Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Братья навек"

– А тебя, Черных, и таких, как ты… – Прохор задыхался, булькал кровью, но старался выговаривать каждое слово: – …братство наше казачье проклянёт на все времена. Чёрной меткой вас пометят, вовек не отмоетесь. Проклинаю! Проклинаю!..

У Прохора закатились глаза; страшно застонав, он выгнулся всем телом и всем телом опал, прильнул к земле.

Павел сплюнул и сунул нож за голенище сапога.

– Значит, Иван Саяпин вас снаряжал-сколачивал… Врёшь, однако, сучий выблюдок! Не мог Иван, не такой он человек.

18

Сяосун получил на харбинском почтамте письмо «до востребования». Оно было от Кавасимы – ответ на телеграмму, посланную Сяосуном сразу по возвращении из Пекина, где он пребывал целую неделю в блаженстве в кругу семьи. Среди разной бытовой чепухи была шифровка: «Ты не забыл про дедушку Чжо? Он стал известным торговцем. 12 сентября ему исполнится 79 лет. Торжество состоится у него дома, если можешь, приходи в 3 часа пополудни. Не забудь про подарок. Дедушка любит разные безделушки». Это означало: встреча 7 сентября в 12 часов на Торговой улице, дом 12, квартира 9, нужна информация.

В назначенное время, тщательно проверив, нет ли слежки, Сяосун звонил в квартиру, на двери которой красовалась табличка на двух языках: «商人 周帅珍. Коммерсант Чжоу Шуажень». Его встретил молодой человек в европейском костюме (не чистокровный японец, сразу определил Сяосун: слишком большие, хотя и тёмно-карие, глаза, мягкий рисунок скул, волнистые волосы, завивающиеся на висках), молча поклонился и легким движением руки пригласил пройти в комнаты.

Кавасима, также в европейском костюме, ждал, сидя в кресле. Он не встал навстречу, лишь слегка наклонил голову в ответ на приветствие Сяосуна, тем самым давая понять, кто есть кто. Сяосун внутренне усмехнулся этому проявлению имперского высокомерия и сел без приглашения в кресло напротив. Молодой человек дёрнулся, видимо, желая поставить гостя на место, однако Кавасима поднял руку, останавливая, и спросил Сяосуна по-японски:

– Что будешь пить?

– Только воду, – ответил тот по-китайски.

– Кэтсеро, подай, пожалуйста, воды, – Кавасима сказал столь мягко, что Сяосун невольно пристально взглянул на молодого человека.

Да, несомненно, он похож на того молодого японского капитана, который вербовал Сяосуна более двадцати лет тому назад. Сын! Сын японца и пленной русской – вот откуда у него черты полукровки! Сын Марьяны, гибель которой навсегда легла чёрным пятном на совесть Сяосуна.

– Да, это мой сын, – сказал по-китайски Кавасима. – Лейтенант японской императорской армии.

Наблюдательный сын собаки, подумал Сяосун, машинально обругав ненавистного японца самым унижающим сравнением.

– Вы знаете, что Марьяна погибла? – спросил он и с удовольствием отметил, как тот побледнел. Значит, до сих пор помнит гордую казачку, а может, ещё и любит. Похоже, он, Сяосун, обнаружил болевую точку высокомерного японца. И эта точка оказалась столь болезненна, что Кавасима даже не удивился тому, что китаец связал в одно целое его сына и Марьяну.

– Как она погибла? – вопрос прозвучал тускло, почти безжизненно.

– Она спасала провалившихся под лёд китайских детей.

– Спасла?

– Да, она и ещё один старый китаец спасли пять или шесть детей, но сами утонули.

– Когда это случилось?

– Двадцать лет назад.

– Её кремировали?

– Нет. Просто похоронили в земле.

– Мир праху её!

Во время диалога Сяосун нет-нет да посматривал на Кэтсеро, но тот стоял, отрешённо глядя перед собой. Что это? Он не знает, кто его мать, не понимает по-китайски или просто так воспитан, чтобы не проявлять никаких чувств? Вопросы крайне занимали Сяосуна, но ответа на них он не находил.

Выдержав паузу, Кавасима, как ни в чём не бывало, перешёл к делам:

– Докладывай.

– Я прибыл из Москвы с поручением к Чжан Цзолиню, – начал Сяосун скучным канцелярским тоном, – наладить контакт для того, чтобы маршал принял официальную делегацию из Советского Союза. Сто сорок дней меня проверяли, не заслан ли я с целью отвлечения внимания от возможного покушения на маршала, но всё было спокойно, никаких подозрительных движений. Меня принял сам маршал, он отнёсся к предложению Москвы весьма благожелательно, особенно к поставкам оружия, кредитам и помощи военными специалистами. Свои планы он, естественно, не раскрывал, но личное письмо Сталина произвело на него большое впечатление.

– Письмо Сталина?! – от неожиданности дёрнулся Кавасима. – Ты привёз ему письмо Сталина?!

– Да.

– И ты думаешь, я поверю, что у тебя такие связи в Москве?!

Сяосун пожал плечами и вынул из кармана конверт. Кавасима вырвал его и рассмотрел внимательнейшим образом, потом вынул сложенный вчетверо лист плотной бумаги с напечатанным на машинке текстом и размашистой подписью внизу «И. Сталин», скреплённой печатью Генерального секретаря ВКП(б). Он хорошо владел русским языком, поэтому без труда прочитал текст, причём несколько раз, стараясь зацепиться за что-нибудь такое, что позволило бы уличить фальшивку. Не нашёл и разочарованно положил бумаги на столик возле своего кресла.

– Письмо я должен вернуть в секретариат, – заметил Сяосун.

– В нём нет ничего конкретного, – возразил Кавасима.

– Конкретное передаётся на словах. Суть я уже изложил. Маршал дал согласие, а дальше – не моё дело. Письмо я должен вернуть.

– А что докажет, что Чжан примет помощь СССР?

– Москва ставит маршалу непременное условие: он должен разорвать отношения с белогвардейцами. – Сяосун вроде бы запнулся, но закончил: – С вами – тоже. Тогда Москва признает независимость Маньчжурии.

– И – что?

– И – то! Дивизия бронепоездов генерала Нечаева уже расформирована. Русские покидают армию Чжан Цзунчана.

– И переходят к Чан Кайши, – добавил Кавасима. – Теперь Чан воюет с коммунистами, а белые ему помогают.

– Это меня не касается. Всё ещё может десять раз поменяться. А вам надо ловить момент и решать с Чжан Цзолинем. Я должен доложить Москве, что маршал согласен на сотрудничество.

– Он дал письменное согласие?

– Он что, идиот? Разрыв с белыми лучше всякого письма.

– Ну, положим, Нечаев, потеряв ногу, стал вздорным и желчным. Мог просто разругаться с маршалом, а тем более с Чжан Цзунчаном, который тоже не подарок. Как тебе такой вариант? – ядовито спросил Кавасима, и за этим вопросом Сяосун чётко услышал: «А не ведёшь ли ты двойную игру?»

Сяосун снова пожал плечами:

– Вы вправе мне не доверять. Но отсутствие новых покушений на маршала говорит само за себя. Москва не хочет завоёвывать Маньчжурию, хотя сейчас это сделать легче лёгкого, Москва предлагает мирное сосуществование на взаимной выгоде. Маршал это оценил.

Глаза Кавасимы превратились в щёлки, в которых просверкнуло пламя. Эк, тебя прихватило, подумал Сяосун, и ему стало весело: всё-таки он переиграл этого матёрого тигра.

– Хорошо, – сказал японец. – Каковы твои дальнейшие планы?

– Я должен вернуться и доложить. Попрошусь в Китай, агентом под прикрытием. Надоело годами не видеться с женой и детьми. Шаогуну уже тринадцать лет, хочу определить его в военное училище.

– Вампу или бэйянское? А может быть, в Японию?

– В Японию было бы очень хорошо! – искренне сказал Сяосун. – Ваши военные традиции позволяют вам выигрывать войны – одну за другой. Победили даже такого гиганта, как Россия!

– Я постараюсь что-то для тебя сделать, – Кавасиме явно было приятно слышать про победные японские традиции. – Осенью будет новый набор, так что готовьте мальчика и в первую очередь займитесь языком.

– Буду бесконечно признателен! Отчитаюсь за командировку, подам прошение о переводе в Китай – думаю, возражений не будет – и займусь сыном.

– Да, и вот ещё что. Ты готовил «спящих» агентов…

– Да, – кивнул Сяосун. – Двадцать семь ячеек. Но… прошло столько лет…

– Вернёшься из Москвы – займёшься проверкой и созданием новых ячеек. Возможно, они скоро понадобятся.

– Займусь, конечно, но нужны… – Сяосун потёр пальцы о пальцы, давая понять, что не следует забывать о таких насущных вещах, как деньги.

– Будет тебе финансирование! Десяти тысяч хватит?

– Иен? Американских долларов?

– Иен, разумеется.

– Трудно сказать. Поездки, суточные расходы, гостиницы… Всё дорожает!

Кавасима покачал головой:

– Наша касса не бездонная. Все расходы должны быть задокументированы.

– Про поощрение не забудьте.

– Будет тебе поощрение!

После ухода агента Кэтсеро упал в кресло и вытянул ноги – затекли от неподвижного стояния.

– Отец, зачем тебе нужен был я?!

– От Сяосуна всего можно ожидать. Бывший хунхуз со школой шаолиньцюань. Непредсказуемый! Твоё присутствие держало его в напряжении.

Сяосун расстался с Кавасимой в очень хорошем расположении духа. Во-первых, японец «клюнул» на сообщение о заинтересованности Чжана, которого подкармливала империя восходящего солнца, и теперь они сами приведут его в чувство, вплоть до ликвидации. Во-вторых, Сяосун, как бы в ответ, получил важную информацию о намерениях Японии в отношении Маньчжурии: наверняка предстоит оккупация. В-третьих, можно будет заняться восстановлением «спящих» ячеек, но не для содействия оккупантам, а как раз наоборот. И наконец, возможность определить Шаогуна в японское военное училище – о чём Сяосун даже не мечтал! – открывает перспективу дать ему блестящее образование, а значит – солидный пост в будущем Китае.

Разве это не признаки его личного влияния на историю Поднебесной? Есть, чему порадоваться.

Он шёл по Торговой улице и разглядывал встречных прохожих. Вечерами народу было полно: люди развлекались, как могли. Работали магазины, рестораны, казино; афиши приглашали на спектакли, концерты, цирковые представления, показы мод; сияли и переливались всеми цветами рекламы и вывески злачных мест. Преобладали русский и китайский языки, но встречались и другие – японские, английские, французские, немецкие объявления. Харбин 1927 года стал огромным, шестисоттысячным городом, международным финансовым и торговым центром, идущим на равных с Шанхаем и Гонконгом. Рядом с ним тускло выглядел даже Пекин, не говоря уже о Мукдене, резиденции Чжан Цзолиня.

Надо пойти к Цзинь, подумал Сяосун. Рассказать о Фэнсянь, о детях – всё же родственники, и на такие уж далёкие. Узнать, кстати, нашёл ли Федя отца. Может, и самому удастся с Иваном повидаться. А то приехал, поселился в гостинице и носа не показываю.

Но сначала – письмо в Москву, через пекинский адрес Паоло Грозовского.

Письмо, естественно, в зашифрованном виде, ясно давало понять руководству ОГПУ, что глубокая постоянная разведывательная работа в отношении Японии на территории Маньчжурии и всего Китая позволит предупредить многие неприятности, начиная с оккупации Северо-Востока Китая и кончая опасностью нападения на советский Дальний Восток; что следует подумать о преемнике Чжан Цзолиня и на эту роль вполне подходит его сын Чжан Сюэлян, которого все, в отличие от отца, «Старого маршала», называют «Молодым маршалом»; наконец, что он, Ван Сяосун, имеет возможность и готов вести необходимую работу. Главное – остаться в Китае, здесь он больше пользы принесёт. Кому – Сяосун даже в мыслях уточнять не стал, потому что давно, ещё с Цинхэйского училища, да нет, пожалуй, раньше, с благовещенского «утопления», затвердил для себя основной приоритет – величие Поднебесной. И во всех своих действиях руководствовался только им.

Отправив письмо, Сяосун купил букет огромных пионовидных георгинов – сиреневых, красных, нежно-белых, – коробку шведского молочного шоколада «Марабу» для Госян, упаковочку американских жевательных резинок для Цюшэ и пешком – благо было недалеко – отправился на Бульварный проспект.

Дверь он открыл своим ключом, решив сделать сюрприз. В квартире было тихо. Он осторожно прокрался через прихожую до гостиной и только хотел появиться на пороге с громогласным кличем, как тут же прикусил язык.

Посреди гостиной стоял небольшой мольберт, за ним, спиной к Сяосуну, работал Федя Саяпин, а перед Федей на диванчике в довольно откровенной позе полулежала Госян. На ней был жёлтый шёлковый халатик, расшитый зябликами и цветами, но выглядывающая из-под него обнажённая нога, едва прикрытая отворотом халата грудь и небрежно завязанный поясок могли навести на весьма фривольные мысли. Левая рука, опираясь на подушку, поддерживала голову, правая трогала завязки пояса. Глаза Госян были прикрыты – она как будто разглядывала себя, и слабая улыбка на ярких губах говорила о довольстве собой.

Федя сосредоточенно и быстро работал масляными красками. На загрунтованном холсте белыми штрихами была набросана фигурка Госян – художник наполнял эскиз жизнью.

Сяосун хотел возмутиться, взорвать ситуацию – её вполне можно было по-житейски назвать неприличной, однако вовремя остановился, осознав, что явился свидетелем таинства творчества, и потому прокрался дальше, на кухню, где обнаружил Цюшэ, увлечённо играющего оловянными солдатиками.

Увидев Сяосуна, юноша открыл было рот, чтобы громогласно поприветствовать дядю, но тот приложил палец к губам, и тишина осталась ненарушенной.

– Давно они так работают? – шёпотом поинтересовался Сяосун.

– Целый день, – тоже шёпотом ответствовал племянник.

– Только сегодня?

– Бывало и раньше. Федя, вообще-то, быстро рисует. Он её уже на целый альбом нарисовал. А Госян это очень нравится. Она, по-моему, влюбилась в Федю. А мама расстраивается.

– С чего ты взял?

– Я же не слепой! Госян всего семнадцать.

– Твоя мама в семнадцать тоже влюбилась и тоже в русского. История повторяется. Федин отец очень хороший человек.

– Но она же не за Фединого отца замуж собралась!

– Вон даже как! – удивился Сяосун. – А Федя где-то работает?

– И работает, и учится. Работает оформителем в театральной студии, а учится в «Лотосе». Есть такие курсы для художников. Да, кстати, он родителей нашёл.

– Прекрасно! Я его отца с детства знаю. Надо будет встретиться.

Из гостиной раздались какие-то звуки. Цюшэ прислушался:

– Сеанс окончен, начались обнимашки. Пойдём помешаем?

– Думаешь, им понравится? – усмехнулся Сяосун. – Мы тут, вообще, лишние.

– Ещё чего! – возмутился Цюшэ. – У нас не дом свиданий!

– Вот подрастёшь, влюбишься и поймёшь, как ты не прав, – назидательно, с улыбкой, сказал Сяосун.

– Я никогда не влюблюсь, – сердито сказал Цюшэ. – Я буду военным.

– Твой отец – военный. Однако влюбился в твою маму, а в результате появились вы с сестрой. И ты влюбишься, – уже откровенно смеялся Сяосун.

– Да ну вас! – Цюшэ готов был заплакать. – Я вот пойду и разгоню их!

Да он уже влюблён в какую-нибудь одноклассницу, догадался Сяосун, а успеха, наверно, не имеет. Бедный парень! Чем же ему помочь?! В голове роились суждения о любви Великого Учителя, все они годились для холодного ума, но ни одно – для горячего сердца. Хотя… вроде что-то нашлось!

– Постой! – остановил он племянника. – Кун-цзы сказал: «Самые ошибочные поступки – назло. Самые глупые поступки – ради. Самые сильные – вопреки». Прислушайся к мудрому человеку. Придёт твоё время.

– «Все думают, что придёт время, а время только уходит»[48]48
  Все думают, что придёт время, а время только уходит. Кун-цзы.


[Закрыть], – по-прежнему зло сказал Цюшэ. – Не вы один знаете суждения Учителя.

Мальчишка решительно пошёл из кухни. Сяосуну ничего не оставалось, как последовать за ним.

19

Председатель ОГПУ СССР Вячеслав Рудольфович Менжинский не ожидал, что поздним октябрьским вечером у него на квартире соберётся такая представительная… он бы не решился сказать «компания», не в карты же пришли играть, тем не менее, как человек творческий, имеющий литературные публикации, никак не мог подобрать подходящее слово, потому что в числе визитёров были члены Политбюро ЦК ВКП(б) Сталин и Молотов, председатель ЦКК и нарком Орджоникидзе, командующий Московским военным округом Шапошников. Были и сотрудники ОГПУ: заместитель председателя Ягода и глава Контрразведывательного отдела Артузов. В общем, не «компания» и не «гости», а, пожалуй, просто «товарищи».

Собрались по делу. Сугубо важному и сугубо секретному. А пришли на квартиру, потому что Менжинский из-за тяжёлой болезни позвоночника не мог нормально сидеть – работал полулёжа в специальном кресле и даже коллегии ОГПУ проводил дома, в таком же состоянии. Правда ходить мог, но недолго, с перерывами.

Накануне прошёл объединённый пленум Центрального Комитета и Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б), исключивший из ЦК Троцкого и Зиновьева.

Это был, можно сказать, итог трёхлетней борьбы с оппозицией, которая разыгралась после смерти Ленина. Оппозиция несколько раз меняла теоретическую базу, состав и обличье, но всегда во главе её находился Троцкий, а его противником был Сталин, объединивший большинство членов партии. Троцкий и его сторонники ратовали за продолжение «мировой революции», в то время как Сталин в конце 1924 года выдвинул тезис о построении социализма в отдельно взятой стране. Троцкисты опирались на Маркса, считавшего, что революция должна произойти во многих странах, и не хотели признавать, что мир изменился, что романтический период ушёл в прошлое и надо заниматься построением государства нового типа – Сталин же учитывал, что народ устал от войн и разрухи, что пора наводить порядок, и это находило отклик не только у коммунистов. Однако все схватки на этом ристалище прикрывали суть – борьбу за власть в огромной стране, и Троцкий оставлял одну позицию за другой. Выступив в блоке с Зиновьевым, он сначала лишился стратегических постов наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета СССР, то есть потерял непосредственное руководство армией и флотом, а затем в 1926-м июльский пленум ЦК исключил Зиновьева из Политбюро. На этом пленуме перепалка между недавними товарищами зашла так далеко, что в перерыве между заседаниями от сердечного приступа умер Дзержинский, а ряды оппозиции покинула соратница Зиновьева вдова Ленина Крупская.

В том же году октябрьский объединённый пленум ЦК и ЦКК исключил Троцкого и Каменева из Политбюро и снял Зиновьева с поста председателя Исполкома Коминтерна.

В мае 1927-го, узнав о «Шанхайской резне», устроенной Чан Кайши, оппозиция снова напала на Сталина. Дело было в том, что Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) весьма активно поддерживал Гоминьдан в его борьбе за единство Китая: он считал, что, заключив союз с Гоминьданом, китайские коммунисты постепенно направят эту буржуазно-революционную партию в единственно верное русло большевизма, но, как стало понятно после Шанхая, крепко ошибся. Троцкисты решили, что революция в Китае провалилась, однако, не имея опоры в руководстве партии, занялись нелегальной деятельностью – печатаньем антисталинских листовок, брошюр, организацией подпольных митингов и собраний. В воздухе запахло подготовкой переворота.

Вот такие события привели в дом Вячеслава Рудольфовича ответственных товарищей.

– Товарищ Менжинский, – Сталин закурил кривую трубку, набитую табаком из папирос «Герцеговина Флор», и прошёлся по кабинету. Комната была большая, но из-за обилия шкафов с книгами и мебели казалась тесной. Сталин лавировал между креслами, письменным столом и столиком с бумагами, продолжая говорить, негромко, медленно, и это лавирование удивительным образом совпадало с поворотами его речи. – Анализ ситуации, проведённый вашими сотрудниками, – он кивнул головой в сторону сидевших у стены на стульях Ягоду и Артузова, – заставляет предположить, что Троцкий воспользуется празднованием десятой годовщины Октября и попытается совершить государственный переворот. Мы, – Сталин обвёл рукой с трубкой занявших кресла Молотова, Орджоникидзе и Шапошникова, – хотим знать, каким образом ОГПУ планирует противодействовать заговорщикам. Товарищ Ягода докладывал, но мы хотим послушать вас. Вы лежите-лежите, не вставайте – мы услышим.

Однако Менжинский встал. Боль пронизала позвоночник снизу доверху, но не отразилась в лице даже малейшей морщинкой: он умел держать форму.

– Товарищи, – произнёс Вячеслав Рудольфович ровным хрипловатым баритоном, – мы занимаемся подготовкой уже два месяца. Начали сразу после пленума, когда стало ясно, что оппозиция не разоружается. Созданы отряды из надёжных рабочих, в составе – десять человек и командир. Каждый вооружён револьвером с запасом патронов и пятью ручными гранатами, проведены учения на базе Московского гарнизона. В резерве двадцать броневиков с пулемётами. Подготовлены мотоциклисты для связи между отрядами. Вся подготовка ведётся в строжайшей тайне.

– Сколько отрядов? – не удержался от вопроса Молотов.

– Двести пятьдесят.

– Две с половиной тысячи – для защиты почты, телеграфа, телефонных станций, наркоматов и других учреждений – этого мало! А как быть с Ленинградом?! Он ведь тоже в опасности, туда Зиновьев несколько раз ездил.

– Спокойно, товарищ Молотов, – пыхнул Сталин ароматным дымком. – Зиновьев поехал в Ленинград, но там теперь товарищ Киров. Он сделает всё, что надо и как надо. Продолжайте, товарищ Менжинский. Я вижу: вам тяжело. Займите своё место.

– Благодарю, товарищ Сталин, я постою. Товарищ Молотов прав: две с половиной тысячи человек на огромный город с сотнями учреждений очень мало. Однако мы не собираемся защищать все учреждения. Что мы брали в дни Октября? Почту, телеграф, вокзалы. Сейчас к этому добавим банки, телефонные узлы. И защищать будем изнутри. Если вспыхнет стрельба – снаружи не услышат и паники не возникнет. Остальные учреждения будут пусты: руководство укроется в Кремле, а в других люди просто останутся дома. Но мы там устроим засады.

– Будэт военный парад, – сказал Орджоникидзе с сильным акцентом. – В армыи осталысь воспытанники и сторонники Троцкого: Тухачэвский, Будённый, Якыр, Уборэвич, Гамарник…

– Корк, Путна, – добавил Шапошников. – Армию мы возьмём на себя. Так сказать, нейтрализуем. Броневики с пулемётами поставим так, что все будут под прицелом. Командиры не дураки, поймут и вряд ли полезут под пули. А полезут – пулемёты остановят кого угодно.

– Мы разделили Москву на десять секторов, – продолжил Менжинский. – Отряды сгруппированы по секторам, в каждом секторе – оперативный штаб, связь с Лубянкой по телефону. При крайней необходимости секторы могут действовать независимо друг от друга. Руководителей секторов я отбирал лично.

– Среди руководителей евреи есть? – спросил Молотов. – Известно, что Троцкий и Зиновьев опираются на евреев.

– Ни одного! – Менжинский оглянулся на Ягоду. – За исключением моего заместителя, но он ненавидит Троцкого и его компанию.

Ягода вскочил и вытянулся по стойке смирно.

– Мы знаем товарища Ягоду и уверены в его надёжности, – успокаивающе поднял руку Сталин. – Садитесь, товарищ Ягода.

Тот облегчённо опустился на своё место. Артузов пожал ему руку выше локтя.

– У вас всё? – спросил Сталин Менжинского.

– Так точно.

– Есть ещё вопросы, товарищи? – Сталин обвёл глазами присутствующих.

– У мэня вопрос, – поднял руку Орджоникидзе. – А если Троцкый, по прымеру Чан Кайши, ыспользует уголовные элемэнты, прэдусмотрэн ли план протыводэйствия?

– Об этом доложит товарищ Артузов, – сказал Менжинский. – Это его зона ответственности.

Все взглянули на Артура Христиановича. Тот встал, одёрнул полувоенный китель, сказал спокойно, обыденно:

– Наиболее одиозных главарей мы арестовали, остальных предупредили, чтобы вели себя тихо.

– А почэму нэ расстрелялы?! – воскликнул Орджоникидзе. – Чэго с ними цэремониться?!

– За конкретные преступления расстреливаем, по решению суда, – тем же обыденным, почти скучным тоном ответил Артузов. – Они это знают, поэтому всё выполнят.

Разъезжались на отдельных машинах. Сталин ехал с Молотовым и Орджоникидзе.

– Серго, ты зачем Чан Кайши вспомнил? – негромко спросил Сталин. – Кто тебя за язык потянул? Ты же знаешь, что Троцкий и Зиновьев с Каменевым на меня собак вешают за помощь Чану, хотя весь Коминтерн восхвалял Гоминьдан за его революционность.

– Ну, как же, Коба?! – взъерошился Орджоникидзе. – Это же очэнь важно! Ты вэдь сам рассказывал, что какой-то кытаец из ОГПУ прыслал подробное донэсение о рэзне коммунистов, устроенной гангстэрами Шанхая.

– Серго полагает, что мы никаких выводов из этого донесения не сделали, – глядя в окно машины, произнёс Молотов.

– Сдэлали! – с сарказмом воскликнул Орджоникидзе. – Разумэется, сдэлали! Добавыли заводам задание по производству пушек! Как будто я нэ знаю, куда их отправят! Там коммуныстов рэжут, а мы им – пушки!

– И танки, и самолёты, – добавил Молотов. – Это Троцкий со своими дворняжками считает, что революция в Китае накрылась банной шайкой…

Сталин хохотнул на эти слова.

– Но мы, Серго, яйца в одну корзину не складываем. Чан Кайши объединяет Китай – прекрасно! – закрываем глаза на его разборки с коммунистами, они там, кстати, поголовно троцкисты, помогаем ему, потому что с одним диктатором работать проще, чем с дюжиной генералов-милитаристов. И в то же время не забываем о коммунистах. Кто там у них сейчас – Чжан Готао, Чжоу Эньлай или по-прежнему Чэнь Дусю – неважно, главное – чтобы следовали нашей прямой линии.

Молотов говорил убедительно, как университетский профессор с кафедры, однако на последних словах позволил себе улыбнуться – вроде как пошутил, но Серго не отреагировал, он всегда был слишком серьёзен в вопросах политики, а тут неотвратимо приближается, причём при любом исходе, тяжелейший удар по партии, по делу, которому он отдаёт жизнь, – какие тут могут быть шутки?! И по большому счёту ему плевать, что происходит в далёком Китае, когда тут, в России, растёт реальная угроза его личному другу Кобе, которому он безоглядно верит и для которого на всё готов.

Вечером 7 ноября Троцкий сидел в своём кабинете председателя Главного комитета по концессиям, куда с поста главы Реввоенсовета СССР его переместил январский 1924 года пленум ЦК, и ждал ареста. Тяжёлый и страшный день уходил во тьму неизвестности.

С утра всё пошло не так, как планировалось. Ещё накануне Троцкий не получил приглашения на мавзолей, ни письменного, ни устного – ладно, после всего случившегося в этом, юбилейном для Октября, году, после недавнего пленума, исключившего его и Зиновьева из ЦК, нечего было и ожидать, но самым оскорбительным стало то, что его не позвали на закрытый просмотр фильма Сергея Эйзенштейна «Октябрь». Это его-то, главного организатора и руководителя Октябрьского переворота, которое свергло «временщиков», засевших в Зимнем дворце! Что бы отмечали сейчас все эти нынешние «строители социализма в одной стране», если бы не тогдашняя решительность и целеустремлённость Льва Революции, не побоявшегося в отсутствие Ленина взвалить на себя неподъёмную глыбу ответственности, сплотить своей энергией разрозненные массы солдат, матросов и рабочих и бросить их в сокрушительную атаку на власть буржуазии?!

Троцкий почувствовал, что устал сидеть и ждать – гэпэушники что-то не торопились, – встал и прошёлся по ковру, застилавшему весь пол в кабинете. Он любил персидские ковры, этот, размером шесть на четыре метра, ему подарили соратники по оппозиции Иоффе и Преображенский. Кстати, именно от Иоффе, бывшего советником при Гоминьдане, он узнал в подробностях, как Чан Кайши расправился с коммунистами, и тогда же появилась идея нового Октябрьского переворота в России. Троцкий подошёл к зеркальному шкафу, в котором висел его старый кожаный плащ, прошедший на его плечах все фронты гражданской войны, поморщился, глядя на своё осунувшееся в последние дни лицо – устал, смертельно устал! – и впервые подумал: а что теперь будет дальше, после столь оглушительного провала? Ждать от Сталина пощады не приходится: коварный грузин припомнит всё! Ещё неделю назад он представлял, как во главе группы захвата прорвётся на трибуну мавзолея, арестует на глазах у многотысячной демонстрации всю сталинскую камарилью и торжественно объявит по радиомикрофону, что страна возвращается к ленинским нормам. Да, могут возникнуть стычки, протесты, но для наведения порядка у собора Василия Блаженного будут находиться конница Будённого и пехота Тухачевского, вооружённые группы профсоюзных активистов и боевиков. Одновременно такие же группы захватят все узловые пункты: телефон, телеграф, почту, наркоматы, ОГПУ и другие важные учреждения – таким образом в один день Москва окажется в его руках, и можно будет формировать новые органы власти в партии и государстве. А там подоспеет и Зиновьев с Ленинградом, к успеху Москвы подключатся другие города…

Неделю назад была уверенность, а что вышло? Пшик! Группы захвата, все до единой, потерпели поражение: их впускали внутрь и арестовывали, при сопротивлении без особого шума расстреливали. На улицах колонны демонстрантов, съехавшихся в столицу чуть ли не со всех краёв, песни, марши оркестров, никто ничего не слышит. Да и захватывать, по сути, оказалось некого и нечего: советские и хозяйственные учреждения были пусты, все наиболее ответственные руководители укрылись в Кремле, под усиленной охраной ОГПУ. Отряды троцкистов наткнулись на баррикады и не смогли их преодолеть.

Прорваться к мавзолею также не получилось: чекисты ввели новые пропуска, подделать которые заговорщикам не удалось. При попытке устроить потасовку недовольные тут же были арестованы. Один заговорщик, бывший в охране членов Политбюро, попытался напасть на Сталина, уже выходившего на трибуну мавзолея, но был схвачен и бесследно исчез. Отчаявшись, Троцкий сам бросился к университету на Моховой, там студенты собирались на демонстрацию, выступил с призывом свергнуть власть, предавшую революционные идеалы, речь была, как всегда горячей, насыщенной энергией, и поднял-таки молодёжь, направил колонны на Красную площадь, но они ввязались в драку с другими демонстрантами, были избиты и рассеяны даже без явного участия гэпэушников. И это явилось последней каплей, переполнившей чашу поражения Льва Давидовича. Он сдался. Был бы русским, напился бы вусмерть, а так…

Впереди маячили ссылка в Алма-Ату, выпроваживание за границу и смерть от ледоруба в жаркой Мексике. Но предвидеть всего этого он тогда не мог. Сидел в кресле, устало прикрыв глаза в ожидании ареста.