Текст книги "Схватка за Амур"

Танюха Телегина уже год как исполняла обязанности помощницы фельдшера в лазарете Газимуровского сереброплавильного завода. Ее вместе с группой каторжанок, у которых срок наказания был невелик, перевели сюда с Калангуйского рудника и здесь расконвоировали, здраво рассудив, что женщины вряд ли побегут от более или менее спокойной жизни в неведомую, полную волков и медведей тайгу. Начальник Нерчинских заводов Кабинета Его Императорского Величества принял к исполнению пожелание генерал-губернатора облегчить положение заключенных женщин, особенно молодых, которые скоро освободятся и перейдут на поселение. Им предстоит осваивать новые земли, обзаводиться семьей, детей рожать, а от замученных непосильным каторжным трудом вряд ли получится здоровое потомство. Начальник не одобрял мечтательных устремлений генерал-губернатора, но противиться им не мог, поскольку начальствующий в крае по должности был его куратором.

Танюха таких тонкостей, разумеется, не знала, она даже не связала изменение в своей жизни с тем случаем на руднике, когда спасла жизнь высокому начальнику. Дело ее в суде не пересматривали, перевели на завод не одну, а в числе других почти двух десятков молодых баб и всем дали послабление – ну и слава тебе, господи!

Работы в лазарете было немного. Фельдшер Савелий Маркелыч тщательно следил, чтобы ни среди работных людей, ни в их семьях не появлялось никакой заразы, чтобы на рудном дворе и в плавильных цехах надзиратели заботились о безопасности, это отметил даже приезжавший с проверкой из Иркутска доктор Штубендорф, – ну, а несчастные случаи – кто же их может предусмотреть?

Вот и сейчас в палате лежал плавильщик Кузьма Саяпин – два дня, как товарищи по цеху принесли его с обширным ожогом левой ноги: случилось непредвиденное – при разливе серебра в опоки обломилась ручка разливной ложки, и расплавленный металл выплеснулся на выставленную вперед ногу. Савелий Маркелыч смазал ожог сильно пахнущим бальзамом собственного приготовления, перевязал чистой длинной тряпицей – фельдшер называл ее «биндой», – Кузьма помылся с мылом, лег в чистую постель и мгновенно уснул. Проспал он весь день и всю ночь, а наутро в лазарет пришла рыжекудрая Любаша Вепрева, каторжная подружка Татьяны, с нарывом на ладони, увидела спящего Кузьму и прямо-таки остолбенела, забыв про свой нарыв.

– Ой, Танюх, кто это? – спросила она шепотом. – Упасть и не встать!

Татьяна пригляделась – она как-то внимания не обратила, а он и впрямь красавец-парень. Русые волнистые волосы обрамляли чистое округлое лицо со вздернутым носом; пшеничные усы и бородка не скрывали чуть толстоватых красных губ, слегка приоткрытых во сне (ох, и сладко, поди-ка, с таким целоваться, подумала Татьяна и тут же устыдилась нескромных мыслей: Гринька-то ничуть не хуже – только где ж он, дролечка ее нецелованный?); широкие плечи и бугристые от затаенной силы руки, лежащие поверх серого суконного покрывала, выдавали богатырскую натуру. Да-а, хорош – ничего удивительного, что Любаша так взволновалась: ведь из восьми лет каторжных работ, на которые ее осудили за убийство богатого насильника, четыре года она отмотыжила на руднике, и ни разу не было у нее настоящего мужика.

Нет, мужики, вообще-то, были, все при них, да и как без этого в двадцать-то лет, когда, несмотря на каторжный труд, кровушка играет так – аж в глазах темнеет, и надо ее унять, хоть как-то утихомирить, а мужики тут как тут – но никого из этих бывших, как говорила сама Любаша, не хотелось назвать настоящим мужиком. Так, шелупонь! Подержаться не за что.

Вообще-то, Татьяна, по сути, знать не знала и ведать не ведала, что же это за зверь такой – настоящий мужик. Любашу спросить почему-то постеснялась. Да, затащил ее однажды в постель Митрий Петрович Дутов, она особо и не сопротивлялась, да и любопытство одолело: как это – спать с мужиком. И не сказать, что было противно – скорее даже наоборот, да и щедрость его пьяную не раз потом испытала, а сердце-то – молчало. И не потому, что он не собирался на ней жениться – и сам не обещал, и она не мечтала, – поскольку в Шадринске у него колготились жена и трое ребятишек, – просто она уже от жизни ничего хорошего не ждала. Да и то сказать – кому нужна девка, пускай даже из себя раскрасавица, ежели у ней в глухой деревне хвост – пятеро сопливых мальчишек и девчонок, с отцом и матерью вдогонку, а приданого – шиш да кукиш, на них счастья не купишь.

Так вот сердечко у Танюхи и молчало, покуда не появился на постоялом дворе Гринька Шлык и не сграбастал ее в охапку. Сграбастал – и девка едва не сомлела: такие у парня оказались руки – могутные да ласковые, это и сквозь шубейку почуялось. А и сомлела бы, кабы не примчался сокол залетный Митрий Петрович и всю ее жизнь не порушил своей наглой самостью да смертью дурацкой.

Порушил? А может быть, туда ей и дорога, этой прежней жизни? Глядишь, кончится каторга, и новая жизнь прорастет? Не понарошку ведь Гринька поклялся ее сыскать…

– Ну, чего ты воды в рот набрала? – прошипела Любаша. – Уж не сама ли глаз на него положила?

– Ой, скажешь тоже, – отмахнулась Танюха. – Я о Гриньке думала. – И добавила шепотом: – А этот – Кузьма, плавильщик по серебру. Ногу обжег. Савелий Маркелыч дал ему что-то, так он второй день без просыпу.

– А вот и нет, – неожиданно сказал Кузьма и открыл глаза. Танюха и Любаша в голос ахнули: глаза у него были синие-синие, будто летнее небо в зените. И глубокие – утонуть и не вынырнуть! Не парень – девкам смерть неминучая! А он еще и ухмыльнулся, показав белые крупные зубы: – Я уже цельную четвертину часа не сплю, за вами, девоньки, присматриваю. Уж больно вы ладны да пригожи – даже не выберу, каку приголубить.

– Ишь ты, – подбоченилась Любаша. – Он не выберет! Глянем ли мы на тебя, верно, Танюх?

– И чья ж ты будешь, такая рыжая да языкатая? Я навроде всех девок в деревне знаю. Неужто с острога?

– А ежели с острога, так и прочь с порога? – не унималась Люба. – Нет, ты погляди, Танюх, сам приписной, а от каторжанки нос воротит.

– Кто воротит? Кто?! – Кузьма от возмущения даже сел на топчане и ноги свесил. Тряпка на левой сползла, открыв большое буро-красное, в сочащихся сукровицей трещинах, пятно ожога, но парень не обратил на это внимания.

А Любаша обратила. И жалость, извечная женская предвестница любви, вспыхнула в ее сердце, отразилась кумачом на щеках, заставила упасть перед парнем на колени и бережно-бережно начать разматывать задубевшую повязку.

Кузьма замер, боясь ворохнуться, глядел на рыжую макушку головы, слегка качающуюся вместе с движениями девичьих рук, и молчал.

А Татьяне показалось, но, может, и впрямь увидела, как между ними замерцали радужные нити. Они возникали из ничего и протягивались, переплетаясь, сначала от рук Любаши к обожженной ноге, потом от ее груди к груди Кузьмы и наоборот. Они словно пеленали парня и девушку в общий кокон, и Татьяне стало радостно от этого зрелища, и внутри у нее что-то зазвенело и запело, но она тоже молчала, не смея голосом или случайным жестом помешать рождающемуся на ее глазах единству душ и сердец.

Сегодня утром Таня проснулась с улыбкой на губах. Это случалось так редко, что она уже и не помнила, когда было последний раз, и поэтому решила, что день должен быть особенным. Да еще и сон показался столь желанно-провидческим, что ничего, кроме улыбки недоверия, вызвать и не мог. Приснилось ей, что у них с Любашей большой дом на две половины, что стоит он на берегу большой реки, на которой дымит высокой трубой маленький кораблик. И от этого кораблика, стоящего у причала, идут к дому два статных парня-казака в полной амуниции – сабли на боку, карабины за плечами, на шароварах широкие желтые лампасы; у одного из-под картуза буйно лезет рыжий чуб, а у другого – пшеничный. А они с Любашей стоят каждая у своих ворот и знают, что встречают не просто парней, а свою судьбу.

– Чур, мой – рыжий, – говорит Любаша и смеется заливисто.

И тут Татьяна видит, что рыжий – это Кузьма-плавильщик, а пшенично-кудрый – Гринька Шлык. А казаки раскрывают руки, зовут к себе, и они с Любашей враз срываются с места и бегут, бегут к этим рукам, этим парням-казакам, бегут навстречу своей судьбе…

Такой вот случился сон – столь радостно-счастливый, что никакой веры ему не было. И вдруг – начал сбываться. Хотя бы для подруги верной – Любаши: она уже встретила свою судьбу, и дело осталось за малым – чтобы срок каторги ее кончился, а Кузьма стал казаком. Верно, будет это еще нескоро, ежели не надумает Господь чудо совершить, однако, по всему видать, начало чуду уже положено: осторожно и бережно опустил плавильщик свою широкую ладонь на рыжую голову девушки и погладил, а Любаша уткнулась лицом в его колени, обхватила их руками, и плечи ее мелко-мелко задрожали.

Татьяна, пятясь, потихоньку выскользнула из палаты и ушла в свою безоконную каморку, которую ей выделил Савелий Маркелыч, проникшись ее историей. Бесконвойным каторжанам запрещалось ночевать за пределами острога, но фельдшер, по его словам, пользовался у старшего надзирателя уважением и потому без проволочек получил разрешение для своей помощницы.

Татьяна знать не знала, что ее добрый и участливый «начальник» немного лукавит: старший надзиратель, в соответствии с неведомым фельдшеру указанием, сам предложил поселить бесконвойную Телегину при лазарете, и Савелию Маркелычу пришлось скрепя сердце приспосабливать под жилье чулан, заваленный разным хламом. Хлам вынесли в сараюшку во дворе лазарета, на освободившуюся площадь перетащили из палаты топчан с постелью, и у Татьяны появилось место, про которое она могла сказать не только товаркам-каторжанкам, но и кому угодно: «Я пошла домой». Вот казарму в остроге назвать «домом» ни у кого бы язык не повернулся, а этот крохотный чуланчик, в котором кроме топчана помещалась лишь колченогая табуретка, принял свое новое звание, как показалось Танюхе, радостно и даже горделиво и старался окружить хозяйку теплом и уютом.

А Савелий Маркелыч скоро убедился, что постоянное присутствие помощницы в лазарете весьма для него удобно: больные всегда под присмотром, в помещениях чистота и порядок, а «бинды» выстираны и смотаны. И за лекарственными травами ходить вдвоем куда как лучше. Больше того, он стал учить помощницу всему, что знал сам, а она с радостью впитывала новые знания и умения: мало ли что, вдруг пригодится.

И еще было одно обстоятельство, сделавшее пребывание бесконвойной Телегиной при фельдшере жизненно ему необходимым. Савелий Маркелыч больше тридцати лет прослужил при Газимуровском заводе, здесь и жену года два как схоронил. Детей у него не было, кухарку заводить не по карману, потому ел он что и как попало, и желудок уже начинал побаливать. А Татьяна ходила питаться в острог, три раза в день, теряла много времени, и однажды Савелий Маркелыч предложил ей заниматься готовкой у него дома, это в двух шагах от лазарета. Девушка согласилась сразу, без церемоний и смущений, засучив рукава, взялась за стряпню; с первого же обеда Савелий Маркелыч понял, что поступил исключительно благоразумно, начал с удовольствием пользоваться свалившейся на него радостью чревоугодия и незаметно для себя привязываться сердцем к красавице-каторжанке. Не как вдовец, ищущий новую жену, – нет, скорее как мужчина, никогда не имевший детей и не знающий, как с ними себя вести, и вдруг обретший взрослую дочь. Он привыкал к ее постоянному присутствию рядом или неподалеку, говорил и двигался осторожно, словно боялся обидеть неловким словом или неверным жестом. Обидеть так, что она развернется и уйдет. Навсегда. Он, похоже, даже не задумывался, что идти-то ей некуда, что свою каморку при лазарете она почитает как ниспосланную небом за ее безвинные страдания, и тихо стыдливо радовался, что тянуть каторжанскую лямку Татьяне еще целых четыре года, а там, глядишь, и на поселение останется. И станет для него настоящей дочкой.

Для Тани не были секретом его мысли и чувствования. (Это Савелий Маркелыч думал, что умело таится, и не предполагал, что все написано на его простоватом морщинистом лице.) Они ее ничуть не обижали, скорее наоборот, она и сама тянулась к старику, искала в нем отца и в чем-то находила схожесть. Казалось бы, что может быть общего у человека образованного, бывшего военного фельдшера, прошедшего с русской армией всю Европу, и темного сибирского крестьянина, никогда не выезжавшего из своей деревни дальше уездного Шадринска, но Татьяна видела их главную похожесть – в бесконечно уважительном отношении к труду. Как своему, так и чужому. Сызмала она помнила слова отца, что без добрых крестьянских рук земля оставалась бы дикой, заросшей лесами, и ее не называли бы ласково кормилицей и матушкой, а теперь Савелий Маркелыч как бы в добавление не уставал повторять, что лучшие снадобья для здоровья человека те, которые мать-земля дарит, а лекари сии дары принимают и пользуют ими больных. И если эти слова двух много поживших людей соединить, то нет на земле никого главнее крестьян и лекарей.

Такие вот размышления теснились в златоволосой головке Танюхи Телегиной, когда она сидела, пригорюнившись, на топчане в своей каморке. Савелий Маркелыч был на обходе заводских цехов, и в лазарете стояла тишина, если не считать томных вздохов, долетавших из палаты. Как быстро у них все сладилось, подумала Танюха на очередном вздохе Любаши. Однако слюбились-смилешились – ну и пусть, ну и ладно! И тут неожиданные слезы горячими ручьями хлынули из ее глаз. Что ж это такое! Неужто сон, такой хороший, такой вещий, обманул, и она не получит своего кусочка радости, пускай маленького, не такого, как у Любаши, но своего собственного? Ну, не поверила ему – так что, сразу и наказывать?!

Сердце кольнула вдруг ехидная мыслишка: а может, все это время, что на каторге, она вела себя неправильно? А следом и другие мысли. Может быть, надо было не отказывать домогавшимся ее тела конвойным, надзирателям, тем же изголодавшимся каторжанам? Любаша, вон, не отказывала и дождалась своего королевича Елисея. Те, кто домогался, они ведь в душу не лезли, им душа без надобности, а вот груди девичьи помять-потискать и другие мягкие места полапать, дорваться до самого горячего и выплеснуть в него свою сокровенную мужскую нерастраченность – это главное, чего жаждал каждый более-менее сильный мужик. А у нее самой от этого что-нибудь разве бы убыло? И до встречи с Гринькой, поди-ка, уже не девка была, и он знал об этом, а все равно любил, иначе не потянулся бы за ней в каторжные места.

Мыслишки оказались не только ехидными, но и подлыми, и Танюха, расстроившись вконец, наподдала им точно так же, как тем мужикам, кто домогался. Не захотела она принести себя Гриньке как подстилку истоптанную. Поняли это мужики или нет, но покуражились и отстали, ссильничать не решились. Так и мыслишки теперь – покрутились-покрутились и истаяли.

А подругу Танюха не осуждала: у нее ведь никого такого, вроде Гриньки, не было, надеяться не на что. И вот – Кузьма, радость нежданная!

Татьяна вздохнула, отерла мокрые щеки и встала, собираясь шугнуть зарезвившуюся парочку: вот-вот должен вернуться Савелий Маркелыч, а ему знать про вольности полюбовные совсем ни к чему – еще рассердится старый.

Встала и услышала быстрый перетоп по ступенькам, по половицам прихожей, и светлый проем входа в каморку заслонила, как тень в ясный день, большая темная фигура.

– Таню-у-уха! – выдыхая из груди весь воздух, почти шепотом, но громче крика отчаянного, когда, кажется, душа вылетает на этом самом выдохе…

Что это?! Чей это голос?!! Совсем незнакомый…

Кто это??!! Господи, не сойти бы с ума…

– Танюха-а-а!. – И руки протянул…

Не может быть!!! Неужели??!

Не-ет! Этого не может…

Додумать она не успела. Сильные руки схватили ее под мышки и подняли так высоко и так резко, что она стукнулась темечком о доски потолка и вскрикнула от боли и неожиданности.

И – потеряла сознание.

Не от боли и неожиданности.

От счастья.

Гринька в растерянности опустил ее, обмякшую. Сначала попытался поставить на ноги, но ноги подламывались, не хотели держать враз отяжелевшее тело. Тогда он, неловко ухватив ее левой рукой под колени, поднял и положил на топчан. Зачем-то расправил чуть задравшийся подол арестантского платья из серой холстины – он просто не знал, что делать дальше.

Полумрак каморки-чулана и серое платье на сером покрывале словно растворили тело девушки. Но платок, которым были подвязаны волосы, сполз, отросшие после грубой каторжанской стрижки золотистые завитки окружили ее нежное лицо, и оно как будто светилось изнутри. «Ангельским светом», – подумал Гринька.

Наклонившись, он осторожно подул – на глаза, губы, щеки…

Таня открыла глаза, и в ту же секунду ее руки вскинулись и обхватили шею Гриньки. От неожиданности парень дернулся, его ноги в грубых сапогах, стоявшие на вязаном из тряпок половичке, съехали вместе с половичком назад, и Гринька, не успев опереться, всей тяжестью упал на девушку.

Упал и так и остался лежать, потому что Татьяна прижала его голову к своей груди и что-то говорила, говорила, задыхаясь, захлебываясь словами и слезами. Он боялся пошевелиться, чтобы не вспугнуть ее, потому только и расслышал:

– Гриня мой… пришел… любый мой, желанный… А я тебя ждала… Иди же ко мне, иди скорее… Наконец-то… Наконец!.. Дождалась!..

Потом она оттолкнула его от себя, но лишь затем, чтобы сесть и начать раздевать. Расстегнула крупные деревянные пуговицы на верхней куртке и двумя руками столкнула ее с плеч ему на спину – дальше Гринька стянул уже сам; принялась за рубашку, он помогал расстегивать – их пальцы путались, мешая друг другу, вздрагивая при каждом соприкосновении. Под полотняной рубашкой у него была еще одна – фланелевая, для тепла, – он ее стянул через голову. И остался обнаженным по пояс – сила бугрилась на плечах, на руках, на широкой плоской груди. Татьяна провела по ней ладонью – восхищенно и ласково, Гринька схватил ее руку и поцеловал в ладонь.

– Танюха-а…

Другой рукой она прикрыла ему губы и шепнула:

– Отвернись и снимай все… Я сейчас…

Гибко изогнувшись, она соскользнула с топчана. Он наклонился, возился с сапогами, штанами – за спиной было тихо, а когда, закончив, повернулся – она стояла перед ним, совершенно голая, и теперь светилась в полумраке вся. Мельчайшие частицы света, проникая через входной проем, не могли рассеять скопившуюся в каморке темноту, но отражались от девичьего тела и делали его призрачным, воздушным, нереальным.

Гринька тихо, вполне, может быть, и про себя, ахнул при виде такой сказочной красоты – неужели это мне?! – и вдруг заробел. Ему показалось кощунственным даже прикасаться к ее ангельской сути, а уж вторгаться в нее грубой мужской плотью – и вовсе недопустимо. Да и сама плоть его заробела, отчего Гриньке стало до жути стыдно, кровь полыхнула жаром в лицо, а он только и смог вымолвить жалобным шепотом:

– Таню-у-уха…

Но она все правильно поняла. Обняла за плечи, притянула, прижалась всем телом – он радостно удивился, как хорошо они совпадают друг с другом, и тоже обнял ее – левой рукой за лопатки, ощутив их угловатость, а правой – за низ спины; рука сразу скользнула ниже, и в тот же миг он почувствовал, что все уже идет, как надо, и все у них получится, как надо. И от этого чувствования голова пошла кругом, сердце, и без того рвавшееся из груди, зашлось в сумасшедшем стуке, а в полутемной каморке словно полыхнул ослепительный свет…

Они были вдвоем в огромном мире крохотного чуланчика, и никто не был им нужен; их приняла необъятная постель на узком топчане, где для одной было тесно, а для двоих – совершенно просторно; им не хватало рук, чтобы обнимать, гладить, ласкать самое сокровенное, и тут же оказывалось, что их очень много, потому что они постоянно сталкивались и сплетались в ласке и нежности; у них перехватывало дыхание – думали: от недостатка воздуха, а на самом деле – от избытка любви. И самое главное – куда-то пропало время: вокруг была вечность, они купались в вечности, как в огромном озере, они разбрызгивали часы и минуты, а секунды висели в воздухе мельчайшей пылью и в какие-то моменты вдруг начинали сиять многослойной радугой и звенеть небесными колокольчиками.

«Что это?» – спрашивали ее глаза, и его глаза отвечали: «Это – наша любовь». И глаза ее радостно смеялись, а его глаза откликались восторженной улыбкой.

Чуть позже, когда они, казалось, насытились друг другом и почувствовали усталость, Гринька откинулся на спину, а Таня прилегла ему на грудь, играя завитками густых рыжеватых волос, покрывших парня от шеи до самого низу.

Гринька правой рукой поглаживал ее по голове, по спине и ниже, докуда рука дотягивалась, а левой норовил ухватить обе ее груди. Видно, не натискался, усмехнулась про себя Татьяна, млея от его поглаживаний, да и когда ему было, коли с ходу слиплись – не разорвать. Она покраснела, порадовалась, что в полумраке каморки не видать ее смущения, и сползла чуть пониже, чтобы освободить грудь для его ласки. Он тут же этим воспользовался.

– Гринь, как ты меня нашел? А? – спросила шепотом, чтобы не побеспокоить и не возбудить любопытство тех, кто был в палате.

– Дык через генерала, – ответствовал Гринька тоже шепотом.

– Какого генерала?

– Ну, губернатора сибирского.

– А ты его откуль знаешь?

– Встречались в позапрошлом годе. Мы с тятей избу рубили в селе, а он с офицерами погулять вышел, ну и разговорились. Он тятю-то и ране знал, еще в Туле. Ну и спросил, как мы за Байкалом оказались. Узнал про тебя и обещался помочь.

– Что ж так долго помогал? – спросила Таня с горечью: вспомнила, как и ей генерал обещал куда-то там написать о пересмотре дела. Может, конечно, и написал, да судейские не больно торопятся.

– Дак ить не одне мы у него в голове. Не забыл – и за то спасибо!

– Неужто сам тебе про меня сказал?

– Не-е. Офицер-порученец его был в шилкинском заводе – мы там с тятей работаем, – он и передал, что ты тута, в газимурском заводе, и уже бесконвойная. Я отпросился у своего начальника на четыре дни, взял лошадь с санками и сюда, по зимнику повдоль Газимура[33]33
  Река в Забайкалье, приток Шилки.


[Закрыть]. Полторы дни в энту сторону, полторы – в обрат и день с тобой. Верхом было бы скорее, да я в седле не умею…

Татьяна благодарно прижалась головой к его груди. Гриня крепко обхватил ее обеими руками, под пальцы попался шрам над правой лопаткой.

– Что это? – Он ощупал грубую складку кожи, погладил ее. – Никак ножиком ударили?

– Ножиком, – согласилась Татьяна. – Токо не меня, а губернатора. А я подставилась.

– Поня-а-атно, – протянул Гринька. – Значитца, и ты с генералом знакомая?

– Знакомая, – вздохнула она и вдруг озаботилась: – Гринь, а ты лошадь-то где оставил?

– А на конном дворе. Конюху полтину дал – обещался присмотреть и накормить-напоить. Гаврилой его кличут.

– Ну, ладно. Гаврила – мужик честный: обещался – сделает. А ты сам-то не голодный?

– Я шибко голодный, – улыбнулся Гринька и прижал ее к себе, – однако и ты несытая. Вона как твоя рука с моим хозяйством играт. Давай-ка еще покормимся.