Текст книги "Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985—1999 гг."

ОМОН: «Обяжем Молчать Оппозиционно Настроенных»

Из истории постсоветского ОМОНа

Первые отряды ОМОНа появились в Советском Союзе за три года до его конца, в 1988 году. До того с массовыми беспорядками боролись армией и «обычной» милицией. Но перестройка вместе с гласностью и ускорением принесла массовые беспорядки такого размаха, что «обычная» милиция оказалась против них бессильна.

Если для СССР «riot police» была перестроечной новинкой, то соседи по Восточному блоку в этом вопросе обогнали Советский Союз на десятилетия. Польские спецподразделения милиции ZOMO гоняли недовольных еще с конца 1950-х. Особенно «зомовцы» отметились, подавляя выступления «Солидарности»: они не стеснялись применять огнестрельное оружие. На вооружении ZOMO стоял серьезный арсенал, которым поляки помогали «старшему брату». В частности, польские производители в 1980-е годы поставляли советской милиции специализированные бронированные кузова «SHL-740», которые устанавливались на милицейские грузовики.

Советский милицейский спецназ сразу втянуло в водоворот перестроечной политики. Тем более что ОМОН появился не только в Москве и Ленинграде, но и в столицах союзных республик, которые уже начали активную борьбу за независимость. Например, прямым потомком первых пяти украинских отрядов ОМОНа стал расформированный ныне «Беркут».

История ОМОНа – это история военных и социальных конфликтов на всей территории бывшего СССР. В отряды отбирали опытных и физически подготовленных сотрудников, тех, кто служил в ВДВ и морской пехоте, а в идеале и участников боевых действий. Ветераном Афганистана был Чеслав Млынник, командир самого известного советского ОМОНа – рижского.

Рижский ОМОН считался одним из самых подготовленных и жестоких подразделений во всей структуре советского милицейского спецназа. В мае 1990 года, после провозглашения независимости Латвии, ОМОН спас молодую независимость, разогнав демонстрацию «Интерфронта», шедшего штурмовать здание республиканского Верховного Совета. «Интерфронт» выступал за сохранение республики в составе СССР. Но вскоре ОМОН сменил политические приоритеты.

Это произошло после того, как министром внутренних дел Латвии стал Алоизе Вазнис. Во-первых, Вазнис запретил деятельность подразделения в охранном кооперативе «Викинг», чем чувствительно ударил милиционерам по карману. Во-вторых, Латвии не требовалось преимущественно русское по составу подразделение.

В республике царило двоевластие: одновременно действовали государственные органы сразу двух государств – СССР и Латвийской республики. ОМОН выбрал СССР и уже в январе 1991 года начал периодически захватывать стратегические объекты. Сопротивления омоновцам не оказывали: сопротивляться было некому, республиканская государственность только формировалась, силовые структуры находились в зачаточном состоянии. Из вооружения у латвийских силовиков нередко имелись только охотничьи ружья, в то время как ОМОН располагал даже бронетранспортерами. Самый же серьезный арсенал республиканской полиции в школе МВД омоновцы захватили тогда же, в январе.

19 января 1991 года, когда в Риге строили баррикады, опасаясь, что в республику, как в соседнюю Литву, введут войска, кто-то всё-таки решился обстрелять омоновский автомобиль в районе МВД Латвии. После короткого боя ОМОН без потерь и малым составом взял здание МВД штурмом. Во время перестрелки погибли пять человек: два милиционера, защищавших министерство (оба славяне по национальности), журналисты и прохожий школьник. До сих пор и в России, и в Латвии в ходу конспирологическая версия о том, что столкновения были спровоцированы «третьей силой», в которой видят то провокаторов с латвийской стороны, то сотрудников спецназа КГБ СССР.

Весной ОМОН начал совершать активные рейды за пределы Риги, ликвидируя латвийские таможенные посты. Омоновцы вели себя с латвийскими таможенниками, как с обычными преступниками. Врывались на пост, укладывали лицом в землю, конфисковывали оружие, если оно было, а пост сжигали. С литовской стороны в этом помогал «братский» ОМОН Вильнюса.

Сотрудники Вильнюсского ОМОНа, как и их рижские коллеги, начали с борьбы за независимость страны. В январе 1991 года Литва оказалась в глубоком кризисе, правительство пошло на повышение цен, что привело к демонстрациям протеста со стороны просоветских сил. От штурма недовольными Верховный Совет Литвы был спасен отрядом местного ОМОНа под командованием Болеслава Макутыновича (примечательно, что оба командира прибалтийских отрядов были этническими поляками, доля которых в национальном составе СССР не превышала 0,4 %). Но буквально через несколько дней, когда в Вильнюс вошли войска, отряд занял противоположные позиции и перешел в прямое подчинение МВД СССР. Злые языки связывали это с внеочередным присвоением звания Макутыновичу.

История с таможенными постами закончилась трагедией. В ночь на 31 июля на таможенный пункт в литовском Мядининкае на границе с Белорусской ССР произошло жестокое нападение. Семь сотрудников поста были убиты, один – тяжело ранен. В настоящий момент за это нападение отбывает пожизненный срок бывший сотрудник рижского ОМОНа Константин Никулин. Еще несколько человек объявлены в розыск и скрываются на территории России. Сами омоновцы свою причастность к атаке отрицают.

В августе в Москве начался путч ГКЧП, и Чеслав Млынник вскрыл секретный пакет, в котором содержались указания о действиях ОМОНа в условиях чрезвычайного положения.

Около суток понадобилось отряду Млынника, чтобы получить полный контроль над Ригой. Они заняли практически все государственные учреждения, за исключением Верховного Совета. Возле него ОМОН и ждал последнего приказа по наведению «конституционного порядка». Но штурм провалился вместе с путчем.

В дальнейшем как рижский, так и вильнюсский ОМОНы эвакуировались с территории республик, власти которых вздохнули с облегчением.

Но как правило, милицейские спецназы не занимали выраженной политической позиции по вопросу распада СССР, а относились к новой государственности как к данности. Так поступил бакинский ОМОН, принявший активное участие в карабахском конфликте. Сначала еще как отряд МВД Азербайджанской ССР, когда изгонял армян из Нагорного Карабаха в ходе операции «Кольцо». В первом составе азербайджанского ОМОНа хватало славян, но жестокость выселения армяне объясняли мусульманской ненавистью.

После 1991 года ОПОН (отряд полиции особого назначения – так стало называться подразделение) воевал уже за независимый Азербайджан. Среди славян, удостоенных высшего почетного звания «национальный герой Азербайджана», вроде военного летчика Руслана Половинки, есть и омоновец Юрий Ковалев. В честь него даже названа школа. Ковалев погиб в 1992 году в бою с Армией обороны Нагорно-Карабахской Республики.

Домская площадь в Риге. ГКЧП. Из личного архива Дмитрия Машкова

Иногда ОПОНу приходилось сталкиваться с «дальними родственниками» – армянским ОМОРом (отрядом милиции оперативного реагирования). Но у армян, в отличие от азербайджанцев, хватало военных специалистов, и армянский милицейский спецназ не сыграл серьезной роли в войне.

Азербайджанский ОПОН в итоге решился вмешаться в политику и закончил хуже, чем рижский. В 1994 году ОПОН захватил здание Генпрокуратуры с политическими требованиями к президенту, а в 1995-м и вовсе поднял военный мятеж. Формально – из-за контрабандной меди, которую коммерческие структуры вывозили с территории республики под контролем ОПОН, но без ведома властей. Президент Азербайджана Гейдар Алиев воспользовался поводом для полноценной войсковой операции, и ОПОНа в Азербайджане не стало, а его последний командир Ровшан Джавадов умер от огнестрельных ранений, полученных в ходе противостояния с правительственными силами. По версии оппозиции, Джавадова просто бросили в больнице, запретив оказывать ему помощь. Кстати, судьба меди, с которой началось силовое противостояние, до сих пор неизвестна.

В России ОМОН никогда не выступал против власти: она хорошо понимала важность этого инструмента. Отряды российского ОМОНа впервые встали на защиту курса Бориса Ельцина 23 февраля 1992 года, когда разогнали прокоммунистическую демонстрацию в честь дня Советской армии, в которой участвовало много пенсионеров. С тех пор образ омоновца, избивающего старика, стал в России расхожим.

В том же году ОМОН ликвидировал палаточный городок «Трудовой России» у Останкино: коммунисты требовали эфира. Разгон лагеря случился утром 22 июня, что придало действиям спецназа в глазах оппозиции особый цинизм.

1 мая 1993 года в Москве произошли самые мощные на тот момент уличные бои за всю короткую историю Российской Федерации, один омоновец погиб. О нем рассказывали по всем каналам проправительственного телевидения, практически обходя вниманием десятки пострадавших демонстрантов, среди которых, как и в предыдущих стычках, хватало пожилых людей.

За смерть своего ОМОН отыгрался чуть позже, во время октябрьского политического кризиса, когда на его плечи легла основная тяжесть борьбы со сторонниками Верховного Совета на столичных улицах. Потери с их стороны только по официальным данным исчисляются десятками, хотя скольких из них убил именно ОМОН, а сколько – спецназ внутренних войск «Витязь» – неизвестно. В боях погибли и сотрудники подразделения, как, например, инспектор отряда ОМОН Александр Маврин.

В первые ельцинские годы подразделения милицейского спецназа появились в большинстве субъектов федерации, а один отряд создавался трижды. После августа 1991 года Чечня и Ингушетия не стали делить ОМОН Чечено-Ингушской АССР, а, распустив его, создали свои спецотряды. Только в марте 1995 года был впервые сформирован пророссийский чеченский ОМОН Али Бадаева, но через год, после подписания Хасавюртовских соглашений, его вновь расформировали (чеченские омоновцы в масхадовской Чечне считались коллаборационистами), чтобы воссоздать его уже в третий раз в 2000 году. С войной в Чечне связаны и немногочисленные «бунты» российского ОМОНа – например, в городе Братске Иркутской области в 1995 году власти были вынуждены разоружить местный отряд спецназа, который отказался выезжать в Чечню.

ОМОН стал главным фактором политического спокойствия власти при Ельцине, а при Путине его роль только возросла. ОМОН остается главной силой, которая готова усмирять любые гражданские выступления. По сути современными казаками являются не ряженые представители всевозможных «казачьих войск» различной степени идентичности, а отряды ОМОН: отряды профессионалов, специально заточенных под борьбу с оппозицией.

Евгений Бузев

Свободные радикалы

Писатель Алексей Цветков о национал-большевистском движении

«Завершим реформы так: Сталин, Берия, ГУЛАГ», – кричали нацболы все девяностые. Ответственный секретарь партийной газеты «Лимонка» Алексей Цветков рассказывает о том, почему у молодежи началась ностальгия по СССР сразу после его крушения. Цветков – рекламщик, сооснователь книжного магазина «Фаланстер» и издательства «Ультра. Культура», лауреат литературной премии «НОС» и премии «Независимой газеты».

В восемьдесят девятом году подросток из Горького Эдуард Чальцев вышел на центральную площадь города и бросил «коктейль Молотова» в обком партии. Здание загорелось, линолеум пострадал, а парню впаяли мощный срок. Это был пик перестройки, и за Эдуарда заступилось множество демократических активистов. На этот случай обратила внимание журналистка «Комсомольской правды» Ольга Мариничева, увлеченная прогрессивными педагогическими идеями. Ее статья вышла в духе «какой классный парень – много читал, много думал, но мы, конечно, не призываем к поджогам». Под давлением общественности парня отпустили, а после окончания условного срока он уехал в Псково-Печерский монастырь, где стал монахом.

В ответ на статью в КП приходит несколько тысяч писем от таких же мальчиков и девочек, которые пишут, что они тоже всем недовольны: одни ратуют за другой социализм, другие горюют, что большевики убили царя. У редакции возникает ощущение, что тысяча политизированных подростков готова к действиям. В газете поняли, что аккумулировали явление, и это неудивительно, ведь ежедневный тираж составлял 22 млн экземпляров.

На базе мешков с письмами Мариничева решила собрать в каждом городе клуб из написавших в газету подростков, чтобы они друг с другом затусовались. Там они выбирали координатора, который отправлялся в Москву представлять ячейку местных пассионариев, – всё это назвали «Политический лицей». И я оказался одним из тех, кто написал письмо в газету У большинства людей, окружавших меня там, стартовый социальный капитал был лучше. Все они – выпускники престижных школ, дети старших инженеров, ученых и главврачей. У меня же отца не было, а мама была медсестрой в поликлинике из подмосковного рабочего поселка, которая, правда, интересовалась хард-роком, медитацией и художником Рерихом. Как и все во дворе, я рос хулиганом, но отличался тем, что заглядывал в библиотеку, где обожал читать фантастику.

На территории Высшей комсомольской школы дважды собиралось по 300 человек от «Политлицея» – это напоминало американский рок-фестиваль Вудсток. Редакция так заявляла свою цель: пусть дискутируют, лишь бы не кидали бутылки с зажигательной смесью, нужно создать более гуманистическую личность, «несовковую». По факту же мы обсуждали всё что угодно: на секциях дискутировали монархисты, анархисты, христиане, кришнаиты, экологи – совсем никакой цензуры. В гости приходили депутаты Верховного Совета, диссиденты, священники, политактивисты. Это было совсем не похоже на движение «Наши» или гитлерюгенд. Это был подъем низовой активности, а также желание втянуть в круг обучения неравнодушную молодежь. Спустя полтора года всё рухнуло – наступил капитализм, где каждый сам за себя, и редакции КП это перестало быть интересно.

В девяностом году мне было 15 лет – проколол ухо, адская прическа, много экспериментировал с алкоголем. Но мама видела, что за одну статью в газете я получаю столько же, сколько она ежемесячно. В КП я вел, кроме прочего, подростковую криминальную хронику. Мама приходила в поликлинику, а ей: «По телевизору опять твоего сына показывали». Постепенно она успокоилась: «Я простая советская женщина, ничего не понимаю в твоей жизни. Живи, как считаешь нужным».

Август девяносто первого года был праздником интеллигенции, воспитанной перестроечной прессой, которая стала почти свободной. По настроениям это отчасти напоминало оппозиционные протесты 2011 года (хотя ажиотаж несравним). У Белого дома собрались интересные мне люди – творческие, интеллигентные, социально ответственные. Среди них – ориентированные на антисоветские традиции диссиденты, любители самодеятельной песни, неформалы с Арбата, казаки. Уже год спустя стало ясно, что они выступили за капитализм, но тогда никто в таких терминах не формулировал свои требования: все были «против хунты» и «за демократию». Большинство из собравшихся даже не выступали против СССР.

Егор Летов объясняет, почему не верит в анархию. Фотография Лауры Ильиной

У нас была своя анархистская баррикада номер шесть. На баррикадах был настоящий кутеж, пришел Костя Кинчев из «Алисы». Мы в восторге остановили троллейбус, перегородили им дорогу, стали там жить. Кинчев между песнями признавался: «У меня жена рожает в роддоме, а я тут с вами против совка, до чего же круто!» Ельцина мы не поддержали, даже напечатали листовку со словами вроде «Давайте развернемся и не только хунту снесем, но и Ельцина».

Тогда я привык мыслить такими категориями: западная контркультура – это отлично, а всё советское – это плохо. Казалось, неплохо перейти к западной демократии, где я могу занять роль критика, – эдакий парижский сценарий в духе 1968 года[27]27
  Социальный кризис в 1968 году во Франции привел к десятимиллионной забастовке, столкновениям студентов с полицией и смене правительства. Майские события в Париже, а также аналогичные протесты в Праге, Берлине и Брюсселе кардинально изменили культурный и политический ландшафт Европы.


[Закрыть]. Но пошло всё иначе: в стране безработица, голод, дикий капитализм, классовое расслоение. Повсюду началось массовое недовольство в стиле: «Не евреи ли захватили власть? Ну где же Сталин?»

Накануне октября девяносто третьего года я стал понимать, что не только из говна сделано всё советское, что советский опыт не такой простой. Когда начались события, то сразу приехал к Белому дому с черным флагом и звонил всем оттуда из телефонной будки: «Алло, тут революция, приезжай шустрее». Вокруг меня была группа, которую называли «Фиолетовый интернационал», – африканская архаика, богемное самопонимание и идея отрицания «общества спектакля», чей автор – Ги Дебор – еще не был переведен, но уже был хорошо пересказан. Знакомый на том основании, что Ельцин бухает, устроил в Питере рок-концерт в поддержку председателя Верховного Совета Хасбулатова: мол, вот это наш человек, он курит, а не пьет – возьми косяк с марихуаной.

У Белого дома собралось полсотни наших, участвовали в штурме здания мэрии, походе на Останкино. Однако для многих соратников по баррикадам девяносто первого это было неприемлемо – рядом баркашовцы и прочие жидоеды. Если в девяносто первом собрались классные люди, но разваливали к черту страну, то два года спустя были классные цели типа сохранения демократии, но пришло много угрюмых гоблинов. Против перехода к авторитарной президентской системе собрались все жертвы капиталистических реформ – узколобые фашисты, антисемиты, недавние дембеля, боевики из Приднестровья, нищие и голодные пенсионеры, которым не хватало денег на еду. Всё это было результатом предыдущих двух лет – было ощущение обреченности и готовности прямо здесь всем погибнуть под православной хоругвью и портретом генералиссимуса. Расстрел Белого дома для меня – это одно из самых травматичных впечатлений эпохи.

К девяносто четвертому у меня был довольно значительный журналистский опыт: публиковался в «Общей газете», «Учительской газете» и «Комсомольской правде», издавал самиздат «Убить президента», «Партизан», «Черная звезда». И вот так я и существовал – журналист большой прессы и активист левоанархистского спектра.

В девяносто первом мой приятель Андрей Исаев пригласил присоединиться к профсоюзной газете «Солидарность». Ему надоело ходить с черным флагом, и он пытался найти свое место – в это время умирает профсоюзная структура, бывшая частью советского государства. Но ведь должны быть в новом капиталистическом обществе профсоюзы – не могут стать настоящими, так пусть их научат. Исаев и его товарищи из «Конфедерации анархо-синдикалистов» казались идеальными людьми для этой работы.

В восьмидесятые он был учителем истории лучшей экспериментальной школы, где воспламенял людей, когда рассказывал про Февральскую революцию. Ратовал за самоуправление, на «Радио Свобода» вел передачу про трудовые права, выбил офис у ВЛКСМ на Старой площади. Он активно добивался, чтобы убрали партийные организации с предприятий, но со временем Андрей стал заметно трансформироваться – предложил сменить тематику газеты, писать больше о том, как заключить коллективный договор. По правде сказать, и экзистенциалист Камю, и коллективный договор оказались одинаково далеки от рабочих[28]28
  Впоследствии Исаев стал функционером Федерации независимых профсоюзов России, депутатом Государственной Думы от партии «Единая Россия», заместителем секретаря президиума Генерального совета партии «Единая Россия».


[Закрыть].

В девяносто третьем писатель Эдуард Лимонов[29]29
  В 1974 году Лимонов эмигрировал в США, получил французское гражданство. Запрещенная сейчас в России НБП выступала за социальную справедливость в экономике и имперское доминирование во внешней политике. После запрета НБП в 2007 году и признания ее экстремистской Лимонов основал организацию «Другая Россия». Осужден за формирование вооруженного подполья на Алтае, откуда хотел выдвинуться в Казахстан для защиты русскоязычных. Автор книг «Это я – Эдичка», «Подросток Савенко» и ряда других.


[Закрыть] окончательно возвращается из Парижа. Мне очень нравилась его книга «Дневник неудачника», и я начинаю присматриваться. Ему помогает философ Александр Дугин[30]30
  Лидер Евразийского движения, профессор МГУ, член Экспертно-консультативного совета при председателе Государственной Думы. Журналист Сергей Доренко писал о наличии у Дугина интенсивных связей с руководством «Роснефти» и силовиками. А Дугин в 1997 году писал: «Строить русский социализм должны новые люди, новый тип людей, новый класс. Класс героев и революционеров. Французский писатель перед смертью произнес странное пророчество: «Я вижу, как на Востоке, в России восходит фашизм, фашизм безграничный и красный». Заметьте: не блеклый, коричневато-розоватый национал-капитализм, а ослепительная заря новой Русской Революции, фашизм безграничный, как наши земли, и красный, как наша кровь».


[Закрыть], степень парадоксальности его идей была интересной не только для меня. Вскоре и Летов заявляет о желании присоединиться – мы внимательно следили за ним, а он взял и не пошел в демократический мейнстрим, хотя у него всё для этого было, как и у большинства рок-звезд. Вместе с газетой «Завтра» Александра Проханова[31]31
  Лауреат премии Ленинского комсомола, член Союза писателей СССР, автор книг «Поступь русской победы», «Хроника пикирующего времени», «Господин Гексоген» и т. д. «„Завтра” – специфическая оппозиционная газета. Сегодня мы уже не требуем смены режима и власти – это идеологическая оппозиционность. Все менее политическая и все более идеологическая. Это так называемая имперская идеология», – заявил он в интервью 2010 года.


[Закрыть] НБП начинает утверждать, что выступает за настоящий коммунизм. В марте девяносто пятого года мы с моим другом социологом Александром Тарасовым решили пойти в партийный бункер у метро «Фрунзенская».

Молодежный лозунг «Буржуев на нары, рабочих на Канары» нашел отклик у многих. Фотография Лауры Ильиной

Лимонов сразу начал зондировать нас на тему сотрудничества. Я написал несколько текстов, и он предложил мне стать ответственным секретарем газеты «Лимонка», хотя я даже никогда не состоял в НБП. Лимонов был главным редактором и писал передовицы, а я находил авторов, сокращал и дописывал тексты, искал художников. В день выхода газеты 20 человек с сумками ехали к проводникам поездов, а я звонил в двадцать городов и говорил: «Встречайте: утренний поезд, шестой вагон, проводница Таня». Еще я издавал внутрипартийную газету «НБП-инфо», только для активистов. Так мы формировали тип нацбола. Позже Лимонов предложил мне возглавить идеологический отдел в НБП, я согласился, но в партию вступать так и не стал – в таком режиме я просуществовал до девяносто седьмого года.

У меня был десяток псевдонимов, под которыми я публиковался, чтобы количество авторов казалось большим. Консолидация шла не по принципу идеологии, а по принципу стилистики и системы образов. Именно поэтому в газете уживались статьи о Че Геваре, скитах, Муссолини, сатанистах, психоделиках. Мы выполняли роль радикального интернета: если хочешь экстремизма, покупай «Лимонку». Редакция оценивала статьи с художественной точки зрения – достаточно ли это четко артикулировано и не попадает ли тема в мейнстрим? Для авторов и читателей газеты «Завтра» мы считались немного шизофреническим вариантом – вроде тоже против Ельцина и капитализма, но с элементами молодежного бреда.

Определенно в этом был снобизм: общество едет в капитализм, а мы наоборот – «разрешите представиться: Ги Дебор, забастовка, легалайз и староверы». НБП – это не идеология, а мобилизация через образы крутизны. Нацболы брались из тех, кто мечтал быть похожим на богему. Сильная сторона «Лимонки» в том, что она смогла привлечь разных людей – от радикальных мусульман до рейверов. Идеальное место для всех, кто жаждет войны с Системой. На запах этой опасной энергии к нам шли тусоваться балерины из соседнего училища.

Однако связной политической программы не было, значит, нельзя было конвертировать эту энергию ни во что политическое. С таким багажом попасть во власть просто невозможно – это была лишь попытка втянуть народ в драку на основе идеологических иероглифов, не расшифровывая их даже для себя. У нас даже главный внутренний лозунг был «Светлый хаос против темного порядка!» Лимонова не интересовала никогда политика – его интересовала крутизна, понятая через поэтическое переживание жизни. В отличие от Дугина, превратившегося из андеграундного философа в околокремлевского аналитика, Лимонов остался прежним, даже в общении.

На девяносто шестой год были намечены президентские выборы. В НБП вспомнили, что мы партия. Кто-то предложил поддержать Зюганова, ну типа он ведь тоже коммунист. Но у Лимонова возникла авангардистская идея поддержать пожилого штангиста Юрия Власова. Это был олимпийский чемпион, шестикратный победитель чемпионата Европы, которого даже Арнольд Шварценеггер уважал. Но по политическим взглядам тяжелоатлет был православным клерикалом, и ему донесли, что Лимонов-то писал в своей знаменитой книге о сексе с негром.

В итоге возникает еще более авангардная идея – поддержать Ельцина, мы ведь такие парадоксальные революционеры. С другой стороны, я мог тогда каких-то вещей не понимать, но мы же пять лет бесплатно занимали подвал в жилом доме, где жили одни чекисты. Там сделали кабинет Лимонова, зал для собраний, качалку, магазин, библиотеку, приемную знакомого экстрасенса, возвращавшего мужей и снимавшего запой, поставили станок для печатания листовок, но из-за обширных размеров подвала всё равно не смогли освоить до конца – часть помещений так и принадлежала тараканам и крысам. Когда же Лимонова спрашивали, как удалось договориться, то отвечал он всегда уклончиво.

В девяносто восьмом году в партии случился разлад: люди, ассоциировавшие себя с Дугиным, и люди, ассоциировавшие себя с Лимоновым, перестали друг друга понимать. Это был не идеологический раскол на правых и левых, это была разница в стиле жизни. Если Лимонов тяготел к прямому действию, то сторонники Дугина больше к чтению лекций и изданию журналов. Изначально же предполагалось, что сначала интеллектуальное развитие, а уже потом весь уличный героизм.