, обладающих иными коннотациями и оттенками.

Скажем, использование слова «морда» влечёт за собой широкий спектр значений, связанных с миром животных. Если кому-то не сильно импонирует сравнение себя со зверями, то применение к нему данного аппарата вызовет негативную реакцию, а также послужит другим путеводной нитью в те же самые или идентичные области живого мира, хотя, возможно, и с иным к нему отношением. Власть имени здесь очевидна. Называя кого-то определённым образом, вы непременно затрагиваете множественные пласты языка, не обязательно или вообще никак не предназначенные для ваших целей, но явно служащие им. Впрочем, вопрос о пользе несколько спорен.

Давайте представим себе, что вас обозвали «батареей». Человек, столь отвратительно поступивший с вами, мог иметь в виду много отрицательного, связанного с данным предметом. Например, он хотел выразить вашу неуклюжесть или ваш излишний пыл, или что-нибудь ещё. Но это далеко не очевидно. На самом деле мне даже тяжело придумать, точнее, выразить его намерения. В обычном словоупотреблении «батарея», по крайней мере, как предмет интерьера, в сущности, нейтральная вещь. Конечно, с ней связывается личный опыт каждого, но большинству, по-видимому, они ничего плохого не делали, и, если даже некто и воспринимает их как истинное зло, то это не означает, что все остальные разделяют его точку зрения. Поэтому применение столь ярких эпитетов, скорее всего, ни к чему не приведёт, но лишь позабавит того, кого хотели подобным образом оскорбить.

Следовательно, не всякая область языка предоставляет нам дополнительные возможности для обозначения. Если уж и говорить об уничижительных ярлыках, то придётся прибегать к помощи чего-то другого, в действительности – весьма ограниченного набора. Как и в любом ином случае, наши коммуникационные системы ограничены. Нельзя бесконечно и по собственному произволу комбинировать все доступные нам части речи. К тому же всегда нужно ориентироваться на опыт окружающих, что фактически означает и наш личный опыт.

Именно поэтому наречение кого-либо в оскорбительном тоне – это неизбежное обращение к тем слоям и пластам языка, которые считаются в нём чем-то отрицательным, либо же имели в своей истории негативное употребление. Поэтому «морда» – это нечто нелицеприятное, тогда как «батарея» нет. Но то же самое касается и более тонких моментов. Не все вспомогательные словесные единицы пригодны для любых целей, но лишь для специфических.

Кроме того нелишне будет заметить, что все ярлыки используются в определённом контексте. Так, та же «морда» вполне может быть и чем-то приятным для человека, которого подобным образом обозначают. Если существует история, то она серьёзно, по крайней мере, для владеющих ею или её переживших, меняет общее словоупотребление. Нетрудно догадаться, что со временем практика способна стать настолько распространённой, что изменит суть и содержание первоначального замысла, что, по-видимому, и произошло с «мордой». Как бы то ни было, но человек проживает не в вакууме, но ориентируется на своё окружение – как близкое, так и далёкое – а потому склонен испытывать те же самые эмоции и чувства, что и посторонние.

Нынешние языки имеют весьма разветвлённую систему смыслов, закреплённых за тем или иным словом, жестом, символом. И, тем не менее, это не означает, что их содержание навеки закреплено за ними. Коммуникационные системы постоянно меняются, а потому сегодняшние ласкательные значения завтра могут стать оскорбительными, равно как и наоборот. Но всё это и не имеет особой разницы. Важно лишь то, что ярлыки всегда играют не в одиночку, но в некотором поле в окружении других, а потому задевают по цепочке не только свои собственные коннотации и оттенки, но и краски иных, с ними на данный момент связанных или вовсе от них удалённых языковых единиц.

Впрочем, есть и более глубокое воздействие на нас со стороны того, что уже присутствует в языке. Есть шутка о том, что в русском самыми популярными словами в песне являются «что-то там». Существенно тут вот что. Не зная текста, обитатели данной коммуникационной системы используют не, скажем, «ла-ла-ла», но именно «что-то там». Откуда вообще это взялось – несколько неясно. Тем не менее, наличие этого выражения крайне показательно, но что ещё важнее, так это то, какое воздействие оно оказывает на своих носителей.

Во-первых, со всей очевидностью, русские употребляют указание на нечто, расположенное в некотором месте, в действительности – не рядом с собой. Почему? Скорее всего, потому, что они адресуют слова постороннему для себя человеку, которого они, по всей видимости, лично не знают, а, значит, не в состоянии получить текст. Это, в свою очередь, снимает с них ответственность, которая могла бы наступить, если бы они своим неведением оскорбили близкого, но для дальних подобное поведение вполне допустимо. Кроме того используется выражение, ссылающееся на что-то неодушевлённое, но не на живое, хотя, разумеется в песне может вестись речь о ком-то. Это также способствует тому, чтобы не принимать на себя излишних обязательств, потому что говоря «что», подразумевается заодно и «кто», что, кстати, снижает затраты на передачу пусть и урезанного смысла.

Во-вторых, они вгоняют себя в узкие рамки ударений и количества слогов. Последних, как, впрочем, и первых здесь три. Это несёт в себе определённый смысл, потому что затрагивает почти любую мелодику песни, но в то же время и ограничивает, оттого что заставляет в итоге сокращать выражение в тех случаях, когда слогов в строчках чётное число. Вместе с тем появляется возможность вариаций. Например «что-то, что-то там и что-то там» или «что-то там, и там, и там» и т.д. Включение дополнительных частей речи, а также увеличение употребляемых единиц ведёт к гибкости, что позволяет уходить от пределов, накладываемых самой фразой, но одновременно разрывать и надругаться над ней.

В-третьих, само по себе использование именно данного выражения свидетельствует о языковой компетенции, тогда как «ла-ла-ла» больше похоже на детский лепет и ещё худшее «ля-ля-ля», что в некоторых случаях попросту недопустимо. Взрослые люди, таким образом, лишний раз показывают, что они относительно успешно прошли процесс социализации, выражающийся в этом случае в усвоении соответствующей коммуникационной системы, и могут позволить себе употреблять не слишком удобные для поставленных задач конструкции.

И, в-четвёртых. Это выражение устоялось. Какой бы дискомфорт оно не вызывало, его использование отсылает русских к другим русским, что служит маркером их принадлежности к одной культуре. Конечно, «ла-ла-ла» тоже реализуемо, но в меньшей степени, хотя бы потому, что оно более интернационально, тогда как «что-то там» более специфично, а, значит, более аутентично.

Вообще говоря, любое слово или иная единица языка всегда заставляют нас каким-либо образом на них реагировать. И помимо непосредственного значения, они всегда несут в себе дополнительные смыслы, которые, на самом деле, не так легко и обнаружить. Но воспринимая что-либо, мы неизбежно запускаем механизм сопричастности, сопереживания и сочувствия, которые распространяются только на тех, кто владеет той же коммуникационной системой.

Приведу ещё один пример. Почему-то русские решили именовать Китай через звонкую «к», тогда как весь остальной мир склонился к мягкой и шипящей «ч». Отчего бы это не произошло, ясно одно. Для русскоговорящих Китай более чёток и жёсток, чему в немалой степени способствует и окончание, но для носителей иных языков дело обстоит несколько (или сильно – в зависимости от того, какое этому различию придаётся значение) по-другому. Тогда для них Китай – это что-то мягкое и податливое. В этой связи всегда вспоминаются «осмысленные» ярлыки. Скажем, Красноярск – это крутой красный обрыв на берегу реки, а для иностранцев – просто набор звуков.

Как бы тот или иной язык не предпочёл именовать предметы важно следующее. Придание рода, использование сочетаний и качеств самих букв, помещение в контекст и т.п. играет серьёзную роль в процессе восприятия того, о чём идёт речь. Все эти составляющие коммуникационной системы настраивают своих носителей на определённый лад, тем самым, по сути, индоктринируя их. Но важно не только то, как относятся люди к имеющемуся арсеналу, но и то, как они используют его в своих целях.

У женщин, и это общепризнанно, ножки, а у мужчин, в свою очередь – ноги. Разница в целом невелика, особенно в плане языкового обозначения, но, тем не менее, она влечёт за собой целый ряд последствий, существенных с точки зрения восприятия мира людьми.

Прежде всего, предполагается, что женщины более утончённые существа. Ноги у них изящнее, тоньше и стройнее, чем у мужчин. Во-вторых, более слабые, ведь применение соответствующей конструкции свидетельствует об этом, и, следовательно, они имеют право на помощь со стороны более сильных. В-третьих, данные конечности у детей обозначаются ровно также же, но имеют несколько иной смысл, тем не менее, снова отсылая к беззащитности. И, в-четвёртых, апелляция к искусственно уменьшенному размеру предполагает инфантильность или право на неё.

Раз существуют такие возможности, то ими не грех воспользоваться и в иных областях. Отсюда появляются ласкательные обозначения для рук, пальцев, ушей, носов, глаз, щёк и любых иных частей тела. Но то же самое касается и более обширных пластов и сфер жизни. Именуя желаемое в приятной для себя манере, вы, тем самым, получаете мощное средство влияния на окружающих. Потому что если у вас болит «пальчик», то это одно, но если просто «палец», то особой жалости вы не добьётесь.

Впрочем, такое обозначение имеет и отрицательные эффекты. Если мужчина, у которого, напомню, всё-таки «ноги», будет вести речь о своих «ножках», то он может подвергнуться остракизму или иным санкциям со стороны окружающих, разумеется, если такое именование в рамках соответствующей культуры для него неприемлемо. Однако если то же самое он проделает со своим именем, то результат способен показать более положительную динамику.

Важно здесь следующее. Используя те или иные возможности языка для своей выгоды, человек приобретает власть. Он заставляет людей относиться к названному совершенно определённым образом. Мы обычно забываем об этом, повторяя чужие ярлыки, но одновременно с их употреблением, перенимаем и отношение, что очевидно сужает наш собственный горизонт и заставляет думать в нужном направлении. Впрочем, об этом речь пойдёт ниже. Теперь же мне необходимо ответить на второй вопрос, озвученный в самом начале. Какая роль и какие особенности свойственны тому, что не обозначается вовсе?

Вообще говоря, люди редко задумываются над тем, что не имеет никакого имени. Так, мы можем смотреть на цветок, у которого есть название, нам неизвестное, и размышлять о нём в таком обобщённом виде. Но существует и то, что принципиально лишено обозначения. Проблема, следовательно, распадается на две части. Первая состоит в том, как мы относимся и что думаем по поводу незнакомого лично нам. И вторая, соответственно – о том, что лишено имени совсем.

Напомню о том, что, вероятно (мне это неизвестно наверняка) у ручки шпингалета есть какое-то обозначение. В повседневной речи такие слова исключаются потому, что мы редко имеем дело с данным предметом, и, даже если сталкиваемся с ним, то довольствуемся сложносоставными ярлыками. Однако само по себе это отсутствие весьма показательно.

Я не страдаю теориями заговора и, тем не менее, склонен считать, что ручка шпингалета есть нечто такое, чего знать необязательно. С одной стороны, она и вправду незначительна и вследствие того, что словарный запас у каждого человека ограничен, нет смысла в том, чтобы включать в него столь редко употребляемые имена. С другой стороны, подобное положение дел неявно намекает на то, что на самом деле многие вещи не являются подходящим предметом для размышлений в силу причин, никак не связанных ни с политикой, ни с экономикой, но, очевидно, с культурой. По-видимому, есть резон в том, чтобы изъять ненужные с определённой точки зрения ярлыки из общего обращения, сконцентрировав внимание на чём-либо более важном, опять же с некоторой позиции.

Скажем, незнание городским жителем всех имён птиц, растений, рыб и животных ведёт к тому, что он может уделять больше сил и прилежания изучению сторон, специфичных для столь плотно набитого людьми пространства. Или, например, вы способны перечислить многие торговые марки и ровно также беспомощны в иных областях, не связанных с коммерцией. Это определённо имеет смысл. Объединяя индивидов по какому-либо критерию, вы, тем самым, ещё больше увеличиваете их сплочённость в данной группе, одновременно с этим уменьшая их шансы на вхождение в другие коллективы. Я не в курсе, как называется этот цветок, и если вы сходны со мной в этом, то велика вероятность, что наша идентичность более обширна. В конце концов, отрицательное единство, т.е. по отсутствию некоторых элементов, это тоже всё-таки единство.

То, о чём умалчивается, или то, о чём нет сведений, это важная составляющая человеческого сообщества. Понятно, что носители разных языков – это чужие друг другу люди. Но то же самое относится и к более узким группам, таким, скажем, как шахтёры, библиотекари, биатлонисты и т.д. У всех них есть свой жаргон. Но надо продолжать и дальше. Как я показал выше, у всех должен быть один и тот же набор слов и обозначений, который бы помогал всем нам общаться между собой. Сам по себе он не берётся ниоткуда. Его состав, плотность и содержание – это результат действия некоторых сил, и как раз тут мы снова оказываемся перед лицом власти.

Стоит задать себе простой вопрос. Почему из общего употребления изымаются именно эти, но не другие имена? В чём провинность ручки шпингалета? Разумеется, ни в чём, но если рассматривать данный конкретный пример, то выяснится следующее. Этот самый предмет, как правило, является неотъемлемой частью окна, у которого, в свою очередь, имеются также рамы, стёкла, форточки. Целостность всего этого ансамбля, очевидно, важна. Если не будет чего-то из перечисленного, кроме пресловутого отростка, оно потеряет часть своего значения. Но если исчезнет данный колышек, вряд ли что-то изменится.

Но важно и другое. Смысл окна не трансформируется с потерей ручки шпингалета². Однако сущность меняется, если изъять более значимый элемент. Конечно, окно не лишится сразу всех своих функций, но в чём-то станет неполноценным в их отсутствии. На самом деле данная часть зданий имеет множество коннотаций и очень плотно вписана в контекст огромного числа культур, по крайней мере, тех, где она наблюдается. Поэтому необходимо сохранить единство ансамбля, пожертвовав не критичными деталями, снова ориентируясь на ограниченность словарного запаса среднего человека.

Подобную логику довольно просто распространить и на другие явления и вещи, обычно окружающие нас в рутине дел. Но этим всё не ограничивается. Есть серьёзные основания полагать, что исключение тех или иных единиц языка для общего употребления играет куда более важную роль по сравнению с той, что я описал.

Тот набор слов и выражений, который представляет собой достояние каждого, одинаково для всех ущербен. Он не годится для выражения и, соответственно, восприятия любой мысли и чувства, но лишь для ограниченного их числа. Например, я знаю, что такое «балясина». Для того, кто не знаком с этим именем, оно, хоть и прозвучит относительно приемлемо для той структуры, в которой оно произносится, тем не менее, ничего не значит. Апелляция к скрытому лексикону, на что обычно делается расчёт, в данном случае даёт нулевой результат. Если мой собеседник до сих пор не встречал такого ярлыка, то у него не окажется никаких указаний по поводу того, к чему его применить и с чем его «есть».

Подобное происходит сплошь и рядом. Мы упоминаем в своей речи специфические имена и выражения, которые на деле ведут к коммуникативному провалу. Огромное количество неудач просто так не оправдать, и, несмотря на это, они продолжают множиться. Что же тут происходит?

В силу определённых причин нет смысла в том, чтобы забивать лексикон каждого человека всеми доступными в данном языке словами. В реальности это почти невозможно, но этого и не случается. Всякий из нас получает в своё распоряжение некоторый минимум, используя который он, более или менее, сносно, общается не только с близкими, но и с посторонними. Вопрос, таким образом, состоит в этом самом «более или менее».

С одной стороны, мы приобретаем слишком много. Множество слов, значения которых мы знаем, редко нами используется. Как правило, коммуникация проста и не требует сверхусилий или метасведений. Но бывают ситуации, когда мы терпим крах потому, что обладаем явно недостаточным багажом. Я не собираюсь здесь рассматривать вопрос о соотношении между удачами и провалами, но очевидно, что первых больше. Однако почему?

На самом деле язык имеет дисциплинирующее воздействие. Привыкая использовать только конкретные слова, общие для всех в данном ареале, мы также приучаемся к тому, чтобы не замечать или игнорировать то, что сносным образом описать невозможно. Лишь единицы, либо в крайне редких случаях нуждаются в чём-то большем, чем им уже предоставлено. Всё прочее забывается. Я ещё многое скажу по этому поводу ниже, но сейчас отмечу следующее. То, что никак не обозначено, в действительности не существует. Если мы рассматриваем круг понятий, включённый в общий набор, то это, как предполагается, всё, что с нами случается и происходит. Остальное же – совершенно лишнее. Или, хуже того, попросту выдуманное.

Объясняется это следующим образом. Скажем, мы можем исключить такое слово как «жалость». Само по себе явление на первых порах никуда не исчезнет, и люди продолжат испытывать соответствующие эмоции, однако не смогут ни передать, не принять информацию о данном поведении. Со временем, по мере увеличения разрыва между поколениями, понятие станет ненужным.

Кроме того, не в силах описать определённые переживания, мы теряем их отличие от остальных, пусть и смежных чувств, тем самым, перемещая ударение с собственно «жалости», например, на «сострадание». Данные комплексы эмоций, хотя и представляют собой что-то очень похожее друг на друга, не могут быть сведены в одну точку. В таком случае «сострадание» поглотит «жалость», не будучи способным заменить её во всех отношениях и опять же со временем оказавшись не в состоянии полноценно её описывать.

Существует и ещё одна опасность. Передавая что-либо друг другу, и, прежде всего, детям в данном случае мы лишимся возможности это делать принципиально. Эрзацы не помогут потому, что они, в свою очередь, окажутся в состоянии угрозы дальнейшего редуцирования. Даже если где-то и проложена граница, за которую ни одно общество не зайдёт, всё же на пути продвижения к ней окажется очень много смежных понятий, которых постигнет участь «жалости».