Текст книги "Бла-бла-бла. Роман-каверза"

Заведующая встретила его у входа. Как Вергилий – Данте.

– Это ужас, ужас, настоящая трагедия! – сказала она. Губы её дрожали.

Тело уже увезли. На полу были лишь меловой контур, а также засохшие лужа и брызги крови.

– Кто? – спросил Энгусов.

– Вера Ефремовна. Детей мы увели в другие группы, обзвонили родителей, чтобы те их поскорее забрали, – объясняла заведующая. Она ухватилась за Энгусова, как за соломинку.

Всего здесь было человек около пятнадцати – мужчины и женщины. И свои, и пришлые.

Илюшка выглядел непокорно, как народоволец накануне казни. Белая маечка и голубые трусики его были в бурых пятнах.

– Это всё Выс-се-гол-лов, а я не хотел!.. – голосил плачущий навзрыд Мишка. Сопливый, слюнявый, обоссанный, потный. Полный всяческих поганств и неудобоваримостей.

– Ябеда-заябеда, скажи ты чёрной жабе «да»! – презрительно бросил Илия. И тут же добавил другим тоном: «Официально заявляю о своей полнейшей непричастности к произошедшему, а только это сделал любовник Веры Ефремовны, с которым она вечно тискается, двумя утюгами, по одному в каждой руке, а я, наоборот, остановить хотел!»

«Тискалась», – машинально подумал Энгусов.

– Что за ерунда! – удивилась заведующая. – Николая Семеновича сегодня и в саду-то не было.

– Оба в крови, обоих с утюгами видели… – индифферентно молвил один из служивых человеков.

– Артисты! – сказал кто-то.

– Ещё официальней заявляю, – ещё официальней заявил Илюшка, – что этот любовник чёрным ходом прошёл, и оба они с Мишкой втянули меня, а всякое сомнение трактуется в пользу обвиняемого, вот вы и трактуйте!..

«Откуда он только слова знает такие?» – подивился Энгусов.

Тут Илюшка взглянул в сторону отчима, взгляды их скрестились, и Энгусов даже вздрогнул… впрочем, так ли важно, отчего вздрогнул Энгусов? Здесь ведь и вообще не об нём речь! Не правда ли?

А так-то… ну, что особенного – обычное защемление жизни!.. Мало ли вообще этих самых, всяческих защемлений! Смерть же вообще пронырливей жизни: глядь! а она уж у тебя за пазухой! Смерть-то!.. За твоей собственной пазухой. Непримиримая и взыскательная. Вот как случается!..

Человеки, которые были автомобилями

На сей раз путь его был практически предопределён. Сегодня никаких белых кабаков, никаких других забегаловок – только чёрный, только родимый! Причина – в том самом, роковом обещании Василия Абрамовича до отвала накормить и напоить Энгусова за счёт заведения. За его трудовой подвиг! За вынос тела букмекера.

Тогда, правда, ещё и девица Морякова подвизалась. Но это ничего: у неё отдельные счёты с Василием Абрамовичем. Она Энгусова не объест и не обопьёт.

Чёрный кабак был полон всяческой цивилизованной швали, но свободные места ещё наличествовали. Из людей в указанной дислокации отирались Бобриков (волюнтарист) и Дунин (мужик). Ну, этих вы уже знаете!

Были ещё, правда, два добрых молодца, криворотых и беспонтовых. Из разряда казусов и ляпсусов и с сызмальства попорченной крови. Не человеки, а децибелы на ножках, можно сказать. Их здесь никто не ведал. Да и они, занятые сами собой и друг другом, прочих ведать не вознамеривались.

– Осточертели уже со своим Гагариным и его улыбкой, самой улыбочной улыбкой в мире, так сказать! Из-за неё одной в этот долбаный космос и слетавши. Терпеть не могу эту улыбку! Встретил бы его своевременно – так непременно бы все зубы ему пересчитал! И космос тоже не люблю, в нём полезного воздуха не просматривается и других газов с молекулярными частицами, – высказался некий из завсегдатаев. Но спич сей не был поддержан.

– Р-р-р-р!.. Р-р-р-р!.. Добавляю газ!.. – трындел один из добрых молодцев. – Я – новенький синий форд фокус, универсал, цвета высокого-высокого неба, чёрные колёсные диски создают выразительный контраст, двигатель – литр шестьсот, сто двадцать пять лошадей… Р-р-р-р!.. Плавно трогаю с места.

– Ну, что, Василий Абрамович, долг платежом гнусен, как поётся в одной известной арии заимодавца, правда, ещё не написанной, но её непременно напишут, может, даже я сам, хотя и не сразу, – выдал наш сказитель замысловатую домашнюю заготовку.

– Р-р-р-р!.. Я – ниссан внедорожник, цвет – металлика, пробег более тридцати тысяч, но на мне ни царапинки, меня называют Зверюгой. И я оправдываю такое прозвище, иду легко, вкрадчиво, но не попадайтесь мне на дороге!.. – увлечённо бухтел другой создавая невольные препятствия для словоизъявления прочих нетверёзых сограждан.

– Я не сторонник анималистических метафор, мой стиль – лёгкость, изящество, самоирония, релаксация… – возразил соперник его.

– Да, Энгусов, – отвёл глаза кабатчик. – Тут такое дело…

– Какое дело? – слегка ёкнуло в груди у Энгусова.

– Релаксация! – бросил недовольный Дунин.

– Закрываю я вчера заведение, к ночи ближе, – продолжил кабатчик, – а ночь, хоть и почти белая, но всё равно темная по причине повылезших туч. И даже жутковато немного, хоть я и не из слабонервного десятка, сами знаете. И тут вдруг стук в дверь, паскудный такой стук! Бесприличный!.. Я глядь в окошко, а там… букмекер!

– Ожил опять, подлец? – ахнул Энгусов.

– Да в том-то и дело, что дохлый, – опроверг того Василий Абрамович.

– Стоит? Стоит? – тревожно вопросил Энгусов.

– Стоит. И в дверь стукает.

– Распорядка законного не стало, – заметил писатель. – Мёртвые ходют. Вместо того, что бы на погостах субтильно покоиться. В двери стукают.

– Потому-то дело наше, вроде как, и не сделано.

– Полегче! – покоробился Энгусов. – Уговор был, что я только выношу эту падаль, а за полную смерть его не ответчик.

– Ладно-ладно, – смягчился Василий Абрамович. – Вот вам пельмени и водочки сто пятьдесят.

– Другое дело! – торжествующе сказал Энгусов.

Это называется «до отвала»? Вот и верь после этого буржуазии!

– Мой безаварийный пробег – мой наличный капитал! – гундел ниссан.

– А по-моему, большой пробег – ничто, дым, фикция! – возразил форд, – Вот я новенький, только с конвейера, я ещё незамутнённый, почти девственный!..

Всяческие несортированные буквы беспорядочно сыпались из их ртов оголтелых, склеиваясь на лету в гадкие, неминуемые словеса.

Тут-то вошла Люська Морякова, и сразу следом за ней – Мессалина Львовна Гордецкая, учительница русского языка и литературы на пенсии, проживающая неподалеку. Дама приметная, лапидарная и красноречивая, навроде Фаины Раневской на старости лет.

– Смотрите, кого я к вам привела! – обширно возвестила девица.

– Мессалина Львовна! Мессалина Львовна! – загалдели нетверёзые целовальники. – Давно вас не видели!

– Да, а то в последнее время зачастили тут разные… спидометры! – безадресно сказал волюнтарист Бобриков.

– И коробки скоростей, – хохотнул Дунин.

– Р-р-р! Я на Кольцевой, иду сто десять!..

– Я на Васильевском, здесь пробка, но через мгновение рассасывается, и я снова свободен! – пел свою песню ниссан.

– Васенька, дорогой! – звучно сказала женщина. – Мне, пожалуйста, каберне сухого в графинчик. Ну и закусить по обыкновению.

– Сделаем, – ответствовал хозяин заведения.

– Несколько замедляю ход, и вот уж я на Приморском шоссе.

– Я на Первой линии…

– Боренька! – заметила вдруг Энгусова Мессалина Львовна. – И вы здесь! Подсаживайтесь ближе, голубчик.

И покуда он и впрямь подсаживался, заметила:

– Что-то вы, Боря, немного подусохли с момента нашей последней встречи.

– Вашими бы устами, Мессалина Львовна, да йод пить! – парировал Энгусов. – И прочие капли Зеленина.

Он у Мессалины Львовны не учился, ни литературе, ни русскому языку, ему вообще-то и дела нет до всяческих пиететов и благорасположенностей.

– А марганцовку щас в аптеках перестали продавать, – для какой-то надобности втемяшился волюнтарист Бобриков. – Её к прекурсорам причислили. Бывает и позарез требуется, а раздобыть негде!

А для какой-такой надобности втемяшился – уж бог его знает! Может, чтобы звучанье собственного голоса послушать. Как и все наши хамские мужики!

– Нет, правда, Боря, что-то с тобой случилось такое, – пригляделась к Энгусову девица Морякова.

– Чем дурнее самки, тем они солидарней, – пробормотал Энгусов. Так, чтоб неслышно было.

– Василий Абрамович, я пришла за бесплатной пищей и насущным вином, – крикнула Морякова. Шалависто как-то крикнула девица – ну, так получилось. Она даже и не хотела.

Хозяин заведения пробурчал нечто невразумительное, после чего швырнул девице съестную долю и винный бульк в некоторой объёмности. Почти как Энгусову, только с поправкой на дамскость Моряковой.

– Мессалина Львовна, ну, расскажите, наконец, что у вас там такое происходит! – спросил волюнтарист Бобриков.

При этих словах все встрепенулись.

– Да-да, расскажите! Что такое за ужасные дела, о которых только и говорят? Что за кутерьма?

– После светофоров я быстро разгоняюсь до ста, мне это почти ничего не стоит, – голосил неугомонный форд.

– На Университетской набережной толчея, но, видя мою мощь, все, буквально, разлетаются из-под моих колёс. Нас, ниссаны, знают!

– Ниссаны, нисраны! – гаркнул грубый Дунин.

Но автомобили были выше грубости однообразного мужика.

– Да, дорогие мои, это воистину захватывающая, душераздирающая история! – говорила женщина своим поставленным природою голосом. – И началась она с договора, – и, видя всеобщее недоумение, добавила: «Да-да, с договора, с бумажки. С договора, который то ли не был вообще подписан, то ли не был своевременно переподписан, а может, даже и подписан был, но на счету закончились деньги, а без оплаты нет и работы. По крайней мере, не всегда она есть! В нашей конторе такими вопросами занимается целый отдел, и возглавляет этот договорной отдел некто Аркадий Владимирович Тлеун-Далейкин, человек самолюбивый и даже не без идей и мнений».

Тут вдруг Энгусов вздрогнул. Но не от истории (что ему вздрагивать от каких-то историй!), а от примерещившегося. А примерещилось ему, что ма-а-аленький такой бох смотрит на него, на Энгусова, зыркает из блика задней металлической панели кофейной машины. Но осуждающе смотрит на него бох или одобрительно, этого Энгусов распознать был не в состоянии. Но во всяком случае, стоило насторожиться.

Вот он и насторожился.

Но смотрел ли маленький бох конкретно на Энгусова? Или он, как все, слушал рассказ Мессалины Львовны Гордецкой?

Вопросы, вопросы!

– Р-р-р!.. Приморский проспект! Вода в реке черна, окрестные особняки вызывающи, помпезны!.. Здесь много дорогих автомобилей!..

– Добавляю газу! Ростральные колонны, набережная Макарова!..

– Вот и получается, – продолжила меж тем Мессалина Львовна. – Нет договора, нет денег на счету – нет и тяжёлых специальных машин, вывозящих мусор, а есть гора пластиковых мусорных мешков вокруг помойки, растущая не по дням, а по часам. Есть вонь и зараза. И тут на сцену выступает прекрасная армянская женщина – Роза Давидовна Оганесян, дворничиха и мать двух замечательных дочек тринадцати и пятнадцати лет. Роза Давидовна сама живёт на Саблинской улице, и проблема растущей мусорной горы – семьдесят мешков, сто двадцать, сто шестьдесят – знакома ей не понаслышке. И вот она, движимая досадой, чувством справедливости и ещё тысячей всяческих дополнительных поползновений, берёт в руки по огромному мусорному мешку и несёт, несёт их на улицу Маркина, где и складывает оные прямо под окна дома ненавистного Тлеуна-Далейкина. Путь её отнюдь не два шага, но эта восхитительная дочь своего народа возвращается и возвращается за всё новыми мешками. Проникшись подвигом матери, ей, не жалеючи слабых сил своих, помогают таскать мешки героические дщери тринадцати и пятнадцати лет.

– Резко ухожу вправо, на острова!..

– Начинается Тучков мост, он кажется бесконечным. Но это лишь иллюзия, и он пролетает, как всё остальное.

– Примерно на семьдесят пятом мешке царственный взгляд Тлеуна-Далейкина неожиданно пал в квартирное окно, и что же он там увидел? – патетически пролонгировала свою речь Мессалина Львовна. – А увидел он там аккуратную трёхметровую мусорную гору – дело рук предприимчивой и рачительной женщины, бывшей представительницы славного и легендарного, закавказского нагорья. Возмущённый и едва одетый, он выскочил на улицу. «Что же ты, мерзавка, тут вытворяешь?!» – вскричал Тлеун-Далейкин. О, лучше б он этого не вскрикивал! Лучше бы вообще не выходил! – ещё более патетически прогремела рассказчица. – «Вам, конечно, вольно меня оскорблять, Аркадий Владимирович, – с достоинством отвечала Роза Давидовна, – но только я не мерзавка, а стою за единственную и неповторимую правду!» И тут вдруг – хрясь! – из разбитых дёсен дворничихи побежала кровь, а сама она отлетела на тротуар. Думаете, бил Тлеун? Нет, Тлеун здесь ни сном, ни духом, хотя кулаки-то у него несомненно чесались. А бил некий неизвестный народонаселенец в сером плаще с капюшоном на глаза, именно он посягнул… Негоже, мол, такому человеку, как Аркадий Владимирович, самому руки пачкать, должно быть рассудил он. Откуда он взялся, мне неизвестно, может, просто проходил мимо и случайно оказался на стороне Тлеуна. А может, дожидался специально. Дочери Розы Давидовны, естественно, в крик, ну, так народонаселенец в плаще и им тоже отвесил. Пятнадцатилетней выбил глаз своим крючковатым пальцем, над тринадцатилетней же подло надругался. На краю мусорной кучи. А Далейкин молчал! Может, и не одобрял, но и не препятствовал. Далейкин, Далейкин!..

– На островах – тишина и благолепие, и мне никто не мешает идти всё время сто пять!..

– За Тучковым направо, там собор высится, но собор не интересует меня! Что за дело мне до собора! Мне есть дело только до скорости!

– Но у двух юных армянских страдалиц существуют два кузена возрастом чуть постарше, – изливались обтекаемые слова из красивого немолодого рта Мессалины Львовны, – и вот, незамедлительно прознав про бесчинства, замысливают они чрезвычайное мщение. Один вооружается ружьём для подводной охоты, другой – теннисной ракеткой, они бегут на улицу Маркина, в эпицентр, в самую гущу. Прибегают, а там уже смена фигур: нет ни Тлеуна-Далейкина, ни народонаселенца в плаще, зато собралась небольшая толпа неустановленных личностей. Личности скептически взглянули на взбудораженных кузенов, отобрали у них ружьё и ракетку, стрельнули одному в горло из его же ружья, проломили другому голову его же ракеткой, подожгли несколько покрышек, разбили четыре иномарки, так ночь и прошла ко всеобщему смущению.

– Ужас! – сказала девица Морякова. – Хорошо, что я ночью там не ходила.

«Какой там ужас? – сказал себе Энгусов. – Одна дурь и море фанатизма».

– Правда, под утро разделались и с Далейкиным, – продолжила рассказчица, изрядно отхлебнувшая красного вина из стакана. – Когда пришли к нему, непрошенных гостей помимо самого Далейкина встречала ангорская кошечка удивительной красоты. Кто это был? В смысле – пришедшие… О, они несомненные патриоты родной Саблинской улицы, иначе их не охарактеризуешь! Ну, с кошечкой разговор вышел короткий – за хвост и головой об чугунную батарею! Далейкину же сперва-наперво переломили хребтейкин, потом вытолкнули в окно второго этажа. И ещё смотрели, как этот несчастный Тлеун с переломленным хребеткином и плечевой костью среди обломков стекла пытается ползти и не может, ползти в сторону мусорной кучи. И только потом лениво спустились, и добили его камнем. Так вот и не стало больше Тлеуна…

– Мы здесь, и мы там, мы везде! – пел молоденький форд.

– Мы – два одиноких автомобиля в дебрях безжалостной Петроградской!.. – ответствовал беззащитный ниссан.

– Пид… сы вы, а не автомобили! – прикрикнул в сердцах грубый мужик Дунин, пребывающий под впечатлением рассказы Мессалины Львовны.

– Что? – вздрогнул форд.

– Ну, знаете! – вскричал и ниссан.

Он первым вскочил со своего места, вскочил и другой, и вот они оба бросились к выходу.

И только выбежали, как тут же послышалось громкое трах! бах! Совсем рядом!

Пьяненькие завсегдатаи не выдержали и возглавляемые Мессалиной Львовной выбежали на улицу. И совсем рядом, в десяти шагах, можно сказать, увидели… форд фокус универсал, цвета высокого-высокого неба и ниссан внедорожник металлика… и оба друг об друга в лепёшку!..

– Кошмар! Такая авария! – твердили женщины – Мессалина Львовна да Люська Морякова.

– Они и вправду были автомобилями! – сокрушённо сказал волюнтарист Бобриков.

– И что характерно, – сказал назидательно Дунин, – ни тот, ни другой восстановлению не подлежат.

Уж он-то знал толк в автомобилях. Но этих двоих ведь всё равно не распознал. Энгусов рассматривал новоявленный металлолом и беззвучно насвистывал что-то премерзкое из Россини. Из «Сороки-воровки», поди. На скулах его бродили ожесточённые желваки. «Уж как-нибудь бы замажорить это куцее старухино повествование!» – смутно помыслил он. Девица Морякова подошла и стала рядом.

– А у меня вчера бабка с антресолей сверзилась на пол, – сказала девица. – А там лететь больше двух метров.

– Царствие небесное! – машинально откликнулся Энгусов.

– Да жива она! – отмахнулась Морякова. – Только шею себе свернула, переломала две бедренных кости, и парализовало её окончательно. Раньше хоть руки немного двигались.

– Как же она умудрилась? – спохватился писатель.

– А вот так!.. Сначала с помощью рук себя с лежанки сбросила, потом до краю доползла и там, где лестница приставная, вниз головой сковырнулась. И теперь только лежит и хрипит. Я бы, знала, что такое дело, так её б веревкой привязывала.

– Ничего, Люсенька, золотце! – назидательно молвила Мессалина Львовна, невольно слышавшая весь рассказ. – Теперь уж недолго осталось.

– Это «недолго» уже пятнадцать лет тянется! – в сердцах отвечала Морякова.

– Ничего-ничего, Бог всё видит и свои выводы делает.

«Ага! – мысленно зевнул Энгусов. – Только не Бог, а ма-аленький такой бох!.. Этот уж точно всё видит, этот завсегда рядом. Он – мысленная частица, микроскопический умственный отпрыск».

Тут к ним и волюнтарист Бобриков незаметно придвинулся.

– Мессалина Львовна, – тихо окликнул он старуху.

– Аюшки! – отозвалась та.

– А что ж полицаи? – спросил волюнтарист. – Куда они смотрели при этаких-то бесчинствах?

– Всё верно, Бобриков, – подтвердила старуха. – Полицаи приезжали, вызванные неизвестным доброхотом по существующему порядку. Но только с ними поговорили по-человечески: объяснили, мы, мол, тут сами значение наведём. Нам содействия не надобно. А среди полицаев старшой сам оказался уроженцем Саблинской улицы, и потому те на букву закона не стали особенно напирать. Уехали себе подобру-поздорову.

Так сказала сия старая литературная перечница. Ну и замажорила свою надсадную историю, если на то пошло.

Тлеун-Далейкин, Тлеун-Далейкин!

Энгусов и его песни причудливости

Копытом – туда, копытом – сюда, и снова Энгусов постукивал подкрадухами по тротуару одной из скабрёзных улиц замысловатой Петроградской стороны. Куда он пёрся? Ну, об том чуть позже, но уж, во всяком случае, не в кабак. В такую рань тащиться в кабак – это даже для Энгусова, пожалуй, чересчур. Но водки по дороге он всё-таки купил (это значит, что одиннадцать уже было). Просто зашёл в магазин и сказал: «Мне, пожалуйста, „Журавлей“ и колбасы в нарезке, этой, обэриутской, граммов сто пятьдесят, без точного соизмерения».

Вежливый человек – Борис Алексеевич, обходительный! Слово «пожалуйста» знает!

– А деньгами какими расплачиваться станете? – усумнилась въедливая продавщица. Ничего особливого более не сказать было об этой чёртовой бабе, за вычетом, может, того, что, как сразу заметил Энгусов: рот её был слишком привычен ко всяческим затрапезным разговорам. Разговорный такой рот.

– Обыкновенными, денежными, – немного опешил Энгусов.

– Ну, тогда ладно, – успокоилась тётка. – А то сейчас многие электрическими расплачиваться норовят.

– А есть разница? – хладнокровно спросил Энгусов.

– Ещё и какая! – твердокаменно сказала продавщица, подавая нашему писателю его покупку. – Электрическими деньгами расплачиваешься, как воздухом, гоняешь взад-вперёд, и никакой весомости. А когда касса от истинной купюрной выручки ломится, и пощупать что есть, тогда и нравственное состояние на душе улучшается.

– Мракобесие какое-то!.. – буркнул писатель. Не для того, чтобы нагрубить, а так – справедливости ради.

А после и вовсе обнаглел. Отошёл от прилавка, быстро свернул голову «Журавлям» и отхлебнул прямо из горла.

– Иди-иди! – гаркнула тётка. – Нечего здесь распивать в нарушение!.. Ишь ты, головоморд какой выискался!

Однако же поздно, он уж получил, что хотел. В подворотне же распивать всё равно хуже.

Энгусов вымелся на улицу и тут же столкнулся с мужичонкой, шлындавшим в ту же сторону, куда прежде держал путь наш сокровенник.

– Пар-рдон! – весомо сказал Энгусов и добавил практически безо всяческих размышлений: «Немало насвинячил я в этом мире, так что мне уж поздно изображать из себя праведника».

– Ну да, – ответствовал кургузый прохожий. – Типа того.

Энгусов посчитал сии индифферентные междометия за готовность к полновесному дискурсу (и даже нарративу) и пристроился рядом. «Журавлей» он благоразумно засунул в заспинный мешок, дабы случайный попутчик не раскатывал губу на его, Энгусова, ценный припас, и промолвил: «В восемнадцать я вопреки обыденности уже знал, что у меня гениальный мозг и писательская стезя, в двадцать один окончательно убедился в своём императивном знании. Я осознавал, что не существует мне равных в сфере принудительного бракосочетания слов. Так что я каждодневно вглядывался в голубые глаза Истины, поднося оной и собственные недюжинные плоды, и мне только нужна была громкая слава, как чеховской чайке, а вот славы-то как раз и не наблюдалось. Я – Энгусов! Энгусов! По имени Борька, слыхали, небось?»

Мужичонка лишь пожал своими тощими раменами.

– Да, вот так и проходит gloria mundi, – покоробился Энгусов. Но от собеседника своего не отстал. Ибо водочный бульк уже достиг его гипоталамуса, а с водочным бульком в гипоталамусе Энгусов делался добр, прозорлив и отходчив, и мужичонка уже почти ему нравился. – Я сидел и кумекал, как мне снискать громкую славу, и кое-что накумекал. Всё просто, заключил я. Идёт электричка, пассажиры сидят, в носу ковыряют, кто-то спит, кто-то в окно смотрит. И вот те, кто в окно смотрят, вдруг натыкаются взором на субтитр на заборе, крупными буквами: «Энгусов – гений!» А? Кто-то, конечно, посмеётся. А кто-то и задумается: а что такое за Энгусов? В какой он области гений? А на электричке за день сколько народу проезжает? Тыщи! А за год? Миллионы! Так и пойдут горделивые и таинственные разговоры!

– Это уж конечно, – молвил мужичонка. И поглядел на Энгусова с некоторою сыромятностью.

– И вот я долго-долго собирался, а в двадцать три, наконец, решился окончательно. Набрал с собой побольше баллончиков с краской, сел на электричку и поехал. Доехал до Пискарёвки и по путям обратно потопал. Ну а там налево известное кладбище…

– Богословское, – ввернул мужичонка.

– А направо гаражи за забором. Ну, кладбище-то мне пофиг, а вот забор привлекал. А как раз в это время Цой сковырнулся. Поехал порыбачить ночью, а под утро за рулём на машине заснул… ну, эту историю все знают. Тогда нынешнего памятника не было, но зато было море всяких смазливых растений в букетах, и неформалы тыщами пёрлись, чтобы постоять, помолчать, причаститься. Забор против кладбища тогда уже разрисовывать начали, но места незамутнённые ещё оставались. «Так даже лучше, – думал я. – Пусть Энгусов и будет рядом с ним. Пусть все видят разницу между нами».

– Ну и чё? Написал? – спросил его кургузый увалень человеческого свойства.

– Ещё бы! Аршинными буквами, – увесисто встряхнул жбаном Энгусов. – Рисовать-то я умел: зря, что ли, два года в Мухенвальде22
  Народное название Ленинградского высшего художественно-промышленного училища имени В. И. Мухиной (ныне Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия имени А. Л. Штиглица). В ходу был и иной вариант: «Муха».


[Закрыть] отучился! Пока ехал на электричке, текст отредактировал. Окончательный вариант стал: «Борис Энгусов – великий писатель!» Длинновато, конечно, но зато вопросов больше не возникает. Малевал долго и старательно. Настолько старательно, что пропустил букву «и» в слове. Получилось «велкий писатель». Кое-как переправил. Вышло коряво, но выразительно. А тут мимо то цоеманы пёрлись, то электрички ехали, приходилось пережидать. Покуда работал, ссать захотел, а ближайшие кустики на кладбище обитались. Я пути перешёл, через пролом в заборе залез и к кустам двинул. Смотрю – а место-то уже занято: там такая тёлка молоденькая с вполне приличным, эпизодическим фюзеляжем, вся из себя металлистка и цоеманка, на корточках сидит и на меня приближающегося смотрит…

– Гадит, штоль? – догадался мужичок.

– А то! – подтвердил Энгусов. – И знаешь, что меня больше всего поразило? Доверие… Другая бы какая трусы с юбкой подтянула и бежать бросилась. Невзирая на то, что дело не сделала. А эта… так спокойно-спокойно: «Слышь! У тебя бумажки не будет?»

– Была бумажка? – сочувственно спросил прохожий.

– Я тогда без блокнота из дома не выходил, – кичливо сказал наш писатель. – Выдрал несколько листов, подошёл к ней, отдал, сам смотрю искоса – не пялюсь, конечно, но и совсем глаз не отвожу.

– А она?

– «Спасибо, – говорит, голой попой сверкая. – А кто такой Энгусов?» – ещё спрашивает. Это она, значит, видела, как я свой субтитр на заборе малевал. «Я, – говорю, – Энгусов». «Великий писатель?» – спрашивает. «Кто ж ещё!..» – говорю. «А я – Галя», – отвечает. Потом она меня потащила на Витькину могилу смотреть… Ужас, ужас!.. – передёрнулся Энгусов.

– Перепихнулись, поди? – уточнил мужичонка, сухофрукт ходячий.

– Тем же вечером. И даже два раза. На морду, правда, она была не очень, но в такие годы морды не всегда и различаешь. Тем более, когда оно само с неба падает. Было бы остальное на месте.

– Ну да, особливо когда гормон прыщет.

– Тогда даже «Девочка на шаре» Пикассо обладает вопиющим эротическим подтекстом, – всё не угомонялся Энгусов.

– Ну, это как водится!.. – со знанием дела согласился его собеседник.

– Так я и познакомился со своей будущей женой, Галькой Вышегорловой, – резюмировал Энгусов. – А Йоко Оно тоже была страшная! Мы поначалу и были, как Джон и Йоко.

– Особливо при Джоне была страшной, – подтвердил мужичонка.

– Да, в постджоновскую эпоху лишь всё более нагнетался общестарушечий аспект, – сказал Энгусов. – А так можно сказать, что Йоко с годами даже похорошела.

– А мне вот сюда, – замедлил шаг сыромятный гляделец возле одного дома на Кронверкской улице.

– Ладно уж, пивни, что ли! – достал наш писатель бутылку из заспинного мешка.

Энгусов был разочарован немного, он как раз собирался пожаловаться мужичонке на пасынка, который, по форменным признакам хоть и тинейджер, но не тинейджер вовсе, а просто какой-то ребёнок Розмари.

Мужичонка пивнул, поблагодарствовал, да и скрылся в дневном затемнении парадного, гулкого и замызганного всяческой живой жизнью.

Пивнул и Энгусов. «И чего я, дурак, так разоткровенничался перед этим человечьим ингредиентом? – укорил себя наш светоч саркастической словесности. – Как экстраверт какой-нибудь! Прижатый к стене дружелюбия. В нарушение, так сказать, всех инструкций по адекватности».

Пивнул и снова попёрся.

Шёл же Энгусов… шёл он взглянуть на место ристалища, описанного накануне в нувелле неугомонной старухи Гордецкой. Шёл привлекаемый звучной фамилией – Тлеун-Далейкин, шёл возвести скоротечный монумент в душе своей и памяти своей, шёл взглянуть хоть одним глазком на место убиения сего нелепого двуногого, шёл с парадоксальным и авантюрным помышлением: а ну как дома и тротуары сами напитаются звучностью от громогласия вышеуказанной, редкой фамилии?!

«Мало стало в согражданах подлинного, тлеунического! – думал Энгусов. – Тогда как тлеуническое должно процветать в человеках, торжествовать и господствовать! Тлеуническое долготерпит, милосердствует, тлеуническое не завидует, тлеуническое не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего – вот оно какое – тлеуническое, так сказать!»

Думал Энгусов.

Он едва не под ноги бросился – Ненасытный рынок! Он разлёгся на площади всею своею зажиточною, буржуазной территорией. Едва Энгусов поворотил в его сторону, как картина резко переменилась. Во-первых, ни на площади, ни на прилегающих улицах он не увидел ни души, разве что возле «Прибалтийского дома» шлялись некоторые индивидуумы прямоходящего свойства, да и то не во множестве. Во-вторых же, он отметил необычный пространственный беспорядок: всё вокруг было усеяно мусорными мешками, самим мусором из прохудившихся мешков, обрывками пластика. В мусоре рылись собаки в поисках псиного своего пропитания. В-третьих, едким дымом тянуло, дымом от догорающих автомобильных покрышек. Было ещё и в-четвёртых, и в-пятых, но не станем на том останавливаться.

Надо было срочно что-то делать по причине увиденного, сообразил сразу Энгусов. Например, отхлебнуть «Журавлей». Борис Алексеевич так и сделал, отхватил ровно бульк. И когда этот бульк, совершив прагматический экскурс, энгусовского достиг гипоталамуса, в нашем писателе вдруг зашевелились чрезвычайные его, художественные резоны, образовались некоторые умственные подоплёки и поползновения.

Нетверёзый он завсегда сочинительствовал.

«Вот мир приходит ко мне на поклон, – диктовал себе Энгусов, – в связи с немыслимыми обстоятельствами несметного духа моего, в связи с неимоверными моими ораториями, намёками и побасенками и многократными словесами. Приходит и говорит: „Здравствуй, Борис, повелитель глаголов, царь прилагательных, тысяченачальник корней и приставок, ходатай запятых и кавычек, благо и слава тебе в столетьях, в родах и в коленах, вот я, мир, явился к тебе запечатлеть и возвеличить тебя, восставить в хрустальном надмирном чертоге!“ На что я, вставши в смущении, жму ему руку и отвечаю рассеянно: „Здравствуйте, здравствуйте, рад незнакомству!“ Так миру я отвечаю, миру, полному тщетного свойства, прободевшего духа, оскуделых намерений. И мир от меня в посрамлении отползает, холодный, заносчивый, бестрепетный мир!»

Тут Энгусов собой восхитился. «Это притча, – сказал он себе, – короткая притча! Надо цикл сочинить, состоящий из тому подобного бисера, цикл под названьем „Подмётные притчи“».

«Подмётные притчи», пожалуй, вселяли надежду на будущее. А трудно двуногому жить без надежды.

Так, бесцельно слоняясь между пустынных торговых рядов закрытого на санитарный день Ненасытного рынка и лениво помышляя о будущих уникумах, Энгусов вдруг услышал за спиной окрик: «Стоять!»

Не оборачиваясь, Энгусов прибавил шаг. Но окрик повторился. На сей раз с прибавленьем угрозы: «Стрелять буду!»

Наш писатель запнулся, что это там за дантесы в него стрелять собираются? В его горделивую пиитову спину. В его высокотворящую лопатку и смыслообразующий столб позвоночный. И тут его нагнали двое дядек («Мразьей поступью», – мелькнуло в голове и в подмышке у нашего писчего славянина). Один в рабочей куртке и галифе, с двустволкой в руках, другой в свитере из верблюжьей шерсти, подлых зарубежных штанах, в просторечии именуемых джинсами, и с бейсбольной битой в дланях, вполне себе приуготовленной прогуляться по энгусовскому кумполу, вместилищу незаурядного мозга.