Текст книги "Афонские рассказы"

Неразложившийся

Вообще-то к жизни трудно привыкнуть. Можно привыкнуть к порядку и беспорядку, к счастью и страданию, к монашеству и браку, ко множеству вещей и их отсутствию, к плохим и хорошим людям, к роскоши и простоте, к праведности и нечестивости, к молитве и празднословию, к добру и ко злу. Короче говоря, человек такое существо, что привыкает буквально ко всему, кроме самой жизни. Монах Пахомий каждый раз, когда будильник подымал его на молитву, удивлялся тому факту, что он живет. Сколько он помнил себя, он всегда, с самого детства, этому удивлялся. Немного сложней было его отношение к, казалось бы, полной противоположности жизни, а именно к смерти. С одной стороны, к смерти можно было привыкнуть как к одному из явлений самой жизни, как, впрочем, и рождению. Да, наверное, отец Пахомий так и думал: к смерти, как и к рождению, можно привыкнуть. Но это, правда, касалось только чужой смерти.

Сейчас отец Пахомий с двумя послушниками откапывал могилу почившего три года назад эконома обители иеромонаха Лазаря. Пахомий проделывал эти процедуры уже неоднократно, приобретя особую ловкость гробокопателя и панибратское отношение к усопшим.

– Эх, Лазарь, ты мой Лазарь! Больше ты уже не споешь нам Лазаря, сейчас омою тебя винцом, которое ты так не любил при жизни, и поставлю твой череп, по блату – ведь мы с тобой, как-никак, были знакомы, – в самом первом ряду и на самое видное место. – Пахомий часто говорил подобные вещи, чем немало забавлял окружающих.

Его монастырским послушанием было приглядывать за кладбищем и стоящим на нем храмом, где была костница с лежащими на полках братскими черепами. Их было уже более двух с половиной тысяч. На каждой главе чернилами было написано имя, звание и возраст почившего.

По одному общепринятому афонскому преданию, цвет черепа отображал духовное состояние монаха. На полках попадались и черные, словно закопченные, черепа – знак достаточно нехороший; самым распространенным цветом глав была обычная краска смерти – белая, свидетельствовавшая о такой же обычной жизни обладателя черепа; и, наконец, были и желтые главы, как бы воскового цвета, – и чем желтей был череп монаха, тем святей была его жизнь.

Но даже черный цвет главы монаха не лишал его надежды на пребывание в раю – Матерь Божья будет ходатайствовать за всех почивших в Ее святом уделе. Единственным знаком, что загробная участь монаха находится под большой угрозой, был его собственный неразложившийся труп. Отец Пахомий много думал, почему на большой земле неразложившееся тело монаха называют нетленными мощами, а на горе – чубуком нерастленным. Не иначе, здесь сокрыта какая-то тайна.

Сейчас, откопав могилу, он должен был омыть кости отца Лазаря в вине, затем отнести череп и кости в костницу – еще один подвижник будет свидетельствовать о себе в веках. Когда-нибудь и его, Пахомия, глава будет красоваться на этой полке. Монах всегда представлял свой череп восковым, потому что был о себе достаточно высокого мнения. Возвышенные размышления Пахомия неожиданно прервал вопль молодого послушника.

– Отче, смотрите – чубук нерастленный! – послушник от полного изумления потерял всякий страх и ткнул лопатой в останки эконома.

– Что ты там городишь?! А ну дай сюда. – Пахомий вырвал у послушника лопату и, подкопнув под виднеющимися ребрами, увидел, что действительно тело отца Лазаря почти не разложилось. – Вот те на! Это точно могила Лазаря? – Монах внимательно проверил место, все вроде бы совпадало, затем тяжело вздохнул и послал послушника к игумену доложить о случившемся.

Пахомий уже выкапывал не первого монаха, среди его «клиентов» были и пьяницы, блудники и даже богохульники – и все же их черепа благополучно перекочевали в костницу. А тут такая незадача! Отец Лазарь был почти самым праведным и достойным монахом их обители. Некоторые святогорские духовники считали его даже старцем высокой жизни. Он никогда не повышал свой голос на окружающих, был ласков и вежлив со всеми, вина не пил вообще, но и пьющих не осуждал, последние четыре года он болел раком, однако старался не показывать своей боли и приходить на службу вовремя, служил, в свою чреду, размеренно и благоговейно.

– Но почему же тогда он не разложился? – Необычная весть мигом облетела монастырь, и все его обитатели, движимые каким-то нездоровым любопытством, сбежались посмотреть на останки эконома.

– Ты смотри! Кто бы мог подумать! Видимо, Лазарь имел какой-нибудь тайный порок! – Монахи, будто стая сорок, принялись обсуждать необычное явление, словно камень, заброшенное Богом в тихий, подернутый ряской монастырский пруд.

– Да что вы говорите! Какой еще порок? В его келье не нашли ничего предосудительного! – Пахомий недовольно посмотрел на собравшихся и решил не вступать в их нечестивую беседу.

– А что же он не разложился? А, братцы, мне все понятно! У него же перед смертью были сильнейшие боли. Не иначе, он не выдержал мучений и впал перед смертью в ропот или даже богохульство.

– Богохульство? Лазарь? Нет, не может быть. – Спор разгорался не на шутку, самые рассудительные монахи один за другим выдвигали различные версии, почему земля не приняла Лазаря, а те, которые не обладали этим даром, пытались их опровергнуть.

– Я знаю, в чем дело, отцы. Лазарь был в тонкой прелести. Когда его чем-нибудь задевали, словом или делом, он с каким-то хитрым видом всегда просил прощения, будто святой, но чувствовалось, как душа его надсмеивается.

– Да иди ты! Тебя самого попробуй задень.

– Помните, его тело сразу же стало смердеть, как будто труп блудника. Может быть, он имел какие-нибудь нераскаянные блудные грехи?

– Ну это вряд ли, он был столь целомудрен, что боялся даже дотрагиваться до других, не говоря уже о чем-то серьезном.

– А никто не слышал, как Лазарь неправомудрствовал о православных догматах, о Пресвятой Троице или иконах? Мне кажется, что он был скрытый монофизит. Однажды я спросил его, как он понимает природу Христа, и Лазарь ответил, что Он Бог. Я продолжил его пытать, а как насчет человеческой природы, на что Ла– зарь…

– Помолчи лучше! Вам бы, таким умным, после академии преподавать в миру, а не на Афоне подвизаться! Ты уже везде ищешь заблуждения. Никогда из его уст не исходила ересь!

– У него же остался в миру брат, помните, который приезжал еще шесть лет назад, – композитор. Они с Лазарем переписывались. Может быть, его привязанность к брату вытеснила из сердца любовь ко Христу?

– Да нет, пустое говоришь!

– Отцы, мне сейчас стало все понятно! Лазарь имел одного друга – зилота, да и сам он в свое время отдал дань этому злому учению. Он никогда не крестился, когда на ектенье поминали Вселенского патриарха, я специально за ним следил.

– Да, но ведь он официально отошел от зилотства уже двадцать лет назад!

– Может быть, это только внешне, ведь он же дружил с этим Петром? Втайне, сердцем, он, без всякого сомнения, был с ними. Кто-нибудь слышал, что он хулит зилотов? Нет! Следовательно, он сам был зилот. Вот Матерь Божья и показала, на чьей Она стороне. Пусть теперь Есфигмен знает!

– Кто его знает, может, ты и прав. Хотя, честно говоря, я вообще не слышал, как он кого-нибудь хулил.

Монахи бы так и судачили дальше, но пришел игумен и разогнал это собрание:

– Что стоите здесь, пустобрехи, косточки перемываете? Это послушание не ваше, а Пахомия, так что возвращайтесь к своим делам. Лучше сейчас помолиться за Лазаря, чем вот так празднословить.

Затем старец лично отслужил на открытой могиле литию перед останками эконома. Пахомий получил благословение закопать могилу и со слезами на глазах засыпал свежей землей нерастленный чубук бедного Лазаря. Сейчас об этом доложат самому Вселенскому патриарху, который также должен лично прочитать разрешительную молитву над могилой монаха. Конечно, святейший сделает это, не покидая Фанари, но ведь для благодати расстояние не преграда. Через три года, если будет жив, Пахомий вновь раскопает эту могилу.

– Надеюсь, Лазарь, к тому времени ты все-таки разложишься.

В монастыре произошедшее событие, как, впрочем, и все другие, быстро забыли, и дни вновь потекли в своем привычном русле. Одного Пахомия этот вопрос продолжал мучить, лишая его привычного душевного мира и спокойствия. Он часто ходил к игумену, открывая беспокоящие помыслы.

– Отче, почему наш Лазарь не разложился?

– Бог знает, Пахомий. Суды Божии не в нашей власти. – Игумен снисходительно и даже несколько надменно разговаривал с ним, как с каким-то сопливым послушником, что очень не нравилось старому монаху. Когда после смерти старого игумена выбирали нового, он всех подбивал голосовать за своего друга Парфения. Но как только тот стал игуменом, вся их дружба куда-то пропала. Как власть все-таки меняет людей.

– Да, но, отец, пойми. Это же для нас какой-то знак! – Монах решил не реагировать на тон Парфения, который, видимо, думал, что, разговаривая таким образом, отсекает его страсти.

– Пахомий, не ищи черную кошку в темной комнате, особенно если там ее нет. – Игумен иногда на досуге почитывал восточных мудрецов, считая, что он, как мудрая пчела, добывает нектар со всех мировых лугов.

– Парфений, послушай, для меня, учитывая специфику моего послушания, этот вопрос имеет первостепенное значение. – Пахомий неожиданно для себя перешел на официальный язык. Так говорил его дедушка – бухгалтер одной транспортной конторы. – Я поражен тем фактом, что вечно пьяный келиот Игнатий, которого уже не пускали на панигиры, воровавший из трапезной вино и куривший дешевый табак, имеет белый череп, а наш кроткий порядочный Лазарь так и не разложился!

– Какой ты, Пахомий, право, пытливый. Сколько тебя знаю, всегда был таким. Успокойся и иди в келью, молись за него. Он, наверное, потому вселился в твою голову, что просит молитв. Так что прими это к сведению, успокойся и… – игумен уже пытался сбежать из-под града его вопросов. Но не тут-то было.

Пахомий перешел в наступление:

– Если бы я мог, отец родной, успокоиться, я бы давно это сделал! Мне тяжело выполнять свое послушание, поэтому буду просить собор, чтобы назначили мне другое. Каждый день, проходя мимо его могилы, я начинаю думать о смысле неразложившегося тела Лазаря, но ничего не выходит. Должно же быть хоть какое-нибудь объяснение всему! Я уже весь извелся, Парфений. Какая уж тут молитва!

Игумен, чувствовалось, потерял остатки терпения:

– Ну, все, Пахомий, ты меня достал! Пойдем со мной. Как ты мне все-таки надоел!

Монахи направились в братский корпус. Войдя в свою ничем не отличающуюся от остальных братских келью, игумен долго рылся в ящике письменного стола, пока не вытащил старую тетрадь.

– Вот, Пахомий, разъяснение для твоего гордого ума.

– Что это, отче? – Кладбищенский монах с любопытством вытянул шею.

Игумен еле скрывал обуревавшее его раздражение:

– Слушай! Лазарь последние дни своей жизни вел дневник. Когда боли достигли своего апогея и надежды на выздоровление уже не было, он написал эти простые слова обыкновенным карандашом, но собственной кровью. Мне принесли эту тетрадь, и я, прочитав эти строки, попридержал ее у себя. Полный смысл написанного мне открылся только в день поднятия его останков. Сейчас я подумал, что, может быть, Лазарь хочет, чтобы ты знал истину, и решил все же дать тебе почитать его дневник, так как там содержится разгадка странного неразложения тела иеромонаха Лазаря. Только знай, – старец погрозил Пахомию пальцем, – чтоб ни одна живая душа после не узнала ничего, а то мы с тобой нарушим предсмертную волю покойника и Матери Божией.

– Я буду нем, отец, как… как… Лазарь!

Игумен засмеялся, отдал тетрадь, и Пахомий отправился в свою келью, надеясь, что мучительные помыслы скоро оставят его. Предварительно помолившись, монах присел на кровать и осторожно открыл тетрадь. Она была почти не заполнена, только несколько страниц, исписанных мелким аккуратным подчерком, свидетельствовали о том, какую телесную муку претерпевал старый Лазарь. Пахомий стал читать:

«17 сентября:

Сегодня боль усилилась, и я, несчастный, жаловался Господу на непереносимое жжение в области желудка. И это вместо того, чтобы благодарить Его за ниспосланную болезнь. Как говорят отцы, здоровье – дар Божий, но болезни – это величайший дар. Лучше бы я не отказался от морфия, но благодарил бы Бога, да простит Он меня. Осталось потерпеть самую малость, а я все ропщу. Господи, помилуй!

19 сентября:

Братья заботятся обо мне со всей любовью! Как я счастлив, что умираю в этой святой обители, где молится и трудится столько хороших монахов. Да благословит их Господь. Отец игумен лично пришел и соборовал меня, затем я причастился Христовых Тайн. Боль несколько отпустила, и я смог сегодня немного посидеть на кровати. Отец Гервасий утешает меня, говоря, что я могу еще выздороветь. Да отблагодарит его Господь за чудную доброту, он не хочет меня расстраивать. Но я уже чувствую, что жить мне осталось совсем мало. Скоро проходить мытарства, но с какими добрыми делами? Ничего не сделал я еще для спасения души – жил в монастыре, как мирской человек, опаздывал на службу, осуждал братьев своих, от которых зависит моя посмертная участь. Теперь еще смею надеяться на их молитвы. Господи, помилуй меня!

(Пахомий подумал, как бы он сам вел себя перед лицом неизбежной смерти, испытывая все эти ужасные муки. Смог бы он стоять так же достойно, как и Лазарь? Вряд ли.)

21 сентября:

Слава Богу. Сегодня праздник Рождества Пресвятой Владычицы нашей Богородицы, причастился Святых Тайн.

22 сентября:

Два часа назад почувствовал неожиданное ухудшение самочувствия и сильные боли. Страдание было так велико, что я два раза терял сознание. Пришел отец Гервасий и уговорил меня дозволить ему вколоть мне морфий. Сейчас мне лучше, но правильно ли я сделал, облегчив себе страдания? Не знаю. Узнаю, когда предстану перед Творцом.

24 сентября:

С каждым днем мне становится все хуже. Прошлой ночью мое сердце чуть не остановилось, но Господь продлил мою жизнь, напоминая о покаянии. Значит, не готов я еще предстать перед престолом Всевышнего. Вспомнил, как мнил себе, что упокоюсь на Рождество Богородицы, словно праведник. Видимо, крепко засело в моем сердце желание тщетной славы. Лучше умереть, как собака, чтобы и после смерти терпеть поношения. Игумен благословил меня причащать каждый день, пусть Господь хранит его святую душу. Я же молю Христа, чтобы Он не гнушался мной и дозволил мне вкушать Его тело и кровь без осуждения.

26 сентября:

Чувствую, как умираю, – сердце бьется все слабее и слабей. Прошу Господа принять меня таким, как есть. Милосердие Его не измеримо никакими человеческими мерками. Только бы вырвать это грязное тщеславие из собственного сердца! Боюсь, что оно станет преградой на пути ко Господу. Молю Тебя, Пресвятая, позволь мне почить в мире, но пусть люди и после моей кончины не почитают меня за праведника, но, напротив, – за великого грешника. Искал я, окаянный, славы себе при жизни, так пусть же хоть после смерти подвергнусь бесславию. И да простит Господь всех порочащих мое имя и не вменит им это во грех, поскольку сам же прошу об этом. Услышь меня, Матерь Божья!»

Пахомий облегченно выдохнул:

– Так вот почему старик Лазарь не разложился!

На этом месте рукопись оборвалась – Лазарь умер на следующий день, прямо на Воздвижение. Его почему-то быстро все забыли, хотя при жизни он пользовался большой любовью и авторитетом среди братии. Пахомий помнил, что тело почившего эконома сразу стало смердеть, и это породило слухи о его якобы тайной порочности. Хоронили его, не дожидаясь трех дней, наспех вычитав положенные молитвы. Потом, по каким-то непонятным причинам, его имя забыли внести в новый поминальный синодик. В общем, его кончина была полна загадочных, но нехороших знаков.

Но все эти плохие знамения оказались на поверку лишь рубищем, прикрывающим собой истинную святость. Матерь Божья услышала предсмертный вопль монаха и исполнила волю праведника. А братья еще при этом думали-гадали, какой порок был у него, а сами даже недостойны и одного мизинца Лазаря.

Что ж, если он сам так решил, тогда пусть и терпит поношение братьев. Но все же в глубине души Пахомий надеялся, что через три года он вынет из могилы желтый череп эконома и поставит его на полку в костнице кладбищенского храма.

Невычеркнутое имя

Сколько раз игумен старого святогорского монастыря Филофей убеждался в том, что его братья неисправимы; как законный глава обители он не мог ничего сделать с непокорными насельниками. Если он шел им навстречу, они еще больше садились на голову, если же применял какие-нибудь карательные меры, братья начинали чуть ли не бунт – саботировали послушания и, кучкуясь, обсуждали очередную его «выходку».

Игумен Андрей ходил ко всем афонским старцам с просьбой о помощи; они, конечно, сочувствовали, но боялись вмешиваться в этот конфликт и говорили общие слова о смирении, терпении и послушании. Но даже все старцы мира не могли угасить возрастающую взаимную неприязнь его и братии. Это все из-за отца Емилиана, думал игумен.

Отец Емилиан был прежним игуменом обители, он был учеником одного известного пустынника и управлял Филофеем мудро и справедливо. Все любили его и почитали за прозорливого старца. Три года назад ему явилась в тонком сне Божья Матерь и повелела оставить Афон и перебираться в Соединенные Штаты. В этой мекке демократии греческая диаспора была третьей по своему влиянию после еврейской и армянской. Игумен посоветовался со святогорскими духовниками и исполнил волю Пресвятой Владычицы.

Сегодня отец Емилиан основал в Штатах около двадцати монастырей и являлся непререкаемым духовным авторитетом для православных всех народов. Монастырские братья все время сравнивали отца Андрея с этим великим старцем, и понятно, что сравнение было явно не в его пользу.

Отец Емилиан был ему больше чем родитель, Андрей выполнял все, что тот ему говорил, значительно преуспевая в послушании. Перед своим отъездом в Штаты игумен созвал братию и сказал:

– Отцы, меня ждет новое послушание, но вы не скорбите, я все равно буду за вас молиться и считать вас своими братьями и духовными чадами до самой смерти. – Старец указал на него. – Вы все знаете отца Андрея, его добродетели и благоговение к святыне поистине велико. Оставляю вам его за игумена, как слушались меня, так слушайтесь и его, не перечьте ему и не вставляйте палки в колеса, так как он для вас теперь законный игумен по воле Самой Матери Божьей.

Вначале братья даже с радостью приняли новое назначение, так как любили отца Андрея за кротость, природное миролюбие и почитание старших, но уже через месяц начали роптать на него.

– Что это за нововведение, братья? – Старый отец Филагрий обратил внимание на новый порядок чтения в трапезной. – Андрей самочинник! Емилиан бы такого никогда себе не позволил!

С тех пор братья, особенно старые монахи, стали подмечать его отступления на каждом шагу, но настоящая битва разгорелась по вопросу из-за так называемой керазмы, по-русски – угощения.

По афонскому типикону, братья могли есть всего два раза в день, но в современном мире аскетизм не в чести, и монахам трудно удержаться от тайноядения – греха, который заключается в том, что ты ешь пищу один в своей келье и без благословения. Чтобы пресечь этот грех, во многих афонских монастырях ввели керазму – попросту говоря, чай с различными сладостями. Керазма была всегда в определенное время и благословлялась иеромонахом. Все были довольны, но после этого любое тайноядение считалось великим грехом. Отец Андрей всегда помнил случай, после которого авторитет его старца поднялся на недосягаемую высоту.

В их обители сохранилась древняя святогорская традиция: игумен являлся в то же время и духовником. И как духовник он имел право налагать в отдельных случаях епитимью. В Филофее был принят обычай публичного покаяния, когда провинившийся брат падал ниц перед выходящими после вечерни из храма отцами и вслух просил прощения за свой грех.

Однажды отец Емилиан узнал на исповеди от одного брата, что тот, несмотря на законную керазму, тайно ест «далмадаки» – голубцы, завернутые в виноградные листья.

– Что ж ты, брат? Разве тебе не хватает трапезы и керазмы? – Игумен пытался исправить брата-чревоугодника.

– Хватает. – Этот брат только недавно пришел из мира, и, чтобы его пообтесать, нужно было много смирения, терпения и старания.

– Ну тогда вот что! – Игумен сделал нарочито недовольное лицо. – Сегодня после вечерни будешь делать метания перед отцами, говоря: «Простите меня, отцы и братья, я чревоугодник». Тебе понятно?

Послушник оказался, однако, твердым орешком:

– Понятно, отец игумен, вот только я этого делать не буду. В других монастырях это не принято.

– Как так? – Отец Емилиан думал, как ему поступить в такой ситуации. С таким наглым противодействием своей игуменской воле он еще не сталкивался. С одной стороны, он как пастырь своих овец не имел права позволить, чтобы такая дерзость сходила с рук, с другой – игумен чувствовал, что послушник подумывал, как бы уйти из монастыря, и поэтому сам провоцировал конфликт. Но все же отцу Емилиану было открыто, что этот послушник попал на Святую гору не случайно, и в будущем ему предстояло стать серьезным хорошим монахом. Поэтому он решился на необычный поступок.

Послушник после своего наглого выпада ожидал, что игумен накричит на него или прогонит прочь, но каковы же были его удивление и растерянность, когда отец Емилиан ласково отпустил его, а вечером сам лично взял на себя его грех. После вечерни он пал ниц перед выходящими на трапезу братьями и прилюдно просил прощения.

Это так поразило послушника, что тот после этого совсем исправился и перестал нарушать волю отца Емилиана, также и остальные братья убедились в святости своего игумена.

Правда, после святого игумена ни один другой не стоял в их глазах так высоко. Отец Андрей на каждом шагу слышал, как братья сравнивают его с прежним игуменом и хулят его поступки. Особенно они настроились против него, когда он решил отменить керазму. Дело в том, что после отъезда отца Емилиана керазма постепенно превратилась в настоящий праздник живота. Простой неприхотливый чай с лукумом и пряниками вырос в пиршество со всевозможными тортами и сладостями, на которые только способен греческий кулинарный гений.

Случалось, что некоторые монахи объедались так, что потом долго мучались животом. Отец Андрей посоветовался по телефону со старцем Емилианом, и тот благословил его упразднить керазму.

Сообщив на вечерней трапезе о своем решении, игумен столкнулся с противодействием братии, особенно стариков, которые с того времени стали писать на него кляузы старцу в Америку. Борьба за керазму длилась два года и закончилась победой братьев.

Игумену пришлось идти на уступки. Правда, керазма теперь проводилась три раза в неделю, но количество на ней тортов и пирожных только увеличилось.

Отец Андрей с тоской вспоминал те дни, когда он был простым иеромонахом, служил в свою череду и молился в келье, с тихой и спокойной совестью. А теперь все эти скандалы смущали его душу, делали характер жестче, и молиться было все труднее и трудней. Все чаще отец Андрей звонил своему духовному отцу в Америку и «плакался в жилетку», просил его, чтобы он освободил его от тяготящего душу послушания. Старец всегда убеждал его терпеть и не оставлять своего места. В последний раз между ними произошел достаточно напряженный диалог:

– Отец Андрей, терпи, дорогой, Бог тебя в скором времени вознаградит за твое смирение. – Голос старца был, как всегда, мягким и непринужденным.

– Отец Емилиан, я так больше не могу! Молитва не идет, и у меня нет никакого авторитета перед братьями, они… они презирают меня.

– Через «не могу». Андрей, братья уже привыкли к тебе, если поставить другого, будет еще хуже. – Старец всегда мог примирить его с собой и утешить в трудную минуту. Но последний разговор оказался неудачным.

Отец Андрей почти бросил трубку – его нервная система была на грани срыва. Он был достаточно добрым и неконфликтным человеком, вывести его из себя было задачей не из легких. Но сейчас он уже был не в состоянии хранить мир, сейчас он хотел только одного – оставить свое игуменство. Митрополит с его родины – Волоса знал о его проблемах и давно звал его к себе в секретари. Отец Андрей любил монастырь и старца Емилиана, но сомневался в целесообразности своего пребывания на игуменском посту. Он уже подумывал, что принять предложение митрополита – не самый худший выход из создавшейся ситуации.

Однажды, после неприятного спора с экономом по какому-то пустяковому поводу, терпение отца Андрея лопнуло. Неожиданно ему стало вдруг спокойно и даже весело. Все! Он уходит со своего поста. Несмотря на постановление собора и благословение старца. Он уходит.

Сообщив свое решение братьям и отцам обители, он позвонил в Протат и долго выслушивал вразумление Прота о том, что не подобает оставлять по своей воле возложенное Церковью служение. Он в сотый раз услышал притчу Господню о нерадивом слуге, зарывшем свой талант в землю, но это уже не помогало. Он принял решение, и он его осуществит. Прот, перед тем как разговор закончился, сказал, что его отставка не будет принята еще в течение недели.

Отец Андрей, подчиняясь монастырскому уставу, ничего не взял с собой, кроме некоторых личных вещей; попрощался с братьями и отцами, которые, казалось, были расстроены таким поворотом событий и упрашивали его остаться. Он извинился и попросил у братии прощения. Весь Филофей провожал его до машины.

Монастырский шофер довез его до Дафни, и – уже бывший – игумен ждал, когда подойдет паром и он отправится на большую землю.

Игумен стоял и вспоминал свое беззаботное послушничество. Неожиданно он увидел, что рядом на скамеечке сидит необычного вида женщина, благородная и с царственной осанкой, одетая во все черное, и записывает что-то в толстую тетрадь. Отец Андрей не страдал любопытством, но здесь он не смог удержаться и подошел к ней:

– Простите меня, а что это вы записываете?

Женщина посмотрела на него и указала на подплывающий к пристани паром:

– Сегодня из Уранополи на этом пароме на Афон приехало два человека, которые хотят здесь остаться до самой смерти. Я записываю их в свой журнал.

Отец Андрей посмотрел, как она записала два имени, а затем вычеркнула большим зеленым карандашом какие-то другие имена.

– А почему вы вычеркнули другие имена?

Женщина закрыла тетрадь и ответила:

– Это те монахи, которые готовы были терпеть искушения до самой смерти, но, увы, не выдержали испытаний и решили покинуть гору по собственной воле. Их имен больше не будет в моем журнале. – И она всем своим видом показала, что не намерена больше продолжать разговор.

Игумен задумался и отошел к парому, который уже подплыл и выпускал паломников, монахов и автомобили. Он подумал, что вот сейчас на святую землю Афона приехали еще два подвижника, которые посвятят свою жизнь Христу и Матери Божьей.

Вдруг, как молнией, ударило в голову: а откуда здесь, на Святой горе, женщина?! Отец Андрей быстро развернулся и пошел к той скамейке, но уже никого на ней не обнаружил. Лишь вокруг было разлито необычайное благоухание.

– Пресвятая! – Монах стоял в изумлении перед этим явлением. Паром уже собирался отплывать, но отец Андрей остался на берегу. Игумен внял предостережению Владычицы и своим ходом вернулся в Филофей.

Братья приняли его на удивление ласково и приветливо. Отец Андрей вновь принял игуменство и с тех пор относился к благословению своего старца с еще большей верой и благоговением.