Текст книги "Обретение чувств"

– Я не смогу, а царь-батюшка, которого ты всегда защищаешь, мог бы подкормить свой народ, но не делает этого, хотя здесь и голодает-то всего три уезда.

– Видно, ему не докладывают, что здесь голод начинается, вот он и не знает про нашу беду, – защищала Арина царя-батюшку.

– Нет, Арина, дело в другом: нельзя чтобы у одних было густо в закромах, а у других пусто. У кулаков хлеб есть, но они его не дают сельчанам даже в долг, а продают на сторону, в том числе и за границу вывозят и царь спокойно смотрит как народ голодает. В пятом году голодные рабочие пошли к царю с просьбами укоротить мироедов-фабрикантов, но царь приказал стрелять в людей, которые несли иконы и хоругви. Царь приказал стрелять в иконы и в людей, много тогда людей погибло и икон поломано было, а царю как с гуся вода: по Христу его солдаты стреляли и божья кара никого не задела.

Каждый год по стране голодают миллионы крестьян и никто им не оказывает помощи: ни царь, ни церковь, а в это время богатеи жируют, набивают карманы золотом и царь их защищает – разве это справедливо, Арина? Разве это по – христиански? – вопрошал Иван, на что Арина неизменно отвечала:

– Ничего плохого про царя-батюшку слушать не хочу. Вы, Иван Петрович, пользуетесь моим телом и на здоровье, но в душу ко мне с поклепом на царя не лезьте и не смущайте сомнениями бедную вдову, которой и так не сладко живется.

– Хорошо, тогда пойдем на диван, я тебе немного подслащу твою женскую натуру, чтобы покричала да постонала подо мною от удовольствия, – говорил учитель.

– Это другое дело, я всегда согласная согрешить: одним разом больше – одним меньше, все равно бог простит, так хоть будет за что, – отвечала Арина и спокойно шла к дивану за плотской утехой в объятиях учителя, которые становились всё не скромнее и с выкрутасами, от которых женщина иногда даже краснела и приходя в себя от полученного удовольствия просила учителя больше так не делать, на что тот охотно соглашался до следующего раза, когда всё повторялось.

Учитель научил служанку не стесняться своей наготы и Арина часто, сама, лаская Ивана, добивалась его возбуждения и потом воспринимала молча все ласки, пока чувственный восторг соития не заставлял женщину содрогаться от страсти и стонать от наслаждения, ощущая как мужчина проникает в самую глубину её женской натуры, выплескивая избыток мужского желания.

Между тем, голод на селе усиливался, крестьяне съели почти всё, что годилось в пищу и начали бы резать скот и птицу, если бы не Великий пост, запрещающий православным употреблять животную пищу. Иван понял, что пост этот придумали еще в древности, чтобы земледельцы не испытывали искушения забивать скот в весенние голодные дни и в будущем не остаться совсем без скота и птицы.

Староста тщетно пытался добиться помощи продовольствием от земских властей, пусть даже в долг под будущий урожай и наконец, за взятку, на армейских складах списали в отход фуражный овес позапрошлогоднего урожая и несколько телег с этим овсом прибыли в село. Овес этот раздали мерами по дворам на едоков и даже кулаки, имеющие свои запасы, тоже прихватили свою долю. Овсяная каша вместе с шелухой спасла крестьян от голодной смерти. Весна выдалась ровная и дружная, пошла молодая трава и отощавшие за зиму коровы быстро поправились, начали доиться и своим молоком выручили крестьян в самый голодный месяц май: когда все припасы съедены, а новый урожай еще надо ждать целый месяц.

В мае Иван закончил уроки в школе, хотя учеников оставалось меньше половины от тех, что пришли осенью, и стал готовиться круто изменить свою судьбу. Еще зимой он списался с попечителем учительского института в городе Вильне, уточнил тамошние условия обучения, съездил в уезд, снял копии со своих документов: паспорта, учительского аттестата и дворянской грамоты, получил рекомендации уездного попечителя школ и отправив всё это почтой, ждал ответа, который пришел в мае: его документы рассмотрены, одобрены и Иван Петрович Домов зачислен в учительский институт – занятия начнутся в конце августа.

Итак, жребий брошен, решение принято и он поедет в большой город Вильну получать высшее образование, пусть и не университетское.

Пришло время собирать вещи для отъезда: квартиру при школе надо было освободить для нового учителя, которого подыскивали в уездном управлении образования по заявке старосты села.

Тимофей Ильич, весьма огорчился предстоящему отъезду Ивана Петровича и при недавнем посещении школы, куда он зашел, чтобы поздравить учеников третьего года с окончанием школы, с сожалением сказал: – Жаль, весьма жаль, Иван Петрович, что вы покидаете наше село. Люди вас уважают, привыкли за два года и ученики хвалят вас, но раз решили еще поучиться в институте, то и бог с вами. Удачи вам на избранном поприще и семейного счастья, которым вы так и не обзавелись. Вроде была у вас взаимная симпатия с моей Татьяной, но почему-то не сладились отношения, дочка моя сильно обиделась на вас – причины не знаю, уехала в город, год уже отучилась, жизнь ей там нравится, но счастья пока нет: по письмам сужу, что печалится Таня о размолвке с вами. И что за черная кошка пробежала между вами – ума не приложу.

Может к Арине моя дочь вас приревновала: вон она какая ладная, да справная стала у вас в услужении: не мудрено, что девушке примерещились разные мысли: мол, учитель одинок, служанка молода и красива, хоть и вдова, мало ли что может между ними случиться, особенно в непогоду или по зимней темноте. Ведь девичье сердце вещун: оно чувствует опасность там, где мы, взрослые люди и намеков никаких не видим, – закончил староста и хитровато взглянул на Арину, что занималась стряпней, здесь же рядом и старательно делала вид, что не слушает этих мужских разговоров.

– А по моему, это и не грех вовсе утешить бедную вдовушку, одинокому учителю – если по согласию и с удовольствием взаимным, – продолжил свои рассуждения Тимофей Ильич, и видя что лицо Арины зашлось румянцем, понял, что попал в самую точку. Видимо, и дочка его Татьяна догадалась об отношениях учителя со служанкой и взбеленившись гордостью от такого оскорбления своих чувств, отказала учителю в своей любви, о которой он, её отец, знал не понаслышке, и уехала куда глаза глядят, лишь бы подальше от учителя-изменщика.

– Эх, я, старый дурень, – корил себя Тимофей Ильич, попивая чай с учителем и смотря как дебелая служанка ловко управляется со стряпней, – сам подставил молодую кобылку одинокому учителю-жеребцу, а теперь и удивляюсь, почему дочь отвергла учителя, к которому испытала любовь с первого дня приезда Ивана Петровича на село – сама говорила сестре, в подслушанном нечаянно разговоре, что лишь взглянула учителю в разноцветные глаза его и сомлела от любовного чувства к мужчине этому. А теперь дело не поправить, оба они: что дочь моя, что учитель этот, с характером и на примирение не пойдут здесь при этой служанке, но может в городе у них сладится?

– Послушайте, Иван Петрович, – продолжил староста свои речи, – почему бы вам не съездить пока в Могилев, не повидаться там с моей дочкою – глядишь и вернутся ваши чувства, если Арины не будет поблизости, – предложил староста, заметив как напряглась молодая вдова при этих словах, что окончательно подтвердило его догадку о сожительстве Арины с молодым учителем. Да он и сам не отказался бы объездить эту кобылку, если бы не опасался людской молвы. Вот учитель опасаться не стал и мигом поставил её в свое стойло – наверное, вскоре по приезду. Мужское томление учитель сжигал со служанкой, потому и не был настойчив к Татьяне: иначе зажал бы давно девушку где-нибудь в углу и быстро добился бы согласия на брак, которого Татьяна так хотела.

– Я бы с вами вещички кое-какие дочери передал к лету и ваша оказия окажется кстати, – настаивал староста, пытаясь устроить судьбу своей дочери: город их мигом помирит без родительского присмотра, бесчестия дочери от учителя староста вовсе не опасался, но даже надеялся, что плотская страсть сподвигнет молодых на сожительство, а там, к осени, можно будет и свадебку справить.

Мечтаниям старосты решительно поставил конец учитель: – Нет, Тимофей Ильич, не с руки мне ехать в Могилев – я уже устроился в Вильне и скоро мне ехать туда надобно, а пока заеду к батюшке, навещу его и отдохну дома после школьных занятий. Адрес учительского института я вас оставлю прямо сейчас и, если Татьяна захочет со мною знаться, пусть пишет письмо по этому адресу: будем тогда обмениваться письмами, на бумаге можно изложить то, что не всегда удаётся сказать в лицо, – и учитель вышел с кухни, за адресом института для Татьяны.

Староста, воспользовавшись отсутствием Ивана, встал со стула и всей ладонью шлепнул Арину по ягодице, так что женщина вскрикнула от неожиданности.

– Что же ты своячница, мне, старосте села, не сказала про домогательства учителя и свое сожительство с ним, – прошипел тихо Тимофей Ильич, – я тебя пристроил на хорошее место к учителю, а ты своим распутством с ним сорвала мою задумку оженить его на моей Татьяне, поскольку любовь у них возникла, но учитель похоть свою с тобою удовлетворял, вот и не решился жениться, а Татьяна, видимо, догадалась, что учитель тебя топчет, как петух курочку, закусила удила и уехала куда подальше.

Вот и делай после этого добро людям, – вздохнул староста. – Видно, что сломал, того не склеить и чует мое сердце отцовское, не помирится Танька с учителем и не видать мне внуков от них. А что, учитель и впрямь хорош в постели, коль ты, Арина, всегда довольная ходишь? – сменил разговор староста и, не ожидая ответа, сел к столу, поскольку Иван возвратился с клочком бумаги в руке.

– Вот мой адрес института в Вильне, – отдал он листок старосте, – а вы мне дайте адрес Татьяны – я ей обязательно напишу, как приеду к отцу.

– Так нет у меня её адреса, – изумился староста. – Живет она у моего сродного брата, деньги я ей два раза передавал с оказией и писем от неё не получал. Должна скоро приехать домой на лето, тогда адрес узнаю и вам, Иван Петрович, непременно напишу в Вильну вашу, будь она проклята эта учеба, что молодых людей разбросала врозь по городами и весям.

– Когда уезжать изволите, Иван Петрович, чтобы прийти попрощаться? – спросил староста, вставая и надевая картуз, что означало конец беседе.

– Через недельку, Тимофей Ильич, – отвечал Иван, – отец пришлёт за мною коляску, вещи упакуем и в путь, a всё, что не увезу, пусть Арине достанется или новому учителю, что пришлют вместо меня.

– Уже обещаются прислать, – усмехнулся староста, – только не учителя, а учительницу и тоже молодую и без мужика.

– Что, Арина, будешь прислуживать новой учительнице уже без сожительства? – подколол староста женщину, которая не обращая внимания на мужчин, хлопотала возле печки.

– Нет, Тимофей Ильич, не буду, – ответила служанка. – Иван Петрович, дай бог ему здоровья, незлобивый человек и платил хорошо, вот я немного прикопила деньжат и намерена податься в уезд и там устроится в прислуги или куда в мастерские: мне учитель и рекомендацию для господ уже написал. Буду сына поднимать на ноги, а здесь на селе, коль наше блудодейство с учителем открылось для вас, мне жизни спокойной не будет и свекор заест поедом, что ему не поддалась, а с учителем сожительствовала.

Невдомек старому хрену, что с учителем я от души баловалась, а с ним лучше в петлю, чем в постель. Такие вот мои слова. Только прошу вас, Тимофей Ильич, об этом ни слова на селе, пока не уеду, а там пусть чешут языки, сколь угодно.

– И вам, Иван Петрович, спасибо от вдовы за эти годы спокойной жизни без тяжкого крестьянского труда, что никогда не ругались на меня злыми словами. За то, что поняла я женское удовольствие с мужчиной и знаю теперь, почему Ева согрешила с Адамом в райском саду ибо лучше ничего на свете нету. Вам, Тимофей Ильич, – тоже скажу спасибо, что устроили меня к учителю прислуживать, а в связь с ним я вступила по своему желанию и не жалею ничуть – вдове можно и грехом это не считается. Учитель без грубости владел мною и научил быть женщиной: давать и получать удовольствие в полной мере, до зубовного скрежета и нет моей вины, что не слепилось у Ивана Петровича с вашей дочерью Татьяной: нельзя спать с одной, а думать о другой.

Но разъедемся мы в разные края, глядишь, и наладятся у молодых отношения вновь: девичье сердце отходчиво, а мужская страсть постоянна. Прощайте. Пойду и я вещички по-тихому собирать, чтобы после отъезда Ивана Петровича и самой незаметно исчезнуть из села – будто и не было меня здесь вовсе. Чужая я на селе – так чужою и осталась, потому что без мужа вдова никому не нужна и защиты ей не будет.

Неделя сборов прошла незаметно. В ночь перед отъездом, Арина впервые осталась ночевать у учителя, сославшись дома на необходимость приготовить стряпню в дорогу учителю и возчику, что приедет за ним.

Иван уговорил Арину пойти в постель и там они впервые кувыркались до изнеможения, поочередно возбуждая желания друг в друге. Арина отбросила притворную стыдливость и исполняя все прихоти плотских забав учителя лишь хрипловато посмеивалась: – Думаешь, Иван, насытиться женщиной на долгое время вперед, но ничего не получится – завтра к вечеру опять захочешь, но будет не с кем. Смотри, не изотри своей корешок в труху, чтобы не остался навсегда во мне. Терзай меня, терзай и раскалывай меня вдоль на две части, чтобы я завтра ног поднять не могла после нашей сегодняшней скачки. Дай твой корешок, поцелую на прощание, чтобы навсегда запомнил меня и мое местечко, куда он полюбился нырять до самого донышка, вызывая нестерпимую сладость в женском теле, так что хочется стонать, кричать и биться, открываясь навстречу мужскому желанию и получая взамен полное женское удовлетворение.

Измучившись в плотских утехах, они заснули далеко за полночь и Иван, впервые в жизни, спал всю ночь рядом с женщиной, которой только что владел полностью и теперь спал умиротворенным сном, ощущая рядом теплое упругое тело, пахнувшее, как всегда, запахом лесных трав с острым привкусом женского лона. Арина положила голову учителя себе на грудь и тоже забылась сном сбывшихся желаний, чувствуя, что каждая клеточка её тела наполнилась удовлетворенной страстью женщины к мужчине и все тело её ноет в сладостной истоме плотского удовлетворения.

Ранним утром, когда греховодники еще спали сладостным сном забвения, в дверь постучали и, едва Арина успела вскочить с кровати и накинуть на голое тело сарафан, вошел кучер, что прислал отец Ивана и попросил поторопиться в дорогу: он хотел за один день добраться назад, в родное село Ивана, до которого было более шестидесяти верст.

Иван, обессилевший после ночных забав, нехотя оделся и попил чаю, пока кучер укладывал на повозку вещи учителя, которых набралось на удивление много: за два года жизни на селе учитель обзавелся многими вещами и предметами, которые ему не нужны в дальнейшей учебе, но и оставлять здесь жалко, а потому он решил самое необходимое перевезти к отцу: одежду, обувь, посуду, инструменты и, конечно, книги. Всем остальным должна была распорядиться Арина по своему усмотрению. Собрав всё снаряжение, путники присели, по обычаю, и пошли во двор, где ожидала груженная доверху повозка.

Иван дал Арине десять рублей: – Вот, Арина, что могу, за твою заботу обо мне и дай бог тебе удачи в твоей дальнейшей жизни, а я буду всегда вспоминать твою доброту, спокойствие и женскую страстность, что ты дарила мне в минуты близости. Арина в ответ поцеловала Ивана в губы и, низко поклонившись в присутствии кучера, пожелала успехов учителю в его намерениях.

– Жаль, староста не пришел попрощаться, – вздохнул Иван, видимо, подойдет позднее. Ты, Арина, попроси старосту помочь тебе в устройстве жизни в уезде: он человек незлобивый и знакомства имеет. Может устроить тебя в хороший дом служанкой или куда-то в рукоделие – ты ведь хорошо шьешь платья даже на глаз без примерки. Или зайди с моим письмом к смотрителю училищ: может в школе тебя пристроит, тогда и вовсе хорошо может получиться: и жить при школе, и жалованье там выше, и от хозяев не будешь зависеть. Прощай, Арина, не поминай лихом.

Иван пошел к коляске, помахал рукой Арине, что стояла на крыльце, вытирая подолом сарафана крупные слезы, градом покатившиеся из её глаз, лишь только учитель сел в коляску, увозившую его из села и из её жизни навсегда.

ИСПЫТАНИЕ ЧУВСТВ

Повесть

(Из романа «ЖИЗНЬ В ЭПОХУ ПЕРЕМЕН»)

Иван Домов, дворянский сын, окончив учительские курсы, поработал в дальнем селе земским учителем два года и решил продолжить своё образование в учительском институте губернского города Вильне, чтобы получить возможность преподавать в гимназиях и даже университетах.

Он был родом из обедневших дворян, капиталов не имел , как не имел помощи и от отца – отставного капитана артиллерии, и потому все годы обучения в учительском институте вынужден был давать платные уроки недорослям из купеческих и поповских семей, чтобы прокормиться, поскольку обучение в институте было для него бесплатным – как для потомственного дворянина.

I

Зимой, за полгода до окончания института с Иваном случилась житейская история, круто изменившая всю его жизнь и определившая дальнейшую участь в начинающей изменяться стране.

В тот год, 1911-й, он снимал комнату в доходном доме местного купца на пару с однокашником по имени Филипп. Оба были молоды, энергичны и неприхотливы, а впереди, после окончания института их ждала достойная учительская работа с достойной оплатой и уважением общества города, где придётся учительствовать. Это уже будет, по крайней мере, уездный город, а не захудалое село Осокое, где Иван учительствовал в земской школе, не имея возможности общаться с культурными и образованными людьми своего круга.

Иван и Филипп подрабатывали на жизнь репетиторством, натаскивая поповских и купеческих отпрысков для поступления в гимназии и реальные училища или просто помогая отстающим окончить городское училище, чтобы иметь потом право на получение чина в государственной службе.

В учёбе и подработках проходили дни и вечера недели, и лишь в воскресенье выдавался свободный вечер, который можно было провести на вечеринке студентов, посетить театр или даже синематограф, что открылся недавно в Вильне, и где на белой простыне, висевшей на стене залы, в полной темноте показывали ожившие фигурки людей в обычной жизни.

В один из таких вечеров однокашник из местных пригласил Ивана и Филиппа к себе на вечеринку, воспользовавшись отъездом родителей в загородный дом. На вечеринке оказались ещё двое студентов из института и четыре девушки из учительской семинарии, что находилась неподалёку от учительского института и готовила девушек к учительству в земских и церковно-приходских школах.

Как будущие коллеги все перезнакомились быстро, и вечеринка легко и непринуждённо перешла в застолье с песнями и танцами под граммофон, который тоже был ещё редкостью: видимо родители хозяина вечеринки были весьма зажиточны, коль обладали большой квартирой с хорошей обстановкой и загородным домом. Порезвившись все вместе, гости разошлись парами по комнатам, якобы обсуждая что-то лично их интересующее, а на самом деле, чтобы украдкой пожать друг другу руки, приобняться, сидя на диване, и возможно даже слегка поцеловаться – при взаимной симпатии, но без последствий и обязательств. Для серьёзных отношений одной встречи было недостаточно, и все они, как студенты, так и семинаристки, были ещё не самостоятельны и зависели от родителей.

Вечеринки для того и устраивались, чтобы немного пофлиртовать и невинно развлечься. Иван обычно в этих играх не участвовал, будучи на пять-семь лет старше своих однокашников, а семинаристки и вовсе были младше его лет на десять, но на вечеринки ходил, если приглашали, втайне надеясь встретить там подругу жизни и увезти её с собой по окончанию института к месту будущей своей учительской службы: учителя в России считались государственными служащими, имели классные чины, достойную зарплату и пенсию по окончании службы, как и офицеры, при двадцати пяти годах учительской выслуги.

Иван к тому времени выглядел сформировавшимся мужчиной лет двадцати пяти, выше среднего роста, с правильными чертами лица, белая и чистая кожа которого оттенялась волнистыми каштановыми волосами и бородкой. Разноцветные глаза: голубой и зелёный, смотрели спокойно и благожелательно, от него веяло мужской надёжностью и постоянством, что так привлекает девушек, ищущих достойного спутника жизни, поэтому на вечеринках и в присутственных местах Иван всегда ощущал внимание со стороны девушек и молодых женщин, но не использовал это внимание в корыстных мужских целях добывания женской взаимности.

Свою мужскую потребность он, как и большинство студентов, удовлетворял редкими посещениями публичных домов, которых было несколько на всю Вильну. Студенты курса обычно сговаривались заранее о посещении публичного дома, приходили туда гурьбой, отбирали жриц любви по вкусу, а после сеанса интимных услуг обычно заходили в ближайший трактирчик и под кружку пива делились полученными впечатлениями, всячески приукрашивая достоинства именно своей куртизанки – как они называли работниц борделей. Это были, обычно, кем-то совращённые и брошенные девушки, которые, оставшись без средств существования и родительской поддержки, зарабатывали таким образом себе на жизнь.

Иногда студенты сбрасывались вскладчину, выбирали сообща одну на всех рабу любви, оплачивали её услуги на всех, и после того, как эта несчастная обслуживала их по очереди, студенчество отправлялось в трактир, где опять-таки под пиво, каждый рассказывал свои впечатления от плотских утех с этой проституткой в виде устного доклада, что будущие учителя называли симпозиумами.

Иван в этих симпозиумах никогда не участвовал, как не участвовал и в коллективных посещениях борделя, пользовался услугами проституток в отдалённых районах города не часто и стараясь, по возможности, выбирать одну и ту же девицу, что также говорило о его душевной склонности к постоянству в отношениях с женщиной.

Когда участники вечеринки разошлись по комнатам большой квартиры, Иван остался один в гостиной и, сидя на диване, лениво листал книгу, взятую им из шкафа здесь же. Вдруг одна из девушек быстро вошла в гостиную, оправляя на себе кофточку, а за ней вошёл хозяин вечеринки, смущённо пытаясь успокоить девицу. Девица эта, по имени Надя, с самого начала приглянулась Ивану, но хозяин квартиры предупредил заранее своих однокашников, что Надю он специально пригласил для себя.

– Это подло, пригласить девушку и приставать к ней с нескромными предложениями, – возмущённо обратилась Надя к хозяину вечеринки. – Не ожидала я от вас этой низости и больше ноги моей здесь не будет, – говорила Надя, – и другим девушкам расскажу о вашем поведении, а сейчас я ухожу. Иван, вы не проводите меня? Уже поздно и одной страшновато на тёмных улицах Вильны, – обратилась она к Ивану.

– Да, да, конечно, – я тоже уже собирался уходить, – ответил Иван, вставая с дивана, вышел вслед за Надеждой в прихожую и подал ей пальто. Он успокаивающе помахал рукой хозяину квартиры, стоявшему на пороге гостиной, и вышел вслед за Надеждой, предупредительно открыв перед нею входную дверь.

Был конец января, крещенские морозы уже прошли, и на дворе стоял лёгкий морозец, сопровождавшийся редким снегопадом. Темнота ночи ослабевала, когда из-за облаков выглядывала полная луна и освещала бледным своим светом извилистую улицу приземистых домов, сквозь закрытые ставни которых лишь кое-где проглядывал свет керосиновых ламп: электричества в этой части города не было, как не было и уличного освещения, и если бы не свет луны, то идти спутникам пришлось бы в полной темноте, благо, что снег, казалось, слегка светился изнутри, позволяя не свернуть с дороги и не уткнуться в заборы между домами, внезапно возникающими в темноте.

Надежда тихо ойкнула, поскользнувшись на утоптанной тропинке обочины, и крепко схватила Ивана за руку, как бы стараясь не упасть. Он ощутил тугое тело девушки, прижавшееся к нему, и тёплая волна желания прокатилась по нему и передалась Надежде, которая, однако, не отстранилась, а ещё сильнее прижалась к спутнику, спрятав кисти рук в муфте, служившей ей вместо варежек по нынешней городской моде.

Так они и шли молча, прижавшись друг к другу, и, ощущая как невидимые токи пронзают их соприкоснувшиеся руки, заставляя гореть лица, неразличимые в темноте, и учащённо биться сердца в унисон, как показалось Ивану. Он, конечно, слышал и читал о внезапных мужских чувствах, возникающих к незнакомой женщине, но сам ещё ни разу не испытывал их, несмотря на значительный опыт общения с продажными женщинами.

Надежда уверенно вела Ивана по тропинке, свернула в переулок и скоро остановилась у калитки дома.

– Я здесь снимаю с подругой комнату, но подруга уехала на выходной к родителям, – сказала Надя, отстраняясь от Ивана, и пристально вглядываясь ему в лицо, освещённое внезапно появившейся луной.

– Может, зайдёте на часок, ещё не поздно, и я угощу вас чаем с малиновым вареньем за то, что проводили меня до дома и не дали пропасть бедной девушке в темноте улиц и закоулков, – весело и непринуждённо засмеялась она, чувствуя, что спутник не откажется от такого предложения. И не ошиблась: Иван с готовностью принял её предложение, желая познакомиться поближе с этой девушкой, к которой он чувствовал уже не симпатию, а нечто большее, чего с ним давно уже не случалось.

– У нас отдельный вход, так что хозяев мы не потревожим, – сказала Надя, отворяя калитку и проходя во двор, а Иван следовал за ней, держа её тёплую руку в своей. Они прошли за угол дома и там, в блеклом свете луны, Иван увидел пристроенные сени, куда уверенно провела его спутница. Она открыла и сняла замок с двери, прошла сквозь сени и, открыв входную дверь в дом, вошла в комнату, потянув за собой Ивана. Освободив свою руку из руки Ивана, по-хозяйски прошла к столу, нащупала спички и зажгла керосиновую лампу, висевшую над столом. Комната осветилась мерцающим светом разгорающегося фитиля лампы.

– Раздевайтесь, Ваня, вешалка в углу за дверью, – сказала Надя, сбросив пальто и проходя за занавеску, отгораживающую комнату от некоего подобия кухонки с небольшой печкой-плитой. Иван снял пальто и галоши, присел сбоку стола и огляделся. Комната была небольшая и скупо обставленная: здесь стояли лишь две кровати, платяной шкаф, три стула и стол, на котором виднелись стопки книг и тетрадей для занятий живущих здесь семинаристок.

Пока Иван осматривался, Надя ловко разожгла дрова в печи, которая загудела ровным гулом горящих поленьев, и принялась за растопку небольшого самоварчика, стоявшего на столе в углу кухни. Самовар тоже зашипел от разгоревшихся угольков, и Надя, освободившись от дел домохозяйки, подошла к Ивану, чтобы сесть рядом в ожидании, когда самовар закипит.

Подходя, она, как бы нечаянно, коснулась бедром его плеча. Иван осторожно и нерешительно положил руку ей на талию, словно отстраняя Надю, но девушка не отодвинулась, а, напротив, прижалась к мужчине. Иван вскочил со стула, лицо девушки с пухлыми пунцовыми губами оказалось рядом, и он прижался к этим губам коротким нечаянным поцелуем.

Надя не отпрянула, а прижалась к Ивану уже всем своим стройным, упругим и тёплым телом, как бы приглашая его действовать смелее и решительнее. Он снова прижался к её губам уже длительным поцелуем и покрывал поцелуями лицо и шею Нади, пока страсть не ударила ему в голову, и тогда Иван потянул Надю к ближней кровати, расстёгивая пуговицы на платье и ощущая, как упругая девичья грудь освобождённо падает ему в ладонь.

– Не надо, я сама, – прошептала Надя и, отстранившись от Ивана, стала медленно снимать свои одежды, пока в свете керосиновой лампы не показалось её тело в первозданной наготе. Она притушила лампу и в темноте неслышно юркнула под одеяло своей узкой девичьей кровати. Иван мгновенно скинул все свои одежды и, прижавшись к Надежде поверх одеяла, продолжил покрывать её лицо и грудь поцелуями, на которые она отвечала лёгкими покусываниями в шею, прижимаясь всем телом, дрожащим от сдерживаемой страсти.

Он сбросил одеяло и прижался к её наготе, продолжая покрывать поцелуями грудь и живот. Надя откинула голову и, словно в забытьи, раскинула ноги врозь, молча приглашая Ивана совершить таинственный обряд любви.

В этот момент волна желания вдруг схлынула, и Иван понял, что не готов овладеть этой девушкой, так внезапно предложившей себя ему – совсем незнакомому мужчине. Так вели себя проститутки из борделей, а не порядочные девушки из учительской семинарии. Но эта девушка нравилась Ивану, свежее её тело пахло парным молоком и какой-то душистой травой из его детства, и Иван продолжил ласкать и целовать девушку, чувствуя, как мужская сила постепенно возвращается к нему, а страсть снова бьёт нервным пульсом в голове.

Он осторожно подмял Надю, ласками раскрыл её наготу и лёгким толчком вошёл в туго раздавшуюся, влажную теплоту её лона на всю глубину мужского желания. Надя тихо вскрикнула, ощутив в себе этого, ещё несколько часов назад незнакомого мужчину, к которому неожиданно почувствовала доверие, а потом и страстное желание отдаться, и, обняв его руками и ногами, прижалась к нему всем телом, целиком отдаваясь плотской страсти, захлестнувшей ей голову и медленно скользившую к груди и дальше к самому низу живота.

Иван, с каждым движением ощущал нарастание вожделенной страсти, в паху появился сладостный спазм, который усилился до нестерпимости, извергнув мужское желание вглубь девичьего лона.

Девушка, не успела ощутить Ивана, полноценной женской страстью, как он вздрогнул, застонал и затих на ней.

Надя разочарованно высвободилась из-под Ивана и молча, обиженно кусая губы, лежала рядом, – чудо слияния тела и души с этим мужчиной не успело свершиться для неё и будет ли оно вообще, она уже сомневалась.

Иван, почувствовав разочарование Надежды, осторожно продолжил ласкать её, равнодушное уже тело, пока в них обоих не загорел снова огонёк желания, который постепенно разгорелся и вспыхнул с новой силой, заставив тела слиться вновь в безумстве страсти. Женское чутьё не подвело Надю: в этот раз желание её было удовлетворено и она тихо застонала и забилась всем телом, когда полузабытая сладко-пронзительная дрожь возникла внизу её живота, прокатилась по телу и ударила в голову вспышкой исполнившегося ощущения женского сладострастия.

Потом она лежала в сладкой истоме несколько мгновений неподвижно, пока мужчина встречным чувством не удовлетворил и себя, и затих подле неё, благодарно целуя девушку в припухшие от страсти губы.