Текст книги "Самозванец. Кровавая месть"

Глава 14
Опасно это – Водяного унижать

– Мельница эта давно заброшена, – заявил отец Игнаций, облизывая ложку, – однако, как я установил в результате осмотра, легко может быть пущена в ход. Это плохая примета, пане ротмистр.

– А почему же плохая? – Пан Ганнибал ответил ему рассеянно, потому что прислушивался к ощущениям в своем животе: холодная тяжесть воды не сменилась там теплой и в сон клонящей сытостью, а смешалось в желудке черт знает что. – Стены мельницы – какая ни есть, а защита. Есть очаг. Перенесем внутрь часть собранного сушняка, протопим – и заночуем с максимально возможным в походе удобством.

– Доводилось мне слышать, что в таких брошенных мельницах поселяются бесы, а по-народному черти, – нехотя признался монашек. – Ночевать в них для доброго христианина небезопасно, пане ротмистр.

– А ты прочти молитву, святой отец, и очисти помещение! – ударил его по плечу пан Ганнибал. – Должна же быть от тебя в походе хоть какая-нибудь польза!

– Это можно… Молитва никогда не повредит. Стыдно признаться, пане ротмистр, но я сейчас не отказался бы от доброго ломтя хлеба, чтобы вычистить им стенки котла. Мне самому удивителен такой приступ чревоугодия…

– Пустое, святой отец! Хлеб давно кончился, однако Тимош даст тебе сухарь. Гей, Тимош, ты слышал? А я пойду распорядиться насчет сушняка и поставлю дозорного.

Ночь упала на болото мгновенно, будто кто-то накрыл унылую эту местность черным мешком. Темная ночь: ни луны, ни звезд, хоть мгновением раньше небо было чистым. Подчиненные пана Ганнибала, теснились, позевывая, вокруг костра, пока протапливался очаг и пока дым от него не вытянуло в узкое оконце. Потом оконце погасло и снова окрасилось красноватым светом, когда внутри мельницы Тимош раздул тлеющий фитиль на своем самопале и сумел зажечь от него походный каганец. И четверти часа не прошло, а возле костра остался один казак Бычара. Сначала бродил он вокруг костра, исправно в него сушняк подбрасывая, потом стоял, опершись на копье, а потом прикорнул у огня под доносящийся из мельницы храп – дружный и согласный, будто хором храпели. При этом Бычара, засыпая, чувствовал и некоторое довольство собой: все посматривал ведь на повозку, где на соломе можно было удобно вытянуться, однако не соблазнился, а сейчас, и задремывая, вроде бы оставался на посту.

Пан Ганнибал не увидел этого нарушения воинских уставов. Не увидел потому, что сам уже заснул. Храп его не был легок и заливист, как у монашка, не походил на бульканье стоящего на огне горшка, как у Мамата, – пан Ганнибал храпел громко, отрывисто и наводил бы, несомненно, на окружающих уныние, если бы все его возможные слушатели не спали. А храпел столь тяжко пан Ганнибал, потому что снился ему страшный сон.

Ведь только успели смешаться в сонном его забытьи краски и звуки яви, как оказался он снова на том же месте, где заснул, на той же походной своей перине. Только очень уж сгустилась темнота в правом углу мельницы – и явно не к добру, ох, не к добру ведь… Вскоре оттуда, качнувшись на хромой ноге, как утка, шагнул к багровому кругу, каганцом отбрасываемому, незнакомый горожанин, щеголевато одетый в немецкое мещанское платье. Пробираясь между телами спящих, иногда перешагивая через них, он задумчиво поглядывал на пана Ганнибала своими сплошь черными, будто совсем без белков, миндалевидными глазками. Вблизи и лицо под шляпой у него оказалось тоже темным, даже с фиолетовым отливом.

– Так ты, пане эфиоп, кто? Не здешний ли мельник? – спросил старый ротмистр, хоть на самом деле, как это и бывает во сне, сразу сообразил, с кем имеет дело.

– А ведь меня можно назвать и мельником, действительно, – протянул несколько даже удивленно щеголеватый эфиоп. – Ведь я владею этой мельницей на паях с местным мужичком, водяным бесом. Доходов никаких, кроме нескольких душонок от утопленников, вот так… А каковы основные мои занятия, ты и сам уже догадался.

– Да, ты – черт, пане эфиоп. А как тебя зовут?

– Я не скажу тебе, как меня зовут, – хихикнул черт. – Это все глупости, что ты, узнав мое имя, получил бы власть надо мной. Вот ты же знаешь имена своего бога – ну и кто же из вас двоих верховодит? Просто тебе легче было бы в будущем, как станешь кипеть в котле со смолою, вызывать меня на беседу, а у меня и без тебя дел невпроворот.

– Тогда зачем же ты решил потратить время на меня сейчас, пане черт?

– И снова лукавишь, ибо тебе это и самому хорошо известно. Ну что может понадобиться мне от пожилого шляхтича, который рискует вот-вот преждевременно отправиться на тот свет? Разумеется, я пришел за твоею душой.

– Пане черт, а ты не станешь возражать, если я разбужу ученого отца Игнация, чтобы он присоединился к нашей беседе? Боюсь, что я сам не сумею вести достойно дискурс о собственной душе, а у святого отца язык хорошо подвешен.

Тут черт рассердился. Старый ротмистр догадался об этом, потому что по лицу беса и по шее, не закрытой воротником, пробежали красноватые отблески, будто внутри, под одеждой и темно-синей его кожей, начал он накаляться, подобно железу на огне. Ответил же бес, впрочем, внешне спокойно:

– Если тебе не жаль иезуита, буди, потому что в конце беседы я его, клянусь Вельзевулом, утоплю в запруде. Во-первых, потому что мне все иезуиты крепко осточертели, в частности, из-за своего дурацкого убранства. Одна безвкусная шапочка чего стоит! Во-вторых, этот проныра мог прихватить с собою пузырек святой воды, а у меня от нее насморк. В-третьих, он не умеет играть в кости. В-четвертых, с него вполне станется нам помешать, ляпнув свой идиотский «Amen» тебе или мне под руку.

– Так ты, пане черт, пришел сыграть со мною? – прошептал пан Ганнибал.

– Ну да, конечно же. На твою душу, пане ротмистр.

– А мне какой резон играть с тобою? Проиграв, я отдаю тебе душу, а если лучшая сумма выпадет у меня?

– А ведь тебе есть прямой резон сыграть со мною, – заявил черт с такой железной убедительностью, которую ранее пану Ганнибалу доводилось слышать разве что в голосе отца Казимежа из костела Святой Анны, лучшего в Самборе проповедника. – Ты, пан, хоть и старый вояка, однако человек неглупый и понимаешь, что твоя душа попадет ко мне и в том случае, если я тебя не обыграю. Зато в последний раз в жизни ты сыграешь в любимую свою игру! Сыграешь со мною, игроком, скажу не хвастаясь, мирового класса! Сыграешь замечательными костями, изящнее которых ты в жизни не видел! Вот посмотри – да заодно проверь, нет ли в них подвоха. Хорошо проверь, пане ротмистр, не торопись.

И достал из пазухи замечательную, действительно очень красивую коробочку слоновой кости с серебряными инкрустациями, а из нее такой же граненый стаканчик, а из него – столь же изящные кости. Не теряя времени, пан Ганнибал внимательно осмотрел стаканчик (дно и стенки оказались абсолютно гладкими), а затем тщательно взвесил в разных положениях оба квадратика из слоновой кости: жульнических заливок свинца внутри вроде бы не обнаружилось.

– Годятся? – снисходительно осведомился черт.

– Как будто, как будто… – пробормотал пан Ганнибал, прощупывая теперь шкатулочку: нет ли в ней полостей, чтобы припрятать дополнительные, мошеннические кости. И вдруг встрепенулся. – Так все-таки, пане бес, что ты поставишь? И с какой стати ты говоришь, что это была бы последняя игра в моей жизни?

– Я поставлю жизни твоих людей. Если ты выиграешь, пане ротмистр, ты сохранишь этой ночью свой отряд. Ведь твой дозорный спит, и его вот-вот пробьет стрела. Кстати, позволь задать тебе деликатный вопрос. Лесные мужики натыкали вокруг мельницы капканов и ловушек, напрягли даже самострел, чтобы твои уроды, напившись вдоволь воды, попали в беду, когда пойдут мочиться. А ведь никто из них шагу не сделал с поляны. Как же им это удалось, пане ротмистр?

– Да чего уж там, пане черт, – позволил себе ухмыльнуться пан Ганнибал. – Ребята отлили прямо в запруду, чтобы далеко не отходить от лагеря.

– Напрудили в запруду, – и себе погано усмехнулся черт. – То есть на голову самому Водяному, который там, прямо под мельницей, и отсиживался. И его бабам, утопленницам, которые такого позора своему повелителю теперь не простят. Однако я надеюсь, что, прежде чем совершить сей подвиг, вы набрали воды во фляги и в котел для утреннего кулеша?

Пан Ганнибал крякнул и промолчал. Черт, выдержав паузу, продолжил светским тоном:

– Вот теперь ты понимаешь, почему совладелец мельницы, Водяной, стакнулся с лесным бесом, которому ты еще прежде ухитрился крепко насолить. Позабыв прежнюю вражду, эти русские дикари совместно решили вас прикончить, соединив свои банды. И сейчас, как только скапустится твой дозорный, вы окажетесь в ловушке: враги будут ждать вас и на земле, и в воде.

– Ах, так? – Пан Ганнибал решил проснуться и усилием воли оторвал голову от перины.

Тотчас же фиолетовая морда черта завертелась перед ним, а когда тошнотворное вращение прекратилось, увидел он на месте черта свою супругу Геновефу, только лет на тридцать помолодевшую. Потрясая черной кочергою, а заодно, весьма приметно, и юной свежей грудью в вырезе лифа, она упрекала пана Ганнибала в каком-то крупном проигрыше, а также, с еще большим пылом, в излишнем внимании, уделенном на банкете некоей Анельке. Потом он долго припоминал, о какой именно Анельке могла идти речь тридцать лет тому назад, и, хотя эти попытки воспоминаний, при всей их отрывочности, не были лишены определенной приятности, старый ротмистр все время чувствовал, что подвергается тягучей бесовской каверзе – именно тогда, пся крев, когда промедление смерти подобно!

Наконец, Геновефа растаяла в воздухе столь же неожиданно, как и явилась, а вместо нее опять возникла противная рожа черта.

– Вот к чему приводят попытки меня обмануть! – прошипел он, совсем уж, по-видимому, не желая теперь понравиться пану Ганнибалу. – Беспечный дозорный уже корчится в предсмертных судорогах. А я еще не ответил на вторую половину твоего вопроса!

– Да черт с ним, с вопросом! – отмахнулся несчастный игрок. – Я согласен! Играем в три кона, а я начинаю!

– Ну, извини! – заявил тут черт с такой противной интонацией, будто на самом деле хотел грязно оскорбить собеседника. – Вопрос был задан, и я обязан ответить. В последний раз ты будешь играть потому, что, когда ты продул все, что имел, пану Корчинскому, ты ведь поклялся больше никогда не брать в руку стаканчик с костями – разве не так?

– То был не пан Корчинский, а пан Хмелевский, племянник подстаросты люблинского!

– Вот видишь, это не я, а ты затягиваешь время, – вдруг ухмыльнулся черт. – Согласись, что разница несущественна. Однако я хотел сказать, что сейчас я вынуждаю тебя сыграть, а в будущем ты ведь будешь придерживаться своей клятвы, разве не так? Бери, пане, кости, бросай, не томи, а то у меня от азарта уже руки дрожат…

– Пане Ганнибал, пане Ганнибал, проснись скорее! – Это монашек безжалостно теребил старого ротмистра, а потом сумел посадить его на перине. – Снаружи неладное делается!

Отмахнулся от монашка пан Ганнибал и, не открывая глаз, снова улегся. Во сне он выбросил «пять» и «четыре» – совсем неплохой бросок. Тотчас же сам собрал кости, вложил в стаканчик и отдал черту: так сузил он для нечистого возможность смухлевать… Черт бросил кости с виду совсем небрежно, однако тоже резво сунулся посмотреть, сколько выпало, и они с паном Ганнибалом едва не столкнулись лбами. «Два» и «шесть» – первый кон остался за ним, ротмистром! Да откуда здесь взялся проклятый иезуит, что ему, плюгавцу, нужно? И кто матерится в полный голос, мешая игре?

– Очнись, пане ротмистр! В окно влетела стрела…

Тем временем упырь Хомяк, которому пришлось пережидать ужин живых, чтобы самому, наконец, поужинать, подкрался к сидящему над тлеющим костром Бычаре. Быстро запрокинул ему голову и впился зубами в поросшую волосами впадинку рядом с кадыком. Горькое разочарование ожидало Хомяка: кровь была еще горяча и, собственно, даже неплоха на вкус, но сам Бычара оказался неживым, и Хомяку пришлось пить кровь мертвеца! Его передернуло от омерзения, он едва не сблевал, однако продолжал высасывать противную, словно у крысы, кровь, повторяя себе, что подкрепиться необходимо. Пристраиваясь поудобнее, укололся слегка и понял, что Бычара пробит стрелою насквозь. Почти одновременно почувствовал впереди, на опушке, опасное движение – и сразу же, как был, с окровавленным подбородком и полным ртом не проглоченной крови, упал на траву ничком рядом с трупом Бычары. Тут же рядом громко зашептали:

– Да их тут двое, Серьга!

– Черт возьми, да ведь это тот самый, которого Зелёнка защекотала, в загаженных портках… Иноземцы таки сняли мертвяка с дуба, будто им делать больше нечего. Или сам пришел? Надо бы забить ему, дедушка, осиновый кол в сердце.

– Давай, Серьга, посадим их спина к спине, чтобы не путались под ногами.

Тут Хомяка ухватили под мышки, посадили, и он ощутил спиной горячую, не остывшую еще спину Бычары. Упыря едва не передернуло от отвращения: за его тело хватались холодные руки мертвеца. Опять шепчутся.

– Сними, Домашний дедушка, с ирода колчан да оттащи, будь другом, моему сыну к окну. Скажи, пусть теперь стрел не бережет: кого-нибудь внутри да достанет. Скажи, чтобы от окошка отходил, только когда внутри подожгут фитили. А тогда уже к лошадям, хорошо?

– И почему же не сразу к лошадкам, а? Тоже мне атаман нашелся – «Дедушка, туда! Дедушка, сюда!». Прикажи лучше Михайлушке, чтобы колчан отнес!

– Мишенька, а ты давай переноси хворост под крыльцо. Я туда пойду, чтобы никого не выпускать, пока не подожжем. Заодно косу испробую.

– Ох, не понравится Водяному, ох и рассердится старик!

– Да я только дымом хочу супостатов выкурить, а вовсе не сжигать мельницу. Нешто я не понимаю?

Подобно тому, как Хомяк видел теперь окружающее словно на выпуклом кривом зеркале, он и понимал теперь только то, что имело отношение к добыванию свежей крови. От нападавших ему поживы не предвиделось, следовало ожидать, пока его прежних сотоварищей не вынудят покинуть мельницу. Хомяк заставил себя проглотить оставшуюся кровь и решил сидеть, где посадили, не рыпаться.

Внутри мельницы было нехорошо. Первая стрела, испугавшая монашка, оцарапала руку Мамата. Теперь он перевязывался наскоро, матерясь без остановки. Разувшиеся на ночь поспешно наматывали онучи и натягивали сапоги, поднялась тошнотворная вонь. Она-то и пробудила окончательно пана Ганнибала. Бесповоротно расставаясь со сном, он пришел к выводу, что выиграл у черта в первом же коне… Этот вывод поднял ему настроение; кроме того, старый ротмистр возблагодарил Бога, что свалился на перину не снявши не только сапог, но и доспеха. Вернувшись к земным делам, он первым делом прищурился на дверь: накинут ли засов? Почти полная темень не позволила ничего увидеть: пустив внутрь стрелу, вражеский стрелок, ставший снаружи у окна, задвинул закрывающую его доску. Воткнул для этого, наверное, в нее нож.

– Высекайте огонь, пся крев! Раздувайте фитили!

– Йа, йа! – отозвался кто-то из немцев, кажется Ганс.

По темной комнате полетели россыпи искр. До чего же проще было бы начать отстреливаться, если бы каганец не догорел! Дверь оказалась на засове. Узнать позднее, кто его накинул, лишив дозорного Бычару последней возможности спастись? Из-за двери раздается рычание, звериное, едва ли не медвежье, и грубые голоса. Вдруг стукнула, отъехав в сторону, доска, прикрывающая окошко, и из него посыпались стрелы.

– Ложись! – закричал пан Ганнибал. – Ложись, пся крев! Он нас не видит, сто Иродов ему в селезенку!

Все и раньше, понятно, лежали, а теперь распластались по земляному полу. Стрелы свистели, в основном, бесполезно, однако ухо пана Ганнибала различило и короткий, не понравившийся ему стон. Лезги, что ли? Как долго возятся… О, раны Господни! Не почудилось ли? Он потянул носом – и никогда еще вонь мушкетного фитиля не казалась ему таким райским благоуханием…

– Есть фитиль, пане ротмистр, – промолвил Тимош.

– Молодец, верный слуга! Поделись огоньком с товариществом, а тогда бей по окошку! Всем остальным беречь заряды!

Вонь мушкетного фитиля почуял и Сопун. Не мешкая, прильнул он к окошку и увидел тлеющий конец фитиля, освещающий смутно знакомое, поросшее седой щетиной лицо и рядом – как занялся потихоньку от него другой фитиль. Тут же отодвинулся, резко бросил назад правую руку и пустил стрелу, целясь меж двух фитилей. Почти тотчас же раздался громкий матерный лай, а потом в мельнице грохнуло, полыхнуло огнем, пуля отщепила белый кусочек дерева от оконной рамы и с визгом ушла в сторону запруды.

Сопун укрылся за стеной, наложил на лук новую стрелу… Что-то не так… Почему он разглядел на темной доске светлый отщеп? Он огляделся: начинался осенний рассвет – медленный, белесый. Теперь им с супостатами не справиться: при свете враги увидят, как их мало. Придется отступить… Подумав, он задвинул доской окно, вытащил из нее свой охотничий нож, подвесил к поясу. Перебежал к костру, укрылся за двумя сидевшими теперь спина к спине трупами. Пока бежал, показалось ему, что красные глазки того, в загаженных портках, нахально уставились на него. Теперь сине-багровый затылок мертвеца торчал перед самым носом Сопуна. Сопун огляделся и поднятым с земли камнем хорошо приложился по затылку.

– Повесили тебя, так и не шляйся!

А живой мертвец Серьга с помощью Медведя успел уже обложить хворостом двери мельницы, и мелкий сушняк начал заниматься от принесенных Серьгой под дверь головешек от костра.

Тогда всколыхнулась водная гладь запруды, и поднялся из воды с плеском узкоплечий старик с зелеными волосами на открытой круглой голове, с кожей серо-черной, блестящей, как у налима. Он погрозил Серьге и крикнул писклявым голосом:

– Мельницу не жечь мне тут! Утоплю безобразников!

– Да мы и не жжем вовсе, хозяин Водяной! – отвечал Серьга, нимало не испугавшись. – Мы с Медведем только хотим выкурить супостатов из мельницы, как пчел из дупла!

Водяной еще раз погрозил и ушел под воду. И все-таки мертвец Серега встал с косой наперевес справа от двери, подальше от Водяного. Михайло Придыбайло хотел занять такую же позицию слева от двери, однако Серьга безжалостно прогнал его, безоружного, в лес.

Хворост и сушняк под дверью разгорелись и, засыпанные палыми листьями, дымили просто безбожно. Ясно, что и дверь начинала тлеть, а что мельница внутри наполнилась едким дымом, в этом не приходилось сомневаться. Того не миновать, что супостаты попробуют прорваться, и вот тогда и настанет решающий, последний, быть может, бой. Интересно, как они поступят, когда увидят, что Домашний дедушка увел их коней? Телега, впрочем, стоит среди поляны. Сопун коротко помолился сперва Велесу, потом, на всякий случай, Христу и со слезами на глазах присмотрелся к мощной фигуре своего папани, которого, быть может, сейчас в последний раз видит не в гробу. Серьга ухмыльнулся сыну синим беззубым ртом, махнул ему рукой и снова встал вправо от двери, готовый поработать косой.

Сопун рукавом шубенки смахнул с глаз слезы и горько пожалел, что сейчас они с батей не медведя из берлоги поднимают. Охотничий опыт совсем не годится против умелых иноземных вояк, а у них один батя только, да и то в далекой молодости, да и то обозным мужиком, ходил с князем Курбским покорять заволжских черемисов. Ведь даже если посчастливилось бы, отбили бы они у супостатов пищаль и припас к ней, так вряд ли кто и сумел бы зарядить огненное оружие по-человечески. Да и на саблях рубиться…

Вот оно! Клацнул засов, дверь с грохотом распахнулась. В ней явились немцы в шляпах с перьями, имеющие перед собою на подставках большие пищали. Пищали выпалили, пули провизжали над поляной, никого не задев. Немцы, не глядя, сунули свои железки назад, уложили на подставки переданные им пищали покороче и снова склонили головы в шляпах, прицеливаясь. Сопун подумал, что, если бы перед крыльцом супостатов встречала целая толпа, она бы разбежалась, но против пустой поляны эта придумка была почти бесполезна… Однако во второй раз один из немцев явно целил в Сопуна: тот успел пригнуться, а пуля угодила в сбежавшего висельника, жертву Зелёнки. Почудилось колдуну или нет, что злобный сей труп не только дернулся, но и обматерил немца?

Теперь и верхняя часть двери заволоклась дымом, а живой мертвец Серьга решил, что настал его час. Выступил из-за двери и сработал косой, только поднял ее выше, чем обычно на покосе. Немцу, стоявшему справа, мгновенно отсекло ноги выше коленей, и он, с сосредоточенным выражением усатого бритого лица, не выпуская из рук пищали, рухнул прямо в тлеющий хворост. Серьга высвободил косу и размахнулся снова, однако тут произошло неожиданное: за спинами немцев раздался неистовый крик, и все набившиеся в мельницу супостаты ринулись вперед. Словно табун необъезженных коней, проломавший загородку, сбили они с ног оставшегося целым немца, Серьгу с его косой, промесили сапогами безногого товарища и вынеслись на поляну. Тут они немного потоптались возле повозки, чем воспользовался Сопун, выглянувший из-за своего прикрытия. Он немало приободрился, увидев, что супостаты отягчены седлами и переметными сумами, и тут же выпустил несколько стрел. Стрелял Сопун как в горячке и вряд ли в кого-нибудь попал. Решил уже, что враги вот-вот отбросят седла и возьмутся за сабли, чтобы с ним разделаться, когда на стороне мстителей выступил неожиданный союзник.

Это Водяной снова вынырнул из запруды, но теперь не с пустыми руками, и отнюдь не с какой-нибудь ослизлой и сучковатой палкой, обвитой водорослями. В правой руке держал он гарпун, привязанный к длинной веревке (впоследствии колдун вспомнил, что с такой снастью охотятся на белуг), и зловеще помахивал им над головою, приговаривая:

– Подарочек от дяди Водяного!

Хороша картинка, да не было времени на нее пялиться. Сопун наложил очередную стрелу, высматривая более или менее неподвижную цель, когда в воздухе слева от него просвистел гарпун. Сопун увидел, как он вонзился в плечо одного из супостатов, пожилого уже, по одежде скорее слуги, и тот выпустил седла, которые держал под мышками. Пожилой кричал, будто раненый заяц. Тело его мелькнуло перед Сопуном, и за ним дернулся рыцарь в полном доспехе, замахиваясь длинным мечом. Сопун повернулся к нему вместе с луком и пустил стрелу в шлем, навскидку. Звякнуло железо, рыцарь рывком поднял блестящие руки к голове, зазвенел меч, упав на камень. За спиной, у мельницы, прервался высокий крик слуги, и дважды громко булькнуло.

Тогда железный рыцарь со звоном нагнулся, подхватил с земли меч, затем (будто мужик корзину на базаре) поднял седло, коротко прокричал по-польски и первым тяжело побежал к той дороге, что ведет на Бакаев шлях. За ним все остальные. Некоторое время слышен был топот, потом и он смолкнул.

На мельничьем крыльце живой мертвец Серьга отпихнул от себя отрубленные ноги немца, проследил, как они, в сапогах на высоких каблуках и с широкими отворотами, скатились на траву. Потом, подталкивая ногами, сбросил с другой стороны крыльца самого усатого немца, проговорив:

– Я тебе еще и руки оторву, ты обожди немножко…

– Батя! Так ты живой? – восхитился Сопун, подбегая.

– Я, что ли? Очумел ты, сынок, – блеснул на него белыми глазами Серьга, тяжело поднимаясь на ноги. Весь облитый свежей кровью, выглядел он еще страшнее, чем обычно. – Это ты живой, да только глупый. Супостаты видели, что нас раз два и обчелся. Как только опомнятся, обязательно вернутся. Надо ноги отсюда уносить, пока не поздно. О! Уже скачут… Что-то рано оклемались… Давай сюда, схоронимся на первый случай на мельнице.

Однако особо хорониться не пришлось. Конский топот усилился, и теперь всякий бы уже расслышал, что скачет только один конь, и что приближается он по дороге, ведущей к Бакаеву шляху. Вот и вылетел он на поляну, красивый и дорогой боевой конь, неоседланный и без всадника – это если не считать облезлого кота, что вцепился ему в гриву.

Конь захрапел и попятился, когда мелкое животное обратилось Домашним дедушкой. Тот сразу же запричитал:

– Ох, детушки! Не велите казнить, велите миловать… Отогнал я лошадок у супостатов, а они прибежали и у меня назад отобрали! Еле-еле одну животинку увел!

Серьга тяжело вышел на крыльцо и укоризненно покачал головой:

– А как же ты, Дедушка, оказался на пути к Бакаеву шляху? Ведь тебе надо было по сей дороге, что к дому ведет, к Змею да к Зелёнке отгонять!

– Ох, Серьга, темень-то какая была… А я, старая перечница, много лет за печкой просидел, совсем теперь в лесу теряюсь…

Живой мертвец Серьга вздохнул, спустился с крыльца, ткнул ногой в бок безногого немца, норовившего уже закатывать глаза, и поднял с жухлой травы свою косу.

– Ты, Дедушка, исхитрился украсть коня главного супостата, того, что в доспехе. Теперь-то уж точно прискачут, ироды. Давай прячь коня в лесу, а сам бегом к нам, поможешь подготовиться к встрече.

Тут кусты затрещали, и выломался из них, порыкивая, Медведь. Как раз вовремя явился.

– Михайло Придыбайло, друг! – прохрипел Серьга. – Тащи сюда из кустов лопату! Есть для тебя работенка!