Текст книги "Вещая моя печаль. Избранная проза"

Поначалу он не понимал нашу речь. Мы и «щокаём», и «цокаем», и словечки наши ввёртываем без всякого приберегу, а как запоём «Большое Виноградьё», да так запоём высоким голосом, как наши матери пели – с протягом, он за голову хватается. Привыкли в Москве акать-какать: нет, ты в большую Русь вглядись! И «Во лузях», и «Улица широкая», и «Не злацен перстень по горнице катавсе», да всё-то «Виноградьё» со Святое Писание будет. Потом пообвыксе, подпевать стал, дирижировать. Хороший паренёк. Слова наши записывал. Ему и смешно, и понять не может, будто мы с другой планеты. Что такое «пястать», спрашивает. Да, отвечаю, тяжело ходить. И обувка внове, и одёжка внове, и пол внове, и народ – ромода сплошная, да ты йти ослабу дашь после таких кажонных спевок. Да-а, велика наша Русь! В каждой волости свой говор. Фотографировались на память, этот Миша остролицый не то рычит, не то хрипит, ему бы как Наполеону перед войском стоять: он и так забежит, и эдак, да садись, говорю, ко мне на колени. Не сел. Встал рядком с Александровной, Александровна его по-матерински прижала к себе. Хошь карточку посмотреть?.. А ещё мы на концерте у Зыкиной Людмилы Георгиевны были. Тогда она ещё в Москонцерте пела, вскоре стала худруком и солисткой народного ансамбля «Россия». Не-е, при коммунистах лучше жили! Нам, как поехали в Москву, командировочные выдали, да такие, что мы с ног до головы нарядились! Ещё бы: и туфельки, и платья, и кофты… не-е, лучше жили! Вечером угощались в ресторане. Вкусями разными столы ломятся. Не успеешь к рюмочке приложиться, официантка опять подливает. Стоит над душой с салфеточкой. Полный коммунизм! Александровна подмигивает: пейте, бабы, отрывайтесь по полной, заслужили! Так «наподливались», плясать пошли. Вот где балалаечка пригодилась! А что: знай наших! Так сказать, туфельки новенькие разнашивали. Утром продираю глаза, вставать неохота. Растелешилась, лежу эдакой барыней. Коровы не мычат, муж не храпит, в комнате чисто, бело и мухи не кусают, воздух – дыши и мало; в окошко глянула и обмерла: люди внизу, будто муравьи ползают. Ужас! Не-е, бабы, дома спокойнее.

* * *

«На том стою и не могу иначе, и да поможет мне Бог!» – заявил этот человек, делая перевод Библии с латыни на немецкий язык.

Каждый из нас помнит глаза своей покойной матери. Они всегда раскрыты и светятся такой щемящей тоской, какой не описать пером. Они в постоянной тревоге за чад своих, они сродни облакам и звёздам, проплывающим над землёй, сродни чайкам, оглашающим лес резкими, летящими криками. Как, зачем степные чайки залетают в лес?

«Процесс» нобелевского лауреата Миши Горбачёва тихонько, без лязга буферов, катился на запасные пути. Уже ни к чему стали предохранительные клапаны, тормоза, новые рельсы, равнодушные машинисты сжигали в котлах пачки талонов от соли до туалетной бумаги. Всё, выдохлась Перестройка! А ведь как надсадно денно и нощно гудели провода на столбах, как гудели сами столбы и чашечки изоляторов, как самовлюблённо блеяли партийные козлы, и всё, отгудели, отпели, отмучались, язви их всех! – пришло время собирать черепки.

Осенью повёз я на колёсном тракторе картошку сбыть в райпотребсоюз. 54 мешка. Картошки в тот год садили 40 соток. В хозяйстве было две коровы, два телёнка, куры, поросёнок, всех чем-то надо кормить. От нашей деревни Баской до райцентра тридцать километров с маленьким гаком. По родной сторонушке ехал не оглядываясь, райцентровскими улочками крался ночью. А почему? Тракторный прицеп самодельный, трактор расхристанный, а ну милиция тормознёт? Не надо и выручки, «…скажи спасибо, что живой», – как поёт Высоцкий. Приезжаю на склад, кладовщицы нет. Шагов двадцать вперёд да обратно; шагов тридцать вперёд да обратно. Представляю, как сейчас жена и мать уже начинают догадками мучиться, а старший сын за деревню выбегает смотреть, не громыхает ли батька на своей колесяге. Ближе к обеду приплыла кладовщица, эдакая баржа самоходная. Вижу: не мешало бы опохмелиться. Лицо кислое, как замученное неволей. Может, начальник обидел, может, сон приснился дурной? Вынесла из склада ящик с мандаринами, села в давно отслужившее свой век кресло, ручищей машет: давай на весы свою картошку! И песенку себе под нос выводит:

 
– Вздыхают бабы в магазине
Разведёнки – брошенки…
 

Мешок хватил, другой, третий кидаю с выдохом, слышу:

– Горит, что ли?

– Ну, вас задерживаю…

– Слышь, стахановец, ты и ночью такой проворный? Без остановки шпаришь? Я таких ребят люблю.

Икает.

И только кожура от мандаринов валится на толстые ножищи.

Наверно, было смешно и глупо смотреть на меня со стороны, перепотевшего, злого, но мне было совершенно безразлично, что думает обо мне кладовщица. Сколько раз каждый мешок проехал по моей спине, пока добрался до этих весов! А моя жена… да разве можно сравнить раскормленную барыню с моей, уставшей до чёртиков от этой надоевшей картошки, женой? Когда мы с ней и с матерью вытаскали мешки с погреба, погрузили на прицеп, жена облегчённо вздохнула, села, измученная, на порог подвала, смотрит на вызолоченную последними лучами заходящего солнца вершину берёзы, говорит:

– Заведём парню куртку не хуже людей.

Мать, перемазанная землёй, стоит, скособочилась, опершись на косяк.

– Мама, ты что скажешь? – спросила жена.

– Что я, мне всякая лопотина гожа, – тихонько рассмеялась мать.

– Я про куртку…

– От крестьянского труда не будешь богат, будешь горбат. Не нами сказано. Не тужи, молодая, будет день, будет и пища, – просто ответила мать.

И рукой хотела махнуть, как отрезать, но у неё получился такой беспомощный жест, что у меня сжалось сердце.

Пусть куртку спекулянты приравняли к цене 54-х мешков картошки, пусть!

Жена всхлипнула, приложила к глазам рваную рукавицу, а мать говорит:

– Красота-то какая сегодня! Тихо. Который раз прислушиваюсь: провода не гудят. А вчера, мне чудилось, так стонали, будто война началась. И солнышко, гляньте, будто святой водой из Иерусалима опрыснуто, усталое, но довольное.

– Ну, – мать отвалилась от косяка, за мою руку взялась, налитые светом глаза ощупали моё лицо, – с Богом.

Голодный, но довольный выездом, маялся я в лесочке возле склада, ждал, когда успокоится райцентр. Денег мне кладовщица не дала. Дала квитанцию. Спрашивай, велела, в райсоюзе, как деньги будут, так успевай получить.

На куртку не хватило. Пришлось добавлять от продажи половины туши годовалого бычка.

* * *

«Под плохим плащом часто скрывается хороший пьяница!» – прокричал в темноту Сервантес и пошёл запрягать кобылу.

При советской власти (ещё до талонов) довелось побывать на курорте в Друскининкае. Спрыгнул неудачно с комбайна, подвернул ногу. Врачи прописали заморскую грязь. Тамошняя литовская кухня делает упор на овощи. День капустный листочек гоняю по тарелке, другой свёклу ложкой выгребаю, захотелось чего-нибудь мясного. Захожу в магазин, а там колбас на витрине!.. Это, спрашивается, кто у нас победитель, а кто поверженные?! Чтоб не соврать, сортов под сорок. И польская, и украинская, и румынская, и прочих народов яства! А какие в магазине запахи, всё нутро приводящие в мельницу по выработке слюны, копчёности ноздри дерут. Что говорить, за деревней Баской и не то увидишь. Смотрю, женщина одна такая степенная, по всему видать семейная, нарезанную колбаску берёт. Взяла одного сорта с полкилограмма, другого граммов двести, третьего самую-самую видимость запросила, извлекла из кармана чёрненькую собачку чуть больше мыши, усы у собачки платочком отёрла, и колбасный срез под нос собачке суёт. Как мне показалось, собачка была сонная, не проявила к колбасе никакого внимания. Потом я не раз переваривал эту сцену и пришёл к выводу, что собак носят в магазин проверять колбасу на качество. Вот женщина отошла от кассы, я подхожу и пальцем показываю на кружочки колбасы того сорта, что женщина купила полкило. Продавец мне «гыр-гыр», я головой киваю. Опять «гыр-гыр» – вижу сумму на счётах, деньги подаю. Тут подходит ко мне один субъект с отвислым носом в поношенной расстёгнутой матросской шинели, небритый, мятый, тельняшка на уровне груди в дырках, и спрашивает:

– Слышь, земеля, что лучше на похмелку, кефир или минералка?

Соображаю. В наших краях опохмелка не в моде. У нас пьют, пока видят. Маются головами, сами себя казнят за допущенное свинячество, но не опохмеляются.

– У-у, нацмен недобитый!

И в двери. Должно быть, в глубине души пожалел, что судьба свела его с каким-то врагом народов. Бывает, и при капитализме дует, что говорить про развитый социализм? Нацмен – это я. Мужик видел, как мне «гыр-гыкала» продавщица, а я кивал головой в ответ.

За двадцать четыре дня в Друскининкае, я встретил только одного пьющего, по всем приметам пролетария из восточных славян.

Когда поехал домой, прихватил (на сколько позволял кошелёк) пять самых толстых палок колбасы. Польскую, румынскую, украинскую, палку финскую да палку немецкую. Одних колбасников мы били, других спасали.

* * *

«Молодые поэты льют много воды в свои чернила», – сказал недовольный Гёте, отодвигая чернильницу Фаусту.

За деревней Баской отгонное пастбище. Изгородь – в три тесины. Идёт мимо пастбища Ириней Капустин по прозвищу Гёте, в карманах две бутылки водки. Летит самолёт, растёт и ширится инверсионный след. Остановился Ириней, задрал голову и так стоял, пока не скрылась вдали серебристая птичка. Помахал самолёту рукой.

Сегодня у Иринея Капустина лирическое настроение. Ещё бы: местная газета опубликовала его выстраданное стихотворение «Милая». По такому случаю Ириней соизволил с бывшим одноклассником Сан Санычем пропустить только сто граммов водки. Сан Саныч не прочь был напиться до положения риз по очень уважительной причине: его жена, с виду слабая кокетка, в натуре – «председатель ВЧК», заподозрила супруга в измене, не стала расточать прелести колкого ума, а сразу приступила к практическим выводам: разбила мужу голову ковшом. Сан Саныч последние два года кормится около церкви, работает спиной и плечами. Пока в его голове туманный хаос от жития святых и угодников, старина наша не помещается в прочтённых книгах, но есть надежда, что имена без образов, образы без цвета при неусыпном изучении выстроят соборный иконостас в сердце переступившего порог храма. Да, друзья, женщина-кокетка пагубна не тем, что строит глазки и оставляет нас, мужчин, на рубеже между надеждой и отчаянием; мы, мускульная сила общества, часто скрываем свою страсть под личиной равнодушия, молим – не отдавайте свету вашей душевной чистоты, отдайте её мне; стыдясь своей пасторальной простоты, сами лезем к ней с увядающими цветами юности, а она… богиня, хватается за ковш. Приятель предлагал закусить стопроцентной настоящей колбаской, якобы из мяса северного оленя, он категорично отказался.

– Да ты знаешь, сколько на Западе дают за килограмм оленины? – горячо упорствовал приятель. – Пятьдесят долларов!

– Нет и нет! На днях по ящику передача шла, мёртвого выкапывали. Что-то криминальное всплыло. И что ты думаешь? Пять месяцев в земле пролежал труп, а как свеженький. Химия эта колбасная насквозь его пропитала. Нетленный буддийский лама позавидует! Понимаешь, труп аж светится!

Сан Саныч имеет от природы нрав тихий, миролюбивый, сердце доброе, в ведомости, где значится зарплата, расписывается правильно, и по какому-то странному внушению свыше верит нашей власти и отечественным постановлениям. Ириней, когда Сан Саныч поведал, за что был бит, расхохотался.

– Путь мучеников тернист, – глубокомысленно изрёк, хлопая Сан Саныча по спине.

– Я тебе как другу… Ещё хорошей колбасой угостить хотел…

Почему его зовут Гёте? Очень даже просто. В девятом классе парнишка стал всё чаще и чаще задумываться, какой бы совершить героический поступок, пусть не на глазах девчонок, но чтоб слух о нём дошёл до ЕЁ ушей? В избытке чувств написал на немецком языке посвящение однокласснице Любе Пешковой. Всю душу вложил, как мог каждое слово вымаслил по учебнику и на слух отточил. Без этого посвящения он уже не мог ни уроков готовить, ни есть, ни пить, ни слова сказать. И сунул исписанный листок Любе в сумку. Люба выждала момент, во время урока с листочком к учительнице немецкого языка подошла. Интересно узнать, кто из ребят в её ухажёры метит. Догадывалась, что Ириней к ней неравнодушен, и жаждала удостовериться. Учительница вскинула тёмные брови, поглядела на Любку пристально и вдруг улыбнулась. «Что за галантерейное обхождение с немецким языком, спросили бы в „Ревизоре“?.. вы знаете, когда мы были молодыми и учились в институте, один юноша написал мне хорошее письмо в духе Онегина, но на русском языке. Как я потом узнала, он наизусть выучил всю поэму Александра Сергеевича! Я полыхала от смущения, я хохотала, я топала ногами от безудержного веселья. Юноша был робкий, дичился меня, месяца два я постоянно чувствовала на себе его взгляд, и как-то однажды он пригласил меня в ресторан… а знаете что, ребята, давайте напишем письмо. Кто кому хочет. Хорошая мысль! На немецком языке. Там, где надо назвать по имени, вы поставите многоточие, а остальное – полная фантазия. Люба, это ты сама сочинила, или у нас появился местный Гёте?» Люба обернулась к сгорающему от стыда Иринею, рассмеялась так счастливо, что и без того узкие глазки превратились в щёлочки. «Люба, это убийственно некрасиво. Разве можно выдавать сердечную тайну?» Красиво, некрасиво, а прозвище прилепилось крепко.

Люба двадцать пять лет как Уткина. Это её бычки и тёлочки пасутся в огороженном загоне.

Навалился Ириней на изгородь, смотрит на телят. Один бычок рыжей масти чем-то не понравился ему. Вроде как окрасом на мужа Любы смахивает…

– Ты чего меня глазюками буровишь, а? Эй, брандмейстер оплелый! Чего буровишь, спрашиваю?!

Муж у Любы в пожарниках ходит. Известное дело, спит двадцать четыре часа в сутки. Многих этот факт очень даже задевает.

Подошёл бычок ближе, Ириней плюнул ему в белую звёздочку на морде. И тут случилось невероятное: бычок без подготовки нанёс удар обидчику под самый дых, нанёс не рогами, лопнувшей тесиной. Сам того не ожидая, покатился Ириней под нижнюю тесину, под ноги животине, а тот и почал его катать. Рожки у бычка остренькие, колет с молодецким азартом. Ириней под изгородь норовит заползти, бутылки водки в руках держит, знай кричит:

– Вино не тронь! Не тронь вино, дубина рыжая!!

Пришлось водку бросить, ибо без помощи рук не вскочить на ноги. Рывок – когда-то в молодости стометровку брал только так – и он по другую сторону изгороди.

Как водку достать? Нашёл длинную палку, стал к себе подгребать бутылки, а бычок не дозволяет, где больше грязи, он туда бутылки и катит.

– У-у, – взвыл Ириней, грозя бычку кулаком. – Многоточие!

Пала светлая ночь.

Воздух был чист и благоуханен.

У стены избы, на широкой крашеной лавке полулежит, пока непризнанный массами, поэт-самородок Ириней, изнемогая под сладким бременем будущей известности, стыдливой и быстрой, как мысль небожителя. Ум выхватывает из отрочества и юности самые лучшие перлы: глубокую грусть, разочарование, мучительную отраду, ахи, вздохи, клятвы, слёзы. В этот поздний час на его «Милую» смотрят другие мужчины с неким недоброжелательным завистливым вниманием, но его «Милая» резвая, полная молодости красавица, бежит и смехом поднимает засыпающую деревню, и вдруг… Вдруг она видит себя вдовицей, видит суетливость жизни, видит смерть с горькой усмешкой на устах, не требующую ничего от настоящего…

Под лавкой стояла початая бутылка водки.

* * *

«Только самые мудрые и самые глупые не поддаются обучению», – из практических выводов величайшего учителя мира Конфуция.

Пора стояла солнечная, хотя по утрам уже холодило.

Катит деревней трактор, везёт на прицепе большой воз соломы.

На лавке возле дома Марии Антоновны сидят: сама хозяйка дома и голоногая Надька, двоюродная племянница. У Надьки большие глаза, и светятся такой щемящей тоской, какую редко встретишь на свете. Её в школе дразнили «умирающим лебедем».

Наставляет на ум Мария Антоновна непутёвую Надьку. Надька еле-еле школу кончила, нигде не работает, сидит на шее родителей. Из себя – взъерошенный воробей, маленькая, обидчивая, ленивая. На танцульки в райцентр бегает, обратно её на легковых машинах привозят ближе к утру. В институт – не пойду, доски у местного предпринимателя в штабеля класть – здоровья мало, санитаркой в больницу – поищите дураков в другой избе!

– Годов эдак до пятидесяти жила я жила, как-то не задумывалась, почто меня замуж понесло? Посватался Шурка – и наивно, и забавно, даже смешно: замуж выхожу! Вышла, живу, и не баба я, и не девка я. Живу, прежнюю жизнь аккуратно раскладываю по всем полочкам. Выйду ночью на улицу, в тяжёлые осенние звёзды смотрю… День по дню, ребята мои на крыло встали; раз копаю картошку, оперлась на лопату, гляжу в даль далёкую, и слеза слезу побивает. Мне уж пятьдесят, а я… я как опамятовалась, будто не жила вовсе, будто вчера в первый класс пошла. Вот в избу захожу и первым делом на иконку на божнице перекрестилась. Стою: иконка-то простенькая, картонная, разве Николай Угодник видит меня, нарисованный каким-то должно быть пьяным мастером? А всё же иконку к губам приложила, шепчу: ты прости меня, Олёксан, прости… Есть же мужики до заводского пива жадные, а мой всех жаднее был. К праздникам привезут в магазин бочкового пива, так не отойдёт, пока ведро пива у продавца не выстонет. С Вологды летел на «Аннушке» – в больницу ездил, нога опухать стала, так выпил пива в аэропорту столько, через губу переплюнуть не может. А лететь полтора часа. Ему в туалет надо. Хорошо в литых сапогах был, полные сапоги напрудил. Вылезает из самолёта, из сапог под колёса самолета выливает. От пива и помер. Почки в одночасье отказали. Пало такое на ум. А потом думаю: чего я у него прощения прошу? Разве я чем согрешила? Я ли не потаскала его пьяного с деревни? Не он ли мне кулачищем не раз по носу зазвездил? Иконку ликом к стене повернула. И не смотри, и не осуждай! Время идёт. Купила я икону старинную у одной дальней родственницы, в церковь сносила, освятил батюшка. Книжек набрала в церковной лавке религиозных, читаю, запоминаю, и ты что думаешь? Другая жизнь пошла. Иду домой из райцентра – псалом пою, Бога хвалю и прошу ездока подвести бабку. Подвозят! Будто кто с небес велит шоферам остановиться. Денег наваливаю – не берут! Ту же картошку копаю, из Тропаря молитвенный стих в честь какого-нибудь святого творю; телевизор не смотрю, газет не читаю, сплетен не люблю, никого не осуждаю, даже матёрых воров, всем довольна, пью берёзовый сок, и ведь ты не поверишь! счастливо живу!! Полы мою с радостью, дорогу зимой прогребаю с удовольствием, не только себе, а и соседям, носки вяжу да раздариваю. Прежде было Олёксан по дрова поедет с мужиками, нажрутся до поросячьего визгу, матюков, похвальбы, а теперь дрова к дому приехали: куда свалить, Марья Антоновна? Ой, ещё не сказала: была я в церкви в тот день, когда колокол поднимали. Во-от диковина! Солнце играет на светлых боках, будто слиток серебра на престол всех святых грешные смертные дарить собираются, а на бортике колокола вязь старинная, мол, русский мастер лил во славу Господа! Не поверишь, два часа торчала у церкви вместе со всем народом, пока колокол ставили. Стояли не любопытства ради, душа каждого очищения просила. И тебе велю: к Богу повернись! Да мне бы годы твои-и!.. Разве мы так росли? Помню, бабушка нажала на меже серпом ношу травы себе да ношицу мне, идём. А на душе моей благость: я большая, я помогаю сено заготовлять, наша Билька много молока надоит! За жизнь ноши да мешки бабушку к земле пригнели. Её издали и не видать вовсе, будто катится по дороге зелёная бочка. На беду секретарь партийный на лошади летит. Соскочил с лошади, ношу у бабушки вырвал, раскидал, мою ношицу с моих плеч сдёрнул. Мне бы реветь, а я не реву, я бабушкин серп схватила и замахиваюсь на секретаря. Ярости моей испугался, или стыдно стало, вскочил на лошадь и ускакал. Не давали траву своей корове косить, корми её хоть святым духом, а налог по молоку сдай! Вот как жили! А теперь что… море травы, и никому она не нужна. Теперь всякой всячины в магазинах до выгребу, а я в детстве куску мыла хозяйственного рада была. Э-э, да тебе, вижу, хоть в лоб, хоть по лбу. Чего вскочила, мотоцикл увидела? Бесстыжая ты, Надька! Ишь, как глазищи-то заиграли… счастье твоё катит, как же. Беги скорее, какой охламон на реку свозит, искупаешься. Тьфу!

* * *

«Тонет мух больше в меду, нежели в уксусе», – рассмеялся весёлый сын лесничего Лафонтен.

На свете существует шестьдесят с лишним видов и пороберёз, но нашу, плакучую – Витю Шестакова, знают все в сель совете. Зимой боится замёрзнуть, летом перегреться от жары, не верит бригадиру – ты не забыл мне начислить за «это»? не верит кассиру – вроде как девушка утаила рублик; и всё у него болит, к любой погоде всего ломит, и всякое лихо только в огород к Шестаковым летит. Надо же случиться, что в тайне от Вити жена Полина купила лотерейный билет, а он возьми да выиграй тяжёлый мотоцикл «Урал». Что и было! Витя трои сутки метался угорелым, кого ни встретит, удивляется и едва не плачет, оправдывается:

– Надо же! Кто бы мог подумать?! Повезло… Ой, не к добру-у Билет выиграл зимой, мотоцикл привезли весной, и всё это время Витя пить-спать не мог. Не верил: обманут! Или привезут, например, без одного колеса, или руль забудут приделать.

Стал учиться ездить. Выкатит в горку, а вниз тихонько спустится, выкатит и спустится. Его спрашивают: «А в угор не везёт?» – «Как да… машина всё же».

В посевную он сеяльщиком был. Заправлялись с телеги, то есть привёз на поле семена тракторист, отцепил прицеп и всякий раз ездит засыпать семена к этому прицепу. Тракторист ему велит на сеялке стоять, следить, не забило ли какую катушку, если забило, трясти хорошенько гофрированный шланг, а Витя руками машет:

– Да ты что! Что ты! Долго ли упасть, шею сломать.

– Так за каким чёртом ты мне нужен?

– Я мешки на телеге тебе ставлю, а так бы тебе за каждым мешком на телегу ползти надо.

– Ну, знаешь!.. Катись-ко ты!..

Отсеялись.

Шестаковы чинно-мирно ужинают. Вдвоём. Хозяин напротив окна за столом сидит, чтобы видеть, что там на деревне новенького. Идёт мелкий дождь, сечёт по переплётам рам. Несмотря на непогоду, настроение у Вити приподнятое, торжественное. До дождя он насмелился съездить на мотоцикле в поле, – забыл на днях рукавицы. Потерю нашёл. Но главное, сегодня «нашёл» у мотоцикла третью передачу и так лихо газанул, что соседка, её сегодня очередь пасти своих коров, в ужасе отскочила с дороги.

Прибегает к Шестаковым Зинка Малахова, не баба, леший в юбке. Рослая, костью широкая, неотёсанная, горластая, по меркам Вити Шестакова «из наглых противная», мужиком бы ей родиться, да с кистенём на большую дорогу. И от порога включает свой динамик на полную громкость:

– Виталей, Оликсий помира-аёт!

– А я… я при чём? – залепетал испуганно Витя. Рука с ложкой дробь выбивает.

– Свези в больницу!

– Что ты, что ты, я и ездить-то не умею.

– Полно, давай приставляться! Скажи прямо: жаль! Как же, не всем везёт!

– Да правда! Хоть Полинку вот спроси…

– А я не боюсь! Заводи, не жмись! Не дорого и достался! – криком исходит Зинка.

– Худо ездит, не научился ещё, – подтверждает жена Полина.

– Ой, умираёт Оликсий!

Дать бы Зинке в руки медный горн, разлила бы она зовущую медь по крышам, по улице, по логам и перелескам.

После долгих уговоров Витя соглашается ехать.

В Алексее Малахове весу шесть пудов при росте сто шестьдесят сантиметров. Втроём, помогала и Полина, завалили страдальца в коляску. Зинка лихо вскочила на сидение. Что ей дождь, а Витя нарядился в брезентовый дождевик, натянул поданные Полиной резиновые сапоги, на голову нахлобучил мотоциклетный шлем. Алексея Малахова прикрыли фартуком коляски.

– Чего скачешь, я не завёл ещё двигатель.

– Так заводи!

– Он того, – Витя щёлкает себе по горлу, – не соизволил лишку?

– Думаешь, все такие хитрые, как ты? Мой Оликсий из борозды не выходит!

Едут-не едут, ковыляют. Зинка Витю в спину кулаком долбит:

– Прибавь, прибавь газу, жила! Жмот окаянной! Первым пойдёшь могилу копать, если коней кинет!

В коляску головой сунется, держась левой рукой за скобу.

– Терпи, терпи, Оликсий! Худо тебе, худо?

И опять в ухо Вите кричит:

– Не жмись, не жмись, три рубля дам, только спаси Оликсия!

Витя – ноль эмоций. Стань с этой Зинкой препираться, облает хуже всякой собаки, чего доброго в волосы вцепится, да с разговорами можно и под дорогу кувыркнуться.

Долго ли, коротко ли, уже за полночь доковыляли до больницы. Витю стащили в кубовку, раздели по пояс, завалили, вроде полусонного, на кушетку. Зинка, страсть похожая на ведьму с растрёпанными волосами, мигом облетела все палаты, ведёт дежурного врача, молоденькую пухленькую девушку с толстой косой по пояс. Терапевт, оказывается, без году неделя как принята на работу.

Минут десять над больным колдовала. И пульс считает, и давление измеряет на той и на другой руке, и живот мнёт, в горло заглядывает, вдруг вскочит как ужаленная, и выносит вердикт:

– Всё, выздоровел! Всё, всё, повезите домой!

– Да что ты, миленькая, какое же выздоровел? Сердце захватывает, умирает мой Оликсий! – на Зинку низошло некое трепетное ожидание, а вернее, как оторопь по рукам-ногам повязала всю.

– Под подол полез – выздоровел. Из английской практики!

Что тут было!.. А ничего. Зинка только что зубами не заскрипела, но словом худым не упрекнула своего «Оликсия»! И тот лежит с совершенно серьёзным видом, как будто не при делах. Девушка пошла по своим делам, а Зинка, точно космический корабль, отстегнула отработанную первую ступень – ракеты и за врачом.

– Скажи, миленькая, такой английский способ незаразный?

– Ну что вы! В английских госпиталях медсёстры ходят во… во так одеты, чтобы больных парней дразнить. Больные выздоравливают куда быстрее!

Едут домой. Дождь перестал. Витя прибавляет скорость. Солнце золотит прозрачную тоненькую линию горизонта. Короткая июньская ночь уступает дорогу утру; утро ширилось, раздвигалось, забирая в полон ночные страхи, кругом становилось привольнее; навстречу мотоциклу выползали из-за еловой гряды два облака, чтоб уйти в вечность.

Лежит в коляске Оликсий, коляску кидает по сторонам. Спать ему хочется, да не уснёшь. Ездил он как-то на курорт, знакомство завёл с одной дамой из Москвы. Стала ему дама письма писать. Он, как водится на курортах, себя за мальчика выдавал: жениться по молодости мать отговаривала, потом строил дом, потом председатель колхоза направил его на шофёра учиться, пока учился – невеста замуж ушла, всё «потом» да «потом», вышел суп с котом.

Зинка одно письмо перехватила, прочитала и равнодушие на себя напустила, будто совершенно безразлично ей, с кем на курорте муж по набережным флиртовал. Но саму так и подмывает против её воли обрушить на неверного супруга гром и молнии. Пилят дрова обыкновенной пилой-сортовкой – бензомоторной пилы ещё не завели. Кряж на стерлюгу закатят, и сортовкой: тебе-мне-напарнику, тебе-мне-напарнику. Оликсий имеет привычку говорить скороговоркой, чуть заикается, слова недоговаривает, весь краснеет при этом. Берёза попалась суковатая. Он поучает жену:

– Пили, сук, сука, не бойся сука.

Зинка дёрнула пилу на себя посильнее, пила выскочила из реза, да Зинке по руке.

– Это я-то сука? Это я-то сука?! Кто у нас по курортам сучить ездит? Не ты ли сукам все деньги свёз?! Сукам свёз – зубами грызи!

И в избу.

Спас один товарищ выпивающий, выманил у него Оликсий старенькую «Дружбу» за пять бутылок водки. Хороший мужик попался, водку выпили пополам за три захода.

Зинка наклоняется головой в коляску, левой рукой держится за скобу, а правым кулаком долбит увёртывающегося мужа по голове.

– Молоденькой захотелось? Молоденькой?.. Козёл похотливый! Английским способом, изверг?!

И на ухо Вите:

– Четыре рубля дам! Не скажешь никому?

– Пять! – просит осмелевший Витя.

– Ладно, дам пять!

* * *

«Слава – товар невыгодный. Стоит дорого, сохраняется плохо», – констатировал зодчий «Человеческой комедии» Бальзак.

Всеволод работал трактористом в колхозе. Шёл в передовиках. Ему без очереди власти предоставили купить мотоцикл «Урал». Совсем задурил Всеволод! В клуб придёт пьяный, девок разгонит по углам, гармонисту по носу нащёлкает, уважения к своей особе требует. Дружок Всеволода Шурик тоже работал трактористом, но пока «Урал» ему не светил.

Насмотрел Всеволод невесту в деревне К… вской. После работы с Шуриком на мотоцикл, и «по девкам». Перед поездкой выпивали для пущей важности. Шурик роста небольшого, щуплый, а Всеволод детина изо всего лесу, потому Шурик пил через стопочку, так сказать, друзья выравнивали градусы по живой массе.

Невеста жила за сорок километров. Разве добрым молодцам сорок километров расстояние? О! Ехали не киселя хлебать, с девками миловаться! Путь лежал через деревню Т… вcкую, а в Т… вской всё время паслось на дороге стадо кур. Одну задавили, другую, третью, четвёртую, на пятой срезались: встречала их тётка с хорошим дрыном. Всеволод думал: «Отскочит», а тётка не отскочила, чуть её не сшибли. Но успела дрыном Шурику по черепушке приложить.

На свадьбе, как и полагается, новобрачные гостей встречают с поклоном, жених на подносе рюмочку водки подаёт. Гость обязан пожелать молодым всего, чего самому не жаль, рюмочку выпить и денежку положить.

Подходит гостья, Всеволод лоб морщит: «Где же я эту тётку видел, где?» Настороженный, рюмочку на подносе подаёт, а гостья не берёт:

– Пять наливай!

– Не много ли, тётя Дуся? – смеётся невеста.

– Четыре под порог вылью, пятую выпью.

– Зачем под порог? – не унимается невеста.

– Он у меня четырёх кур задавил! Поминки справлю.

– Ты… Вы… – у Всеволода запершило в горле.

– Ну, Верка, и урагана ты отхватила!

* * *

«Человек есть не что иное, как ряд его поступков», – изрёк мудрый старик Гегель, когда пролил на свои колени горячий кофе.

Человек бессмертен.

Человек – существо азартное. Ему мало хорошего, ему подавай лучшее или самое плохое.

Человек никогда не поверит, что умрёт. Он идёт в объятия смерти спотыкаясь и падая и наивно допускает, что пускай кто-то где-то умирает, хоть каждый день не по одному разу, а я… да нет, что вы!

В шестиместной больничной палате напротив друг друга лежали два родственника. Назовём их на чувашский манер: одного Иваном Васильевичем, а другого Василием Ивановичем. Василий Иванович женат на сестре Ивана Васильевича. Оба в солидных годах, у обоих на голове лысины – хоть яйца пасхальные катай. Лежат и делят пятистенок. Якобы дед, то есть тесть Василия Ивановича, при жизни отказал избу ему, как бы приданое дочери. А Иван Васильевич, как хозяин целого дома и этого пятистенка, в чих не ставит доводы зятя. Кровати родственников стояли напротив одна другой.