Текст книги "Обретение чувств"

– Да, это так, – ответил Иван, – но в будущем я видел Татьяну своею женою, правда, лишь во сне, а наяву частенько хотел отказаться от учебы, чтобы быть вместе с вашей дочерью, если вы, конечно, не против.

– Упаси бог, Иван, лучшего мужа своей дочери я и пожелать не могу, но Татьяна уже поступила на учебу в семинарию, выдержав проверку знаний, и теперь не отступит, пока не выучится и не станет ровней вам. Единственный выход – это вам, Ваня, ехать в Могилев и уговорить Татьяну на замужество, хотя едва ли она согласится. В ней течет кровь наших предков: степняков – половцев и она будет стараться доказать вам, что напрасно вы тогда отвергли её – теперь уже вам, Иван, придется добиваться её руки и сердца, коль тогда на Пасху, по её словам, вы отвергли девичье сердце.

Такие вот, братец, дела с этими женщинами: вовремя не возьмешь даром – потом уже не получишь ни за какие деньги. Надумаете ехать в Могилев, известите меня – я передам дочери кое-какие вещи, немного денег и письмо с поучениями молодой девушке и за вас словечко замолвлю. Чего вам здесь киснуть под дождями: право слово, езжайте, может всё и уладится, – наставлял староста Ивана и продолжил:

– Здесь на селе дело совсем нехорошо обернулось для крестьян. Как вы уехали, еще жара сухая постояла недели две, хлеба уродились низкорослые и худосочные – зерно в колосе не налилось. Потом дожди зарядили и идут почти без перерыва второй месяц: первый укос сена так на лугах и сгнил, а второй – отава еще на корню стоит и если дожди не прекратятся немедленно, то и отава пропадет – чем тогда скотину кормить прикажете?

Некоторые мужики приноровились сено охапками сушить под навесами, но много ли высушишь по такой погоде? Огороды тоже стоят в воде – сами видели, что на улицах камыш растет, чего отродясь не бывало. Трудная зима предстоит нашему селу и был бы я рад, если бы у вас с Татьяной все сложилось: в беде нужно быть вместе, как и в радости, – закончил староста.

Иван удивился сказанному: – Я у отца был – это всего семьдесят верст по прямой: так у них всё в порядке, и урожай хороший ожидается, и сенокос прошел успешно и в огородах все в порядке, при мне уже молодую картошку начали подкапывать – хорошая бульба уродилась.

Староста тяжело вздохнул: -Сам не пойму за что нам выдалось такое испытание: и грешили как все, и молились – тоже как все, но напасть непогоды захватила всю волость и две соседние тоже – будто огонь сначала сжег урожай, как Содому с Гоморрой, а потом и вовсе Ноев потоп залил землю. Уж и свечки ставим в церкви и крестный ход вокруг храма батюшка Кирилл провел, а дожди как шли, так и льют без перерыва.

Огорченный словами старосты, Иван пошел обратно, снова укрывшись холстиной, но все равно промок до нитки и вошел в дом, предвкушая тарелку горячего борща, что принялась готовить Арина сразу после утреннего соития с учителем.

Обед был готов и Иван, переодевшись в сухой халат, принялся за борщ, рассказывая Арине о встрече со старостою.

– Видимо, придется мне съездить на недельку в Могилев по делам, – сказал учитель, заканчивая рассказ, – все одно дожди не дают заняться делом.

Арина вдруг покраснела и, потупившись, тихо выговорила: – Если вы, Иван Петрович, надумали ехать к старостиной дочке Татьяне, но не след вам этого делать – Татьяна вас не простит и не примет.

– Ты-то откуда знаешь про Татьяну? – удивился Иван.

–Так этого только слепой мог не знать, потому что не видит, как эта Татьяна возле вас вертелась и какими глазами на вас смотрела. Меня и то ревность брала, когда видела эту Татьяну, хотя я и есть ваша полюбовница на диване, а не эта девчонка. В общем, виновата я, Иван Петрович, перед вами, что проговорилась нечаянно о том, что вы меня пользуете как женщину и мне это очень даже приятно.

Недели три назад, перед самым своим отъездом, эта Татьяна пришла сюда, сказала, что уезжает и хотела бы попрощаться с учителем, но не знает, когда вы вернетесь. Мы разговорились, я угостила её чаем и за этим чаем она начала расспрашивать, какой вы есть дома, когда не в школе. Я сказала, что вы, Иван Петрович, спокойный и порядочный человек, всегда приветливы и добры ко мне, никогда не кричите и не злитесь, любите чистоту и порядок в доме и чтобы обеды были вкусны. Я отвлеклась к самовару, а Татьяна возьми, да и спроси ненароком:

– Учитель, наверное, и в постели хорош?

А я, сдуру, и ляпнула: – Уж так хорош, так хорош, что слаще меда для нашего женского удовольствия. Сказала это и осеклась, поняв, что девчонка подловила меня на слове нечаянном, но было поздно.

Татьяна зашлась краской, потом побледнела и говорит: – Передайте, Ивану Петровичу, что желаю ему много удовольствия со своею служанкой, а про меня пусть забудет навеки. И выскочила опрометью из дома.

Больше я её и не видела, но слухом пользовалась, что уехала Татьяна в город Могилев к своему дяде, и будет там жить и учиться. Такая вот история приключилась со мною, Иван Петрович, – вы уж простите глупую бабу за нечаянные слова, – нет здесь моей вины. Вы сделали меня полюбовницей, распалили мою женскую страсть, пользовали меня, когда хотели и к моему тоже удовольствию, но сами затеяли игру и с этой Татьяной, вот девчонка и докопалась до сути: почему вы так долго не добираетесь до её тела.

Вы ведь со мною плоть-то мужскую усмирите, а потом идёте к старосте и спокойно изображаете душевную любовь к его дочке Татьяне. Не избавляла бы я вас на диване от похоти – вы уже осенью потянули бы Татьяну в церковь под венец: чего ждать-то, если плоть взыграла? Удобно вы устроились, Иван Петрович: плоть свою усмиряли со мною, а разговоры всякие вели со старостиной дочкой, которая ждала, но так и не дождалась, когда же учитель затащит её в постель, а после поведет под венец.

Простите мне еще раз, бедную вдову, что проговорилась вашей Тане о своем бабьем удовольствии от вас, чего у меня даже с мужем никогда не бывало.

Арина закончила свою исповедь и тихо заплакала, вытирая слезы краешком фартука и украдкой поглядывая на учителя в ожидании: прогонит он её со двора или нет?

Иван, однако, был доволен, что все так разрешилось: связи с Татьяны он хотел и боялся взять на себя ответственность, а теперь уж ничто не мешало его планам продолжить учебу в институте.

– Татьяна, наверное, ненавидит его всей душой, как может ненавидеть лишь отвергнутая женщина, даже, если мужчина своим отказом сохранил ей девичью честь и спас этим от позора.

Правильно говорил староста: женщина предлагает себя любимому мужчине даром, жертвуя честным именем, а нелюбимому и за большие деньги не уступит, если не заставят житейские обстоятельства, но это уже не любовь, а торговля телом.

Ладно, Арина, успокойся – простил я тебе твою оговорку. Удивляюсь лишь, что ты раньше на селе не похвасталась нашими прелюбодеяниями: редкая женщина не поведает своей подружке о связи с мужчиной, если эта связь доставляет ей удовольствие до стонов и криков при плотской утехе. Подружка раззвонит эту новость по всей ивановской: так и тонет женская репутация, ну, и мужчине, конечно, достаётся на орехи – если женат или с положением: например, врач или учитель.

Хватит об этом попусту говорить. Таня уехала, и бог с нею – может это и к лучшему для нее и для меня. Но тебе, Аринушка, придется рассчитаться со мною на диване, за свою оговорку, – сказал Иван, сыто потягиваясь после обеда и нарочно распахивая халат, представляя взору женщины все свои мужские регалии.

– Охальник, вы, Иван Петрович, опять соблазняете бедную вдову мужской плотью, по которой, как известно, вдовушки сильно скучают. Пойдемте на диван, и я искуплю свою вину за расстройство ваших пожеланий насчет старостиной дочки.

Вдова, вошедшая во вкус, завсегда лучше неопытной девушки, а вкус к плотской утехе вы сами во мне и разбудили. Теперь будьте добры удовлетворять желания не только свои, то и мои, – обрадованно ответила Арина и в отместку выкатила из сарафана левую грудь, которая словно наливное яблочко заиграло на цветастом сарафане нежными оттенками белого налива с розовым соском, нацелившимся на учителя.

После выяснения отношений, связь прелюбодеев была бурной, страстной и откровенной. Арина перестала сдерживать свои чувства, билась и стонала под учителем, отдавая женскую чувственность на всю глубину мужского проникновения, от чего Иван вошел в раж и, кусая женскую грудь, последним судорожным движением излился вглубь женского лона, которое раскрылось ему навстречу во взаимном удовлетворении.

Иван в опустошении страсти замер на женщине и потом медленно скатился к спинке дивана, бессмысленно глядя в потолок, а Арина, полежав немного, встала и как ни в чем не бывало, пошла заниматься хозяйственными делами, как всегда напевая песню про милого, который не берет её с собою в дальний край.

Так закончилась любовь учителя к дочери старосты: безвинно и бесследно, но оставив сожаление о несбывшимся чувстве, которое при других обстоятельствах и воздержании Ивана от служанки могло направить всю его жизнь совсем по другому руслу, избежав тем самым всех жизненных передряг, что предстояли ему в неведомом и жестоком будущем на переломе человеческих судеб и всего российского общества.

Народная мудрость гласит: «Знал бы, где упаду, соломки бы подстелил». Знал бы Иван, какие испытания его ждут впереди, бросил бы он мечты об учебе, женился на Татьяне и прожил бы жизнь простого человека: спокойную и достойную.

Человеческие слабости, отказ от общественных моральных норм поведения и организации человеческого сообщества, мелкие, кажется, разногласия со своею совестью, если она есть, накапливаясь постепенно, однажды и вдруг, резко меняют жизнь человека, заставляя пенять на себя и свою судьбу, которую сами же люди и устраивают себе, совершая необдуманные и неблаговидные поступки, поддавшись минутной слабости характера или чувств.

XII

Мелкие, нудные, но бесконечные дожди лили небесную воду на волостные земли весь август и начало сентября. Дожди прекратились на Рождество Богородицы, но было уже поздно: почти весь урожай на полях и в огородах погиб. Зерновые полегли и хилые зерна пшеницы, проса, гречихи проросли прямо в колосьях и обмолоту не поддавались.

В огородах корнеплоды начали гнить еще до уборки, и лишь капуста уродилась на славу, но капустой крестьянин сыт не будет – хотя и уважает кислые щи. Немного выручала озимая рожь, урожай которой вышел сам-восемь, но и этого зерна не хватало на прокорм людям, не говоря уже о скотине, тоже нуждающейся в прикорме.

Сено тоже сгнило на лугах и даже в сентябре, как установилось короткое вёдро, крестьяне обкашивают позднюю траву на опушках, в оврагах и болотах, пытаясь хоть немного запастить сеном к близкой уже зиме. Многие крестьяне рубили березовые ветки, вязали веники с зеленой еще листвой и сушили их под стрехами крыш в сараях, рассчитывая зимой подкормить этими ветками корову-кормилицу, на которую и была вся крестьянская надежда предстоявшей голодной зимой.

Иван с трудом набрал учеников в свой класс, потому что их отцы рассчитывали привлекать сыновей зимою на заготовки леса для продажи, а дочерям и вовсе в голодный год, по их разумению, грамота ни к чему. Надо сказать, что в неурожайный год, община выделяла крестьянским дворам часть удельного леса, чтобы заготовив бревен или дров, крестьяне могли продать эти заготовки за живые деньги, купить зерна и тем самым пережить неурожайный год в надежде, что следующим годом повезет больше.

Ивана, как учителя, эти крестьянские неурядицы касались мало: община обеспечивала учителя квартирой, дровами и уборщицей в школе, а жалованье он получал из уезда. Учеников он все же набрал, сколько положено и потому жалованье ему не уменьшилось.

Занятия в школе на этот год Иван начал, как и положено, на Покров, который выдался дождливым и пасмурным днем, так что по дождю в школу пришли едва половина учеников.

Иван с сожалением оглядел пустующее место Татьяны, которая так и не появилась на селе, устроившись, по словам старосты, слушательницей в семинарии учительской, желая стать такой же учительницей, как и Иван, и доказать ему, что напрасно отказался он, тогда на Пасху, от нее, а потом, после оговорки Арины, и вовсе стал юной девушке противен за связь со своею служанкой.

Проведя первый учебный год, Иван набрался опыта и спокойствия в общении с учениками и начал новый учебный год уверенно и четко, продвигая крестьянских детей к азам знаний, которые начинаются с учения грамоте и письму. К его сожалению, бывшие ученики второго и третьего годов обучения за лето ни читать, ни писать не удосужились из-за крестьянской работы, и поначалу пришлось учителю обучать их заново вместе с первоклашками.

За пару месяцев ученики подтянулись и к Рождеству снова бегло читали и коряво писали, а первоклашки освоили чтение по слогам.

Учебный процесс вполне наладился, как и домашний быт Ивана. Арина была расторопна: убиралась по дому, топила печь, ходила в лавку, готовила еду учителю и охотно подставляла ему свое тело – если у учителя возникала мужская потребность в плотской утехе. Сын Арины обучался в школе уже третий год и, женщина подумывала будущим летом перебраться на жительство в уезд – если, конечно, учитель не передумает с отъездом из села на свою учебу в институте.

Как-то раз, после очередного прелюбодеяния на диване, Арина, поправляя на себе смятый сарафан, робко попросила учителя:

– Иван Петрович, если вы уедете летом на учебу насовсем, не похлопочете ли о моем сынишке? Чтобы учиться ему дальше в уезде в городском училище – сами же говорили, что голова у него светлая.

Иван, как всегда, после связи с Ариной, находясь в состоянии телесной умиротворенности, ответил почти машинально:

– Будете жить в уезде и хлопотать не надо: в городское училище берут по желанию родителей, как и здесь в селе, – нужно лишь форму справить и учебники купить, а если направить мальчика на учебу одного, то придется платить за пансион, а таких денег у тебя Арина нет, и я не смогу помочь деньгами: мне тоже придется самому зарабатывать на свою жизнь в городе пока буду учиться.

Немного хочу скопить денег, пока работаю учителем, надеюсь, на первый год учения хватит, а дальше буду давать уроки школьникам на дому – так делал, когда учился на учителя в Орше. Трудно даётся учеба бедным людям в нашей России: я дворянин, ты крестьянка, но мы одинаково бедны и потому вынуждены зарабатывать на жизнь, чтобы мне учиться дальше, а тебе учить дальше своего сына. Я в училище тайно состоял в партии эсеров, которые хотели все помещичьи и государевы земли отдать крестьянам, которые работают на этих землях. И чтобы учеба была доступна всем, а кто беден – тому помощь оказывать, чтобы могли учиться.

Но в 1905 году революцию нашу подавили жандармы и войска царские и всё осталось по прежнему: земля у помещиков, фабрики у капиталистов, а учеба возможна лишь для детей из обеспеченных семей: мальчик лет 12-ти еще не сможет заработать на учебу, если родители не в состоянии ему помочь, а про девочек даже и сказать нечего.

Царь Александр Третий – отец нынешнего царя Николая Второго так и ответил на письмо своего министра просвещения: не надо, мол, учить детей из низших сословий, баловство это и грамота крестьянам и рабочим ни к чему.

Царь Николай Второй на свою коронацию в Москве истратил больше денег, чем казна тратит за год на обучение по всей стране. Так что, Аринушка, придумывай сама, как своего сына обучать дальше – я в этом деле тебе не помощник, о чем сожалею.

Кстати, когда Николай Второй, короновался, там задавили сотни людей, но царь лишь выразил сожаление и продолжил веселиться, как ни в чем не бывало. Тогда в народе его и прозвали Николай Кровавый.

– Бог с вами, Иван Петрович, – возмутилась Арина. – О царе-батюшке и такие слова поганые. Помолчите лучше, а не то я больше с вами на диван не лягу. Не к лицу учителю хаять царя-батюшку, как нам говорит поп Кирилл в церкви.

– Не я эти слова придумал, Арина, – возразил Иван, но если тебе не нравится, то прекратим этот разговор и я думаю, потом, жизнь тебе откроет глаза на устройство жизни в России.

Почему крестьянин день и ночь бьётся на своем клочке земли и не может свести концы с концами, а помещики ничего не делают и живут припеваючи? Потому что владеют землей. Мой род дворянский, но все мои предки и отец тоже, всегда жили своим трудом, а не с доходов от земли и поместья. Надеюсь, что твоему сыну Дмитрию удастся встать на ноги, выучиться и лет через десять он сам поймет, что к чему и как жить нужно по справедливости. А нас с тобою, Арина, пока я живу здесь, всегда будет мирить наш диван – к твоему и моему удовольствию.

Больше Иван таких бесед на политические темы с Ариной не проводил: не дай бог кому-нибудь проговорится – сразу выгонят с учительства и волчий билет сунут в зубы: после 1905 года охранка и политический сыск действовали беспощадно и чуть– что людей выгоняли с работы, а иногда и ссылали в Сибирь. Чем объяснять Арине устройство власти, лучше и приятнее помять ей груди, втиснуть в женщину мужское желание, удовлетворить плотские чувства и потом замолить прелюбодейство в церкви, поставив свечку под проповеди отца Кирилла.

На Рождество приехала из города Могилева старостина дочка Татьяна, совершенно преобразившаяся за несколько месяцев городской жизни.

Иван, зайдя к старосте по какому-то личному вопросу и не зная еще о приезде Татьяны, неожиданно увидел девушку, которая вошла в комнату, где он беседовал с Тимофеем Ильичем, и буквально остолбенел. Перед ним стояла молодая женщина, в городском платье, подчеркивающим совершенство девичьей фигуры. Прекрасное лицо Татьяны излучало спокойствие и доброжелательность, что свойственно красивым женщинам, осознающим свою привлекательность и милостиво разрешающим все остальным любоваться собою, но лишь издали, не позволяя приятельства или более глубоких отношений. Как мужчина любуется розой в цветнике у садовника, не рискуя сорвать этот цветок, видя острые шипы, окружающие его, так и Татьяна выглядела прекрасно, но в её взгляде Иван увидел уже не любовь, а холодное безразличие и сожаление к нему.

– Совсем забыл обрадовать вас, Иван Петрович, приездом моей старшей дочери Татьяны на рождественские каникулы, – засуетился староста. Вы же симпатизировали ей и часто хвалили за успехи в учебе, а сейчас она тоже учится в городе и будет учительницей, если какой хлыщ городской не уведет мою Таню замуж и не запрет в светлицу, чтоб другие мужчины такую красоту не мусолили взглядами косыми и не сглазили мою девочку.

Ну, что берешь, Иван, мою дочь в жены, пока она снова в город не уехала, – пошутил староста и смолк, увидев, как гневно вспыхнули девичьи глаза, вспомнив, видимо, ту обиду, что нанес ей Иван, отказавшись взять её девичью честь, что она предложила сама, утром Пасхального дня, а потом узнала и об его связи плотской со служанкой Ариной – такое не прощается.

– Ну, что вы, папенька, – Ивану Петровичу не до глупостей, вроде женитьбы, он собирается еще учиться дальше – глядишь годам к тридцати и выучится, займется наукой, а там уж и вовсе жена будет не надобна по возрасту, – с горечью подколола Татьяна учителя, глядя ему прямо в глаза. Староста, поняв, что произошло нечто негодное, заторопился выйти на кухню, чтобы приказать собрать на стол к чаепитию, оставив дочь с учителем наедине.

Иван замялся, не зная, что сказать девушке, которая когда-то призналась ему в любви, а теперь холодно и презрительно глядела на него как на постороннего и неприятного человека.

– Слышал я от Тимофея Ильича, что вы, Таня, в город уехали и устроились в учительскую семинарию, выдержав испытания. Жаль не успел попрощаться с вами перед отъездом к отцу, где и провел почти все лето, – сказал Иван, присаживаясь на стул и приглашая девушку сесть рядом.

– Спасибо, я постою в присутствии учителя, – дерзко ответила Таня. – Зачем вам было прощаться со мною, коль вы сожительствуете со служанкой Ариной. С нею вы, наверное, попрощались и встретились горячо, после возвращения от отца. Да и там, видимо, подыскали себе подружку на лето, чтобы не скучать в одиночестве. Как говорится, наш пострел, везде поспел.

Я-то считала вас порядочным человеком, потому и предложила свою любовь, но зачем вам девичья любовь, коль служанка ублажает вас плотскими утехами. Мне вы говорили, что не можете пока жениться, потому что хотите доучиться в институте, а сами распутничали со служанкой, и, может быть, еще и смеялись вместе с нею над моими светлыми чувствами к вам, – горько сказала Татьяна, едва сдерживая слезы обиды.

– Эх, какой верною женою я была бы вам, Ваня, на всю жизнь. Ведь девичье чувство не подводит, если оно настоящее, а у меня к вам было именно настоящее чувство. Я готова была поехать за тобою на край света: учились бы вместе и как-нибудь выкрутились: отец помог бы посильно, но с милым рай и в шалаше и мне ничего не надо от тебя – лишь бы любил меня. Но ты отверг меня тогда и сейчас продолжаешь сожительствовать со своею Ариною – я это по лицу её догадалась, когда случайно встретила вчера на улице, но она, видимо, тебе об этом не сказала.

Любовь – это когда душа и тело вместе стремятся к одному человеку, а ты, Иван, разделил свою душу и тело: душою, я вижу, ты тянешься ко мне, а тело свое тешишь со служанкой и этого я простить никогда не смогу. Взял бы меня тогда в Пасху невенчанной женою, и не было бы никакого разлада у тебя в душе и у меня тоже.

Мужская твоя похоть пересилила душевное стремление и больше наши пути уже не пересекутся никогда. Поддался ты, Иван, слабости мужского желания и потерял меня навсегда. Хороший ты человека, но малыми слабостями своего характера сам себе и вредишь, и так будет с тобою и впредь: уступишь в малом – потеряешь большое.

Прощай навсегда. Спасибо, что надоумил меня учиться дальше – иначе в этом селе мне тяжело бы было встречать тебя на улице или здесь дома и сожалеть о несбывшемся нашем счастье. Завтра я уеду и, видимо, больше мы с тобою уже не встретимся. Прощай! – закончила Татьяна, подошла к Ивану, наклонилась и поцеловала его прямо в губы, оставив учителя в полной растерянности от услышанного.

– С этой девушкой рядом я мог бы достигнуть всех своих мечтаний, не поддайся плотской похоти к Арине, – думал Иван. – Да и сейчас можно было бы все поправить, не проговорись случайно Арина о нашем блудстве. Сам виноват: хотел плоть свою ублажить с одной, а душою тянулся к другой – верно это подметила Татьяна: душа и тело мои разделились, а могли бы слиться вместе с Татьяной, которая мне нравилась, но приязнь оказалась настоящей любовью. Надо было тогда, когда она обнажилась передо мною, овладеть ею и под венец. С Ариной бы расстался и уехал бы вместе с Таней искать нашу общую долю.

Но что случилось – не вернуть. Буду сожительствовать с Ариной, уеду учиться, а там глядишь, и встретится мне похожая на Таню девушка, которую полюблю снова всей душою и обрету семейное счастье, – успокоил себя Иван и принялся пить чай вместе со старостой, который между делом принес самовар и сладости к чаю. Мужчины пили вдвоем: жена старосты ушла с дочкой в церковь, а Таня, несмотря на приглашение отца, так и не вышла из своей комнаты.

Староста искренне огорчился такому разладу учителя со своей дочерью, и не зная причины, думал, что городская жизнь уже вскружила голову девушке и она, забыв про первую любовь, найдет там жениха получше, чем простой учитель.

Иван вернулся домой в плохом настроении духа. Только сейчас он понял, что из-за своей нерешительности и блудства с Ариной, он потерял Татьяну навсегда, даже если будет просить о прощении на коленях, все равно получит отказ гордой девушки.

Прав был староста, когда говорил, что если женщина дает себя, то надо брать, ибо второго раза может и не быть. Именно второй попытки объясниться и оправдаться Татьяна ему не дала сегодня и не даст уже никогда. Если забросить дела в школе, уехать в Могилев и там постоянно мелькать перед глазами девушки, то, наверное, она простит его и согласится быть женою, но все равно это будут уже другие отношения: не такие искренние и не такие чувственные, без слияния душ.

Иван вспомнил, что уходя, Татьяна поцеловала его в губы, что по местным поверьям, означает слияние души девушки с его душою – так ему говорит всегда Арина, объясняя свои отказы поцеловать учителя в губы, но предоставляя всё свое тело в его полное распоряжение.

Чудны эти женские поверья здесь на селе: обнаженной девушку может видеть только муж и то после свадьбы, в губы целовать можно только мужа, и никого другого, даже если муж этот на том свете, как у Арины, брать мужскую плоть в руки женщина не должна, а мужчина не может погладить женское лоно, прежде чем войти в него, и прочие условности, лишённые, на взгляд Ивана, всякого смысла.

Арина уже собралась уходить, закончив домашние дела, когда Иван зашел на кухню и укорил женщину: – Почему не сказала о приезде старостиной дочки, которую видела еще вчера?

– Всё будете знать, скоро состаритесь, Иван Петрович, – беззаботно ответила служанка. – Как в постель – так меня тянете, а про запас держите эту старостину дочку. Если она мила вам, так женитесь на ней и оставьте меня, бедную вдову, в покое и не тащите более на диван для плотской утехи. Живу я с вами во грехе и свечки в церкви ставлю, чтобы замолить этот грех, а вы меня еще и укоряете, что не сообщила о приезде вашей зазнобы, – обиделась Арина и немного всплакнула от обиды.

Иван, как всегда, перед женскими слезами, сразу помягчел и объяснил женщине свое расстройство:

– Пойми, Арина, эта Татьяна одна на селе знает про наши отношения и может сказать старосте, а тот от обиды за дочь устроит нам обоим веселую жизнь: тебя под опеку свёкра старого, а меня из школы вон за прелюбодеяние с тобою. Дай бог, чтобы Татьяна не сказала отцу перед отъездом – в этом и была моя забота, потому и растерялся, когда увидел Татьяну в доме отца. Она сказал, что уезжает завтра и надеюсь, ничего не скажет отцу. Ты иди сейчас, пока светло, домой, и завтра приходи к обеду, чтобы сплетен по селу не было, что ты днюешь у меня.

– Так сплетни давно уже по селу гуляют, – возразила женщина. – Вы живете холостяком и не думаете жениться: вот бабы и треплются у колодцев, что я вас вместо жены обслуживаю, только доказать ничего не могут. Не пойман – не вор, как говорится. Только у меня еще и груди налились от полюбовных дел на диване, да румянец во всю щеку, но я бабам говорю, что это от хорошей еды, что достается мне от учителя и легкой работы на вашем подворье, которую не сравнить с работой на полях.

Смотрите – вот и руки стали мои белыми и гладкими, будто у барыни, а помнится вы корили меня за шершавые руки, которыми я обнимала вас, когда вы доводили меня до женской сладости неописуемой.

– Ладно, ладно, не будем разбираться, кто прав, а кто виноват: оба хороши и пусть так будет до моего отъезда. Теперь я твердо решил уехать летом на учебу, так что и ты, Арина, принимай меры к устройству своей жизни. Может, пришлют другого молодого учителя на мое место, и с ним продолжишь хозяйственные дела. Может, и до дивана дойдете, коль по нраву придется.

– Что же вы, Иван Петрович, меня совсем за гулящую девку держите? – обиделась снова Арина. – Если с вами легла, то и под другого тоже лягу, по вашему? Нет не будет со мною больше такого. Вы мне приглянулись, вот и уступила я вам и не ошиблась: почувствовала я, как сладко бывает женское удовольствие, чего со мною раньше не бывало никогда. Но с другим такого не будет, да и решила я перебираться в уезд, чтобы сына единственного избавить от крестьянской доли в помощниках у деда – моего свёкра. В уезде может быть и подвернется мужичок какой, что не побрезгует жениться на вдове: ведь я недурна собой, молода ещё и хозяйство вести могу. Если в законном браке, то я согласна на другого, но полюбовничать больше ни с кем не буду.

– Ну, как знаешь, – закончил Иван, только пусть всё остается как есть до моего отъезда: без наших занятий на диване мне будет трудно вести занятия со школьниками – мужское желание, хотя и не такое сильное, как женское, но постоянное и требует удовлетворения.

– Куда уж деваться! Потерпим, – притворно вздохнула Арина, – поблудили, так будем и дальше полюбовничать и в церкви грехи замаливать. Говорят, бог любит кающихся грешников, вот мы и будем грешить и каяться, грешить и каяться, – хохотнула Арина и вышла из дома, оставив учителя наедине с думами о Татьяне, которая так и не стала его суженной, но осталась в мечтах любимой девушкой.

После Рождества начали сказываться последствия неурожайного года. Крестьяне подъели запасы зерна, что удалось собрать, оставив лишь на посев. Подати в казну, губернию и волости пришлось заплатить не зерном, а скотом и птицей и остались у крестьян пустые лари в амбарах, а в погребах лишь подгнившая от дождей картошка, квашеная капуста и кое-какие овощи с огородов.

Бескормица наступила и для людей и для скота, оставшегося без сена, сгнившего в непогоду на лугах. Неурожай накрыл три уезда в губернии: в остальных ближних местах зерно уродилось хорошо и были излишки на продажу, только у крестьян не было денег на покупку этого зерна.

К Масленице село начало голодать. Масличная неделя прошла тихо и буднично без гуляний, блинов и свадеб. Если у кого и сохранились какие припасы, то достаток свой хозяева напоказ не выставляли, чтобы не делиться с сельчанами, у которых животы уже подтянуло к спине.

На учительском питании сельская бедность не отразилась и Арина, как прежде, ходила в лавку, где лавочник перестал отпускать продукты в долг, но охотно отоваривал Арину, что расплачивалась учительскими деньгами.

Иван дважды уже заходил к старосте, чтобы тот посодействовал в волости, подкормить учеников хоть куском хлеба на уроках, но старосте в волости отказали в помощи, сославшись на отсутствие средств, а на учительскую зарплату Иван лишь в субботние дни подкармливал учеников куском хлеба, который пекла Арина по этому случаю каждую пятницу.

– Вы, Иван Петрович, всё свое жалованье на подкормку учеников расходуете, а ведь собирались подкопить на свою будущую учебу, – укоряла Арина, замешивая очередную квашню для выпечки хлеба.

– Как-нибудь выкручусь, Арина, – отвечал учитель, – видишь, детишки ходят бледные, да синюшные от недоедания, а я, глядя на них, буду деньги копить? Не по– человечески это.

– У нас на селе много кулаков и просто зажиточных крестьянских дворов, ни никто и не думает помогать соседу, который голодает всей семьей, – возражала Арина. – Вы тоже не Христос, чтобы тремя хлебами накормить всё село.