Текст книги "Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985—1999 гг."

#USSRCHAOSSS_politics

Период полураспада: хроника ускорения

Основатель «Яблока» Вячеслав Игрунов о роли диссидентского движения

Трансформация Советского Союза была позитивно воспринята диссидентами, которые еще с 1950-х открыто выражали свои политические взгляды, существенно отличавшиеся от господствовавших. Общей протестной идеологии не существовало – диссидентами считались либералы, националисты, религиозные группы и коммунисты, считавшие искаженными в СССР принципы марксизма. Начало движения несогласных обычно связывают с судебным процессом над писателями Даниэлем и Синявским в 1965 году и протестом против ввода войск в Прагу в 1968 году. В конце 1960-х годов 45 % всех инакомыслящих составляли ученые, 13 % – инженеры и техники. Для противодействия было создано Пятое управление КГБ по борьбе с «идеологическими диверсиями» – всего по статьям об антисоветской деятельности в 1956–1987 годах осудили 8145 человек.

О роли диссидентов в революционную пору рассказывает Вячеслав Игрунов, в прошлом – создатель первой в СССР библиотеки неподцензурной литературы, зампредседателя партии «Яблоко» и депутат в 1994–2003 годах. За активность КГБ наградила Игрунова диагнозом «вялотекущая шизофрения» и запретом на высокооплачиваемые работы.

Будучи антисоветчиком, я думал о трансформации строя. Но я точно знал, что никакие перемены невозможны снизу – нет той самоорганизации людей, которая могла бы повлиять на ход событий. Когда я занимался подготовкой к революции против советского строя, то был глупым мальчиком. Чем больше учился, тем больше видел, что революция отбрасывает общество назад. Да, иногда она решает некоторые вопросы позитивно, но в целом баланс отрицательный. Я перестал любить революцию, но, разлюбив ее, хотел собрать команду интеллектуалов ради модернизации. Со временем я понял, что возможности реформ зависят от первого лица в государстве, и поэтому внимательно следил за переменами во власти. Сначала в воздухе витала надежда, что сразу после смерти Юрия Андропова в восемьдесят четвертом году на место генсека выберут молодого Михаила Горбачева, но предпочли опять старика.

Когда Горбачева назначили, мы радовались, но как послушал его, так разочаровался. Через некоторое время же, несмотря на реформистские тезисы ускорения, началось неприемлемое – борьба за дисциплину и с алкоголизмом.

Андропов пробовал уже такое и отказался, однако Горбачев наступал на те же грабли. Резко ограничили продажу спиртного, вырубали виноградники, по парикмахерским и баням искали прогульщиков. Я работал старшим мастером, и политика ускорения на моем заводе точного оборудования проявилась в том, что квалифицированные рабочие делали ключи для консервных банок.

Я не занимался публичной критикой, сосредоточившись на выработке программы реформ. После освобождения работал садовником, почтальоном и сторожем, прежде чем сумел устроиться техником-экономистом. Арестован я был в семьдесят пятом году. Начало следствию дали показания Глеба Павловского[20]20
  Российский политолог, директор работавшего над президентской кампанией В. Путина «Фонда эффективной политики», до 2011 года – советник руководителя Администрации Президента. В 1974 году задержан за распространение «Архипелага ГУЛАГа», в 1982 году сотрудничал со следствием после обвинения в издании журнала «Поиски». В 1990-е годы занимался журналистской деятельностью, в 1995 году основал «Фонд эффективной политики». «Советский Союз для меня был продуктом компромисса реальной политики и социального идеализма, которым я никак не хотел пожертвовать. Для меня советское общество – это было общество равных. В этом был некий смысл всей остальной политики. Иначе зачем мы этим занимаемся, если исчезает социальное равенство и империя знания, образованности?» – вспоминал Павловский в 2005 году.


[Закрыть], который оказался не готов к допросам в КГБ. Но, пережив потрясение, он пришел ко мне и принял стратегию поведения, которую я ему предложил. Он твердо выдержал линию поведения, и никаких претензий по этому эпизоду у меня к нему нет. Любой человек слаб и может оступиться, но если есть осознание вины, то нельзя ставить клеймо. Позже Глеб легко вошел в диссидентскую среду, хотя, с точки зрения моральных требований, некоторые считали, что он вел себя так себе.

В восемьдесят шестом Горбачев после встречи с Миттераном дал с ним совместную пресс-конференцию. Барская уверенность Горбачева при общении с советской прессой неожиданно сменилась нервозностью и желанием объясниться. Мне показалось, что он искренне переживает за страну. Тогда я решил оставить в Одессе жену с детьми и попытаться что-то сделать в Москве. С осени восемьдесят шестого я регулярно ездил в столицу. В то же время Павловский пролоббировал выпуск моей статьи в журнале «Век XX и мир», хотя я был уверен, что такого антисоветчика никто не опубликует. После публикации сразу несколько изданий предлагали работать журналистом.

В мае восемьдесят шестого через Павловского я втянулся в деятельность неформальных клубов. Для себя я видел задачей создание интеллектуальных центров реформ. Но понимания в Москве я не нашел. В июне восемьдесят седьмого встретились с Юрием Самодуровым[21]21
  В дальнейшем – директор Музея Сахарова.


[Закрыть], вернувшимся из экспедиции в Казахстан, где он работал геологом. У него была идея добиться от властей памятника реабилитированным жертвам сталинских репрессий со скрипторием, куда каждый год пионеры под барабанный бой будут помещать реабилитационные списки.

Я же полагал, что мы вползали в революцию и нужно быть готовыми: организовывать единомышленников и продумывать программу реформ. Чтобы появился памятник, считал я, необходимо организовать исследовательский центр и пересмотреть историю страны. Тогда сменятся ценности, и можно будет влиять на общественное мнение. Иначе поставят памятник, а всё останется по-прежнему – мало ли у нас памятников, мимо которых проходят. Поставить памятник реабилитированным жертвам – это не сделать ни шага вперед.

Мне отвечали, что КПСС вообще не даст ничего сделать. Мою декларацию в «Мемориале» посчитали слишком радикальной и ее даже не зачитали на конференции неформалов. Тогда я распространил свое предложение среди активистов – тему подхватили, группа сторонников памятника переименовалась в «Мемориал», стали выходить на сбор подписей.

В восемьдесят восьмом создали оргкомитет, куда вошли люди из журнала «Огонек», «Литературной газеты», Союза архитекторов, Союза художников и Союза кинематографистов.

Нам препятствовали в регистрации, задерживали при сборе подписей, закрыли расчетный счет. Самодуров и Лев Пономарев[22]22
  В дальнейшем – депутат Госдумы.


[Закрыть] убеждали, что не нужно действовать без ЦК, а я противился такому контролю – меня поддержал академик Андрей Сахаров, впавший в опалу создатель советской водородной бомбы. Из-за давления ЦК часть официоза из оргкомитета грозилась уйти, если мы проведем учредительный съезд. В итоге оказалось, что организовать независимо от власти движение против тоталитаризма проще, чем добиться от государства воздвижения памятника.

В то время деньги мне удавалось зарабатывать двумя способами. Помогал тиражировать литературу через свою организацию «М-БИО», создавшую неформальную альтернативу «Союзпечати». Заказы также получал и от Людмилы Алексеевой[23]23
  Позднее член Совета при Президенте по правам человека и председательница Московской Хельсинкской группы, старейшей правозащитной организации страны.


[Закрыть], затем их направляли в прибалтийские типографии.

Во-вторых, приезжали американские леваки, желавшие познакомиться с СССР. Этих революционных туристов я возил от Одессы до Таллина. Раньше возможности свободно прокатиться у иностранцев не было, а они мечтали увидеть колыбель революции и надеялись, что будет новый социализм. Я организовал всю турпрограмму – в итоге заработал на квартиру.

В восемьдесят восьмом году я ходил с идеей создать структуру для адаптации неизбежных после крушения Союза беженцев. Я полагал, что идет революция и, хотя Бастилия еще не взорвана, заряды уже заложены. Я уже тогда считал, что крах СССР реален, а потому не надо подталкивать к необдуманным реформам. Но мне никто не верил – беженцы армяно-азербайджанского противостояния казались обществу эпизодом. Из-за возможного краха государства я боялся, что хлынут огромные потоки русскоязычных. Нечто аналогичное случалось при распаде колониальных систем Англии и Франции. В восемьдесят девятом году я разочаровался в той элите, на которую делал ставки, – ив Горбачеве, и в новых демократах. Пытался собрать молодежь и содействовать возникновению новой политической элиты, но времени для этого не было. Процессы в революции идут слишком быстро – надо работать с теми, кто есть.

В тот же год американский финансист Джордж Сорос пригласил меня в фонд «Открытое общество» возглавить программу «Гражданское общество». Для начала дал 100 тысяч долларов, и я сам написал заявки на все проекты – Московскую школу политических исследований, Высшие социологические курсы, правозащитную группу «Мемориал», группу поддержки беженцев, о которой я мечтал.

Грант обеспечивал техникой: купленный ксерокс дали в пользование «Литгазете», которая предоставила комнату для собраний и сбора вещей для беженцев. Здесь же комитет нарекли «Гражданским содействием». Мы занимались помощью пострадавшим, госполитики в отношении беженцев не существовало. Помимо Сороса, помогали французы и швейцарцы – слали и деньги, и гуманитарку.

Также программа «Гражданское общество» поддерживала газеты и интеллектуальные центры по всему Союзу – в Киеве, Ташкенте, Ереване, Новосибирске, Крыму, Саратове, Донецке, Риге. В конце девяносто первого года Сорос сказал, что раз демократия победила и Егор Гайдар во главе российского правительства, то надо сотрудничать с ними. Я отказался – считал, что нужно опираться на низовую активность. К тому же мне не нравилось начавшееся сотрудничество Сороса с националистами Украины и других постсоветских государств. Мне не нравилась экономическая политика Гайдара и его ленинградских экономистов – я общался с ним еще в восьмидесятых. В обществе доминировало ощущение, что достаточно принять европейские законы, чтобы в СССР, а затем в России возникло европейское общество. Протест против либерализации начался, когда отпустили цены и население обнищало. Но было уже поздно – Ельцин утвердился во власти, и общество стали ломать через колено.

В девяностом я участвовал в работе оргкомитета движения «Демократическая Россия» и видел, что это популистское движение, которое вытаскивало на свет нереализуемые лозунги и обращалось к Ельцину, как к «своему». Хотя Ельцин, набрав популярность, видел их известно где в белых тапочках. К осени девяносто второго года сложилось впечатление, что не только Союз распался, но и Россия идет по этому пути. Я решил вернуться в политическую жизнь. Павловский помог организовать встречу с Григорием Явлинским.

В девяностом я резко выступал против его программы 500 дней[24]24
  Программа группы экономистов о переходе СССР от плановой экономики к рыночной. В разработке принял участие Григорий Явлинский. Не была реализована, вместо нее к рынку приходили по принципу «шоковой терапии».


[Закрыть]. Подобный план реформ похож на то, как заполненный автобус на скорости разворачивают в обратном направлении. У нас до сих пор есть госсобственность, а тогда предлагали абсолютно всё приватизировать за 100 дней. Явлинский первоначально не отозвался, но Юрий Болдырев пообещал помочь – тоже хотел активности. В мае девяносто третьего Павловский послал за мной машину – мы встретились с Явлинским на даче у историка Михаила Гефтера и проговорили семь часов. Договорились, что я помогаю в его президентской кампании, а он мне – в создании фракции в Верховном Совете.

Через полгода – госпереворот и указ № 1400. Я пытаюсь убедить Григория, что если уж он хочет быть политиком, то пусть обратится к народу с требованием собрать Совет Федерации, который призовет к одновременной отставке парламента и президента. В ответ что-то невнятное, а вскоре он призвал Ельцина подавить «путч». Я перестал с ним связываться, но 8 октября он позвонил мне, сказал, что готов исправлять ошибки, и просил меня вернуться к проекту парламентской фракции. С этого началась партия «Яблоко»[25]25
  Накануне первых выборов в Думу был создан избирательный блок «Явлинский – Болдырев – Лукин» – журналисты назвали его «ЯБЛоко», исходя из первых букв фамилий лидеров. Блок получил на выборах почти 8 % голосов, в 2011 году поддержка на выборах снизилась до 3,4 %.


[Закрыть].

Когда я стал депутатом в девяносто третьем году, в руках появился серьезный инструмент, чтобы помогать беженцам и «Гражданскому содействию». Я получал от организации казусы и писал письма – мне как депутату никто не имел права отказать. За время депутатства я отправил 15 тысяч запросов – сначала беженцы из Армении и Азербайджана, потом турки-месхетинцы, абхазы и осетины, затем началась чеченская волна беженцев. Только депутатским запросом можно было добиться, чтобы детей взяли в школу и обеспечили беженцев медобслуживанием.

Перед избранием в Думу я руководил аналитическим центром Министерства по делам национальностей. Министр прислушивался ко мне, а коллектив не принимал человека ниоткуда. Коллектив состоял из докторов наук, а я как бы от сохи, у меня даже не было диплома о высшем образовании. В Думе добился принятия норм закона по переселенцам и инициировал комитет по делам СНГ и соотечественникам. В рамках комитета я добился выделения средств на космодром Байконур. Депутаты не хотели финансировать из бюджета космическую программу, и я долго объяснял, почему это уже не может быть бесплатным. Декларация о поддержке российской диаспоры и о покровительстве российским соотечественникам, с таким трудом проголосованная Госдумой, не получила развития в следующем созыве.

В комитете по делам СНГ у меня не заладились отношения с председателем, который стремился к расчленению Украины и Грузии, аннексии Крыма, Донбасса, Абхазии. Я же считал, что нужна дружественная стабильная и целостная Украина, настаивал на подписании договора и признании границ. Киев должен быть политическим союзником Москвы, а если мы отняли бы тогда Крым, то навсегда бы потеряли соседа. Другое дело, наша политика и так привела к утрате влияния. Теперь я иначе отношусь к проблеме Крыма: обеспечить достойную жизнь крымчанам в постмайданной Украине было бы невозможно. Из гуманитарных и геополитических соображений присоединение Крыма стало естественным шагом.

Депутаты любого созыва никогда не были готовы идти на настоящую конфронтацию с президентом. Они были готовы пошуметь, но идти ва-банк не решались, ведь их могли вполне распустить. Так было и в марте девяносто третьего, и в апреле девяносто девятого, когда президента обвиняли в развале Союза, геноциде русского народа и чеченской войне. Я не поддерживал голосование по импичменту – ведь Дума не смогла даже принять закон об отстранении президента от власти, никак нельзя было реализовать такое решение.

В девяносто шестом все считали, что лидер КПРФ Зюганов станет президентом, но коммунисты поджали хвост и согласились, чтобы результат оказался не в их пользу[26]26
  Имеются в виду президентские выборы 1996 года. Существует ряд версий о том, что итоги выборов были сфальсифицированы в пользу Ельцина, а реальным победителем стал Зюганов.


[Закрыть] Я никогда не считал свой статус депутата выше, чем мое положение почтальона в прошлом. Мне работать было комфортно, ведь я занимался тем, чего хотел всю жизнь, но мало что мог сделать. Испытывал и тяжелую ф устрацию: ведь статус Думы, где я был в ничтожнейшем меньшинстве в собственной же фракции, был жалок. Эксперимент по трансформации СССР мы провалили, аналогично получилось и с Российской Федерацией.

Материал подготовил Дмитрий Окрест

Прощай, нерушимым

Анализ освещения развала СССР на страницах газет в 1991 году

Неожиданный крах ГКЧП после трех дней массовых протестов вокруг Белого дома, возвращение в Москву Михаила Горбачева и арест участников комитета, безусловно, стали событиями, последствия которых невозможно было полностью спрогнозировать. Едва ли обо всем, что последует за подавлением того, что тогда было принято называть «путчем», могли догадываться активные участники событий как на рядовом уровне, так и представляющие руководство ведущих политических сил. Тем не менее у событий последующих месяцев была своя логика. Влияли на эту логику среди прочего и те ожидания, которые были у участников и наблюдателей событий. Мы, разумеется, не беремся воссоздать полную эмоциональную и рациональную картину происходящего для всех его участников. Однако какое-то представление об этом могут дать определенные влиятельные СМИ того времени, выполнявшие роль ретрансляторов общественного мнения. Прежде всего нас будут интересовать прогнозы и оценки, публиковавшиеся в тех СМИ, которые считались сторонниками решительных политических преобразований. Ожидания тех политических и интеллектуальных кругов, которые концентрировались в это время вокруг газет, в первые месяцы после августовских событий так или иначе отражались на их страницах. Сейчас они представляют заметный интерес, поскольку дают понять, как виделось происходящее тем, кто так или иначе приложил усилие к тому, чтобы события развивались именно в этом направлении.

В качестве основы взят еженедельник «Московские новости» – пожалуй, одна из наиболее влиятельных газет периода перестройки, безусловно поддерживающая радикальные политические преобразования. Стоит отметить, что, поддержав курс Бориса Ельцина на повышение самостоятельного статуса РСФСР и критикуя «консерваторов» в окружении Горбачева, «Московские новости» тем не менее сохраняли определенную лояльность по отношению к президенту СССР, поэтому оценка поставгустовских событий авторами газеты особенно интересна. Дополнительное же внимание к этим публикациям привлекает то, что среди авторов газеты того времени можно найти много известных фигур, сыгравших разную роль в политической и культурной жизни России последующих десятилетий. В качестве определенного дополнения мы приведем публикации из некоторых других изданий. Однако они сыграют лишь вспомогательную роль в качестве некоторых ориентиров в сложной картине российской публицистики тех лет.

Если говорить о первых материалах, появившихся в «Московских новостях» вскоре после поражения ГКЧП, то можно увидеть, что само это поражение воспринималось как повод для решительных и радикальных действий. После 21 августа «Московские новости» настаивали на коренном преобразовании действующей политической системы. Одним из показательных материалов того времени можно считать статью знаменитого обозревателя «Известий» Отто Лациса, опубликованную в номере от 24 августа – в это время газета печатала материалы, писавшиеся непосредственно в дни событий, связанных с ГКЧП, – именно этим, видимо, объясняется, что Отто Лацис решил написать материал именно для приостановленных после введения чрезвычайного положения «Московских новостей» («Известия» приостановлены не были и заняли противоречивую позицию). В статье «Конец эры компромисса» Отто Лацис призывал к немедленному роспуску КПСС: «Шестилетняя эпоха медленного, непоследовательного движения вперед, эпоха политики Горбачева закончилась (…) Вместе с эрой компромисса 19 августа умерла КПСС. Ее руководство, возможно, не участвовало в принятии решения о создании ГКЧП – значит, это не правящая партия. Ее руководство двое суток молчало по поводу захвата хунтой своего генерального секретаря, избранного съездом, – значит, это вообще не партия(…) Демократии придется теперь действовать по-новому, с учетом страшного урока. Только этим мы сможем возместить малую часть долга перед павшими, только так мы восполним долг перед будущими поколениями», – писал он. Возможно, эти строки были написаны в некоторой горячке. Тем не менее они выражали определенное настроение. При некоторой сумбурности событий 19–21 августа (как это видится сейчас) тогда они представлялись патентом на самые радикальные преобразования как политические, так и экономические. Попытка части государственного руководства совершить не предусмотренные конституцией действия в этот момент казалась достаточным поводом для демонтажа некоторых конструкций традиционной политической системы, в частности, КПСС.

О финале перестройки писал в это время и обозреватель «Московских новостей», будущий редактор газеты Лен Карпинский. Его материал в номере от 1 сентября так и назывался: «Перестройка кончилась, начинается новостройка». «Именно прежний курс полушагов оказался порочным(…) – писал Карпинский, – поэтому, проходясь по лицам, замешанным в перевороте, предстоит пройтись по структурам, его породившим. Подвергнуть ревизии необходимо и политический курс, который вел нас в пропасть». Иными словами, мысль о коренном демонтаже государственной системы после того, как некоторые лица из этой системы неудачно ввели в Москву танки, была достаточно популярна, по крайней мере, среди тех, кто мог считать себя победителями в произошедших событиях.

Впрочем, определение круга победителей было отдельной задачей, которая решалась далеко не только в «Московских новостях». Революционность событий требовала описать, кто был движущей силой революции. Этот жанр требовал определенного пафоса, а также неизбежной идеализации происходящего.

Среди разных тем, обсуждавшихся в эти дни, появлялась и тема новых поколений, которые внесли свой вклад в успех общественного сопротивления. При этом рассуждать о «поколениях перестройки» было не очень просто, учитывая, что с момента ее начала прошло всего 6 лет. Поэтому особое внимание обращалось на совсем юных участников стояния у Белого дома. Восторженную статью им посвятила, в частности, Ирина Овчинникова – специальный корреспондент «Известий», писавшая на тему школьного и вузовского образования. Статья «Непуганые дети» вышла в газете 23 августа. «Им было десять, двенадцать, пятнадцать в 85-м, и глина, из которой они слеплены, еще не успела отвердеть. Поэтому они, как выяснилось в трагические дни и ночи с 19 по 22 августа, не ведают страха, впитавшегося в плоть и кровь старшего поколения, им не пришлось ломать себя, чтобы свободно отдаться зову гражданской совести», – писала автор. Статья поет дифирамбы новому поколению, которое, по мысли Овчинниковой, свободно от пороков сознания советского человека: «Да, десять дней спустя на первых уроках учителю наконец-то не надо будет далеко ходить за так называемыми положительными примерами. Пережитые нами три дня явили их в таком множестве, что позволяет разрушить нравственные завалы, образовавшиеся за десятилетия и состоявшие более всего из искаженных понятий. Сегодня есть возможность каждое из них наполнить подлинным смыслом. Как под увеличительным стеклом мы видели преданность и предательство, трусость и рыцарство, верность и измену. Ни душой не придется кривить, ни в книжную пыль погружаться, чтобы рассказать детям, кто есть кто и что есть что». Сопротивление ГКЧП действительно представлялось поворотным моментом истории и чем-то таким, что будет формировать коллективную память целых поколений.

Верховный Совет РСФСР. 22 августа 1991 года. Фотография предоставлена Ельцин Центром

Похожий материал был помещен также и в первом номере «Литературной газеты» от 28 августа, вышедшем после августовских событий, в статье «Гаврики». Он также был посвящен школьникам, оказавшимся на баррикадах у Белого дома. Автор В. Голованов предсказуемо сравнивал их с гаврошами и также посвятил им восторженный панегирик: «Эти московские мальчишки даже не представляют, до какой степени им повезло. Что они вошли в жизнь с этой августовской победой, а не с битой мордой униженных, раздавленных, беспрерывно обманываемых и вынужденных беспрерывно врать верноподданных (…) Я дико завидую им. Всего три ночи и такой прорыв. Они быстрее нас поняли, что почем».

Далее в заметке гавроши противопоставляются равнодушному большинству общества, на которое надеется «любая хунта». Большинство это, между прочим, описывалось так: «Другие притерпелись к ярму и чувствуют себя в нем уютно: воруют друг у друга, спекулируют жратвой и барахлом, пьют пиво. И если бы вас, гаврики, раздавили у Белого дома, они продолжали бы делать то же самое».

«Невинные» подростки, таким образом, описывались как некая легенда «революции» – те, перед кем впоследствии может стать стыдно, если что-то пойдет не так. А сами эти подростки становились олицетворением новой свободы, некоторым «результатом» перестройки. А в случае автора «Литературной газеты» среди пороков общества, от которых далеки «гавроши», перечисляется также стремление к спекуляции и привычка пить пиво – этот наивный антикапиталистический и антиобывательский пафос, возможно, последнее (и вряд ли сознательное) напоминание о первоначальной линии на обновление социализма, с которой начиналась перестройка.

В том же номере «Литературной газеты» был помещен небольшой материал с воспоминаниями о событиях вокруг Белого дома за авторством А. Никитина. В нем так же характерно выведена мысль о преображении, которое пережил народ благодаря участию в протестах против ГКЧП. Описывая сцены на баррикадах и вокруг автор с жаром провозглашает: «Это мы – «совки» несчастные, не способные проехать в автобусе, чтобы не переругаться, затаптывающие в очередях за водкой и колбасой стариков и женщин (…) Мы не такие, такими нас сделала эта сволочь, гудящая вокруг нас танками. Мы – великий, гордый, прекрасный народ великой страны. Среди нас чуть ли не все оттенки цветов кожи, разреза глаз. Всегда так было: миллионы прекрасных разноплеменных сыновей у России. А вот так не было: независимые соседи-друзья на ее границах. Так будет. Мы подняли на аэростате флаг независимой России, а с ним на одном тросе флаги Литвы, Армении, Грузии, Украины». Написанная еще в явном состоянии эйфории статья, между прочим, интересна тем, что одно из идеальных ожиданий было связано именно с распадом Союза. Хотя едва ли кто-то представлял себе возможные технические детали, с Союзом прощались как с чем-то отжившим. «Независимые соседи-друзья» виделись более радостной картиной, чем союзные республики.

Первые дни после провала ГКЧП оспаривать доминирующее мнение о свершившейся революционной победе осмеливались далеко не многие. Весьма характерно, что орган ЦК КПСС газета «Правда», выпуск которой после провала ГКЧП был временно приостановлен, в первые дни после возобновления выпуска (уже в качестве общеполитической газеты, выпускаемой трудовым коллективом) действовала крайне осторожно и демонстрировала полную лояльность победителям. Так, в первом после снятия запрета на выход газеты номере, вышедшем 31 августа 1991 года, была помещена статья «Этот урок мы усвоили?», где, в частности, писалось следующее: «Мы (…) не были удостоены хунтой чести быть закрытой. Это сделала новая власть. Не закрыв, а только приостановив наш выход, – чтобы правдисты одумались, стряхнули с себя идеологическую перхоть. Сегодня мы выходим вновь и, дай Бог, доказать людям, что перемены, которые они обнаружили в облике газеты – не бутафория. Мы будем стремиться работать так, чтобы следующая хунта, если такое случится, первой закрыла «Правду»».

Примечательно, кстати, что эта статья сопровождалась фотографиями, сделанными фотографами «Правды» на улицах Москвы в дни ГКЧП. Так правдисты демонстрировали, что тоже следили за происходящим и были вместе со всеми в гуще событий, что, вероятно, с точки зрения редакции, подтверждало, что они хотя бы отчасти были вместе с победившей стороной.

Стоит отметить, что и о перспективах распада Советского Союза в эти дни в «Правде» писали без особенного беспокойства. В частности, статья «В котле бурлит» от 4 сентября, комментирующая работу последнего чрезвычайного Съезда народных депутатов СССР (проходившего с 2 по 5 сентября 1991 года и завершившегося фактическим самороспуском этого органа), начиналась с лиричного захода: «В течение двух дней прений в зале Кремлевского Дворца съездов слышался отчетливый хруст. Очень походило на то, что Съезд народных депутатов СССР угодил под суровое колесо истории». Далее авторы статьи Е. Сорокин и В. Широков спокойно констатировали, что СССР в прежнем виде прекращает существование, а на его месте, по-видимому, возникнет какое-то новое образование: «Ничего страшного в этом нет – один из выступавших народных депутатов напомнил о судьбе Британской империи, преобразовавшейся в Содружество наций и живущей-поживающей ныне не так уж плохо. Тем более, если новый Союз, все его участники обязательно продекларируют права и свободы всех своих граждан, независимо от их национальности, религиозных и идеологических убеждений».

Митинг в Екатеринбурге. 1991 год. Фотография предоставлена Ельцин Центром

Впрочем, эйфория от победы у «демократов» уходила достаточно быстро, в том числе и в газетах, всецело поддерживающих случившиеся перемены. В частности, в «Московских новостях» уже 1 сентября Александр Кабаков в статье «Тень на пиру» сменил пафосный стиль и сокрушался по поводу обращения с Михаилом Горбачевым на Съезде народных депутатов РСФСР, где произошла знаменитая сцена между Горбачевым и Ельциным, который фактически требовал от президента СССР подписать указ о роспуске КПСС и всячески демонстрировал ему полноту власти, приобретенную после провала ГКЧП. «Невеликодушно унижать спасенного президента (…) Мы-то должны сообразить, что перебивать его, кричать, задавать издевательские вопросы недостойно российских депутатов! Это не демократия – это просто плохое воспитание». В статье упоминается также о закрытии коммунистических газет и некоторых других неоднозначных решениях: «Конечно, всё это можно считать издержками победы. Люди устали за семьдесят четыре без малого года. Еще больше устали за трое бессонных суток. Но страшно, что так, издержка за издержкой, можно исчерпать весь, небольшой пока, капитал демократии».

Вопрос о том, как относиться к Михаилу Горбачеву после августа, среди сторонников радикальных перемен однозначного ответа не получил. Александр Гельман в статье «Горбачев и свобода» предложил относиться к нему по-прежнему как к лидеру перемен, однако лишь в случае признания им своих ошибок и под контролем «победившего» народа. «И было трехдневное стояние у белых стен, и произошло чудо, – писал Александр Гельман, – и уже 21 августа после обеда народ России, народы всей страны вновь обрели свободу. Но не ту, не горбачевскую. Это была уже другая свобода. Та свобода пришла сверху, ту свободу дал он, а эту свободу дали ему».

В новой послеавгустовской ситуации Гельман призывает Горбачева объяснить народу, почему он доверял своему окружению, что определяло его кадровые решения на экономическом направлении, и раскрыть другие «тайны»: «Исповедавшись, он почувствует себя увереннее, спокойнее. Без такой откровенности ему будет трудно преодолеть внутренние противоречия». Дальше в идеях Александра Гельмана Горбачев превращается в некоего почетного заложника революционного народа: «Президент стал ближе к нам после всего, что случилось с ним (…) Сегодня он может действовать как подлинно свободный президент. Такого никогда не было в этой стране. Но и мы сегодня можем спрашивать с него как подлинно свободный народ».

При этом начавшееся в конце августа принятие деклараций о независимости рядом союзных республик, в частности Украиной и Белоруссией, воспринималось как попытка изолироваться от общих перемен. В коллективном материале «Московских новостей» «Союз вывернулся наизнанку», также напечатанном 1 сентября, прямо утверждалось, что Ельцин в противостоянии ГКЧП «олицетворял не только Россию, но и демократически обновленный Союз в целом, то есть блок Ельцин-Горбачев». «От чего они ищут спасения? От имперского центра или от демократической заразы, источником которой он неожиданно стал?» – задавалась вопросом газета.

Так, постепенно формировалось представление о том, что некоторые из составных частей СССР представляют препятствие на пути прогрессивных перемен (дорога к которым, как полагали их сторонники, открылась вместе с поражением ГКЧП). Подразумеваемым выводом из этого заключения становилась мысль о том, что сама возможность осуществить перемены важнее, чем территориальные границы, в пределах которых они будут осуществляться.