Текст книги "Схватка за Амур"

Придя с обхода, Савелий Маркелыч был удивлен отсутствием следов на свежевыпавшем снегу – словно ни в лазарет никто и никто из лазарета не ходил. Такое случалось крайне редко: уж после обеда-то болячки обязательно давали себя знать. А тут – возле крыльца и на ступеньках – чистейшая и белейшая простынка, без единой вмятинки и складочки. Хотя нет – чей-то крупный след на вход – снег его обильно припушил, сразу и не заметно, – а на выход – нет. Кто-то вошел давненько в лазарет и не вышел.

Савелий Маркелыч обмел голиком пимы, заодно тем же веником прошелся по ступенькам крылечка и открыл дверь в сени, затем в прихожую. Прислушался – тихо. Время – два часа пополудни, Татьяна, должно быть, пошла к нему домой – готовить обед. Хотя, чего там готовить – только вчера сварила горшок борща с кабанятиной – на три дня хватит.

Не снимая собачьей шубейки, фельдшер заглянул в палату и открыл в изумлении рот: два топчана из четырех оказались сдвинуты вплотную, а на них в обнимку спали Кузьма Саяпин с рыжей каторжанкой. То, что это каторжанка, Савелий Маркелыч определил с единого взгляда, хотя на ней, впрочем, как и на Кузьме, ничего не было. На табуретке в прихожей валялись ее уличная ватянка и головной суконный платок, а каторжанское серое платье выглядывало из-под третьего топчана. Там же обретались рубаха и подштанники Кузьмы.

Вот сукины дети, рассердился Савелий Маркелыч, нашли место! А где же Татьяна? Куда помощница смотрела?! Он сунулся в ее каморку и оторопел: там тоже спала парочка, и тоже в тесную обнимку. Об остальном и говорить нечего! Только что, в отличие от первой, до пояса покрывалом больничным прикрыты – и то ладно.

Хотел Савелий Маркелыч шугануть потерявших стыд и совесть любовников – летите-ка вы, голуби, куда подальше, – но присел у стола и задумался. А куда же им лететь-то? На дворе зима, март, конечно, но все равно зима – снег, морозец – как тут молодым неженатым помилешиться? Это летом – под любым кусточком рай, где помягше, выбирай… Савелий Маркелыч покрутил головой, вспомнил свою ненаглядную Грушеньку – как у них все случилось первый раз, – тоже, между прочим, тут, в лазарете, и тоже зимой, только в ноябре… или в декабре?.. нет, точно в конце ноября, на Филиппово заговенье, перед самым Рождественским холодным постом. Грушенька тогда еще порадовалась, что так здорово все подгадалось – Рождественский-то пост благолепен для семейного счастья, – и папанька ее, господин старший надзиратель Чеботарев, дочкину вольность благословил – сначала вожжами по мягкому месту, потом иконой. И свадьбу сыграли после Крещения.

А вот с детками не заладилось, вздохнул Савелий Маркелыч. Первенец родился на яблочный спас и через месяц помер: клещ какой-то лесной укусил. И с той поры – как отрезало: ни разу Грушенька не затяжелела. Извелась, бедная, – да что поделаешь, на все воля Божья.

Савелий Маркелыч настолько погрузился в воспоминания, что не услышал, как завозились-зашептались в палате, и встрепенулся, лишь когда оттуда бочком-бочком выскользнула рыжая деваха, уже в платьишке своем. Нисколько не смущаясь, поздоровалась и протянула фельдшеру ладонь с нарывом:

– Дергает, Савелий Маркелыч, мочи нет!

– Вижу, вижу, где у тебя дергает, – проворчал старик, встав и освобождаясь от уличной одежды.

Как ни странно, языкастая Любаша, которую он встречал на рудном дворе, на сей раз смущенно промолчала. Только оглянулась на палату, в которой все было тихо.

Савелий Маркелыч повесил шубейку на гвоздик, вымыл руки с мылом под жестяным рукомойником и взялся за обследование нарыва.

Спустя несколько минут, когда болька была уже вскрыта и перевязана, Савелий Маркелыч спросил, мотнув головой в сторону каморки:

– А с Танюхой кто?

– С Танюхой? – удивилась Любаша; она заглянула в чулан, благо двери у него отродясь не было, отшатнулась и воскликнула шепотом: – Ох ты, мать моя, пресвятая Богородица! Да это никак Гриня ее разлюбезный отыскался!

Савелию Маркелычу вдруг обнесло стариковскую голову: показалось ему, что этот неведомый дотоле Гриня сейчас проснется, уведет его помощницу и фактическую домохозяйку, а он опять останется один. У него напрочь вылетело из памяти, что Татьяна каторжанка, что никуда она не денется, ежели только не вздумает бежать, но на побег она, ангел во плоти, ни за что не решится, на это способны лишь отъявленные варнаки и варначки – в общем, все разумное в его сердце затмил страх лишиться, можно сказать, дочки неназваной…

Фельдшер мигом оттащил девку от каморки и бешено-испуганно прошипел ей в лицо, в еще широко распахнутые от непрошедшего изумления глаза:

– Кто таков этот Гриня? Откуда взялся?! Варнак?!!

– Откуда взялся – не ведаю, – затрясла головой Любаша, – но не варнак он, Савелий Маркелыч, не варнак, а мастеровой. Кажись, из Тулы. За Танюхой в Сибирь пошел, найти ее обещался и, вишь, нашел! Вот сумасброд!

Она сказала это таким ликующим тоном, с таким восторгом, что фельдшер сразу пришел в себя и, внутренне осев, плюхнулся на табуретку.

Мастеровой? Из Тулы?! Пошел в Сибирь за каторжанкой?! Конечно, сумасброд! Ей же еще четыре года кантоваться – пусть и с послаблением, а все едино – каторга. Может, рядом надумал жить, усмехнулся старик, как вон эти, жены государственных преступников? Тоже, «декабрист»!

– Зря вы смеетесь, – словно услышав его мысли, вполголоса сказала Любаша. – Меня бы кто так полюбил, я бы за ним на край света…

– Кыш, шалава! – махнул рукой Савелий Маркелыч. – Марш на свой рудный двор! Тебя небось обыскались.

Любаша метнулась в палату – оттуда послышался жаркий шепот двух голосов, звуки поцелуев, – выскочила, натянула свою ватянку, набросила платок на рыжие кудри, сунула босые ноги в обрезанные, обшитые грубой кожей пимы, и входная дверь со стуком захлопнулась за ней.

– Шалава и есть! – ругнулся вслед Савелий Маркелыч и притих, услышав скрип топчана в каморке.

Предстояло знакомство с «декабристом» Гриней.

Пути-дороги Невельского и Корсакова разошлись в Аяне, куда они прибыли 17 мая из Якутска.

Михаил Семенович с двумя сопровождавшими его офицерами отправился на север, в Охотск, заниматься переводом порта в Петропавловск, а Геннадий Иванович на транспорте «Охотск», доставившем из порта его команду – двадцать пять матросов и казаков, – двинулся на юго-восток, к заливу Счастья. Как было предписано.

Казалось бы, небольшое путешествие в двести с «хвостиком» морских миль растянулось во времени почти на месяц. Слишком много было помех – и часто меняющий направление ветер, шквалистый, насыщенный снежными зарядами; и льды, пригоняемые этим ветром с норда и норд-оста, весьма опасные для деревянной обшивки судна, из-за чего экипаж постоянно находился в напряжении; и изобилующая банками и мелями эта часть Охотского моря, в чем Геннадий Иванович лично удостоверился еще в прошлом году, во время исследования Сахалинского залива и акватории восточнее Шантарских островов.

Невельского угнетала эта вынужденная задержка, хотя он старался не терять времени даром – приводил в порядок свои записи по маршруту транспорта «Байкал» от Петербурга до Петропавловска, пытался делать наброски будущей книги, обещанной Катеньке Ельчаниновой.

Катенька… невеста… Когда Геннадий Иванович мысленно произносил эти слова вместе, его охватывало странное ощущение нереальности всего произошедшего с ним в Иркутске, в доме губернатора Зарина, накануне отъезда.

Он явился туда с большим букетом цветов, собранных в оранжерее лично Марией Николаевной Волконской. Цветы были яркие, разнообразные – Мария Николаевна извинялась, что одинаковых на полный букет не набирается, но Геннадия Ивановича это не волновало: он все равно, кроме роз и хризантем, других, кажется, и не знал – главным для него было то, что в самый мороз он принесет любимой живой кусочек лета, а остальное – неважно. Букет тщательно укутали в пуховый платок, предоставленный Екатериной Николаевной; она же распорядилась заложить генеральский возок, на котором Невельской и Миша Волконский подъехали сначала к Волконским, а затем уже один Геннадий Иванович отправился к Владимиру Николаевичу Зарину просить руки его племянницы. Разумеется, обращаться с такой просьбой следовало к родителям, но сестры Ельчаниновы – кроме Саши и Кати была еще Вера, оставшаяся в Москве, у родственников, – уже несколько лет как сиротствовали, и Владимир Николаевич, не имевший своих детей, относился к племянницам по-отцовски.

Пока входил в дом, пока поднимался по лестнице, от волнения капитана первого ранга покачивало, как юнгу на палубе при трех-четырех баллах, то есть при ветре слабом до умеренного. А еще он боялся, как говорится, до дрожи в коленках, того, что ему предстоит сказать и сделать. Но лишь до момента, как предстал перед всем семейством Зариных – в парадном морском мундире с витыми, без звезд, двухпросветными погонами и эмблемами Восточно-Сибирского генерал-губернаторства на клапанцах рукавов, с саблей на левом боку. Треуголку с плюмажем и шинель принял в прихожей слуга, он же распаковал букет и внес его следом за капитаном, который, внутренне трепеща и твердя в уме ритуальную формулу сватовства, решительно прошел в гостиную, напрочь забыв про цветы.

Навстречу ему вышли Зарины в сопровождении племянниц. Взглянув на потупившую глаза Катеньку, Геннадий Иванович спохватился: где же букет-то? – суетливо оглянулся, с облегчением ухватился за протянутые слугой цветы как за спасительное средство и… перестал бояться.

У него так бывало уже не раз: перед принятием какого-либо весьма серьезного, может быть, даже судьбоносного решения его вдруг обуревал страх – вот такой же, до внутренней дрожи; страх не за себя и даже вообще, наверное, не страх, а сильнейшее опасение сделать неверный шаг и тем самым порушить что-либо важное, доверенное тебе – твоему уму, твоим рукам и сердцу. Но в самый пиковый момент, как будто свыше, озаряла уверенность, что все делается или говорится правильно, и это озарение почти всегда приводило к победе.

И на этот раз, успокоившись, Геннадий Иванович весомо и убедительно произнес необходимые слова и получил желанное согласие. Принесли икону, Катенька встала рядом с суженым, и Владимир Николаевич и Варвара Григорьевна дружно благословили обручаемых. Катенька была за то, чтобы сразу и венчаться, явно намереваясь тут же отправиться с мужем в его командировку, однако Геннадий Иванович решительно высказался против, и Зарины поддержали будущего зятя.

– Вы не хотите венчаться? – дрожащим голоском спросила невеста, и огромные глаза ее налились голубой влагой.

– Хочу, – твердо сказал жених, – но после моего возвращения. Я еду в совершенно дикий край, где придется все начинать с пустого места, и я не знаю, чем это может обернуться, какими тяготами и опасностями. Поэтому я не могу себе позволить ни подвергнуть вас такому испытанию, ни, паче чаяния, оставить вас соломенной вдовой.

– Что вы такое говорите?! – вскрикнула невеста. – Вы не должны так даже думать! Я этого не переживу!

Катенька кинулась Геннадию Ивановичу на шею и расплакалась. Он стоял, весь напряженный, не зная, что отвечать на нежданный порыв, и поглаживал ее по спине, ощущая под пальцами мелкие пуговички лифа; в голове был полный штиль, и только легкой рябью пробегала совершенно дурацкая мысль: кто же ей застегивает такое множество пуговиц и какие нужны для этого ловкие пальчики?

Слава богу, жизнерадостный характер Катеньки не позволил ей долго расстраиваться самой и огорчать жениха, и вскоре она весело щебетала за обедом о разных пустяках. Невельской же оставался во встрепанных чувствах и молчал, но задумчивость его вполне естественно объяснялась предстоящей разлукой с любимой, а потому Варвара Григорьевна после обеда предложила обрученным побыть вдвоем и, как она выразилась, насладиться уединением. Бог ведает, что она имела в виду, но Катенька, взяв жениха за руку, увела его в свою комнату и заперла дверь на задвижку.

– Что вы хотите? – спросил Геннадий Иванович, заподозрив нечто такое, к чему он не был готов. И подозрение его тут же подтвердилось.

– Я хочу вам принадлежать, – прошептала Катенька, прильнув к нему всем телом. – Хочу быть вашей здесь и сейчас.

Кровь бросилась в лицо капитану.

– Но мы ведь не венчаны! – тоже шепотом воскликнул он, тем не менее сжимая ее в объятиях. У него закружилась голова и перехватило дыхание. «Что делать, что делать?!» – паниковало сознание.

– Я читала, что обручение это позволяет…

Она торопливо расстегивала его мундир и что-то говорила, говорила, но он не слышал и не понимал – он тупо думал о десятках мелких пуговичек на ее платье, которые предстоит расстегивать, и приходил в ужас от столь непосильной задачи для его грубых пальцев…

А потом, когда уже все произошло – и это «все» оказалось замечательным, восхитительным и просто чудесным, – они, прежде чем встать к вечернему чаю, немного полежали, наслаждаясь своей расслабленностью и огромным чувством нежности друг к другу.

– Вы – мой самый родной человек, – сказала Катенька, перебирая пальцы его руки, лежавшей у нее на груди. – Я это сразу поняла, как только вы появились…

– Так, может быть, начнем говорить друг другу «ты»? – улыбнулся он. – А то выходит как-то куртуазно. Так родные люди не говорят.

– Говорят, – возразила Катенька. – Я и дядюшке «вы» говорю, а он тоже мой самый родной человек, заменил нам с Сашенькой отца. И вы не смотрите, что я маленькая и слабая, – я за родного человека кого угодно могу в клочки порвать!

Он сказала это так страстно – даже кулачки сжались и глаза сузились в жестоком прищуре, – что Геннадий Иванович не рискнул ничего ответить, хотя в душе улыбнулся: очень уж по-детски прозвучали эти угрожающие слова.

Да, не лежало у него сердце к заливу Счастья, хоть и назвал его так он сам. Тогда, год назад, после оглушительных открытий в Амурском лимане – и Южного пролива между материком и Сахалином, и устья Амура, пригодного для входа в него практически любых морских судов, – все офицеры транспорта «Байкал» постоянно были в необычайном повышенно-радостном возбуждении. Это состояние греки называют эйфорией. Потому и обнаружение вблизи от амурского устья (всего-то около тридцати пяти морских миль) огромного залива, на первый взгляд, весьма удобного для укрытой от бурь стоянки кораблей, они восприняли как еще один подарок судьбы – отсюда и патетика наименования. А залив оказался мелководным, забитым банками и мелями, и единственным местом, подходящим для подхода судов к берегу, была песчано-галечная кошка, образующая восточный берег залива. В общем, для моряка – никакого счастья, кроме неприятностей.

Туда, к этой кошке, и лежал сейчас маршрут «Охотска» – там следовало основать зимовье, которое послужит базой для обследования Левобережья Амура, правда, с категорическим запретом выхода собственно к реке, дабы не вызвать неудовольствия китайцев.

Весь многодневный путь к заливу, начиная с отъезда из Иркутска, из головы Невельского не выходило сомнение: правильно ли он поступил, скрыв от Муравьева свои размышления о полученном задании. Оно его мучило несказанно, однако прийти к какому-то определенному решению не получалось. Может быть, потому, что к зарождению этого сомнения была непосредственно причастна Катенька, невеста.

А получилось так.

Вообще-то, в высочайшем указе на имя генерал-губернатора Муравьева, подписанном 8 февраля 1850 года, про обследование Левобережья не говорилось ни слова. Зимовье должно было от имени Российско-Американской компании вести торговлю с гиляками, не касаясь лимана и Амура, под строгим наблюдением и руководством генерал-губернатора. Однако, подумал Геннадий Иванович, внимательно вчитавшись в текст, не все так просто в этом указе. Он знал от Льва Алексеевича Перовского, что пункт пятый – «Для приведения в исполнение на месте этого указа, а равно и для выбора места для зимовья в распоряжение генерал-губернатора командировать капитана II ранга Невельского» – был вписан государем собственноручно, и компания недругов в Амурском комитете – Нессельроде, Чернышев, Берг и Сенявин – приняла эту сентенцию как наказание за самовольство слишком много взявшего на себя «первооткрывателя». Но устройством зимовья и торговлей с гиляками мог заняться кто угодно и в гораздо меньшем чине – к примеру, прапорщик корпуса флотских штурманов Дмитрий Орлов, который уже многие годы жил в Аяне и торговал с местным населением. Нет, императору понадобилось направить туда истинного первооткрывателя, да еще и с повышением: согласно положению направляемые на службу в Сибирь сразу получали следующий чин или звание, и Невельской тоже стал капитаном первого ранга, хотя всего лишь три месяца назад был капитан-лейтенантом. Чудны твои дела, Господи! И напрасно он тогда, в Якутске, допустил до сердца ревность к Завойко. Сам оказался в таком же положении.

«Что же из всего этого следует?» – думал Геннадий Иванович. И пришел к неожиданному выводу. Как раз накануне своего сватовства.

«Наверное, государь не сомневается в очередном самовольстве упрямого моряка. Как же, – вполне возможно, думает он, – Невельской будет в двух шагах от мечты всей своей жизни и не сделает этих шагов, чтобы ее достигнуть? Да быть того не может! Сделает он эти шаги и тем послужит на благо Отечества. А я, думает государь, приказывать ему не должен, поскольку Китай мой приказ может принять как политический вызов и, если не начать войну, то закрыть торговлю в Кяхте в его силах, а это – громадные убытки для государственной казны. Император на такой афронт пойти не имеет права, а если же какой-то капитан ссамовольничает, то и спрос по всей царской строгости с него одного».

Вот так рассудил и уверил себя Геннадий Иванович и, естественно, в первую очередь поделился своими умозаключениями с Катенькой, когда они после вечернего чая снова вдвоем, держась за руки, сидели в гостиной. Невеста, несмотря на страстность в речах и поступках, оказалась тоже не чужда рассудительности и посоветовала никому не говорить о столь глубоко запрятанной государевой тайной поддержке замыслов строптивца.

– Если вы ошибаетесь, то не будет повода над вами посмеяться, а если правы, в чем я совершенно уверена, государь вас в обиду не даст, – горячо говорила она.

– Вы полагаете, и генерал-губернатору не стоит говорить?

– Ему – в первую очередь!

– Но почему?! Ведь Муравьев все время ратует за то, чтобы Россия закрепилась на Амуре. Мы с ним единомышленники, и его поддержка бесценна. Если честно, не будь его, я вообще мог не попасть к устью Амура. Да и мы, в конечном счете, могли бы не встретиться.

– Милый, милый Геннадий Иванович, вы себя недооцениваете. – Катенька сжала его пальцы и заглянула в глаза. – Муравьев просто администратор, наверное, неплохой, мне дядюшка говорил, но он не способен на гениальные открытия.

– Почему? – искренне удивился Невельской.

– Я заметила: он малообразован. Уж во всяком случае «Фауста» Гете в оригинале не читал. Да и на русском, наверное, тоже. Он хороший военный, дослужился до генерала, но… – она замялась, а потом выпалила: – …у военных голова иначе устроена.

– Я ведь тоже военный, – заметил Невельской.

– Ну, какой же вы военный! Только по мундиру. Вы совершили великие открытия и с ними войдете в историю. Уже вошли! А о Муравьеве, если и вспомнят, то лишь в связи с вами.

– Нет, Катенька, вы нехорошо говорите. – Невеста обиженно поджала губы. – Не сердитесь, но таких администраторов, как Николай Николаевич, еще не было, и будут ли другие – неизвестно. И я все-таки не пойму, почему не надо ему говорить о моей догадке.

– Да потому! – вскричала Катенька. – Если он будет знать, то с легким сердцем пошлет вас на нарушение указа и думать не будет, как защитить от гнева государя. Все, мол, само образуется, и ладно. Еще и орден получит! Это называется: чужими руками жар загребать. А вот пусть побеспокоится и голову поломает, как вас уберечь.

Упоминание об ордене неожиданно кольнуло в сердце. Вспомнилось, что за опись сделанных открытий ему полагался крест Святого Владимира 4-й степени и пенсия, но Нессельроде и иже с ним добились от государя лишения Невельского этой награды – в порядке наказания. Тогда он воспринял «экзекуцию» спокойно, а сейчас вдруг стало горько и обидно. Всего лишь на мгновение, но все-таки…

Катенька уловила это едва заметное изменение в настроении жениха и сразу же начала восхищаться его «замечательным прочтением» указа и заявила, что «никто-никто не догадается об истинном смысле пятого пункта». И, хотя Геннадий Иванович предполагал, что ее слова – всего лишь женская уловка для поднятия духа, ему стало приятно и, сам не понимая зачем, он вдруг сказал:

– Николай Николаевич уж точно не понял его истинного значения.

Сказал и даже засмеялся, вспомнив, с каким выражением лица Николай Николаевич читал царский указ. Он бы назвал его смесью почтительности и отвращения. Почтительности к форме – все-таки подпись самого императора – и отвращения к сути.

– Рука моего заклятого друга Нессельроде… – сказал генерал, закончив чтение, и положил бумагу на стол. Фраза осталась незавершенной; Невельской, сидя в кресле, ждал продолжения, и оно последовало. Муравьев похлопал ладонью по столу, видимо, обдумывая, как подипломатичней выразить свою мысль, но ничего не придумал и простодушно улыбнулся: – Что перед вами хитрить – мы же единомышленники. Слов нет – царский указ надобно исполнять, но и допустить невозможно, чтобы кто-либо иной прежде нас занял устье Амура. Теперь, когда благодаря вам мы знаем, какие возможности сулит России обладание этой поистине великой рекой, лишиться таких возможностей из-за, мягко говоря, недальновидности советников государя – суть государственное преступление.

Муравьев вышел из-за стола, сел напротив Невельского и положил руку ему на колено, как бы подчеркивая особую доверительность своих слов:

– То, о чем я хочу вас просить, Геннадий Иванович, может оказаться весьма опасно по своим последствиям…

– Николай Николаевич, – укоризненно перебил Невельской, – я вам не раз говорил, что следует как можно скорее занять устье Амура и все бухты южнее его, дабы подтвердить принадлежность побережья России. Потому просить меня не надо, да вы, по своему положению, и не имеете права на такую просьбу. Как и я, разумеется, не имею права выполнять подобную просьбу. Но мое положение много ниже вашего, и ответственности за последствия на мне меньше. Если я что-то нарушу, то меня в первую очередь накажете вы, а потом, может быть, и государь. Если сочтет мои действия вредными для Отечества.

– Ваши действия принесут Отечеству одну лишь пользу, – пылко сказал генерал. – И те, что были, и те, что будут. Я уверен, государь оценит их именно так. По крайней мере, я неоднократно писал ему об этом. И в любом случае я вас на произвол судьбы, а вернее, на произвол Нессельроде, не оставлю. Для меня это – дело чести!

Оснований не верить Муравьеву у Невельского не было: до сих пор его слова, по крайней мере, во всем, что касалось Амура, не расходились с делом. Собственно, именно поэтому Геннадия Ивановича и начали грызть сомнения в правильности своей позиции умолчания, доходившие до того, что он обвинял себя чуть ли не в предательстве общего дела. И только приход «Охотска» в залив Счастья и начавшиеся авральные работы сперва отвлекли капитана от угрызений совести, а позже это самокопание в сравнении с насущными заботами и задачами показалось настолько ничтожным, что вскоре забылось и больше не вспоминалось.