Текст книги "Вещая моя печаль. Избранная проза"

Под синим небом

Нет ничего восхитительнее прикосновения славы. Славу отымом не возьмёшь, в пестерь не затолкаешь. Слава, что вода к ночи кротка; как месяц всплыть в торжестве изволит среди тёмной ночи, – обняло! – тут даже грешник не ровен бывает в поведении своём, и грешник приветному лучику рад. Слава, она, всех без разбору слепит да терзает. Коль довелось кому быть у радости пайщиком, в известности пожить привалило, так надобно кланяться народу большим обычаем, по-нашему, по-северному, как чин кладут: лбом до полу.

Весь район, да что район, и два соседних района знают про самодеятельный коллектив колхоза «Светлое утро». Знают люди про такой коллектив и с вдумчивым почтением читают в газетах, как хорошо поют и пляшут в орденоносном колхозе «Светлое утро». Для красоты мысли колхозники из других колхозов могут представить себе эту артель, как воплощенную в жизнь вековую мечту крестьянства дышать свободой. На первое время хватит одной этой осязаемой духовной субстанции, а что касаемо обязательств перед государством, паспортов, налогов, всевидящего партийного ока – потом, всё потом, сначала без узды бы побегать!.. Да-а, хорошо жить в таком колхозе, думают люди в других колхозах. Там, загадывают, председатель ого-го! Вот прошлый го «Светлому утру» вручили Переходящее Красное знамя, да тамош ние доярки чтят Брема лучше, чем «Отче наш!»

Богатый колхоз «Светлое утро». Но есть одна закавыка: председатель никак не хочет признавать власть партийную выше власти народной, т. е. советской. Кто такие рядовые коммунисты, он понимает: лучшие люди, лучшие труженики, достойные уважения. А власть партийная – божки, хитрованы, лодыри, которых он не уважает. Он знает, как народ проклинает до сих пор тех, кто выселял раскулаченных, кто пропивал кулацкие шубы да медные рукомойники.

Секретарь райкома партии подумывает о новом председателе в «Светлом утре». Строптивых подчинённых он не держит.

Сила колхоза в людях. Председателя все любят, председателю верят. И чем больше любят, тем острее подковыривают партийного гусака. Умерла болезная Наталья Кошерина, оставила детей сиротами. Старший парнишка в шестой класс ходит, сестрёнка в пятый. Пришёл председатель к Кошериным, нищету, грязь, слёзы горючие видит. Дети тощие, заморённые, в избе вонь, запустение, потолок захватила в полон усатая тараканья орда. Куда детишек девать? Стыдно ему, обидно. В оскале старой рамы зияет столбами света полутьма. Предчувствие чего-то необычайного дрожью подкатило под колени: коммунизм строим и весь мир в «светлое завтра» за собой зовём, в космос летаем…

– Дуй, – велит секретарю колхозной партийной организации, – в свой поганый райком, и чтобы!.. Понял?

– Чё ты мной помыкаешь? Чё ты меня… – взвивается секретарь.

Неучтиво: в годах партийный секретарь, уже собачьи морщины у него по сторонам рта, и стрижен «под горшок» дома перед зеркалом овечьими ножницами.

– В детдом проси взять ребят, и немедленно. Во все кабинеты свои стучись, прогибайся, понял?

– И кабинеты мои, и райком поганый мой, а ты-то каких кровей будешь? – как пойманный в капкан заяц верещит и багровеет лицом секретарь.

– Я – народ, вот кто я, а ты – около народу припёка! Будто ты не знал, что Наталья три года больная на печи лежит, будто ты не знал, что бабы всей деревней семью кормят! А?

Секретарь закипел как самовар, речь из него струёй хлобыщет:

– Ага, я один не знал, весь сельсовет знал! И ты знал! Знал да молчал, чтоб меня рылом в дерьмо сунуть! Сунул, доволен? В задир идёшь, нарываешьсе! Не советую. Перестань партию костерить, Николай Фролович! Одно моё слово, и найдут тебе совковую лопату Беломорканал копать!

– Дуй!

Ничего «не выдул» секретарь. Директор школы подключился, до председателя райисполкома дотолкался: «Знаем. Вопрос на контроле».

– Ты у нас по печному делу дока, так хоть маленькую печку сложи. Ведь замёрзнут детишки, – миролюбиво говорит председатель партийному гусаку.

– Печку так печку, так бы и сказал, – согласился довольный партийный гусак. – А кирпич где?

– Где-где… по деревне собирай. Где пяток, где десяток.

– Собирай… в овчарне печь развалилась, в свинарнике постенами собаки ползают. Свинарки у тебя, знатный хозяин, зи мами в резиновых сапогах на босу ногу хлопают, в мешке дыру сделали, чтоб голову просунуть – вот и вся одёжка! Тебе только поголовье подавай, мяса больше подавай!

– Смотри ты, какой он стал зрячий да заботливый! Устроили, видите ли, советское крепостное право! По струнке иди, уздой не брякай! Твой райком мне всю плешь переел: «Череповцу надо мясо! Мясо! Рабочий класс голодает!»

– Ну, ладно, чего разорался? Надо Череповцу мясо.

Горькое отчаяние овладевает председателем.

– Какой-то паршивый заводишко кирпичный без власти нашей скумекать не можем! И за такую власть легли миллионы!

Народ деревенский к председателю стучится: детишки Натальины голодают. Зима на носу, помёрзнут сироты, Николай Фролович! Не идут люди бить челом партийному гусаку: гусак партийное собрание провёл, протокол в райком партии почтой отправил, и свободен до следующего собрания.

На прошлом отчётном собрании колхозников председатель потребовал тишины и внимания. От такого заявления сидящий в последнем ряду, давненько не брившийся Валентин Колупаев, доселе тихонько покуривающий ядовитую цигарку, даже встал с места, а тлеющий окурок опустил в карман галифе. Он едва не вывернул толстую шею, оглядывая из-за столба авторитетное общество, внимающее гласу председателя.

– Зажили мы хорошо, – торжественно и тихо сказал председатель. На глазах оттаивал и теплел вожак, чувствующий поддержку мужиков. – Не вернулось с войны 186 человек. А если бы эту силу!.. – Председатель замолчал, глядя перед собой в пол и соображая. – Хорошо, говорю, зажили. Перед государством по всем статьям полный баланс, прибыль имеется. Нам бы кирпичный заводик стоптать, стали бы строиться капитально. Как мы избу строим? Четыре камня под углы закатили, да скорее, да тяпляп, а потом виноватых ищем, в когти дуем…

Тут как взвыл Валентин Колупаев, издал грудное, похожее на зов коня клубящееся ржание, – и к выходу.

Ужас охватил колхозников. Все видели змеящийся дымок, что, жаждая воли, торопился выскользнуть из шерстяных галифе Колупаева. Как разобрались, в чём дело, веселью не было удержу.

«Светлое утро» тоже ходит в узде.

И мечта стрясти узду – имеется.

И всё же не мешает другим колхозам равняться на «Светлое утро». Очень приятно, что так хорошо думают совсем незнакомые люди. Они верят, что в колхозе «Светлое утро» весь народ дружно встаёт с первыми петухами, весь народ бежит к умывальникам, мужья моются на улице и обязательно по пояс холодной водой, жёны стоят с махровыми полотенцами, когда мужья пытаются их облить тоже холодной водой, они дурачатся, визжат; потом весь народ дружно выходит на работу, по дороге, чтоб не терять темп жизни, все поют, пляшут, воздают хвалу председателю. А что делается на колхозных собраниях? – возвышенные и горделивые речи, шумные похвалы и одобрения курса партии.

Примерно так ворочает народ мозгами в других колхозах. Не сказать, чтобы гадко думали сами про себя в «Светлом утре», но некоторые расхождения есть. Первое: председатель не «огого!», так себе, просто мужик какой-то неувядаемый и… беспечный. С виду беспечный, безмолвный и мрачный, а внутри… в других колхозах не знают, какую печку засунула природа под одёжку Николая Фроловича. Так-то он мужик обходительный, деликатный, а если разозлить, крестит матом, не стесняясь чинов и заслуг. Второе: вода в деревнях дорогая, чтоб её разливать зря. Например, в деревне Костин угор пять колодцев, глубина каждого до десяти саженей (простите: здешние аборигены во множественном числе слово «сажень» произносят «сажон»). Воду надо достать, принести, сохранить… а вы – жёны дурачатся. Есть им когда дурачиться. Жёны как проклятые каждый день добывают её. Корове – клади четыре бадьи, овцы, поросёнок, домашние – ещё пять-шесть, по субботам баня – бадей десять, да стирка… деревня не город, – открыл кран, стой да в носу пальцем ковыряй. Третье: не верится, чтобы в деревне на работу шли стройными рядами и с песней. Деревенский житель склонен увильнуть от строя, склонен пропустить строй вперёд, а сам идти тихонько позади. Всё же, колхоз не армия, хотя дисциплина в колхозе на соответствующем уровне. В кино – да, чего час не погорланить, пока массовка идёт. Четвёртое: где вы нашли счастливую долю, про которую в песне поётся «…ой, вязала девка, пела, что в колхозе любо жить…»? Какое-то сомнение берёт. Когда снопы за жнейкой вяжут, распевать-зевать не пристало: замужние женщины осудят. Пятое-десятое… небольшие расхождения есть.

Осень.

У колхозной конторы на вкопанном столбе висит на проволоке лемёх от плуга. В лемёх бьют гусеничным пальцем в двух случаях: пожар, не приведи Господи, и сход. На пожар бегут все, на сход с охоткой идут старухи, работный народ идёт с негодующим рычанием: чего Фроловича опять разорвало?

В конторе колхоза «Светлое утро» в красном углу стоят свёрнутые красные знамёна. Это свидетели славных трудовых побед.

Собрал Николай Фролович своих правленцев, держит речь:

– Так… – сказал председатель, осаживая себя, – что посеял – уберу, и… пора чур знать: сдаю печать. Образование моё война съела, народ вы грамотный, а я ничего не знаю. Стыдно, однако… Отправили мы глину на анализы, видно лет пять проходят. А без анализов, – председатель стал разглаживать ладонью на столе бумаги, – без них – хана всякой стройке. Червяком гнёшься перед каждой дверью, а нет тебе ходу, и всё тут! Да что за сволочи такие премудрые сидят в кабинетах, а?!

Взгляд председателя остановился на партийном вожаке колхоза. Врезать бы сейчас правду-матку про сволочей в кабинетах!.. Ты-де, своя сволочь, маленькая такая, вредная, пакостливая… Он, и только он, главный тормоз, главный бюрократ, почему год ходит по лабораториям глина из колхоза «Светлое утро»!

– Прибавить красной страсти!

Вытянутый указательный палец метнулся в сторону прижавшегося возле двери хитренького партийного секретаря.

– Какой страсти? – секретарь едва не подпрыгнул на месте. Встряхнулся он: как уйдёт Николай Фролович с должности председателя, будет у него головная боль, ой, какая будет!

– Такой! Один плакат на стене у бабки Якунихи висит обшарпанный со времён царя Гороха! Ты пятый год в думных дьяках ходишь, лозунг бы новый выдумал, да на магазине приладил… Вот такой: «Хлеб свой – хоть у попа стой!» Что нам обрисовал последний Пленум партии?! А то он нам обрисовал, чтоб жили мы богато, крыши крыли шифером, работали без понукала, и всё прочее. Идём в первых рядах! Всем понятен мой приказ?

Каждое слово председателя ершом топорщится под черепом секретаря.

Вытянул шею председатель: в себя ушли думцы, молчат, и торжествующе рассмеялся.

День в день – кончилось пригожее бабье лето, и хлынул дождь. День и ночь набухшее небо выжимало тяжёлое одеяло. Река под деревней Костин угор наливалась мутной водой. Льнотреста на размокших полях начала чернеть.

Николай Фролович нервничал. Проворно перебирал пальцами костяшки счётов. Поглядывал в окно, видел падающие с крыши колхозной конторы вздрагивающие отвесные дождевые нити, вздыхал, торопливо покрывал лист бумаги цифрами. Он мечтал о хорошей шоссейной дороге, которая должна вот-вот прийти в колхоз «Светлое утро», и тогда колхоз станет ещё светлее, о новом председателе с высшим образованием… Новый председатель в его воображении должен быть высокий ростом, обязательно из офицеров запаса, физически сильным. Чтоб зашёл такой председатель в райком партии размашистым и уверенным шагом, и выпорхнул ему навстречу из-за стола с телефонами сам секретарь райкома, и первым руку протянул. Долго терзался так председатель. Потом не выдержал, пошёл в ремонтную мастерскую, нашёл партийного вожака, говорит:

– Дуй в райком, надзиратель хренов!

Секретарь был занят серьёзным делом. Он разложил на верстаках обои и писал красной тушью лозунг. В мастерской было сыро и пахло застоявшимся угарным газом. Другой бы партийный функционер встал на дыбы от нанесённого оскорбления, а этот… сиротливо завопил с отчаянием:

– Что ты меня с грязью мнёшь?

– Да тебя… печник ты и плотник, да попутно гегемон долбанный!..

Секретарю страсть обидно. Обидно, а зависть обожгла горло: вот председателю можно унижать его всячески, а ему нельзя. Почему? Почему он должен сносить унижения?

– Райком дождь не отменит, – с показным отчаянием сказал секретарь, хотя в душе съязвил: ага, сейчас! Райкому больше нечем заняться, как разгонять вениками тучи.

– На рывок возьмём! Как только солнышко выглянет… понял? Чтоб всей силой, понял?

– Понять-то понял…

Николай Фролович стал изучать лозунг.

Вдруг лицо его приняло выражение суровой решимости, он закричал:

– Ты что малюешь, ирод? «Хлеб у попа свой…»

Дальше речь председателя пошла гиблая – он имел на это право, право труженика, отдавшего всю свою жизнь деревне. В противовес ему идейный вдохновитель был мелким гордецом, окончившим курсы печников. Печники любят думать, что кирпич в их руках летает – какое убогое мышление! Чтобы неуклюжий, упорный кирпич летал? Это чудодействие доступно мастерам высокого разряда, а секретарь не был таковым.

Быть не был, а от нужды печки варганил.

Ночью светила опухшая от туманов луна. Она прикорнула одним боком на облаке, вроде дремала, а, может, перебирала в глубоких карманах серебро.

Дождь кончился, шевелился туман, вода в реке продолжала бурлить, прибывать, топить низинные участки. Выше по течению, в соседнем районе, дождь только набирал силу. «Ну… – вздохнул, мучимый бессонницей Николай Фролович, – кажись…» Он подошёл к окну, отодвинул занавеску, стал смотреть в ночь. Мысли к человеку должны являться бесшумно. Что он видел новенького на деревне? А ничего. Ночь как ночь. Прозрачность, на сколько глаз хватало, была необычайная. Если бы кто-то посторонний (жена насмотрелась на своего благоверного ночами: то молча сидит на кровати, то стоит у окна, уперев руки в переплёт рымы) взглянул сейчас в глаза Николая Фроловича, он увидел бы в них скорбное выражение, и от жалости к этому беспокойному, хлопотливому хозяину колхоза, всё нутро бы заныло уважением.

Вот настало утро, захрипели, прочищая глотки, петухи, тяжёлое солнце ощипало вершины берёз, растолкало крыши домов, принялось расправлять траву, усеянную крупной и яркой росой, солнце кинуло на водную гладь дрожащий серебряный шлейф, забрякали подойники… ветер зазнобил деревья с мокрой листвой, зашевелил прибрежную осоку, высвистывая небылицы про деревню Костин угор, – много всякой всячины родило утро. Встала жена председателя Елена Борисовна, потянулась, разминая тело, одёрнула на себе ночную рубашку, смотрит в окно: ходит по двору муж её, Николай Фролович, костюм на нём тот, в котором сидит в президиуме, сапоги начищены. Втайне всегда Елена Борисовна наслаждалась гвардейской выправкой мужа. А когда её батько выходит к трибуне, оглядывает народ внимательным взглядом, здоровается с большим достоинством и удовольствием, подчёркивая таким образом отеческое отношение к каждому в отдельности, Елена Борисовна вся подаётся вперёд, слушает внимательно, и в то же время чутко ловит сторонний шёпот в рядах – какие она кидает испепеляющие взгляды на тех, кто посмел перебить докладчика! «Чего бы это… вчера ничего не сказал…» – беспокойно подумала она, и быстрее на улицу.

– Куда это ты, батько?

– В район.

– Вызывают?

– Не, сам.

– А чего?

– Чего, чего… шефов пойду просить. Подвёл, ирод!

Елена Борисовна на этом перестаёт задавать вопросы. Ответы были исчерпывающими. Правда, кто есть ирод, что подвёл её мужа, пока не знает, но батько при хорошем настроении поведает. Женщина ничуть не обиделась. Деловит и расчётлив её «батько». Им с батьком по пятьдесят пять лет. Возраст солидный, но как приятно в такое утро просыпаться медленно и важно, и вздыхать всем нутром негу начинающегося дня, и чувствовать близость живого тела – не бревно же она! Из-за окаянной должности мужа всё недосуг да некогда, а годы идут… лет двадцать назад в такое утро супруг смотрел на неё счастливыми глазами, дул в затылок, щекотал, вызывая интерес к жизни… ещё не лишне было позвать мужа к столу, впереди длинный день, но Николай Фролович бы ей ответил:

– От хлеба к хлебу еду.

Елена Борисовна и возглавляет самодеятельный коллектив колхоза «Светлое утро».

Уютная нежность чаепития. Сидит Елена Борисовна за столом, перед ней на стене зеркало. Вот она, приподнявшись на стуле, лезет к зеркалу всем лицом, произносит беззащитно и жалобно:

– Постарела… На Михайлов день на пенсию отправят…

На стене рядом с зеркалом портрет её Коли. «Коля» уже в прошлом, в настоящем есть дед Коля, и у деда пятеро внуков.

На пенсию в колхозе насильно никого не отправляют. Наоборот, зовут да зазывают ещё поработать. Семь лет Елена Борисовна в телятницах, что греха таить – надоело, а скажет муж «надо» – не отказать.

Выладилась погода. Тишина прощальная улеглась в полях, и некое прощальное благоухание наполнило грудь и сердце селянина. Солнце поднатужилось, упёрлись колкие лучи его в рядки льнотресты, и небо, синее-синее, какое бывает только весной при молодом дне, обворожило умы колхозников неистребимой жаждой большой и важной работы. Сильнее захлопали двери в колхозной конторе, быстрее забегали бригадиры, деревянное, как испуганное, лицо партийного вожака полыхнуло вдохновением, многодетная агрономша свалила в угол грязное бельё до следующего ненастья: все на лён! Даёшь льнотресту!! Подтянулись старушки, идут в поля тяжёлым ходом, а воркуют, как девки на вечерке.

Все колхозники стали гордыми, нетерпеливыми.

У колхозной конторы начали ребятишки по команде бригадира лупить гусеничным пальцем по подвешенному лемеху. Коровье стадо, доселе мирно объедающие цветы на клумбах, разбежалось кто куда.

Райком партии прислал своего уполномоченного. Партийный вожак колхоза «Светлое утро» выказывал ему небывалое рвение – секретарь всё больше стал склоняться к мысли, что как откажется Николай Фролович от колхозной печати, он примет дела. А что не принять, не боги горшки обжигают!

Поправилась с телятками Елена Борисовна, чуть не бегом бежит поднимать льнотресту. И не поела даже. Прибежала, а поле захлебнулось народом. Трактористы, шофера, специалисты – по одну руку, женский батальон по другую. А народ-то какой весёлый, приветливый! Женщины нарядно одетые, кому бы кого обогнать, свой рядок в конуса поставить и соседке помочь.

При таком-то настрое, да как не запеть? Сгрудились возле Елены Борисовны её подружки, поют, и было бы страсть не учтиво мужской половине человечества не отреагировать на душевный подъём женщин. Особенная красота проявляется в женщине, когда она поёт на работе. Это как лунной ночью: сверкают чисто вымытые звёзды, а самой виновницы торжества нигде нет – вызревает где-то в глубине Вселенной; душа поющей женщины сродни ей, луне. Ей надо вызреть: вроде бы держится застенчиво, кротко, чтобы не бросалось в глаза желание кому-то понравиться, и конфузится – ведь кругом народ-то свой, деревенский, чуткий к фальши народ, а какое ощущение безмерного счастья переполняет её!

Коренастый, с массивным лицом, шофёр Валентин Колупаев плавным, медленным движением вставил в рот папиросу, пошарил в карманах спички, нашёл, чиркнул спичку и сунулся лицом в ладони. Он сидит прямо на земле, растерянно улыбается. Думает он, что зря не ходит на концерты и зря бранит жену, – славно поёт, слышит он её голос! Рядом сидят и стоят мужики.

– Твоя-то… слышь, Валентин?.. – белобрысый слесарь Лёха Жабкин, томясь избытком сил, кладёт на плечо Валентина Колупаева руку, грустно и недоверчиво спрашивает: – Яйца сырые пьёт твоя Зыкина?

– Зыкину и спрашивай, – говорит Валентин.

– Я в больнице лежал, с аппендицитом. Есть ничего нельзя, вот мне тесть корзину яиц припёр. Бью да пью, бью да пью, а тут засиженное яйцо попалось, и колом встало в горле…

– Вот балабан! Заткнись! – одёрнули говорливого Лёху.

– А, думаете, почему у Валентина жена любит ездить выступать в районный дом культуры? Веком не догадаетесь. Рядом – «Нарсуд», а в «Нарсуде» тёплый туалет, так она по часу в нём сидит, блаженствует, будто на крымский берег приехала! Для баб тёплый туалет – верх мечтаний.

– Я вот дам тебе в ухо! – орёт, поднимаясь с земли, Валентин Колупаев. Осердился и папиросу бросил.

– Не по две морошки на ложку: подъём! – командует Николай Фролович.

Лёха Жабков продолжает ломать комедию. Нарочно боязливо отходит от Валентина, заявляет:

– Всё! Ухожу директором кирпичного завода! А тебя…

Валентин хватает прислонённую к конусам бригадирскую «шагалку» и бежит за Лёхой. Лёха бежит, дурачится, кричит:

– Глину мять возьму, глину! Галифе не забудь одеть!

Жизнь идёт своим чередом. Синее-синее небо над деревней Костин угор. Ближнее поле гнездится чёрными маленькими шатрами; неизъяснимая печаль блуждает – обнимает всё пространство: сегодня люди, беспримерно преданные земле, поют полю здравицу, славят труд, а скоро опустеет поле, осиротеет до следующей весны… опустеет поле, но в каждом вздохе людском постоянно будет слышаться трепетная, благородная страсть к полю.

* * *

Тишина, мир и покой, развернули брежневские знамёна. Потом это милое время перевёртыши-«дерьмократы» назовут «застоем».

Жить начали подходяще; отличной мурманской селёдкой кормили колхозных свиней.

Кто знал, что любознательный, с пятнышком на лбу, ставропольский мальчик Миша Горбачёв начинает присматриваться к зерноуборочному комбайну: какая большая машина! Какой сильный мотор, какая широкая жатка, какие копны соломы! Мальчик понял: машина – это куча металлолома, и только человек способен воззвать её к жизни. Мальчик слышал, как взрослые дяди нехорошо говорят про кукурузовода Никиту Сергеевича Хрущёва, якобы поторопившегося с датой начала коммунистической эпохи…

Не успел Николай Фролович построить свой кирпичный завод. Глину посылали на анализы ещё много раз, но безрезультатно. До райцентра довезут, сдадут в райисполком, и будто мыши съели. Глиняный вопрос надоел секретарю райкома партии, он повелел коммунистам из «Светлого утра» сменить руководителя. Прислали выпивоху Лыкова, бывшего начальника дорожного участка. Лыкова сменил выпускник совпартшколы косоротый слесарь Саня Самарский, потом…

Потом пошли талоны, талоны, очереди… Знамёна свернулись, портреты вождей нашли прописку в подвалах, умерших стали хоронить «на сухую», овации, проклятия, всё завертелось, мир ошалел, побежал, понёсся… Куда?

Повзрослевший Миша Горбачёв пересел с комбайна на секретный «Процесс» с рычагами управления из-за океана – наконец-то хитрые буржуины вызнали тайну, как погубить Россию! А Боря из танка расстрелял Думу. И поддел нобелевского медалиста Мишу с его «Процессом» под зад коленкой, и тут же сдёрнул узду с колхозников: бегайте!

Воли хотели? – получите волю. И побежали. Куда? Да кто куда. Того дальше беги, голому, доверчивому, совестливому, в любой стороне рады.

Сгинул колхоз «Светлое утро». Никто не поёт в деревне Костин угор, не косит, не жнёт. Кругом глушь. В четырёх домах доживают свой век старики. Чувство заброшенности, одиночества, ненужности вызывают одичалые поля.

Зимами всё чаще идёт мокрый, липучий снег.