Текст книги "Мясной Бор"

Книга вторая
Болотные солдаты

1

Начало марта на Волховщине ничем не предвещало будущей весны. Стояли крепкие, особенно по ночам, морозы, держались зимники, по ним снабжалась Вторая Ударная, ее коммуникации растянулись уже до двух сотен километров. Снег на проложенных в лесу и среди замерзших болот путях утаптывался с января. Только прикатать его из-за сильных холодов было трудно. Он стал подобен песку, забивал дорожные колеи, в нем буксовали армейские «ЗИСы» и «полуторки», увязали санитарные повозки и собачьи упряжки.

Очистив от захватчиков огромную территорию, армия так растянула боевые порядки, что наступать сплошным фронтом было невозможно. Правда, с момента прорыва армия постоянно пополнялась боевыми подразделениями, их командующий фронтом снимал с позиций других армий, где наступление застопорилось, но и у этих дивизий таяли силы. К началу марта клыковцы только продавливали немецкую оборону по нескольким направлениям.

Попытки Пятьдесят второй и Пятьдесят девятой армий расширить горловину к югу и северу от Мясного Бора яростно отбивались гитлеровцами. Железнодорожные станции «Спасская Полисть» и «Подберезье» на участке Чудово – Новгород все еще были в руках врага.

Большие надежды вселил в командование Второй Ударной армии и Волховского фронта прорыв вражеской обороны у Красной Горки, в результате которого 80-я кавалерийская дивизия и 1110-й стрелковый полк вышли на ближние подступы к Любани. И Мерецков, и Клыков расценили этот прорыв как серьезный шаг к окружению и уничтожению чудовской группировки фашистов. До Любани оставалось всего пять километров. Но противник незамедлительно выдвинул мощные заслоны автоматчиков, перебросил артиллерию на опасные участки, применил авиацию. Гитлеровцы собрались с силами и отбросили наши подразделения от Красной Горки.

Первого марта Гальдер записал в дневнике: «Группа армий «Север»: …части противника, вырвавшиеся вперед в направлении Любани, отрезаны нашими войсками».

Но 80-я кавдивизия и антюфеевский полк оказались не только отрезанными от основных сил армии, они остались без боеприпасов, продовольствия и фуража, их тылы не успели войти в прорыв. Не было и связи: маломощные радиостанции не дотягивались до штаба армии.

По приказу генерал-лейтенанта Клыкова были предприняты попытки прорвать гитлеровскую оборону в районе Красной Горки и восстановить связь с теми, кто оказался в окружении. Подошли остальные полки 327-й дивизии, 22-я стрелковая бригада и отдельный танковый батальон. Красноармейцы вновь и вновь бросались на позиции немцев, однако прорвать их было невозможно.

Гитлеровцы, перебросив из-под Ленинграда части 212-й пехотной дивизии, ряд отдельных артиллерийских, минометных и саперных частей и подразделений, оказывали упорное сопротивление. Между тем положение 80-й кавдивизии и 1110-го стрелкового полка продолжало ухудшаться. Небольшие запасы питания, которые имелись при кухнях, а также НЗ у бойцов и командиров кончились. Не было и фуража. Люди и лошади голодали.

Напрашивалось единственно возможное решение: ударом с тыла прорвать оборону противника и выйти на соединение с основными силами армии. Командир кавдивизии полковник Поляков так и поступил. В ночь на 8 марта войска начали выход. В голове главных сил двигались параллельно друг другу два передовых отряда: кавполк и усиленный стрелковый батальон. Они, подойдя с тыла к обороне противника в трех-четырех километрах к западу от Красной Горки, внезапной атакой прорвали ее и соединились с войсками армии.

…Активные боевые действия в районе Красной Горки, то затухая, то разгораясь с новой силой, продолжались до половины марта. Сюда были брошены значительные силы Второй Ударной армии. Еще 26 февраля Ставка в категорической форме потребовала от командования Волховского фронта выйти на Октябрьскую железную дорогу и не позднее 5 марта ликвидировать чудовскую группировку противника. Для решения этой задачи создавалась ударная группа, в которую включались войска, действующие в месте прорыва, а также подтянутые из глубины. Группа усиливалась танками и артиллерией. Одновременно подобные группы создавались в других армиях. Ударная группа Пятьдесят девятой армии нацеливалась на перехват Ленинградского шоссе и железной дороги севернее Спасской Полисти. В 4-й армии создавалась группа для действий навстречу Второй Ударной армии.

Для оказания помощи Волховскому фронту в предстоящем наступлении Ставка дала указание Ленинградскому фронту нанести удар не позднее 1 марта силами Пятьдесят четвертой армии навстречу Второй Ударной армии. Намечалось усилиями двух фронтов ликвидировать любанско-чудовскую группировку противника.

Генерал армии Мерецков выдвинул перед Ставкой ВГК два варианта решения судьбы Второй Ударной армии. Он просил Верховного главнокомандующего усилить фронт хотя бы еще одной армией, обещанной ему, кстати, еще в декабре прошлого года при создании Волховского фронта. Этот вариант давал возможность использовать уже достигнутые результаты и закончить операцию до конца зимней кампании, пока не началась распутица. Ставка не возражала против этого, но и резервов Мерецкову не выделяла.

Предусматривалось также отвести Вторую Ударную из занятого ею района и при благоприятной обстановке искать решение оперативной задачи на другом направлении. И Клыков, и Мерецков склонялись к этому решению, если не получат подкреплений. Они считали его единственно верным, оно гарантировало сохранение сил армии и удержание плацдарма на западном берегу Волхова.

Как нежелательная альтернатива существовал – увы! – и третий вариант: перейти к обороне на достигнутых рубежах, переждать распутицу и, накопив силы, начать наступление. Но этот план таил в себе большую опасность. Было совершенно ясно: оставление армии в лесисто-болотистой местности при легкоуязвимых коммуникациях может привести к срыву снабжения ее необходимым и даже к окружению. Так что полагаться следовало только на два варианта: новые резервы или отход к Волхову. Резервов у Ставки ВГК не было, но сталинский приказ «единым и мощным ударом…» оставался в силе. И Вторая Ударная армия, находившаяся в постоянном наступлении уже около двух месяцев, истекая кровью, продолжала драться с гитлеровцами, оттягивая от Ленинграда все новые и новые силы противника.

Ни Клыков, ни Мерецков, ни сам Верховный главнокомандующий не знали, что в эти дни в Ставке Гитлера проходило совещание в присутствии командующего группой армий «Север» фон Кюхлера. И педантичный Гальдер вечером 2 марта записал в дневнике: «…принято решение перейти в наступление на Волхове 7 марта – до 12.3. Авиацию сосредоточить в период 7—14.3.

Фюрер требует за несколько дней до начала наступления провести авиационную подготовку – бомбардировка складов и войск в лесах бомбами сверхтяжелого калибра. Завершив прорыв на Волхове, не следует тратить силы на то, чтобы уничтожить противника. Если мы сбросим его в болота, это обречет его на голодную смерть».

Красноармейцы и командиры, политруки и комиссары, пехотинцы, лыжники, танкисты, саперы и артиллеристы, военные врачи и санитары и подавно не знали, что в эти мартовские дни судьба решается в двух Ставках. Они знали одно: впереди – Ленинград. Они знали, что там ежедневно умирают от голода тысячи мирных жителей. Бойцы понимали: да, им, солдатам, сейчас тяжело, но многократно тяжелее женщинам, детям и старикам осажденного города. И надо совершить невозможное, чтобы облегчить их участь. И бойцы жертвовали собой у Дубовика и Новой Керести, у Червинской Луги и Вдицко, умирали в глубоких снегах, заваливших неизвестные для них прежде деревни Финев Луг и Русское Веретье. Клыковцы мужественно исполняли солдатский долг и делали это без громких слов, с полным осознанием необходимости их сверхчеловеческих усилий.

Надвигалась первая военная весна. Еще сердились по ночам морозы, но в полдень все сильнее пригревало солнце.

И Вторая Ударная продолжала наступать…

2

Противно пахло горелым мясом.

Руди Пикерт молча стоял над почерневшей кочерыжкой. Она убого и жалко скорчилась в небольшой яме – ее образовал растаявший от сильного жара снег. Это было все, что осталось от Ганса Дреббера, рабочего парня из вольного города Гамбурга, а потом солдата вермахта, любившего на досуге мастерить рамки к портретам фюрера. Об этом думал сейчас Пикерт. В какую рамку поместит он фотографию Ганса, чтобы верный товарищ остался с ними до конца проклятой войны…

– Возьмите у него жетон, Пикерт, – услыхал Руди голос обер-лейтенанта Шютце. – И будем уходить… Мы слишком наследили.

Руди Пикерт застыл перед останками товарища. Фельдфебель Толлер потянул его за рукав, но саксонец отмахнулся.

– Свинство! Свинство! Свинство! – истерически закричал он. – Будь прокляты эти русские!.. Будь проклята эта свинская война!

– Успокойте товарища, Земпер, – приказал командир роты. – Его крик привлечет сюда иванов. Мы и так всполошили их стрельбой и пожаром. Надо уходить! Эй вы, Пикерт, я приказываю вам взять себя в руки, баба вы эдакая! Слюнтяй!

– Ганс был его другом, господин обер-лейтенант, – проговорил Толлер.

Вилли Земпер подошел тем временем к Руди, обнял за плечи и отвел от того, что было прежде Гансом Дреббером.

– Все мы кому-нибудь друзья, – пробормотал Вернер Шютце, приближаясь к солдатам, готовящимся к отходу.

Он видел, что ни Пикерт, ни Земпер даже не попытались достать из обгоревших останков алюминиевый смертный жетон с номером погибшего солдата. Обычно жетон переламывался пополам, одна часть оставалась на трупе и хоронилась с ним, а другая пересылалась в рейх в качестве свидетельства о том, что славный воитель тысячелетней империи отправился в Валгаллу.

«Ладно, – подумал обер-лейтенант, – Дребберу все равно, похоронить его мы тоже не успеем. И я не могу заставить ландзеров разыскивать жетон в этом пережаренном бифштексе».

Шютце прикинул направление по компасу и приказал быстро уходить в лес. Он полагал: если русские начнут преследовать отряд, то попытаются перехватить либо на участке железной дороги от Еглино до Лисино-Корпус, либо к востоку, где его соотечественники цепко держались за Октябрьскую магистраль. Поэтому Вернер Шютце двинулся от догоревшей часовни на север. Обер-лейтенант оказался прав. Там его никто не преследовал.

«Во имя чего погиб сегодня Ганс? – размышлял, уходя от возможной погони, недоучившийся теолог из Йенского университета. – И в чем тогда смысл его появления на свет? Зачем он родился в далеком отсюда Гамбурге, страдал в детстве от голода, выжил в африканской пустыне, не подохнув от жажды и пыльного смерча? Чтобы закончить жизненный путь так ужасно? Кому угодна смерть Ганса? Богу или фюреру, которого Ганс поистине обожествлял? То, что однажды создано, должно быть в свое время разрушено. На этом утверждении построил Гегель закон отрицания. Значит, все случившееся – законно? Бред свинячий! Извращение. Издевательство над здравым смыслом. А есть ли смысл в том, чем занимаемся мы в этих забытых богом местах, которые фюрер так громко назвал Ингерманландией?!»

Руди Пикерт, шагая через лес, вспомнил, как Гитлер сказал однажды в рейхстаге: «Я буду там, где мои солдаты носят походную форму…»

– Не видно его что-то в нашем строю, – пробормотал саксонец.

– Ты молишься, Руди? – негромко спросил его, обернувшись, он шел впереди, Вилли Земпер. – За нашего Ганса?

– За здоровье фюрера, – буркнул Руди.

3

Антюфеев знал, что немцы окружений не боятся.

Войска его дивизии обходили, маясь в глубоких снегах, деревни, а противник не двигался с места, сидел, окопавшись, в дотах и дзотах, в подпольях домов, превращенных в надежные убежища. И выкурить оттуда его было, увы, нечем… Вопреки уставам и наставлениям, 327-я стрелковая дивизия, которую Иван Михайлович сформировал в Воронеже в октябре сорок первого года, не имела артиллерии, если не считать одного гаубичного дивизиона… Без снарядов.

Полагались в основном на штык и гранату, а еще – погромче «ура» кричали… И еще погромче «ура» кричали. К такому Антюфеев был приучен еще в Первую мировую войну, которую начал на Юго-Западном фронте в 1916 году. Дрался Антюфеев и с Врангелем, и с махновцами, с июня по август 1939 года воевал с японцами на Халхин-Голе. А в первые недели Великой Отечественной отбивался от румын и венгров на реке Прут, с боями отдавал гитлеровцам Кишинев, Николаев, Херсон…

Небольшого росточка, решительный и смелый, полковник был любимцем всеобщим: красноармейцев и подчиненных ему командиров. Уже с первых дней наступления Второй Ударной армии и командарм, и Мерецков высоко оценили военные качества Антюфеева, бывшего пастуха и батрака у богатых хозяев Оренбуржья.

Его дивизия всегда была на острие прорыва, еще с тех январских дней, когда пересекла волховский лед и вышибла противника из укреплений, построенных вдоль дороги Новгород – Ленинград.

Теперь, в начале марта, полковник Антюфеев сосредоточил боевые порядки дивизии на подступах к Любани, имея соседями слева кавалеристов из дивизии Полякова, а справа обстрелянную еще в осенних боях прошлого года 46-ю стрелковую дивизию.

Красную Горку, захваченную недавно, пришлось немцам отдать…

Опытный военачальник, Антюфеев порою задумывался над судьбой общего наступления армии, хотя и располагал довольно скудной информацией о масштабах операции, проводимой Второй Ударной, не говоря уже об оперативном положении всего Волховского фронта. Командир дивизии, он знал лишь соседей, знал командиров по именам, не подозревая порой о том, какие получены ими директивы из штаба.

Подобная практика – держать в неведении командиров по поводу происходящего в масштабах уже на порядок выше того шестка, который им определен, – складывалась из соображений бдительности, желания скрыть намечаемые планы. Но секреты будущих операций довольно легко раскрывались четко налаженной разведкой пришельцев, хорошо поставленной службой радиоперехвата, аэрофотосъемкой, умением проигрывать ситуации за противника. В то же время наши командиры, довольно часто воевавшие в неведении того, что происходит за пределами их боевых частей, лишались возможности творчески предвидеть ход событий, быть готовыми к возникновению непредвиденной обстановки.

И все-таки Иван Михайлович, человек незаурядный и в военных делах основательный, знаком был, в общих чертах конечно, с тем, что происходит в гигантском мешке, в который вползла армия, огрызая его края в постоянных боях и расширяя освобожденное от супостата пространство.

Ощущая на собственной дивизии перебои со снабжением – коммуникации Второй Ударной были не надежны, – Антюфеев с тревогой думал о том, что руководство армии и фронта недостаточно заботится об обороне горловины прорыва. Мерецков и Клыков, подгоняемые Ставкой, отдают войскам директивы, направленные исключительно на развитие дальнейшего наступления, на удержание оперативной инициативы.

Командир дивизии, да и его соседи тоже, входящие в намного увеличившуюся после января армию, ежедневно получают категорические приказы о наступлении. Позиции, которые захватывают красноармейцы, к обороне не подготавливаются, инженерные сооружения возводятся на скорую руку, ибо все знают: завтра, если уже не сегодня вечером, последует приказ «Вперед!».

Конечно, Иван Михайлович понимал, что такие приказы мобилизуют бойцов, повышают их моральный дух, внушают стойкость и уверенность в победе. Но постоянно притуплялось чувство осторожности, командиры переставали думать о возможной обороне, забывают, что враг может нанести контрудар, а к отражению его они были подчас не готовы. Вот и Красную Горку потеряли потому, что, захватив плацдарм для выхода на Любань, не закрепились должным образом в ожидании подхода основных сил, поэтому были вынуждены отойти под натиском перегруппировавшихся немцев.

Второго марта Антюфеев узнал, что генерал армии Мерецков прибыл вчера в штаб Клыкова и сегодня будет у кавалеристов. Не исключено, что побывает и в штабе его дивизии, ведь она входит в оперативную группу генерала Гусева, командира кавкорпуса.

Иван Михайлович сказал начальнику штаба:

– Надо бы угостить чем-нито высоких гостей… Как считаешь?

– Имеется трофейный коньячок, – с готовностью ответил тот, – опять же, шпроты… Ну и отечественная, наркомовская, в надлежащем количестве.

– Не то, – поморщился Антюфеев: комдив не одобрял выпивки на переднем крае, хотя они и были освящены приказом самого. – Надо о «языке» подумать. С разведкой у нас дело швах – ни ты, которому по этой части сам бог велел быть в курсе, ни я ясности по немцам не имеем. Что там, за передним краем, представляем с трудом. Тут бы «язычок» и был к месту. Им бы и порадовать гостей.

– Уже намечено, товарищ командир, – сообщил начштаба. – Из полков направлены разведгруппы, да и дивизионные разведчики обещались не подкачать.

– Тогда вроде бы все вытанцовывается… Будем ждать гостей.

…Ничего, признаться, хорошего Антюфеев от высоких визитеров не ждал. Добрую славу завоевала его дивизия, газета «Отвага» сравнивала его бойцов с чапаевцами, но сверху управляли Двадцать седьмой нервно, дергано. Иван Михайлович полагал, что и вся операция двух фронтов развивается в таком же не приемлемом для войны – процессе сугубо организованном – непоследовательном духе.

После боев в горловине прорыва дивизия наступала на Спасскую Полисть и едва не взяла этот сильно укрепленный узел немецкой обороны. Антюфеевцы атаковали поселок с ходу – времени на разведку командование армии и фронта им не отпустило. Прорыв – он, конечно, и есть прорыв… Полки развернулись в боевые позиции, ахнули «ура», тут-то противник и открыл сильный артиллерийский и минометный огонь. Приданные дивизии танки застряли в глубоком снегу, скопившемся по берегам реки Полисть. Да и пехоте хватило снежка по пояс, двигались вовсе не как на параде.

Но и то к концу короткого зимнего дня 1102-й полк ворвался с боем на северную окраину Спасской Полисти. Немцы двинули танки – пришлось отойти. А 1098-й полк сумел окружным путем достичь домов на южной окраине, начал ожесточенную драку на улицах поселка. Тогда-то и узнал комдив, что на всех вероятных направлениях его движения противник закопал танки: они били по антюфеевцам прямой наводкой, а штыком броню не возьмешь, подобраться на бросок гранатой не позволяют пулеметы. Тут бы бога войны на помощь призвать, так он без снарядов вовсе не бог, а только недоразумение одно…

Триста двадцать седьмую дивизию сменили, и направилась она в конце февраля к деревне Огорели, если на северо-запад от Мясного Бора посмотреть, то за пятьдесят километров. Сосредоточились в лесу, неподалеку от вспомогательного пункта управления Второй Ударной. Антюфеев сразу к Клыкову – доложиться. Там и Мерецков присутствовал… Объяснил Иван Михайлович обстановку, и командарм с комфронта согласились: да, антюфеевцам надо дать хотя бы три дня на отдых, и чтоб тылы подтянулись. Опять же, надо по ротам распределить пополнение, на ходу получили семьсот человек, не обстрелянных еще новобранцев.

Сел комдив на коня и поехал к себе. Но до штаба доехать ему не дали. Догнал на автомобиле адъютант Мерецкова – вернись, говорит, хозяин требует. «Плохо дело», – подумал Антюфеев. Оно и было так… Генерал армии сказал, виновато улыбаясь:

– Прости, полковник, но обстоятельства изменились. Принятое решение отменяю. Поднимай дивизию и сегодня же в ночь выступай в сторону Красной Горки, переходишь в распоряжение генерала Гусева, командира Тринадцатого кавкорпуса. Знаешь такого?

– Слыхал, – упавшим голосом произнес Антюфеев.

– Овладеете с ходу Красной Горкой и будете в дальнейшем вместе с генералом Гусевым наступать на Любань… Задача ясна?

– Так точно! – отрубил комдив, с тоскою думая о замотанных пятидесятикилометровым маршем красноармейцах.

И снова двадцать пять километров пёхом, по лесу, снежной целине… К проклятой Красной Горке, где его Тысяча сотый полк вместе с Восьмидесятой кавдивизией взломали-таки оборону немцев и устремились на Любань. Но опять эта спешка подвела комдива. Главные силы задержались на несколько часов, не поддержали наступления, противник контратаковал и закрыл прорыв. Потом Антюфеев сам видел, какие у немцев были в том районе рокадные дороги с настилом фабричного изготовления. По ним пришельцы и перебрасывали резервы туда, где создавалось угрожающее положение…

…Приехавшие Клыков и Мерецков от обеда отказались – сытно, видать, накормили их кавалеристы, а чаю выпить Кирилл Афанасьевич был готов.

Едва принялись чаевничать, появился начальник штаба и стал подавать комдиву таинственные знаки.

– Ты чего там кривляешься, будто клоун какой? – спросил вдруг Клыков, который будто бы и не смотрел в сторону начштаба.

– Товарищ генерал армии, разрешите обратиться к командиру! – подал тот голос, и Мерецков кивнул.

– Доставлен «язык», товарищ полковник! Даже два…

– Ого! – оживился выглядевший уставшим и подавленным Мерецков. – Вот хорошо, удружили антюфеевцы.

– Веди! – распорядился командарм. – И тех, кто доставил, тоже…

«Языки» были громадного роста, стояли в землянке согнувшись. Привели их два красноармейца, маленькие, не достававшие головами до плеч захваченных ими в плен немцев.

Один из гитлеровцев держал в руках пулемет МГ-34, у другого были две коробки с лентами.

– Откуда они? – спросил Мерецков, имея в виду «языков».

Уже допросивший их помощник начштаба по разведке сообщил: ефрейтор Ганс Шмундт и рядовой Рудольф Кашке, пулеметный расчет из Баварского стрелкового корпуса, прибыли из рейха неделю назад, сообщили кое-что ценное…

– Что же это они у вас с оружием в руках? – спросил Клыков, обращаясь к героям дня.

Один из них был человеком уже пожилым, лет под пятьдесят, вислые усы, глаза зеленые, с хитринкой.

– А мы, стало быть, затворчик-то того, – заговорил боец. – У Ванятки он в кармане…

– У какого Ванятки? – вмешался Антюфеев. Не помнил он этого красноармейца, видно новобранец.

Не помнил, значит, прибыл недавно.

– У сынка моего, – кивнул на стоявшего рядом парня. – Семейно мы, товарищи командиры, воюем…

Товарищи командиры рассмеялись.

– По моему, значит, примеру, – заметил Мерецков. – Вот у меня и жена, и сын на фронте.

– С женами по простому нашему званию не полагается, – вздохнул боец. – Да и то сказать: кто в колхозе хлеб ростить будет? А с Ванькой я сам напросился. Меня было в обоз… Нет, говорю, несогласный… Уважили.

– Да как же вы с такими бугаями справились? – не переставал восхищенно дивиться Клыков.

– Оченно просто, товарищ командир, не вижу, прошу извинить, вашего звания из-за тужурки. Ползем мы, значит, с Иваном к ихним порядкам, в разведку уговорились. Глядим сквозь кусты: эти двое по тропинке шасть и шасть. Один – вот этот – машинку несет, а второй – два чемодана…

Он дотронулся до коробок с патронами.

– Шепнул я Ивану: «Счас, сынок, мы их брать будем… Делай как я!» Подошли они к нашему кусту, тут я и выскочил. Штыком на них, а сам кричу по-немецки…

Тут он втянул в себя воздух, выгнул грудь колесом, выкатил глаза и заорал что есть силы:

– Хинда хох!

Баварцы вздрогнули и вытянулись, стукнув головами о накат землянки.

Остальные так и покатились от хохота.

Вытирая слезы, командующий фронтом спросил:

– Ну и что они?

– А ничего… Вот этот машинку на снег опустил и руки доверху. А второй чемоданы побросал и тоже мою команду сполнил. Тогда говорю: бери железки и шагом марш до штаба. Так и привел.

Клыков не выдержал, бросился к бойцу, обнял его крепко, аж от пола оторвал.

– Какой же ты молодец! – сказал командарм. – Возьми вот часы на память… К награде тебя и сына комдив представит. А я… Бабу твою сюда доставить не могу, а отпуск дать право имею. Съезди домой на побывку, солдат. Спасибо тебе!

…Рядовой Семен Ячменев, а это был он, в отпуск отбыть не успел. Его убили 19 марта 1942 года, в тот день, когда немцы первый раз закрыли коридор у Мясного Бора. Иван пережил отца на три месяца и сложил голову у деревни Теремец Курляндский. На отца мать получила похоронку, а сын ее до сих пор считается без вести пропавшим…

4

Генерал-лейтенант Андрей Андреевич Власов направлялся к новому месту службы.

Еще вчера он командовал Двадцатой армией, которая в декабре 1941 года начала наступление на правом фланге Западного фронта, освободила Волоколамск, Шаховскую, Солнечногорск и отбросила врага от Москвы на сто пятьдесят километров.

За это командарм Власов получил очередное генеральское звание, был награжден орденом Ленина, а портрет его вместе с изображениями комфронта Жукова и других командармов был опубликован в газете «Правда» тридцатого декабря…

Теперь он, удостоившийся хвалебного очерка в центральной печати – его написал сам Илья Эренбург, получил более высокое назначение и летел на штабном «Дугласе» в Малую Вишеру, где по личному указанию Сталина должен был стать правой рукой Мерецкова.

Вместе с Власовым спешили на Волховский фронт член Государственного Комитета Обороны и секретарь ЦК ВКП(б) Маленков, представитель Ставки ВГК Ворошилов и командующий ВВС Новиков.

Все трое хорошо знали об отношении Верховного главнокомандующего к этому уверенно взлетевшему к вершинам военного руководства генералу и держались с ним как с равным, хотя их собственное положение было куда более высоким, чем у этого долговязого человека, подчеркнуто скромного, но умеющего сохранять в присутствии вышестоящих начальников чувство собственного достоинства.

Одет был Власов в длинную кавалерийскую шинель, сшитую на заказ из желто-зеленого английского сукна.

Портупею генерал не носил, поэтому вид у него, несмотря на три звездочки в петлицах, был скорее штатским. Андрей Андреевич напоминал школьного учителя, и этому впечатлению весьма способствовали большие очки в роговой оправе. У Власова была сильная близорукость, и за толстыми стеклами очков почти невозможно было рассмотреть его тусклые, невыразительные глаза.

Рано утром «Дуглас» взлетел с подмосковного аэродрома и в сопровождении истребителей взял курс на северо-восток, чтобы, отдалившись от линии фронта, до которой было не так уж и далеко, выйти потом на Малую Вишеру с нашей, более безопасной стороны. Известно было, что резиденцию штаба Волховского фронта всерьез беспокоит фашистская авиация.

Поэтому туда и летел главный летчик РККА Новиков. Ставка поручила ему разобраться в действиях волховской авиации, но сам Новиков, еще недавно сражавшийся с противником в ленинградском небе, хорошо понимал: Мерецкову нужны самолеты, а не ревизоры в больших чинах.

На Власова, сидевшего рядом с маршалом, это место предложил ему Ворошилов, командующий ВВС поглядывал уважительно и с некоторым любопытством. Последнее диктовалось тем, что Новикова интересовала психология людей, побывавших в окружении. Он знал, что генерал Власов командовал в начале войны моторизованным корпусом и отходил с ним к Киеву, ведя арьергардные бои. После сентябрьской катастрофы под Киевом, когда из-за промедления с приказом Ставки об оставлении города, по сути, все подразделения Западного фронта вместе со его штабом оказались в окружении, Власов после месяца блужданий по тылам противника сумел выйти к своим, сохранив при этом партийный билет. А данное обстоятельство всегда было решающим при определении дальнейшей судьбы командира.

«Моим орлам в таких делах проще, – сочувственно подумал Новиков, – они уходят в бой безымянными для врага. А ежели сбили, но повезло приземлиться да не попасть при этом в плен, проблемы с партбилетом не возникает, он хранится у комиссара…»

Наслышан был командующий ВВС и про боевые действия Двадцатой армии, которой командовал в Московской битве этот окруженец. Ему хотелось расспросить Андрея Андреевича о характере взаимодействия армии с авиацией в декабре сорок первого, но делать это до того, как нарушит молчание маршал или секретарь Центрального Комитета, Александр Александрович считал несубординационным, бестактным, что ли…

Но Маленков и Ворошилов не произнесли пока ни слова. Безмолвствовал и генерал Власов. Он сидел у окна и бесстрастно смотрел, как обходят время от времени «Дуглас» истребители сопровождения.

Изредка поглядывал за борт и Климент Ефремович. Вот ему показалось, что истребитель прошел слишком близко, и Ворошилов проворчал:

– Озорничают твои летуны, генерал… Чего доброго, вмажут по крылу – костей наших не соберут. Как тогда по «Максиму Горькому».

Все четверо вспомнили трагедию тридцатых годов, когда летчик, выделывавший вокруг самолета-гиганта фигуры высшего пилотажа, не рассчитал и столкнулся в воздухе с уникальной восьмимоторной машиной. Тогда погибла большая группа авиационных специалистов вместе с семьями, они были поощрены за отличный труд этим парадным полетом в небытие.

Холодком давней уже смерти повеяло в салоне «Дугласа».

Ворошилов почувствовал себя виноватым – нарушил традицию: в доме повешенного не говорят о веревке, а в воздухе не принято вспоминать о катастрофах. Чтобы переменить тему, он повернулся к Власову и спросил:

– Успели познакомиться с условиями боевых действий у волховчан, генерал?

Поначалу Ворошилов не хотел называть Власова по имени и отчеству. Так он часто поступал по отношению к знакомым командирам, подчеркивая, что хотя он и маршал, но партийного, комиссарского в нем больше. Поэтому и может позволить себе Ворошилов отступление от уставных положений. Но в последнее мгновение решил, что Маленков подумает: пристраивается, дескать, к новому сталинскому любимчику. О том, что Власов в большом фаворе у Верховного, было общеизвестно.

Если учесть, что Маленков, самый молодой член партийного руководства, тоже пользовался особой симпатией Сталина, дававшего порою понять – вождь возлагает на Георгия Максимовича серьезные надежды, то маршал не случайно положил себе в этой совместной поездке соблюдать максимум осторожности.

Он снова летел к Мерецкову с пустыми руками. Обещанная Кириллу Афанасьевичу общевойсковая армия из резерва Ставки, о которой шла речь в декабре при образовании Волховского фронта, никак не вытанцовывалась. Сейчас наличные силы по приказу вождя бросались на проведение операций, имеющих целью вышвырнуть пришельцев из Крыма, окружить и уничтожить их и на Харьковском выступе, с тем чтобы освободить в дальнейшем Донбасс. У командующего тамошним фронтом Ватутина, члена Военного совета Хрущева не было на этот счет сомнений. По крайней мере, они оба заверяли Сталина, что справятся с поставленной перед ними задачей.

Заверял Сталина в успехе на полуострове и его личный представитель в Крыму, Лев Захарович Мехлис. Впрочем, «черный ворон Красной Армии» вообще не ведал сомнений, если речь заходила об исполнении указаний Верховного главнокомандующего…