Текст книги "Афонские рассказы"

Только одна Женщина

Душевную боль всегда очень трудно преодолеть. Когда страдает тело, сложно жить – страдания выматывают. Но если в тот момент тебя окружают люди, которые тебя любят, заботятся и понимают, твоя боль хоть и не уходит, но становится терпимой. Мало того, ты готов смириться с ней, увидеть в своей жизни новый смысл, тогда страдания приобретают характер плуга, вспахивающего землю твоего сердца. Совсем другое дело – предательство любимого человека, оно меняет мир, и он весь становится из радушного льстеца бездушным зрителем твоей душевной боли, жестоким свидетелем твоего поражения.

Я еду на Афон. Точнее, плыву вдоль него на большом неуклюжем пароме, любуясь его сказочными берегами и каменными средневековыми постройками.

Что меня привлекло сюда, в обитель отшельников и молитвенников? Не знаю точно, может быть, Господь приводит к Себе и таким образом, тогда наше чувство юмора, несомненно, от Него.

Помню, однажды, во время тяжелой депрессии, я шел в магазин за пивом. Тяжелый взгляд, одутловатые щеки, неопрятная одежда – все во мне сигнализировало о неблагополучии. Внешнее – показатель внутреннего состояния, но и оно не отображало весь тот ад, который поглотил мою бедную душу. Я оказался гораздо слабее, чем думал, моя любовь разбилась о предательство, и жизненная сила вытекла на тротуар, превратив меня в собственную тень. И вот моя тень шла за пивом – жидкостью, обещающей заменить тебе все и способной превратить тебя в ничто.

В это время единственное, о чем я думал, была боль, стучащая в виски, поражающая тебя своим мрачным обаянием, боль огнедышащая, умеющая выжигать в тебе остатки человека. И вот неожиданно я встретил этого монаха, такого же неблагополучного, как я сам, растрепанного, собирающего подаяние в медный ящик, унылого и несобранного, но все же гордого тем, что он – служитель Божий. Эта гордость, точнее, плохо скрываемое чувство собственного достоинства, просачивалось сквозь сальную бороду и горело в глазах озорным огоньком.

– Подайте ради Христа, помогите храму девяти Кизических мучеников.

Я вдруг остановился и вперил в монаха свой потерянный взгляд:

– Слушай, ты, судя по одеянию, батюшка. Вот, моя жена ушла от меня, понимаешь, не я ушел – она ушла. Забрала сыночка и ушла. – Я покачнулся и вытянул руки, словно пытаясь поймать голубя, и, плаксиво насупившись, замолчал.

Монах остановился, деловито пощипал рыжую бороду и все с тем же озорным блеском в глазах ответил мне:

– Дурачок ты, ушла, и ладно, радоваться надо, а ты скорбишь. Эх, приятель, все это не от большого ума, скажу тебе. – Он как-то любовно, будто признав во мне своего, похлопал меня по плечу и продолжил поучение: – Женщины, брат, несут зло. Я, к примеру, был тоже женат. Представляешь, читаю однажды на кухне акафист Матронушке, моя подбегает и давай меня пилить. Дескать, денег в доме нет, а я тут молитвословиями занимаюсь. Ну подожди ты, не кощунствуй, говорю, дай, хоть акафист дочитаю. Нет, не унимается. Ладно, думаю, дочитываю акафист, собираю вещички – и в путь. Теперь нас только двое – я и Бог. – Монах заметил, что я разглядываю его ящик для пожертвований, и несколько смутился.

Я дал ему понять, что не заметил эту составляющую во взаимоотношениях его и Бога, и, взбодрившись, поблагодарил монаха:

– Спасибо, отец, наставил меня на путь истинный. Батюшка, ты полностью прав… Все они… Они…

– Да-да, ты меня правильно понял, главное, не отчаивайся, они этого не достойны. Как тебя звать-то? – Чернец достал листок бумаги и приготовился записывать.

– Иван.

– Иоанн, вот что я тебе скажу, закажи себе сорокоуст, стоит всего пятьдесят рублей, и я, грешный, помяну тебя в своих молитвах.

Я выложил предназначенные на пиво деньги и робко спросил:

– А есть ли на белом свете место, где вообще их нет?

– Их?

– Да, их – женщин.

Тут монах как бы весь изменился, и озорной блеск в глазах превратился в благоговейный огонь. Он поправил полу своего залатанного подрясника и вытащил из кармана пакет. Пронзительно взглянув на меня, монах почти прошептал:

– Есть такое место, смотри сюда. – Он раскрыл пакет, и я увидел фотографию красивого храма незнакомой архитектуры и в первый раз услышал это слово – Афон…

…Паром подплывал к очень красивому большому монастырю, я спросил у одного дьякона из Тамбова, с которым познакомился в Уранополи – «небесном» городе, где выписывают пропуск на Святую гору, – как называется радующая взгляд дивная обитель. Оказалось, что это наш русский Свято-Пантелеимонов монастырь. Однако чудаковатый дьякон не очень-то его жаловал.

– Вот, брат, перед тобой так называемый русский монастырь, смотри и облизывайся.

– А почему так называемый?

– Да потому что хохлы его захватили.

– Хохлы? – Я сделал по возможности понимающее лицо, хотя для меня это все было больше чем непонятно. На данном этапе каждый человек с бородой и хвостиком волос, да еще если в черном одеянии, мне казался почти святым. И вот даже в таком святилище, как Афон, существуют обыкновенные земные противоречия. Отец дьякон уже навязал мне себя в гиды-переводчики, и теперь я совершенно зависел от него. Сначала мы должны были высадиться в афонской пристани Дафни, затем посетить одного известного старца-грека, которому я хотел задать очень важный для меня вопрос.

С того знаменательного дня, когда я встретил бродячего монаха с медным ящиком, прошло целое лето. За это время я здорово изменился – стал ходить в храм, исповедоваться и причащаться. Казалось, что я не просто изменился, а стал другим человеком. Вместо выкуренной сигареты я начинал день с утренних молитв, отрастил бороду и выбросил телевизор. Пиво и даже просто пьющие люди вызывали во мне праведный гнев. Мои друзья постепенно отстали от меня и даже, как мне сказал один злой язык, в узком кругу смеялись надо мной, говоря, что я «чокнулся» и «ударился в Бога». Однажды мне позвонила жена, плакала в трубку, говорила, что сделала ошибку и хочет все исправить, но я остался непоколебим – просто выслушал ее и попросил развода. Сынишке должно было в ноябре исполниться три года, я любил его и регулярно перечислял деньги на его содержание, но встречаться с ним не хотел, то есть не то чтобы не хотел, просто старался подавить в себе любовь к семье ради высшего, нетленного начала.

Мой духовник из Данилова монастыря укреплял мое желание отречься от мира:

– Чадо, ближние становятся нашими врагами, если мы желаем работать только Господу.

Теперь я хотел стать подвижником. Прочитав немало книг о Святой горе, я представлял себе, как спрячусь в одну из этих горных пещер, где сотни лет страдальцы монахи несли свой крест молитвы за весь мир. Может статься, что и я стану одним из этих людей, воином Христовым, бьющимся с демонами в настоящем земном раю, превращающимся в ад во время духовных столкновений.

В своих мечтах я представлял себя сидящим на маленькой скамеечке, в рваном рубище, сосредоточенно молящимся сердечной Иисусовой молитвой. Вот слезы мои падают на земляной пол пещеры, который постепенно превращается в месиво; нетварный свет озаряет мое убогое жилище, превращая его в сияющий дворец благодати. В глубине души я думал, что старец, к которому мы идем, прозрит мое великое рвение и возьмет меня себе в ученики.

Дьякон с забавным именем Африкан и с не менее забавной куцей бородкой прервал мои возвышенные размышления:

– Ваня, все, приехали – это Дафни. Пошли скорее, что-нибудь перекусим.

Мы наконец встали на святую афонскую землю, и я увидел нечто среднее между восточным базаром и монастырем. Несколько магазинов предлагали свою религиозную продукцию, и я узнал от дьякона еще одну неприятную деталь, что их хозяева – албанцы.

Затащив меня в небольшое кафе, Африкан попросил меня купить две пиццы и бутылку вина. За столом отец дьякон налил мне стакан и, увидев мое нежелание употреблять алкоголь, состроил презрительную гримасу и настойчиво, даже гневно сказал:

– Надо чтить воскресный день, пей давай.

Пришлось согласиться, мне совсем не хотелось попасть в число нечестивцев. Выпив бокал превосходного сухого вина, я захмелел и осмелел настолько, что спросил моего собеседника:

– Отче, а почему у вас такое необычное имя?

Отец Африкан поморщился и тут же выпалил мне всю историю скороговоркой. Очевидно, этот вопрос он слышал уже не впервой, ответ знал почти наизусть:

– Понимаешь, мой игумен, еще там, в России, начитался духовной литературы и возомнил себя великим старцем, поэтому решил так посмирять братию. Одного назвал Смарагдом, меня вот Африканом. – Дьякон грустно задумался и продолжил: – Хорошо, что Гадом не назвал, а ведь хотел. – Он тяжело вздохнул, и лицо его опять приняло уже знакомое мне презрительное выражение. – А у самого-то нормальное имя – Херувим.

Я уже пожалел, что задал столь бестактный вопрос, было видно, что для моего гида имя – настоящий крест. Он печально, и уже не предлагая мне, допил вино и мечтательно закончил тему:

– Ничего, приму схиму, тогда возьму себе имя Афанасий или еще мне нравится имя Неофит, в честь одного старца великого. – Дьякон неожиданно развеселился и толкнул меня в плечо: – Тебе нравится имя Неофит?

Мы пообедали и еле успели на автобус, отправляющийся в столицу Святой горы – Кариес. Само название немного напоминало мне зубную боль, но Африкан объяснил мне, что греки произносят ее название как бы с мягким знаком – Карьес, а в русских справочниках она и вовсе звучит по-азиатски – Карея. Наш старец жил неподалеку от монастыря Кутлумуш, который находился на окраине Кариеса.

…Наконец, мы вышли на узкую тропинку, ведущую к келье старца; я сосредоточенно молчал и старался не обращать внимания на болтовню Африкана, который на этот раз роптал на румын, селящихся во всех расщелинах и вместо молитвы и безмолвия ходящих по святогорским «панигирам» – престольным праздникам. Сам же мой гид не считал себя обыкновенным бродягой и постоянно подчеркивал, что несет подвиг «сиромашества» – странничества и нищеты. Я же шел и молился, чтобы Господь открыл мне мой путь. Погрузившись в мечтания, я вновь представил себя в грязном рубище, проливающим слезы за мир. Эти представления настолько меня захватили, что я прослезился и на самом деле. Африкан недоуменно просверлил меня своим острым взглядом и остановился около аккуратного маленького домика, возле которого группировались молчаливые стайки паломников.

– Все, пришли, геронта Гавриил, слава Богу, сегодня принимает.

Мы дождались своей очереди и, неловко озираясь по сторонам, вошли в келью. Это была приятная, увешанная иконами избушка. Отец Гавриил был небольшого роста, имел приятное благообразное лицо с маленькой жиденькой бородкой. Он жестом указал нам на стулья и пригласил к разговору. Африкан немного переговорил со старцем по-гречески и представил меня. Я кивнул и решил поприветствовать отца Гавриила на родном языке. Тот оценил мою вежливость и что-то спросил. Африкан толкнул меня локтем в бок:

– Старец спрашивает, откуда ты.

– Из Москвы.

Дьякон достаточно бегло говорил по-гречески, и я уже не жалел, что нанял его как переводчика.

– Скажи старцу, что я хочу стать монахом.

Африкан передал это старцу, и они о чем-то стали переговариваться. Затем он обернулся ко мне и быстро сказал:

– Отец Гавриил спросил о твоем семейном положении, и я сказал, что ты был женат и имеешь сынишку.

– А он что?

– Говорит, что тебе лучше вернуться к жене и подымать сына.

Я не верил своим ушам!

– Что-что?! Отец Африкан, скажи ему, что у меня серьезное намерение посвятить себя всецело Богу.

Дьякон вновь пустился в словесные рассуждения со старцем, который махнул на меня рукой, как мне показалось, с презрительным видом.

– Слышь, Ваня, старец сказал, что если у тебя на самом деле серьезные намерения насчет монашества, то ты подождешь, пока сын вырастет, и только потом, отдав все мирские долги, ты уже можешь идти в монастырь. А если ты первое благословение принимаешь в штыки, то и потом слушаться не будешь. Прям как я! – Африкан ткнул себе в грудь пальцем.

Я был сильно разочарован таким ответом и даже, честно говоря, принял нечистые помыслы против старца – уж не в прелести ли он? Неужели он не прозрел, как в моем сердце горит любовь к монашеской жизни? Хм? Очень странно! Взяв у старца благословение, я вышел из кельи, а Африкан остался еще посоветоваться.

– Ну и как мне сейчас поступать? – спросил я своего гида, который улыбался и, по всей видимости, был доволен своим посещением.

– Как-как, езжай домой, к жене и ребенку, старец же тебе все сказал, – Африкан положил мне руку на плечо. – Пойдем в магазин, возьмем пирожков…

– Подожди-подожди, так что, мне нельзя в монахи?

– Можно, чудак! Вырастишь детей и приезжай обратно, а я к тому времени, даст Бог, стану в Пантелеймоне игуменом. – Африкан пытался ободрить меня. – Поставлю тебя в монастыре вторым эпитропом [9]9
  Управитель имуществом в монастыре.


[Закрыть]. А может быть, и первым, смотря как будешь себя вести.

Мы пошли ночевать в Андреевский скит, где нас очень гостеприимно приняли, – Африкан сказал, что при новом настоятеле здесь стали поселять всех без исключения, не спрашивая, есть ли у паломников димотирион [10]10
  Разрешение на пребывание на Афоне.


[Закрыть]. Братья в скиту молодые и работают по десять часов каждый день, даже в дни, помеченные в календаре как бдение.

– Монашеская жизнь достаточно трудна, отец, – Африкан высокомерно посмотрел на меня, – так что подожди пока, поживи в миру.

Мы послушали вечерню и пошли на трапезу. Постепенно я смирился и решил принять слова старца как волю Божью.

После трапезы мы, сытые и уже довольные, двинулись на повечерие. Мы вошли в большой храм и, благоговейно крестясь, стали прикладываться к иконам. Я думал, как мне позвонить жене и примириться с ней, не теряя собственного достоинства. Улыбаясь, я вспомнил того монаха, что читал на кухне акафист Матронушке, и спросил отца Африкана:

– Неужели на Афоне никогда не было ни одной женщины?

– Что? Посмотри сюда! – Дьякон с негодованием указал мне на русскую большую икону Владимирскую. – На Афоне всегда была и будет только одна женщина – Матерь Божья!

Начиналось повечерие, где, как всегда, читался параклис [11]11
  Молебное пение.


[Закрыть], и мое сердце пело вместе со псалтосом: Иперагия Феотоке, сосон имас – Пресвятая Богородице, спаси нас.

Солнце садилось за Афон, лаская лучами верхушки кипарисов, и моя душа впервые за долгое время обрела покой.

Туман над Афоном

Логово дикого зверя и жилище монаха Сергия обладали рядом схожих черт. Первое сходство – удаление от других келий, другое – необжитость, третье – хозяин, подобно зверю, всегда убегал, если к нему приходили посетители. Его дикость имела своим истоком не человеконенавистничество, но великую любовь к Богу и всему живому. Подобно Арсению Великому, которого отец Сергий имел примером для подражания, афонский монах бегал людей. Его затвор, изолируя сознание от внешнего мира, открывал ему внутренний, о котором говорил Господь: «Царство Божие внутрь вас есть». Чем меньше было пространство его обитания, тем больше все существующее наполнялось духовным, необычайно богатым содержанием. Бывало, любовь Божья била ключом прямо из глубин сердца, тогда его тесная келья казалась настоящим дворцом, построенным премудростью Творца из сияющих кирпичиков благодати.

Отец Сергий полностью понимал, что такое устроение, какое он приобрел в пустыне, есть дар от Бога, и никогда не пытался никого переделать на собственный лад, зная, что люди сейчас слабы и требуют снисхождения. Сегодня мало кто мог понести пустыню; хотя почти все монахи считали, что это им под силу, мало кто отваживался на настоящее пустынножительство. В основном современные келиоты занимались больше садоводством и огородничеством. Они разводили целые сады плодовых деревьев. Матери Божьей, как было открыто отцу Сергию, не угодно было, чтобы монахи погрязали в садоводстве и других мирских занятиях. Несколько лет назад на Афоне появились даже большие вонючие жуки. Эти насекомые не боялись отравы и стали настоящим бичом келиотов. Они прилетали невесть откуда и облепляли какое-нибудь дерево или растение. Причем эти жуки наедались до такой степени, что умирали от обжорства, падая тут же, под деревом. Иногда они полностью губили посадки. Многие расценили этот факт как наказание Божие за излишнюю мирскую заботу монахов. Отец Сергий не выращивал ничего, боясь погрузиться в суету и земные попечения.

Казалось, он родился не в свое время. В современном мире даже православные монахи начали жить на мирской лад. В монастырях появились мини-электростанции, посудомоечные машины, трактора и краны для строительства. Все больше жужжали на Святой горе сотовые телефоны, облегчая контакты подвижников между собой. Вроде бы современные удобства должны были помочь монахам выкроить дополнительное время для занятия молитвой.

Но все же, хоть раньше святогорцам приходилось гораздо больше работать, чтобы как-нибудь жить и пропитать себя, тогда было больше и настоящих молитвенников. Быть может, это оттого, что раньше человек не имел таких удобств и прав, как сейчас, и всю свою надежду он возлагал на одного Творца, помогающего ему выжить во враждебной среде. Теперь каждая мирская вещь облегчает монаху жизнь, но забирает частицу веры из его сердца. Сегодня упование на Бога все больше становится простой декларацией, чем образом жизни.

Монах средневековья с детства был подготовлен к своему служению суровым образом жизни уже в миру. Правда, были исключения, подтверждающие правило, – тот же Арсений Великий. Когда он жил в императорском дворце и учил царевичей, про него говорили: никто не одевается лучше, чем Арсений; когда же он удалился в пустыню, то облачался в такое рубище, что все вокруг считали, что никто не одевается хуже Арсения.

Отец Сергий, подобно своему образцу для подражания, был в миру учителем – профессором филологии. Среди студентов он слыл добрым, но чудаковатым преподавателем. Он прекрасно знал древние языки и читал византийских отцов в оригинале. Чтение зажгло в нем огонь желания пустыни. Познав святых отцов в теории, он захотел прочувствовать все и на практике.

Теория и практика – древние термины из обихода святых отцов. Но, в отличие от современного употребления этих слов, в монашестве всякой теории – созерцанию предшествует практика – делание. Профессор сменил университетские своды на тесные стены монашеской кельи и приступил к деланию послушания. Он долго и упорно шел этим путем, пока делание не принесло свой плод – созерцание. Мы никогда не узнаем, что же точно открывалось отцу Сергию, все это знают лишь Бог и духовник. Но созерцание открыло ему настоящую веру, которую может дать только опытное познание благости Божьей.

Пустынник принял схиму от одного старца келиота и после его смерти наследовал и келью в скиту Кавсокаливия. Эта келья святого Петра Афонского, первого отшельника Святой горы, стояла выше других, на самом отшибе и вдалеке от троп. Скитские монахи не любили пустынника за неразговорчивость, которая трактовалась как злобность и индивидуализм. Келья его густо заросла колючей растительностью, и послушников он не брал. Все поэтому злословили о нерадивости монаха. Также отец Сергий не ходил по престольным праздникам и неизвестно на что жил. Это породило слух, что он ворует еду и одежду. Причащался же он в келье отца Космы – почти такого же нелюдимого монаха, как и сам Сергий. Косма, который был иеромонахом, служил литургию, а отец Сергий пел на клиросе. Один схимник, который как-то присутствовал на их служении, говорил потом, что монахи практически между собой не общаются, а литургия у них идет более трех часов.

Когда ничего не известно о человеке, вокруг него образуется своеобразная информационная пустота, которая обычно заполняется разного рода домыслами. К счастью, люди так устроены, что охотно подмечают наши недостатки, – иначе как бы мы их замечали у себя? Также люди склонны в своем большинстве думать о других больше плохого, чем хорошего.

Слухи об отце Сергии ходили разные. Самым популярным из них был тот, что он находится в глубокой прелести. Прелесть, вообще-то, была особенным духовным состоянием, близким к сумасшествию. Прельщенный монах принимал дьявольские видения за ангельские и верил, что является святым человеком. Обычно такие люди не слушали, если кто-то пытался их в чем-то опровергнуть, и часто прыгали на скалы, пытаясь взойти на небо, как пророк Илия. Горестный конец! Иных демон подущал повеситься или вскрыть себе вены, внушая обольщенным, что они получат на небесах мученический венец.

Отец Сергий никому не рассказывал ни о каких посещениях и видениях и все равно обвинялся в прелести. В наше время, думал он, каждый пытающийся жить как монах терпит поношения от тех, кто не может так жить. Отшельник не осуждал своих обвинителей, понимая, что их хула гораздо полезней для души, чем почитание, от которого не было бы пользы ни ему, ни самим почитателям. Отец Сергий старался не обращать ни на что внимания и продолжал молиться в своем уединении. Однако дьявол не оставлял подвижника в покое и воевал против него со всей своей злобой и упрямством.

Как-то раз игумен Великой лавры Даниил поехал в Кавсокаливию на панигир [12]12
  Здесь: главный праздник (храма, монастыря).


[Закрыть]. Престольный праздник Святой Троицы всегда собирал в Кафоликоне много монахов со всей Святой горы. «Они обычно съезжаются на мулах, приплывают на пароме, приходят пешком. До бдения монахи идут на трапезу, затем звонарь подымается на колокольню и начинает благовестить. Кто хоть однажды слышал византийский колокольный звон, не сможет его спутать ни с чем иным: словно идет дождь из звуков, быстро перебивающих друг друга, так что невозможно уследить за ритмом и рисунком мелодии. Но за всем этим кажущимся хаосом душа воспринимает обилие благодати и ликует, предчувствуя бдение – пир духа», по меткому замечанию одного святогорца.

Афонское бдение идет, в строгом соответствии с типиконом, около четырнадцати часов, а если это еще и панигир – престольный праздник обители или какой-нибудь кельи, то торжество еще более усиливается. Троица в Кавсокаливии – всегда большой праздник. На нем непременно присутствует либо лаврский игумен, либо какой-нибудь епископ.

Самым дивным украшением афонского бдения является византийское пение. Это надо слышать и видеть, как седовласые старцы распевают сто третий псалом «Благослови, душе моя, Господа» по древним нотным книгам. Начинает правый клирос, левый как бы перехватывает стих и продолжает пение. Унисонное пение имеет ряд больших преимуществ: псалтосы – афонские певцы поют в едином духе, и с каждым новым гимном пение все больше набирает силу, красоту и возносит сердца истинно молящихся горе, к Богу.

Обычно пение ведут не лучшие певцы, а наиболее маститые старцы. Многие юные монахи, прежде чем пойти на Святую гору, изучали византийское пение и достигли определенных высот мастерства, но тем не менее им часто не разрешают петь на панигирах, опасаясь, что страсть тщеславия завладеет их незрелыми сердцами.

Игумен, стоя в стасидии [13]13
  Деревянная конструкция, в которой можно стоять, оперевшись на подлокотники, либо сидеть во время служб.


[Закрыть], облаченный в мантию и держа в руках посох, молился – как раз распевали стих «Вся премудростью сотворил еси». Он закрыл глаза и вспомнил, что много лет назад ему как раз на Троицу благословили подрясник. Он заново ощутил свою радость от этого события и почему-то вспомнил при этом монаха Сергия – наверное, потому, что вчера ему прислали письмо с жалобой, что тот совершенно не ухаживает за своей кельей и она заросла бурьяном и кустарником и похожа теперь не на жилье монаха, а на какие-то древние развалины.

Как игумен лавры отец Даниил имел право в отдельных случаях забирать омологий – документ, подтверждающий право владения кельей. Например, если монах не смотрит за кельей и не ремонтирует ее, игумен мог запросто выселить нерадивого подвижника. Правда, до этого редко когда доходило, обычно дело разрешалось устным предупреждением или выговором.

– Что за фрукт этот Сергий?! Подвижник уже два десятка лет на горе, а никто о нем практически ничего не знает. Даже на престольный праздник своего скита не может явиться. Это же настоящее оскорбление для его насельников!

На кафизмах игумен позвал к себе дикея – скитоначальника, а если дословно перевести на русский – праведного, и спросил:

– Сколько лет я прихожу к вам на панигир и никогда не вижу отца Сергия из кельи святого Петра Афонского. Он что же, вообще не ходит по престольным праздникам?

Дикей отец Мефодий словно ждал этого вопроса.

– Отец игумен, этот Сергий для нас совершенно непонятен. Он никогда никого не навещает, причащается редко, у Космы.

– У Космы? Хм. Это тоже тот еще фрукт.

– Да, и к тому же Сергий совсем не следит за кельей. Разве так можно? Она уже заросла, словно в ней никто не живет, мы даже боимся к нему заходить, наверняка в этих зарослях водится уйма змей. Он уже много лет живет в скиту, но не скитской жизнью. Конечно, он настоящий пустынник, но ведь Иосиф и Иоаким были куда большими отшельниками, однако не презирали наш устав. Если он хочет полного отшельничества, пусть идет на Карули или на келью какого-нибудь монастыря, игумен которого позволит ему жить, как он хочет. Но меня как дикея его образ жизни и отношение к скиту куда как не устраивает.

Игумен с серьезным видом выслушал все и немного подумал.

– Значит, так, Мефодий, я хочу побеседовать с этим Сергием. В келью к нему я сам не пойду, но скажи ему, что я жду его в лавре, где-нибудь в среду, на серьезную беседу. Понял?

– Да, конечно, я все ему скажу. – Дикей пропустил к игумену распорядителя бдения, в чьи обязанности входило следить за порядком и благочинием богослужения, крестного хода и даже трапезы. Распорядитель пригласил игумена в алтарь – готовиться к полиелею.

На следующий день, отоспавшись после бдения, дикей пошел в келью Петра Афонского. Пробравшись по узкой заросшей тропинке и непрестанно смотря себе под ноги, чтобы не наступить на змею, отец Мефодий подошел к двери и постучался с молитвой. Не услышав ответа, дикей повторил свою попытку. Опять неудачно! Он начинал уже выходить из себя.

– Отец Сергий, это Мефодий; вас вызывает к себе игумен на беседу! Эй! Это серьезно! Вы должны там быть в среду. Если вы не появитесь у отца Даниила, можете лишиться своей кельи. Вам понятно? Эй! Отец Сергий!

– Да-да, простите меня, я спал. – монах наконец отозвался, но двери не открывал. – я понял: к игумену, в среду. Приду, обязательно. Простите меня.

Дикей довольно улыбнулся и пошел, соблюдая те же меры предосторожности, к выходу. Теперь этому раку-отшельнику придется выползти из своей раковины! Будет знать, как презирать скитских братьев.

Солнце уже покраснело, и во всем своем великолепии на небе расплескался свежими насыщенными красками знаменитый греческий закат. Сегодня погода была хорошая, и даже были видны Олимпийские горы. Дикей полюбовался видом и подумал: какой же должен быть характер у этого Сергия, чтобы не замечать таких прекрасных вещей, как, к примеру, этот закат, горы, афонские бдения, да и равных по красоте богослужений не найдешь на всей земле. Это все равно что отвергать красоту природы, которую сотворил для нас Господь. Разве не для монахов установили пение, работу, молитву? Как он может сидеть сиднем взаперти и даже носа не казать на белый свет? Говорят, что Сергий и в миру был такой – он никогда не женился, по театрам не ходил, а что он дома делал, так это одному Богу известно. Конечно, люди разные, устроение не может быть у всех одинаковое, но пусть хотя бы он выполняет самые простые требования скитского общежития: причащается по воскресеньям в Кафоликоне, участвует в совместных мероприятиях, держит в надлежащем порядке свою келью. Этого будет и для людей достаточно – меньше соблазна, да и сам он будет жить в послушании не своей воле, а скитским правилам.

Рано утром в среду отец Сергий пошел в лавру. Мула у него не было, поэтому добираться пришлось пешком, а это где-то около четырех часов ходьбы. К обеду подвижник был уже у игумена:

– Благословите, отец Даниил.

Игумен еле узнал отца Сергия, он уже совсем постарел и поседел, подрясник был ветхий и весь в заплатах, сам вид его лучился кротостью и небольшим беспокойством.

– Да-да, Бог благословит. Проходи, я хотел с тобой немного побеседовать. – Отец Даниил уже пожалел, что вызвал старика к себе, но теперь пути назад нет, надо сделать выговор. – Ты чего же, отец Сергий, так распустил свое хозяйство – келья твоя покосилась, того и гляди рухнет, все вокруг заросло?! Ты что, змей не боишься? По монашескому уставу, ты обязан следить за кельей – до тебя там жили люди и будут, по крайней мере, я надеюсь, жить после тебя. Так что подумай на досуге о моих словах и постарайся сделать правильные выводы.

Отец Сергий втянул голову в плечи. Он думал, что игумен, несомненно, прав насчет его нерадивости, ведь он говорил о самых элементарных вещах, которые нужно выполнять всем.

– Я понял, отец игумен, все приму к сведению.

– Давай-давай, Сергий. – Он вдруг испытал неожиданный прилив сострадания к этому монаху и какое-то великодушие. – Слушай, ты уже старый, хочешь, я тебе дам послушника.

– Да нет, отец игумен, я справлюсь один…

Отец Сергий направился обратно в келью по узкой тропе мимо сваленного лавиной леса. Пару лет назад, прямо на Новый год, с вершины Афона сошла огромная лавина. Она смела часовню и несколько сот квадратных метров леса – и сейчас деревья еще аккуратно лежали рядком на земле, как домино. Лавина дошла до самого склона и остановилась; если бы сила природной стихии была больше, она бы накрыла густонаселенный, по афонским меркам, скит Кавсокаливию. Мало кто бы остался в живых. Святогорские монахи, особенно зилоты, решили, что это гнев Божий за введение правительством с первого января в Греции нового денежного знака – евро.

Отец Сергий помнил эту новогоднюю ночь, тогда он, как всегда, молился и услышал сильный шум, сама земля тряслась, предвещая что-то очень нехорошее. Отшельник встал на усиленную молитву, и только через неделю он узнал о случившемся от отца Космы.

Сейчас он видел явный знак гнева Матери Божьей, но не испытывал никаких чувств. Отец Сергий знал в своей жизни только молитву, он обычно не придавал никакого значения религиозным спорам. Его любимым чтением были творения Исаака Сирина, где святой писал: «Как мечущегося на всех льва, избегай словопрений о догматах». Пустынник хранил эти слова в своем сердце и никогда не осуждал зилотов, но и не прислушивался к их утверждениям.

Его скромное жилище было настоящим храмом безмолвия. Сохранение исихии стало главной заботой стареющего отшельника. Малейшее изменение его образа жизни всегда сказывалось на качестве молитвы. Поэтому он и перестал принимать посетителей, впрочем, мало кто и хотел приходить к нему. Но сейчас отец Сергий чувствовал, что его исихия серьезно нарушена. И дело даже не в том, что ему нужно теперь следить за кельей Петра Афонского, – замечание игумена было вполне законным. Как ему было открыто Богом, близился поворотный момент в его монашеской жизни.