Текст книги "Уверение Фомы. Рассказы. Очерки. Записи"

Строго говоря, будучи ведущим инженером по старым заказам, Мареев почти отошёл от конкретных дел и занимался общими вопросами, консультируя более молодых сотрудников (то есть всех, за исключением Эды, которая была на семнадцать или сто семнадцать, что ли, лет его старше). Общие вопросы Вити Мареева, как уже сказано, касались и женской плоти. Касались – в прямом смысле. Будучи кормильцем семьи, он, в отличие от страдавших секторских дамочек, прятавшихся за умеренно широкими мужними спинами, не мог позволить себе праздного простоя организма, а обязан был ковать для семейства живую копейку. Обладая от природы сильными и чуткими руками, Мареев освоил искусство массажа или, если взять термин регистром выше, мануальной терапии.

Мял он не только безплатные спины и холки начальства, но и мослы дальних, богатеньких клиентов. Однако самочинной радостью для Мареева всегда оставалось массирование сотрудниц. Ещё прежде массажной эпохи замеченный в естественной склонности к разглядыванию обнажённых женских тел в газетах-журналах, Мареев по-доброму был снабжаем бабами, благоволившими пожилому, но осанистому мужику и баловавшими его такого рода изобразительной продукцией. А добра этого теперь, по выходе страны из-за «железного занавеса социализьма», попадалось уйма. Порнуха прорывалась почти в каждой газетёнке. Ну и тащили Вите Марееву картинки – те, на коих продукты были посиськастей да пожопатей. Счастливец неизменно комментировал подарки, кое-что улыбчиво вывешивал на вернисажный отстой – над рабочим местом. Место было действительно рабочим, а в иные дни – так и очень. Когда менялась погода, секторские «деушки» приходили с потянутыми шеями, радикулитами. Тянулись «на огонёк» и ближние-дальние соседки.

И Витя Мареев, засучив рукава, «мантулил». Мял спинки и елейные шейки, удовлетворённо хекая. «Деушки» (Даша тоже иногда попадала под раздачу) помыкивали от поглаживаний, поскуливали от приминаний. Так понемножку перепадало из мирового обмена тактильно-сексуальных энергий и Виктору Александровичу Марееву – ко всеобщему довольству и пользительности. Изредка страждущих не набиралось, и тогда Мареев предлагался сам, в охотку.

По некоему странному закону этот человек, ежеденно погружённый, можно сказать, по локти в женскую плоть, безраздельно принадлежал в рабочее время (и во многом опричь него) внеэротичной Эде Ессеевне. Кое-кто прямо трандел, что эта стервь держит дядьку на подхвате для личных нужд, мол, отмазывает от полного и окончательного увольнения, а за это он ей делает всю мужскую работу по хозяйству.

Ну, делает, и хрена ль?

Мареев, кажется, так примерно и думал, улыбчиво не реагируя на дешёвые подначки завистливых неврастеников и психастеничек. А что той мужской работы? Отремонтировать утюг-розетку? Продуть сифон под раковиной? Самой значимой и энергоёмкой повинностью на Эдиной ниве у Вити Мареева были работы на могилке ейного покойного супруга. Вообще день рождения и день смерти лауреата Сталинской премии Сергея Павловича Царёва благодаря усильям Эды Ессеевны стали общенациональными праздниками в секторе, если не на всём предприятии. В эти дни с утра начинались всесекторские приготовления к поминовению, закупка водки и цветов, рубка закуси, обычное в таких случаях оживление от предвкушения выпивки, переговоры с заранее уведомлённым начальством о транспорте для поездки на кладбище, выезд к месту захоронения и, как устойчиво именовали это мероприятие местные дамочки, «возложение бюстов». Вне всенародных поминовений повинность по могилке всецело лежала на Марееве. Известно: подкрасить, поправить, посадить.

Но могилка могилкой, а как-то медленно-постепенно Дашка всё чаще стала обращать вниманье на возгласы Эды: «Витя… сходи… принеси… сделай… заедь за мной…»

Блин, как это он терпит помыкания?

А он – просто улыбался. Поймав неосторожный Дашкин взгляд, говорил: «Что, Даш, сделать массажик? Антихондрозный!»

Эта «сладкая парочка» начала тышком-нышком становиться чем-то цельным, неразрывным, вязалась в одно: «Эда с Мареевым».

«Виктор Александрович, а вас жена не пилит за бабу Эду? Или она не в курсе?» – норовили его поначалу щипать глупые особи, исполнившиеся мелкой душевной гадости. Эде, понятно, никто вопросов не задавал. Задашь, а потом она тебя с дерьмом «зъисть».

Но изнашиваются даже титановые поршня, а что уж говорить о людях! И здоровье «бабушки» стало давать перебои. То простуда, то давление, то подозрение на диабет. Теперь большую часть жизни она стала проводить дома, а не на работе. К полудню в секторе обычно раздавался телефонный звонок: Эда из дому приглашала Витю Мареева и отдавала пространные распоряжения: что купить из еды, какой кефирчик, в какой аптеке какие лекарства.

– Виктор Александрович, вы что, и готовите ей, и убираете? А где ж её хваленые племянники?

А Мареев – лыбился, и всё тут. Вот, блин!

Его жена Ольга Константиновна кому-то шепнула, что Виктор Александрович часто приходит домой заполночь.

В период просветления от какой-то желудочной хвори Эда стала патриотично посещать службу. В один из таких дней Дашке, вползавшей утречком в сектор после пешего подъёма на шестнадцатый этаж (лифт давно был отключён, как отопление и вода в сортире) и слегка пошатывавшейся, шибануло в нос чем-то мерзко-кислым.

А бабка где?

Оказалось, она к тому же упала, и её увезла машина скорой помощи.

…Перелом шейки бедра, – сообщили из больницы.

Всё, кранты! Типично для старушек, и из этого состояния они, как правило, не выходят. Но, Боже ж ты мой, Виктор Александрович умучится теперь! Это ж надо быть прямо-таки сиделкой, даже когда Эду перевезут домой. Простыни, личное бельё, кормление-лечение!

А он и стал сиделкой.

Утром появлялся в секторе, плющил бабам недомятые их мужьями остеохондрозные выи, докладывал люду «вести с фронта», то бишь сводку здоровья Эды, а во второй половине убывал на пост. Через два месяца он запел: «Милая, всё будет хорошо, солнце вновь подарит нам тепло…» Свершалось невероятное: перелом срастался.

Бабульчик собирался ходить!

Пропустив мимо ушей одиночную, можно сказать, случайную реплику Мареева «она не хочет сама себе менять исподнее», Арина Юрьевна сказала Дашке тет-а-тет: «Только любовь способна такую фантастику утворить! Но неужели это возможно между Эдой и Витей? Рассудок мой изнемогает!..»

Кто ж из двоих был ведущим, а кто – ведомым? И если лишь один из тандема любит, а второй – только позволяет себя любить, то как следовало распределить роли в этой паре? Буде таковой она являлась.

Начитанный начсектора Селеменев, объевшийся Блаватской, Елдашева и «ренегата Каутского», засандалил в народ такую сентенцийку: «Витя Мареев набирается молодой плотской энергии на утренних массажах, а затем ретранслирует её бабке».

– А что, – сказала инженер Ветка Сагайдачная, – не жалко! Тем более – процесс приятный. Да от таких рук любая сморщенная старческая плоть устремится к жизни. – И крикнула: – Виктор Александрович, вы меня сегодня поплющите?

– Шахерезада Степанна! – разминая пальцы, в полном соответствии с цитатой из спектакля Образцова «Необыкновенный концерт», призывно воскликнул сидевший под сиськоватой плакатной дивой Витя Мареев.

– Я готова! – сипло и громко, прямо по либретто, ответила Сагайдачная.

«Но какие там могут быть ласки?» – думалось Дашке, в воображении которой рисовались живые, однако не очень эстетичные картины, напоминавшие смесь голливудской эротики с трактатом «Занимательная геронтология». Бр-р-р!!!

«А почему бы и нет? – сказал ей муж. – На всяк инь найдется свой ян!»

Эда позвонила в сектор: «Девочки, я уже срастаюсь. Скоро выйду!»

Селеменев, имевший тошнотворное обыкновение к любым событиям подбирать цитаты, пробормотал: «В двенадцать часов по ночам из гроба встаёт барабанщик. И ходит он взад и вперёд…»

Но другой звонок произвёл куда большее впечатление. Дашка взяла трубку, и жена Мареева сообщила ей, что Виктор Александрович ночью умер.

Ка-а-ак?!!

Приехал от Эды в половине первого ночи, на последней электричке метро. Сразу заснул. И – не проснулся.

Царство ему Небесное! На Пасхальной неделе, да ещё так легко, во сне, без мук и болячек! Светлого человека Господь прибрал!

Боже, а как же теперь Эда?!!

И кто отважится сообщить ей? По всему выходило, что придётся Селеменеву.

На следующий день после поездки к Эде Селеменев сидел за своим рабочим столом какой-то потухший. Даже закурил, чего за ним не водилось.

На похороны в квартиру Вити Мареева пришли почти все бывшие работники сектора: ведущий инженер Поцетадзе, охреневающий РУХовец, в начале девяностых годов пускавший обильную пену за суверенизацию Нэньки, с выпученными «очима» глаголавший о том, что Украина по потенциалу входит в десятку развитых стран Европы, а то и мира, и стоит ей отпасть от клятых москалей-оккупантов, как она ракетой устремится к процветанию. Хрен там!.. Короче, так оно и случилось: теперь хохол Поцетадзе сидел по ночам в какой-то «пердянке», то бишь ларьке на окраине города – гнул спину на чернявого хозяина-южанина, торгуя всяческой резиной: жвачкой, а также, как он говорил, «противозачаточными кондомами» и проч.

Явился и бывш. ведущий инженер Чепушилин, подавшийся в ученики к известному целителю Дедичу, усвоивший от него прорицательную атрибутику и теперь не расстававшийся с янтарным маятником на суровой нити, буквально указывавшим касатику всю правду про порчу и сглаз, но ничего не говорившим, падла, про «когда зарплата», то бишь доколе будет зиять заводская трёхгодичная задолженность и когда же их контора начнёт получать новые бабки по заказам от двух министерств обороны – украинского и российского (хотя велись переговоры и с израильским, и с португальским, входящим во вражеско-дружественный агрессивно-миротворческий блок NАТО). Теперь, появившись в секторе, Чепушилин, помавая янтарным маятником аки кадилом, обошёл углы, в которых таилась тяжёлая энергетика, и «очистил информационные каналы от скверны».

Дашка насиделась за поминальным столом со вдовой Ольгой Константиновной, насмотрелась на эту спокойную, круглолицую, уютную женщину, на двух её и Виктора Александровича взрослых сыновей, которые давно уже были отцами больших семейств.

Дашкин муж, позавчера буркнувший нечто типа «что-то вы зачастили», сегодня спросил: как же теперь Эда?

Эда умерла на девятый день.

Не сронившая ни слезинки – ни на власовских, ни на мареевских похоронах, Дашка, узнав о смерти Эды, зарыдала.

Апрель 2003

Нежный Плотов

 
…Я ничего не мог поделать с собой, —
меня бил какой-то глубинный,
 
 
счастливый и беззвучный нервный смех,
граничащий с затаённым рыданием,
 
 
и я знал, что если она скажет ещё что-нибудь
про еду или о том, как я сижу,
 
 
я глупо и блаженно зареву при всех,
никого тут не таясь и не стесняясь…
 

Константин Воробьёв, «Вот пришёл великан»

1

Плотов встретил Алину на юбилее Учителя.

Всё это, в принципе, можно было бы назвать и весёлыми поминками – их всегда трудно различить. В просторном помещении родственники, друзья, официальные лица переступали у стен в виду длинного стола с едой-питьём да изрекали присталые речи, погрущивая, а то и всхохатывая.

Увидев Алину, Плотов, приехавший сегодня утром из пункта С., где обитал уже чуть ли не три десятка (мамма миа!) годков, в пункт О., город детства и юности, постарался отсидеться, точней, отстояться, за спинами, не выпадать пред ея, Алинины, очи. Однако дочь Учителя Инна – хозяйка церемонии и этого дома – пригласила к выступлению сперва Алину (как руководителя камерного квартета, носящего имя Учителя), а потом и Плотова, «большого друга Учителя, написавшего о нём книгу».

Алина вышла «на люди», с трудом удерживая предназначавшийся Инне роскошный букет из нездешних огромных красных цветов, украшенных витиеватыми стрелами; чем-то она напоминала сестрицу из сказки Андерсена, которая связала братьям одёжки из крапивы. Увидев её в проеме меж людьми – избирательно: волосы, собранные в хвостик на затылке, открытую шею, – Плотов почувствовал звонко-тревожное нутряное вибрирование. Как в тот, самый первый раз. Волна пронизывала всё его основания не то жаром, не то ознобом, почти превращаясь в некое погудывание – в грудной впадинке возле шеи.

Произнося свой спич, Плотов намеренно расположился полубоком к Алине, чтоб только не посмотреть ей в глаза, не обжечь открытым, так сказать, звуком. Ну тише, тише, тише. Спокуха на лице! «Три из норки вышли мыши и сказали: тише, тише, нуте-ка, давайте-ка плясать…»

Смотреть Алине в лицо не стоило: Плотов прекрасно помнил об ураганном впечатлении, которое она произвела на него предыдущие «полраза», когда встретились здесь же (а более нигде и никогда) – по тому же поводу, лет десять, если не тринадцать, назад.

Душевное здоровье предполагает: если нет возможности продолжения, человек должен бы, как минимум, задвинуть высасывающую память на задворки сознания – иначе как же вообще существовать дальше?

Тогда тоску последействия Плотов изжил с затруднениями.

Плотов, как все (или как многие), привык различать и понимать – какую женщину видит перед собой, какое впечатление она производит на него. Встречая нового человека, чаще всего знаешь, кто это и что, ведь люди ощущают друг друга даже на ферментном уровне. К новому человеку безотчётно испытываешь приязнь или антипатию. Конечно, возможны (чего там, и в наших жизнях были-бывали!) всякие встречи, ибо человеки вариативны и множественны. Кто-то проживает жизнь с кем-то рядом, возможно (или даже наверняка) посланным ему судьбоносно или, не побоимся этого слова, провиденциально, однако союзы, связи и комбинации различны, и крайне редко человек встречает того самого, от кого сердце заходится, кого ощущает и на расстоянии, о ком помнит (а то и печётся) годами. (Это отсюда происходят недоуменные сторонние реплики: «И что он в этой пигалице нашёл?! И вообще странная пара». А у него от неё – зрачки сужаются. Или расширяются?)

В общем, как некогда обронил осмотрительный задним умом друг Плотова, «дай вам Бог никогда не исполнять романс с безграмотным рефреном “Только раз бывают в жизни встречи…”».

Но уже квартет, ведомый Алиной, первой скрипкой, поманил себя и всех в элегические выси – то уводя по скорбным тропам Альбинони и Марчелло (это, видимо, были её новые переложения для их ансамбля), то надрывая сердца вальсом Свиридова к пушкинской «Метели». Вторая скрипка и альт звучали убогонько, но виолончель была хороша.

2

В прошлый раз Плотов обменялся с Алиной несколькими репликами на прокуренной лестнице у кабинета Учителя (с которым они дружили порознь), с превеликим трудом удерживая себя, чтоб не касаться, не трогать её, не протягивать к ней руку. Когда же осознал, что это почти непреодолимо, то постарался, условно говоря, отвернуться, чтобы упразднить в себе это. Благо, тогда она ушла с общего сборища, кто-то за ней, кажется, зашёл (муж? любовник? оба-двое? какая, к чёрту, разница?). «А кому это когда мешало?» – говорила одна умная подружка Плотова; но лишь после ухода Алины Плотов расцепил пальцы.

Он был устроен так, что и не предпринимал никаких шагов навстречу, если не чувствовал, что с той стороны к нему обозначен интерес. Домогаться, брать измором, канючить, стоять ночи напролёт под балконом у той, кому безразличен, – это была сага не про него; «мне не нужен тот, кому не нужен я». Иное дело – под другим балконом, откуда ему сияют восторженные и любящие глаза… Возможно, такова была защитительная особенность его психики, не позволявшая ломиться в запертые двери. Гордость? Вряд ли. Просто, по-видимому, нужды не было. Хотя… Самому трудно судить, да он и не думал о том; однако – не надо смеяться! – кое для кого и Плотов был «искрящимся источником любови», как смешно написала в посвященном Плотову опусе одна графоманка, приславшая ему свою книгу. Посвящение повергло Плотова в изумлённые размышления.

Давно и остроумно подмечено: если он говорит, что его к ней тянет, значит, так оно и есть. Тогда Плотова не то что потянуло, а рвануло к Алине. Это был словно «тихий взрыв». Тихий? Ха.

Теперь, за изрядно опустевшим общим столом, они с Алиной сидели почти рядом, и Плотов поглядывал на неё сбоку, из-за спины её соседки-коллеги, впрочем, стараясь не погружаться, поскольку, ясно, «нет выхода из этого исхода»: ничего не будет.

Кабы не память о той дрожи.

Сегодня, под чудесную водку, а потом и прекрасное красное, Плотов говорил живенько, к исполнению песен не стремился. Его внимательно слушали.

– А вы знакомы с поэтессой Натальей Зинченко? – вдруг обратилась к нему Алина. – Она ж там, у вас в С., теперь «культурная начальница».

– Не близко, но хорошо знаком. Мы с ней даже на «ты». Не раз вместе ездили выступать в совместных концертах. А года два назад, на новогоднем балу, получили приз от городского головы за импровизированное исполнение рок-н-ролла – дуэтом. Развлекались.

– А знаете, у неё мужа током убило, вчера сорок дней исполнилось. – Алина уведомляла Плотова и всех, кажется, с некоторой энергией изумления, которую можно было по ошибке принять за напор.

– !!!!!!!

– Да, в своём доме что-то они строили-ремонтировали. Он взялся обеими руками за оголённые провода, даже успел сказать товарищу: «Отсоедини меня».

– Боже мой! – воскликнул Плотов. – Муж Наталью боготворил. Бизнесмен, он всегда подчёркивал, что ради её творчества готов горы своротить.

– Вот-вот.

– Я ей обязательно позвоню.

– Да, позвоните, позвоните.

Потом все, уже хорошие, говорили, разумеется, о духовном единстве Русского мiра, об абсурдности границ между Россией и Украиной, о последнем вокальном цикле Учителя, вообще об Учителе, который в жизни каждого из них значил немало…

– Я буду молоть ему всякую чушь. Я не могу оторваться от его лица, – сказала Алина подруге.

Плотов – услышал.

И постарался не дрогнуть.

То есть дрогнул, но постарался убедить себя в том, что старается – не.

3

Гости почти разошлись.

Уже в дверях, размыкая хозяйкины напутственные объятья, Плотов услышал отчаянно-сжатый возглас: «Галя, он уходит!» – и, обернувшись, увидел приближавшуюся из противоположного угла Алину.

– Вы уходите? – риторически спросила она.

– Поздно уже.

– Непременно надо сейчас идти, да?

– Предела прекрасному нет… А у вас есть какие-то предложения? Можем их рассмотреть, – не снимая руку с плеча Инны, изрёк Плотов самозабвенно идиотским тоном (что уж говорить о сопутствовавшей притыренной ухмылочке); пожалуй, красное после водки пить не стоило.

– Ну, мы тоже скоро… уходим… Да, скоро… Сейчас вот… Подождите, пожалуйста, мы вместе…

Спустившись из мастерской-мансарды этажом ниже, Плотов вызвал лифт. Услышал приближающуюся в лестничной полутьме музыкальную парочку – Алину и Галину, и окончание досадливой реплики: «…и быстро ж, блин, все мужики исчезли».

– Я вас жду! – подал голос Плотов из мрака.

– Ой! А вы слышали, о чём мы? – вроде бы смутилась Алина.

– Нет-нет.

– Вот и хорошо.

В лифте Плотов пытался вжать себя в себя, чтобы не касаться. На улице, понимая, что теряет контроль над ситуацией, стал прощаться, снова сославшись на позднее время.

Однако её взгляд и повторенный вопрос: «Вам непременно нужно сейчас идти?» – в одну секунду смели все его защитные построения, которые он воздвигал и в этот вечер, и прежде.

Мнимый забор в одночасье рухнул, как Берлинская стена, и на обломках препонов произрос – подобно Фениксу – подвыпивший (ну самую малость) Плотов, обдуваемый ветрами грядущего иллюзорного и мучительного счастья, в каком-то почти злобном кураже, словно мужик, только что устроивший разгром в собственном доме, а то и сокрушивший Отечество: ну всё, абзац!

«Ничего мне не понять на высоком ложе, поцелуем не унять чьей-то дивной дрожи, не цепляться за плечо на краю обрыва – отчего так горячо? отчего счастливо?.. И не снится мне обрыв прямо с кручи горной, где сидит, глаза прикрыв, старый ворон чорный; старый ворон, чорный вран, – всё он ждёт зевая, пока вытечет из ран кровь моя живая».

Но и на этой нервенной ноте Плотов почти честно постарался соблюсти инерцию:

– Я из дому без денег выскочил, да и отец волнуется, он дома один.

– Ходит?

– В смысле?

– Ну отец – ходит? Сам – передвигается?

– Слава Богу.

– А у меня, как маму год назад похоронили, отец – лежачий, – с печалью сообщила Алина и, с тихой настойчивостью смелой мышки, приглашающе, но твердо сказала: – Едем? Тут недалеко, пять остановок.

– Есть необходимость? – дурковато тянул напрасную волынку Плотов, уже сорванный с нарезки.

Она кивнула.

– А что нас там ждёт?

– Общение.

– Сильный ответ. И куда мы?

– У Гали – трёхкомнатная квартира. Дети – в Питере, учатся…

– Мы, бывает, засиживаемся после концертов, – вступила Галина, обнимая виолончельный футляр и явно не въезжая в подспудную тему. – Алин муж… он художник… опять скажет: «Снова в три часа ночи поддатая пришла!» Хи!

Аля кивнула, а Галя утвердительно закончила:

– Но Алина Данилна у нас – женщина основательная: спать обязательно приходит к себе домой!

– Да, такое мы на своем веку уже слыхивали, – сказал Плотов, – «у всякого индивидуя должно быть своё койко-место». Знакомо. Завидный консерватизм. – И добавил после паузы, пародируя менторскую интонацию: – Похвально, похвально!

Троллейбусы ещё баловали поздних пассажиров своим явлением. За время краткой поездки Плотов с Алиной, сидючи на пустых креслах, разделенных проходом, говорили о чём-то дежурно-второстепенном, при этом не сводя друг с друга глаз и клонясь встречь – как те рябина и дуб из песни.

Подходя в темноте к надлежащему подъезду, Плотов вёл Алину, держа за правую ладошку, – маленькую, уютную, родную… Родная рука – у чужой жены? Недурно, Арсений Данилыч!

Плотов даже не стал (не был в состоянии, да и не хотел!) погружаться в полутона, размышлять, что же движет Алиной – печаль ли какая, месть ли кому особо дорогому, желание ли вытеснить с помощью Плотова кого-то из своего сердца, «отдохнуть», в конце концов… А может, это был способ избавиться от какой-то фобии (уж Плотов-то знал, что такое страх и бессилье перед ним!). Или – ещё проще (сложней?): она была влекома посылом, подобным его собственному.

4

У Галины сиделось хорошо – на кухоньке; три комнаты были оставлены в распоряжение большой дымчатой вислоухой кошки. Плотов хлебнул недурного белого (!) винца, а потом ему всё же всучили гитару. Оправдывая ожидания, запел. Глядя в Аличкины ясны очи:

– «Отвалились у птицы ресницы, потому что любила плясать. Заплетите ей патлы в косицы, научите – как прежде летать. Дайте выпить ей пирамидону иль какого ещё порошка. Пожалейте её, примадонну, чтоб с утра не трещала башка…».

И вдруг увидел, что она чуть ли не хлюпает носом – сдерживаясь, не давая себе раскиснуть полностью. Но как-то слишком всерьёз.

Плотов сменил регистр:

– Из любимого, и в соответствии с текущим моментом… Но тоже почему-то про птицу. Про другую, наверное. «…Отчего же ты, ворона, смотришь карими глазами, плачешь синими слезами, бредишь розовой мечтой? Ведь вчера ещё глядела ты зелё-о-о-ными глазами, так скажи мне, друг любезный, приключилось что с тобой?.. И ответила ворона: “Это – осень, осень, осень…” и, легко взмахнув крылами, улетела в Ма-га-дан-н-н».

Улыбнулись, на минуту отринув очей очарованье – унылую пору, а с ней и октябрьский депрессняк, мимолётно снимаемый Богородичным Покровом. Осень – это совсем уже здесь. Осень – это близко всем. Особенно грешникам, которым вполне «за тридцать».

«…К осени человек понимает, как быстротечен смех, как лаконично время, но жаловаться – кому? К осени человек понимает, может быть, паче всех, что телегу тянуть с другими, а умирать – одному… Впрочем, на осень это как еще посмотреть! Осень – венок волшебный, жертвенный урожай. Осень – ведь тоже лето на четверть или на треть. В осень верхом на ворохе жаркой листвы въезжай!.. Где, утоляя жалких, свой золотой Покров, греками иль болгарами названный “омофор”, держит над миром Матерь выше любых даров, как бы ни пела плаха, как бы ни сек топор…».

Затем Плотов исхитрился усесться за столик как-то так, что их с Алиной ноги сразу нашли друг друга. Подсунул свою стопу – под её миниатюрную, чтоб та не мерзла, а второй своей – ещё и накрыл, словно двумя ладонями обнял. Да он бы и щеками-губами прижался к этим дивным маленьким ногам…

«Чуть узенькую пятку я заметил», – воскликнул изумлённый пушкинский Дон Гуан, а слуга его Лепорелло сходу прокомментировал – вполне саркастически, но и уважительно: «Довольно с вас. У вас воображенье в минуту дорисует остальное; оно у нас проворней живописца, вам всё равно, с чего бы ни начать, с бровей ли, с ног ли…»

Мммм.

Галина вышла поговорить с вислоухой, а они так и сидели, проникновенно поглаживая под столом друг друга; изредка он слегка поднимался пальцами ног по её голеням, спрятанным в чёрные колготы под серой юбкой.

Аличка. Женщина в белой блузе, с голубовато-зелёным платком-батиком на плечах, смотрела на Плотова, как умный, изумлённый и растерянный совёнок, протягивала руку – ног было недостаточно! – и трогала его! Это были не просто касания, а поглаживания, заключавшие в себе не только продолжительность, но и, пожалуй, сожаление о том, что ладонь следует иногда убирать.

Плотов был обманываться рад: ему хотелось думать, что Алина трогает его столь содержательно, как трогал бы её он сам, но до поры не торопился. Однако потом погладил хвостик её волос, коснулся щеки, да так и замер, потому что она удержала его руку, прижав плечом. Он потёк навстречу её склоненной набок голове, и сразу их губы встретились, забылись друг в друге. «Уста наши открыты вам, сердце наше расширено…» Скажешь ли лучше апостола Павла? Или апостол говорил – о другом, внестрастном?

Тогда скажи сам: «Сок забытья, забвенья нектар под языком её…»

Стих на Плотова накатил-таки, что бывало нечасто. И потому Плотов ещё немного попел-почитал – из нового, достав, чтоб не ошибаться, из сумки распечатки. И под занавес выдал эксклюзив – для скрыпалей:

– «Смычком измучив верную, концертную, устав, как в поединке за бессмертную, по мостовой, – проворно, как с пригорочка, студенточка идёт, консерваторочка…».

Алина мяконько заявила, что он всё исполняет как-то не так, что надо что-то подправить, привела в пример местного барда, Шумова, что ль. (Гений, ё! Уж не дружок ли? Ух, если б Плотову жить в О., он бы всех её дружков на нет извёл, нанивэць, как сказали бы в граде С. Самонадеянный ты тип, Арсений Данилыччч!). Захмелевшая Галя стала убеждать её, что всё чудесно, что это такая авторская манера. Алина не соглашалась, поглаживая его ноги под столом уже и второй стопой.

– Я готов, – сказал Плотов Алине на ухо.

– К чему?

– Подправлять.

Она отстранилась, чтобы заглянуть ему в лицо. В глазах её прочиталось что-то вроде ласкового улыбчивого: «Ду-ра-чок!»

Плотов убрал очки с носа.

– Господи, он снял их! – воскликнула Аля, глядя куда-то вверх, в стену.

– У тебя глаза – такие ж, как у меня, – опередил её Плотов.

– Серые? Дай внимательно погляжу, запомню, пока ты опять не скрылся за стеклами… Удлинённые, как рыбки. Красивые.

– Все равно не запомнишь.

– Ты меня недооце-е-ниваешь…

– Кросафчег, – злясь на себя, сказал Плотов.

– Что-что?

– Так на интернет-сленге, любовно называемом «язык падонков», звучит слово «красавчик».

– Фу!

– Вот именно… А ты вообще-то пользуешься электронной почтой?

– Я и обычной – не очень. Но, в принципе, в филармонии есть – в канцелярии – такая связь.

– Такая связь… – эхом отозвался Плотов.

– А что?

– Напишешь мне когда-нибудь, чтоб я знал, что ты обо мне хоть иногда вспоминаешь: «Превед, кросафчег!» или «Превед, медвед!». А я отвечу.

– И письмо попадёт к секретарю. А как ты насчёт – позвонить мне? И потом: ты ведь сюда иногда приезжаешь?

– Трезвая мысль. Но мы ведь живём в двадцать первом веке, и электронная почта позволяет не умирать ежедневно – в неведении. А то может ведь статься, как справедливо, и по звуку более чем убедительно, заметил небезызвестный Борис П.: тоска с костями сгложет…

Алина словно уменьшилась (или Плотову показалось?), как воздушный шарик, подаренный Пятачком ослику Иа.

– Я подумаю об этом завтра. Так, кажется, говорила Скарлетт? Это тебе цитата в ответ на цитату.

– Умница.

– Кто?

– Да, думаю, вы обе.

Плотов потянулся за бокалом.

– Какая у него маленькая ладонь! – воскликнула Алина.

Плотов пока не привык и не мог понять, в каких случаях она говорит о нём как о третьем лице.

Аля взяла его руку и приложила к своей, вкрадчиво касаясь ладони с обеих сторон.

– Не меньше твоей, – улыбнулся Плотов.

– Пальчонки какие занятные. И тоже – мозоли от струн. А подушечки на ладони мя-а-генькие. Тигр.

Ну как нужно было понимать её прикосновенья? Если б знать, что в предыдущей жизни она была скульптором, тогда бы её тактильное влечение объяснялось просто: имея толику фантазии, можно вообразить вожделение, с которым художник осязает модель. Угодив в смещенное состояние чувств, Плотов был не способен на самые простые трактовки.

– Однако ты меня рассматриваешь, как Набоков – бабочку… Но, скажу честно, сам себе дивлюсь: меня это не смущает. Рассматривай, пожалуйста, дальше. Много чего ещё осталось.

– Я – как Набоков? А ты как кто, в таких очищах? Все мои морщины, наверное, в них видны, и даже недостатки воспитания, не говоря о нравственных искривлениях.

– Зачем так преувеличивать: «морщины»! Есть же в русском языке суффиксы, которые уменьшают и ласкают: морщинки.

– Суффиксы есть. Но их к лицу не прилепишь. Очень хорошо, что ты очки снял!

– Но я стал тебя хуже видеть.

– Можно видеть и без глаз.

– Я подумаю об этом. Сегодня… Однако как учесть расхожее мнение, что мужчины любят глазами?

– Не смотри на меня сквозь очки.

– Без них ты видишься нерезко.

– И прекрасно, будем считать это романтической дымкой.

– Но я хочу смотреть на тебя.

– Ты же внимательный. Ты же уже посмотрел.

Она сказала это уж очень тихо. У Плотова защемило в носу.

– У меня память плохая. Я должен её подпитывать.

Не уходя из Алиных рук, Плотов перевернул ладонь. Она удержала свою сверху, как барышня на балу, приглашенная кавалером на танец.

– Какой большой камень! – сказал Плотов, увидав кольцо. – Яшма.

Галина протянула ему руку:

– И у меня – почти такой же. Это авторские работы здешнего мастера. Очень недорого.

– Да-а, вы весьма художественные девчухи!

В кухню заглянула вислоухая, сразу притерлась жирнющей щекой к плотовской голени, запрыгнула к нему на колени.

– Мася чужих обычно не привечает! – удивилась Галина.

– Родич! – воскликнул Плотов, умиляясь и потрепывая звериху по морде. – Но, Галочка, против формулировки «чужой» я теперь категорически возражаю.

Аля поинтересовалась: