Текст книги "Вещая моя печаль. Избранная проза"

С той поры Петька осмелел – не всем девкам он безразличен! Стал «прошвыриваться» на вечеринки, провожать Маню домой. Не умела Маня целоваться. Глаза закроет, губы деревянные; гладит её пушистые волосы, ни с того, ни с чего станет Маня всхлипывать, и тёплые капли слёз прольются ему на шею. Была в Мане некая таинственность, скорее недосказанность; станет Петька говорить ей о Германии – она ладошкой ему рот прикроет, вздохнёт так чувствительно, будто сошлись вместе прошлое и будущее, – молчи, не вспугни звон в её сердце. Кругом тишина, лишь сердце-маяк манит и зовёт; будоражит исхоженная дорога, пьянит рожь за деревней; Господи! Ты дал холодный закат и весну с лиловым снегом, дождливую осень и дремотную зыбь летних туманов, ты даёшь жизнь и отбираешь её, соединяешь две нитки в одну. Как знать, может, и сложилась бы у них семейная жизнь, да поползли басни по волости о похождениях Петьки Коновалова, удалого шофёра. Другие шофера до железнодорожной станции двое суток ездят, он в неделю не укладывается. Будто бы в каждой деревне у него подружки, родился ребёнок – Петькин, да и только. Перестала Маня петь, насупилась. Поверила Маня людям, не поверила Петьке. «Да тешусь я! Вот рулю я через деревню, молодухи у колодца на коромысла оперлись, я и кричу: „Дуня, ставь самовар, на ночь останусь!“ Сама посуди, в каждой деревне девок по имени Дуня до выгребу. И потешусь: больше не подходи ко мне, что есть в руках, тем и мазну»…

Шло время. Осенним хмурым вечером Анна Павловна сидела над тетрадками. Кто-то стал грабать снаружи рукой по окну её комнатки – она уже полгода жила в школьной комнате, в страхе отодвинула занавеску – Костя Серегин просился в гости. Пустила. Костя каким-то хищным шагом прошёл в помещение, сел на стул, стал жадно разглядывать её лицо с пылающими щеками.

– Пришёл вот, – сказал Костя. – Жениться надумал.

– Женись, – прошептала Анна Павловна и почувствовала, как леденеют руки и кружится голова: опять как тогда под зародом? Опять взять силой? Сладкий ужас и девичьи грёзы, всё перемешалось: вот кинется сейчас… «Зачем я пустила? Сейчас… сейчас…» И точно, Костя стал подниматься со стула, тогда Анна Павловна закричала. Помертвевшим диким голосом.

– Чего ты? – Костя опустился на стул.

– А ты не тронь! Тебе бы только… Я не такая, понял?

– Бог с тобой, – растерянно сказал Костя. – Разве я трогаю? Жениться, думаю, надо.

– Женись! Лапай девок, а меня не тронь! – кричала Анна Павловна, дрожа от ярости, мстительного чувства: урод! Только бы бесстыдно шарить, только бы!..

– Я же жениться надумал! – отчаянно крикнул Костя.

– Уходи! Уходи!!

Женился Костя Серегин на вдове с двумя ребятишками. Однажды встретил Анну Павловну и сказал обиженно:

– Дурища, ты, Нюшка. Я же со всем почтением-уважением, я же свататься приходил к тебе.

Петьке Коновалову во сне пришла застенчивая немка. Он слышал её голос, очень похожий на голос матери, нежный смех; она говорила по-своему, но Петька всё понял: к себе зовет. В тот день он поехал на станцию за водкой. Пассажирка, – старуха с каменным лицом, выпростала уши из-под шали, подала трёшку, сказала:

– Сразу видно настоящего мужика.

«Настоящий мужик» за всю дорогу не произнёс ни слова.

К водке прилипает много жаждущих; нечистый дух не иначе заволок его в деревню за тридцать километров от становой дороги. Очухался… спит на полу под тулупом. Хозяева к столу зовут. Голова трещит: на бабу, остроносую рослую девку с блеклым лицом, глаза поднять стыдно. Вспоминает, как лёжа на полу, приглашал девку ложиться рядом…

– Караулили, у нас-то не тронули, а сколько дорогой растащили… – говорит баба.

Петька ощущает неприязненный взгляд хозяйки. Он невнятно благодарит и идёт на улицу.

Стоит его «газон» как богатырь на поваленной изгороди. Залез в кузов и за голову схватился: сколько посуды битой, Господи-и!.. В радиатор заглянул – воды нет. Ещё две ночи ночевал – радиатор оказался проткнут в трёх местах. Под вечер сел на лавку, говорит хозяйской девке:

– Тебя Ксюшкой звать? Поехали со мной. Хозяйство на спичку не повешено, но с умом… с умом жить можно.

Как пустилась мать девки бранить его!.. Выбранилась, заревела, сопли фартуком выжимает. Проревелась, посидела задумчивая, говорит:

– Видно, доча, судьба.

Тут девка в плач пустилась. Острый нос стал ещё острее, лицо стало походить на помазанный сметаной непропечённый пирог.

Хорошо ехать ночью. За кабиной темь, изредка мелькнёт в окне избы огонёк. Петька пытается каламбурить, говорит истёртыми присказками. Ксюша прыскает, приободрённый Петька рассказывает ей про Германию.

– Сколько платить надо? – спрашивает Ксюша.

– Нашла тоску, – хвастливо отвечает Петька. – Заплатим.

– А сколько? – девушка аж впивается в Петьку.

Петька чувствует усталость во всём теле, с ожесточением давит «газулю».

– Ну-у, сколько? – не отстаёт Ксюша.

«Во, змеюга попалась!.. Сколько, сколько… Сосватал ярмо – тащи его. Меньше жмурься, ягодка, больше увидишь. Отгулял, видно, Петька Коновалов».

…По много вёсен солнце и ветер сгоняли с полей снег, талые воды с журчанием сливались в ручейки, ручейки поили реку. Летели косяки птиц, из коровников выбегали нетерпеливые телята с курчавыми в пахах ногами, на озимых появлялись изумрудные пятна пробуждающейся жизни, резали глаза ледяные, матовые корки… Годами сидела Анна Павловна в комнатушке, проверяла тетради, ждала весну… её весну, а её весна заснула там, где небо сходится с землёю. С прожитого насеста увидишь только то, что загадаешь увидеть. Надо ли противиться смирёной реке дикой силе ледохода?..

Бежит река, водица камешками-обмылышами тайну вещает: весь год поджидает она час благодатный и грозный, а как час долгожданный наступит, как ледолом на приступ пойдёт, неуправляемый в своей страсти, так и расплещется она, и забурлит, и благодатная да томная обнимет в тягучей ласке берега; и будет день, и другой, и третий, и ещё много дней упиваться истомой.

Ледолом груб, стремителен, опасен, – протаранил реку и не заметил даже, а река всё заметила и всё запомнила; боль отступит, радость останется: «Ох, и дурища ты, Нюшка…»

– Петя, а вот… Это рогатка у тебя торчит из кармана?

– Нашли партизана, – ворчит Петька Коновалов. – Чего ко мне вязаться?

Прошлое не носится

У вековухи Агнессы Белкиной, толстенькой коротышки, всё Заступово сплошь враги. Её душа глухо гудит, как гнездо ос. Она уверена, что односельчане «подкинули ей свинью». Причина душевного разлада – вода.

Скважину в советское время пробурили для снабжения водой скотного двора, через три года под мольбы и депутатские запросы протянули водопровод в деревню. Нынче двора нет, коров нет, а вода надо всем. До скважины почти километр, кто пойдёт по сугробам зимой воду качать? А народ зажил богато, у всех почти немецкие стиральные машинки, кое у кого душевые кабинки в банях, тут без воды – амба. Обслуживает водокачку бывший председатель сельсовета. Живёт за пять километров. Летом что – летом просто – мотоцикл между ног, и тут он, а зимой – запасайтесь, миряне, водой на неделю.

Вот Агнесса и решила всю деревню заткнуть за пояс: взяла кредит, выписала бригаду бурильщиков, бурильщики проткнули ей скважину под самим окном. Красотища! Кнопочку нажала – буль-буль-буль. И никому за воду ни копейки не платит.

– Вот, Проходимка, до чего ушла-то! Вот до чего смекалиста-то! Похохатывает! Одна живёт, а мы… кормишь, кормишь, тебя – примерно так жёны «снимали стружку» с благоверных мужей.

Как раньше частушку пели:

 
Бригадира люблю – похохатываю:
каждый день трудодень – зарабатываю.
 

Тут приходит депеша, мол, должна Вы, Агнесса Белкина, за использованные в течение года природные ресурсы соответствующую денежку. Или – суд! Ага, – в глазах деревенских баб забегали чёртики, – отхохотала! Взвилась Агнесса: подоткнули! Свои, свои подоткнули! Самые «завидущие рожи», естественно, у соседей бывают.

Да бог с ней, с Агнессой Белкиной. Перекипит.

Едва отошла земля от стужи, сумрачным и скучным днём в деревню приехали строители. Шестеро молодых ребят легко выскочили из кузова «буханки», следом выкарабкался толстый мужик. Походили по дворищу Поповых, попинали горелые головешки, оттащили с дороги обрызганные грязью тесины, покурили у кучи обглоданных временем кирпичей церковной работы, и давай копать ямы. Отдельно присел на кособокую скамейку закутанный в шубу, похожий на огромную гирю, мужик.

Смотрю в окно. Все кирпичи на дворище пересчитаны мною мысленно тысячи раз, неуклюжие, толстые, но крепости необычайной. Интересно, кто сгрудил парней в артель, что за строительство такое зачинается?

Иду на улицу. Подхожу к сидящему в шубе мужику, здороваюсь, спрашиваю, не космодром ли новый заводится?

Глаза у мужика маленькие, в жировых складках, и подёрнуты дымкой неизбывной скуки.

– Домишко надо сварганить, – отвечает мужик, и давай кашлять.

– Дом – это хорошо. А чьих кровей будете, уважаемый?

– Расейских, уважаемый абориген. Видишь, – пальцем очертил своё лицо. – Рожа шаньгой. Прораб я. Рожин моя фамилия. Неделю лихоманка нутро выворачивает. Интересуетесь, кому будем строить?

– А как же, как же! Очень даже интересуюсь! Не каждый день в нашей деревне дома нынче строятся.

– Заказчик – Гортрамф, из Москвы.

– Не слышал про таких. Нищий нынче не строится. Строятся те, у кого в кошельке шуршит. Да и знатно шуршит! У нас колхоз двадцать лет как сгинул, доску на гроб не скоро сыщешь. Снимаем с подволоки, как нужда приспичит, тем из положения выходим.

– Это верно. Колхоза нет, воровать негде, лес – дядин. Знакома мне эта песня.

– Какая-то нерусь этот… как его, Трамп. Не родственник американскому президенту?

– Да бес с наганом не разберёт!

Так началось моё знакомство со строительной бригадой.

Пошли машины, пошёл свежий, только что сошедший с пилорамы, сосновый брус, везут цемент, тёс, окна, двери. Боже ты мой! Когда я после армии начинал строиться, дал председатель колхоза после посевной неделю – руби сруб, а на место поставишь… почесал в затылке… «Как время будет».

Почти пять лет строился. Баня, двор, хлевы, погреб, что картошку выкопать, – и то времени нет. Ночами копали. И дровяник ночами колотили. Днём на сенокосе как проклятый жарюсь, ночью с женой (а жена ревёт пуще годовалого сынишки) на себя пашем. «Ты хоть по земле катайся, хоть волчицей вой, а строить буду!» – примерно так не раз ей высказался.

Смотрю, парни доски под железную крышу стелют. Пилят без приберегу. Прораб к тому времени поправился, эх, говорю ему с сожалением, пилите, как колхозное прежде не пилили. Пускай этот Трамп даже американец, но доски!.. обрезные, без сучка, ровные, пахнут смолой – жалко. Каждая шестиметровая доска на мой расклад полтысячи потянет.

– Я тебе всю обрезь отдам, – смеётся прораб.

– Крохи с богатого стола, – ворчу.

– Он ещё и недоволен, – крякает прораб. – За «спасибо» отдам. А ты замечаешь, старина, что мои парни водку не пьют? А вкалывают как, видишь?

– Вижу. Похвально.

– То-то. А в колхозе, бывало, не успели за топор взяться – наливай! Я молодым начинал шабашить, за правду стоял, за честность. Помню, у одной вдовушки матицу тянули, так она корзину к матице привязала, в корзину три бутылки поставила, пирог пшеничный в вышитый плат завернула. Так сказать, по обычаю. Матицу вытянули, водку с пирогом достали, а матицу обратно опустили: мало! Вдова ревёт, а реви не реви – как скажем. Упились до поросячьего визгу. Я по молодости не пил, да и потом тоже, матери слово дал. Вот я ночью сходил один, вытесанный десятиметровый брус (тридцать сантиметров на тридцать, сосна) затащил. Пыхтел часа два. Меня утром из бригады вежливо попросили: не порть нам марку! Нынче ша, не те времена. Давай денежку, водку сами купим.

Не кричит, не матерится прораб, всё у него продумано, всё наперёд приготовлено.