Текст книги "Бла-бла-бла. Роман-каверза"

– Кто таков? – хмуро спросили дядьки, глядя на нашего светоча вполне неприязненно.

– А вы-то сами кто будете, если без всяческих удостоверений пристаёте к простонародным обывателям? – по-хамски ответствовал Энгусов, хотя и немного опасавшийся дядек.

– Мы – первый саблинский патруль, – недовольно бросил дядька с ружьём. – А ты давай отвечай на вопросы, если не хочешь проблем!

– Каких проблем?

– Разнообразных.

– Ну, тогда – человек, писатель и Энгусов, – отвечал горделиво задержанный.

Втайне он полагал, что, заслышав фамилию, дядьки зайдутся в восторге и в преклонении, обнимать его бросятся. Но ничуть того не бывало!

– Документы! – холодно молвил дядька с тяжёлою битой. Как будто Энгусов и не индивидуум вовсе. Не человеческая единица.

Энгусов протянул дядькам свой замызганный паспорт.

– Где живёшь?

– Там указано в паспорте…

Дядька посмотрел на прописку.

– Чего тут ходишь, если здесь не живёшь?

– Просто иду.

– Просто здесь не ходят! – гаркнул с битою дядька.

– Это с чего? – удивился писатель.

– Что, о событьях не слышал? – с угрозой отвечал ружьеносец.

– Не слышал, – лживо ответствовал Энгусов.

– Идёшь на улицу Маркина?

– На какую ещё улицу Маркина! – отмахнулся писатель.

– На такую улицу Маркина! Можно подумать, они разные есть!

– Ни на какую не на улицу Маркина!

– Может, нам его грохнуть? – предложил своему товарищу дядька с битой бейсбольной.

– Отведём в штаб! Патрона на него жалко, – возразил ружьеносец. – Пускай командир решит, что с ним делать.

– Пошёл! – неприязненно скомандовал Энгусову битовладелец и пригрозил тому своим тяжёлым орудьем.

И они все пошли: первый – дядька с двустволкой, за ним наш несметный словесник, строй замыкал дядька с орудьем бейсбола. Шли молча, на Саблинской улице повернули направо. Штаб располагался на первом и втором этажах, в квартирах с вытуренными жильцами, во дворе пятиэтажного здания. В одной комнате первого этажа, на полу на матрасах спали солдатики, другая была заперта, в третью же как раз загнали Бориса.

– Надо было ему глаза завязать, а то он дорогу запомнил, – посетовал битовладелец.

– Ничего, командир придёт – может, у него фаберже откромсает, – возразил его товарищ.

– Ну, хорош уже! – гаркнул Энгусов. – Не на слабонервного напали!

– Всё из карманов на стол! – приказал дядька.

Энгусов стал медленно, саботажно опорожнять карманы. Гребёнка, ключи, карманный телефон, горстка мелочи, залежалые троллейбусные билеты, две гелевых ручки, всяческие непритязательные цацки…

– Поживей! – поторопил дядька. И треснул Энгусова по затылку. Пока только кулаком. Не битою.

Покончив с карманами, Энгусов стал опустошать заспинный мешок. Блокнот с рапсодиями, перлами и месседжами, обэриутская колбаса в нарезке, узкогорлые «Журавли» с отпитою на треть водочкой, нож с фиксатором, прочая мелкая дребедень, которая в изобилии сама собой собирается у человеков…

Все происходившее Энгусову виделось фарсом, мрачным фарсом, таким, что от него до смерти два шага. Наш писатель любил и сам нередко выписывал мрачные фарсы.

– «Жу-рав-ли», журавлики!.. – меланхолически пропел битовладельческий дядька.

– А вдруг отравлены, – усумнился другой.

– Ты думаешь, и до такой подлости они докатиться способны?

– Отпей! – приказал писателю непроницаемый дядька.

Энгусов послушно отпил, патрульные дядьки настороженно взирали на оного.

– Видишь? Не отравлена жидкость.

– Ну, ладно, – ответил товарищ.

«Журавлей» по двум стаканам разлили (Энгусову предложить не додумались, у дядек не только поступь мразья, у них и повадки аморальные, такие же), выпили, обэриутскую колбасу торопливо сожрали. И даже не пёрнули. Энгусов смотрел с отвращением, как его водка безвозвратно скрывается в дядькиных утробах. «Разве я нанимался бесплатно поить всяческую природную сволочь и мировое прохиндейство!» – яростно сказал себе он.

Тут дверь распахнулась, и в помещенье тяжеловесно вторглась старуха, в которой Энгусов без труда бронзовоголосую учительшу Гордецкую узнал. Дядьки, где сидели, там же немедленно встали, будто два гимназиста, и глаза у них в смущении бегали.

– Мессалина Львовна! – фальшиво вскричал ружьеносец.

– А мы тут… – замямлил другой.

– Распиваете, вижу! – Гордецкая сказала, будто отрезав.

– Это не мы, это всё он, его продукт, – стали указывать дядьки на Энгусова.

– Эй! – крикнул писатель. – Вы вообще прекращайте меня резюмировать!

– Боренька! – перевела старуха глаза. – Что вы делаете в обществе этих двух обормотов?

– Сижу, – сухо ответствовал Энгусов.

(А он и вправду сидел.)

– Вы его знаете? – удивился старший из дядек.

– Разумеется, знаю. Я всем своим бывшим ученикам, когда встречаю их, всегда ставлю Бореньку Энгусова в пример: мол, талантливый поэт и коренной житель Петроградской стороны. Не то, что вы охламоны!..

– Ну, это понятно, что Петроградской.

– Боря, – сказала Гордецкая Энгусову. – Прочтите нам что-нибудь своё, что-нибудь философическое.

Да, чёрт побери, триумф его, наконец, состоялся! Энгусов поворотил копыта в третью позицию, что он обыкновенно отчебучивал при чтении вирш собственной выделки, весь выгнулся этаким Фарухом Рузиматовым и провозгласил с некоторою показной брезгливостью: «Из Восточного цикла»:

Цзянсу. Близость рисового поля.

Сон на ветках тихих сов.

Псов остервенелых ярость. Воли

Единенье с духом сборищ. Снов

Истолкованье мудростью слепца.

Детей и женщин беспокойство.

Молитвы шорох, и в ожидании конца

Лица и умыслов расстройство.

– Да, – подумав, глубокомысленно говорила старуха. – И вправду: суггестивно, философично и медитативно.

– Надо же, – озадаченно откликнулся старший из дядек. – А мы-то гадали, шлёпнет его командир, когда вернётся, или оставит небо закапчивать.

– Вам бы всех только шлёпать, – сказала Мессалина Львовна. – А кстати, когда вернётся Валерочка? Я как раз к нему и пришла.

– Да уж с минуты на минуту должен, – сказал ружьеносец.

– Хотя он нам и не докладывает, – добавил битовладелец.

– И мы просто предполагаем…

– Возможно, небезосновательно…

– Это хорошо, – сказала старуха. – Я подожду. Я хотела с ним кое о чём пошептаться… такая странная история… Боренька, не переживайте! Валерик – хороший человек, он вас в обиду не даст!

– Я и не переживаю, – спесиво ответствовал Энгусов.

Мелкий белый мотылёк описывал петли подле лица Гордецкой, та машинально отмахивалась. Энгусов, глядя на мотылька, сразу сообразил, что это ни кто иной, как маленький бох, переменивший обличие. Сей субъект любит переменять обличия и искажать характеристики. Раз, махнув рукой, старуха едва не прихлопнула мотылька, но тот, изловчившись, вдруг точнёхонько залетел в левую старухину ноздрю. Сия продолжительная гражданка громко чихнула, тут послышался некоторый шум в прихожей, и в комнату вошёл командир – рослый мужчина в военной форме с погонами майора.

«Бездарно проживают свои тщетные поджелудочные жизни!» – мысленно процедил Энгусов по поводу всего почтенного собрания.

Он-то сам был, разумеется, не таким. Просто по определению.

– Здравствуйте, Мессалина Львовна, – сказал командир.

На Энгусова он даже не взглянул.

Дела триумфальные и скорбные, всякие…

Дверь открыла Светка-синявка. Вадичек об ту пору обитал на кухне с нетвёрдым духом и с поперечностью намерений, и ещё он пил воду из латунного крана, то и дело обливаясь и теряя губами струю. Но навстречу Мессалине Львовне всё-таки вышел, даже почти не пошатываясь. Проклятая гравитация! И вестибулярный аппарат! Тоже проклятый!.. Вечно они норовят подгадить раскрепощённому индивидууму, приверженному к напиткам и зельям (зелья вообще-то лучше напитков, зато напитки полезнее и ещё разносортней, оттого они и преобладают в человеческом обиходе). Однако ж не надо подгаживать этакому индивидууму, этаким индивидуумом следует гордиться, этаким индивидуумом следует содрогаться, этакому индивидууму нужно сочувствовать! Но разве дождёшься теперь от кого-то сочувствия?! От вас и содрогания самого завалящего и то не домолитствуешь! Вот!

– С моим чрезвычайным почтеньем, мадам! – поприветствовал старуху Вадик, вышло развязно, он сообразил это, но лишь махнул рукой и уж не стал поправляться. Он сам себе был противен. Такое с ним часто случалось… с утра.

– Здравствуйте, дорогие, – сказала обоим Мессалина Львовна и, не дожидаясь приглашения, прошла в комнату.

Там сидел тинейджер, прехладнокровно сидел, посматривая на вошедшую старуху. Встать перед старухой он не удосужился. «Перед каждой ветхой грымзой вставать – так, пожалуй, копыта утомятся и заболеют», – цинично подумал Илюшка. Впрочем, может, и не подумал. А просто не встал машинально, без мысли.

– Вот ты, значит, какой! – с некоторою экзальтацией сказала пришелица.

«Какой?» – хотел было сказать тинейджер, но, губы поджав, промолчал.

– Да, он такой! – восторженно закивала головой Светка. – Гнойное Семя.

– Я много слышала о тебе! – продолжала Мессалина Львовна. – О твоих способностях, о твоей силе, о твоих знаньях и навыках. Светочка мне все уши прожужжала рассказами о светлом отроке, видящем будущее. И всё подтверждается, что он говорит. Но я и представить себе не могла… Света – хорошая девочка, добрая, умная… была до тех пор, пока не познакомилась со своим ужасным Карасюком.

– Я всё слышу, я всё слышу, – подал голос Вадичек, прятавшийся в прихожей.

– Иногда полезно послушать негативную правду о себе, а не какие-то там приветливые инсинуации, – отмахнулась старуха.

– Ты – старая, – наконец, раскрыл пасть Илия.

Мессалина Львовна запнулась. С ней ещё никто и никогда в жизни не говорил так. Удивлённая Светка глядела то на старуху, то на тинейджера.

– Старая, – смиренно согласилась Мессалина Львовна.

– Старая-престарая, – настаивал Илия.

– Прямо-таки насквозь престаревшая, – подтвердила та.

– Это плохо, – твёрдо сказал тинейджер. – И мешки под глазами.

– Да уж, просто ужасно! – развела руками старуха. – Но что я могу сделать?

– Скажи теперь сама, – велел ей тинейджер.

– Я – старая-престарая старуха, я некрасивая, болтливая, толстая, у меня давление скачет, и сахар повышенный, мне осталось совсем немного, но, хоть жить-то всё-таки хочется, я понимаю, что это уже бесполезно и не надо хотеть, – выпалила гостья.

– И ещё – свиное сокровище, – подсказал тинейджер.

– Да. Я – свиное сокровище! – подтвердила старуха. – Безоаровый камень.

– Гав-гав-гав! – поддержала её Светка-синявка. Она за компанью решила унизиться, она была теперь глупой собачкой. Собачки же для человечка – счастливое унижение.

– Вот, – сказал тинейджер. – Теперь я могу говорить.

– От тебя как будто свет исходит, – завистливо сказала старуха. – Ты прост и одновременно загадочен.

– А ещё я могу такой специальный луч послать, и все, на кого он попадёт, сразу умрут или будут делать то, что я захочу, – похвалился Илюшка.

– Это называется лазер, – вякнул Вадик из засаленной прихожей.

– Дубина какая! – огрызнулся мальчишка. – Не лазер, а специальный научный луч. Ни у кого больше таких лучей нет. Их даже учёные не знают. А если даже кто-то и знает, то не может объяснить.

– А правда, что ты и про мусорные мешки, и про Розу Давидовну, и про Тлеуна-Далейкина, и про хребет сломанный заранее рассказал? – с упованьем спросила старуха.

– Он знал, знал! – вся извернулась Светка. – Он нам с Вадиком рассказал за несколько дней, а потом я тебе, тётя. И ничего не исказилось, ничего в неправду не пришло.

– Я и дальше знаю, – сказал Илия. – И рассказать могу, только это не надо никому понимать, и там я уже сам буду, а им без меня никак, они своих возможностей не ведают, и что должны сделать.

– Потенциала, – подсказал Вадик.

– Потенциала, – согласился тинейджер.

– Я отведу тебя туда, если хочешь, – предложила старуха. – Там главный – Валерочка Рымниц, он мой ученик бывший, тому назад лет тридцать учился.

– Твоя роль, – кивнул головою Илюшка, вставая.

Мессалина Львовна просияла. Светлый тинейджер её принимал.

Понемногу стали сбираться. Светка-синявка и Вадик-синяк увязались за нашею парочкой: старухой с тинейджером.

– А вы куда? – удивилась Мессалина Львовна племяннице с простецким её кавалером.

– Это мы его увидели первыми! – взволнованно объяснила синявка.

– Мы, – настаивал Вадичек.

– Мы сразу поняли, что он или пророчественный тинейджер или и того круче, – бросила Светка.

– Круче, круче! – сказал Вадик. – Что перед ним какой-то пророк! Пророков много, я и сам пророком бываю… иногда… когда есть всяческая жидкость, и никто не препятствует со скрупулёзностью.

– Да, он бывает, – будто извинилась синявка за своего благоверного.

Но Мессалина Львовна всё ж сумневалась. Старуха бы, конечно, никогда себе не призналась, но она уже ревновала тинейджера к своей затрапезной родне.

– Я уже упомянула вас в разговоре с Валерой и ещё разговаривать буду, – пообещала она.

Но синяки не уступали.

– Может, нам хоть подарят бутылочку, когда увидят, какое чудо мы своевременно распознали, – несмело сказала Светлана.

– Бутылочку… – поднял женщину на смех её суженый. – Ящик, не меньше!..

– Бутылочку я вам сама подарю, хотя и не стоило бы поощрять, – заверила их старуха.

– Бутылочки мало, – оспорил оную Вадик.

– От бутылочки только на раз удовольствие, – сказала синявка.

– Пусть идут! – вмешался Илюшка.

Мессалина Львовна тотчас же стушевалась. Будто бы и не было вовсе её.

Между зданий и двуногих человеков повсеместно водрузилась некая бестрепетная, позитивная погода. Уличные прохожие с удивлением наблюдали странную эту четвёрку – старуху, тинейджера, синяка и синявку, но ни они, ни четвёрка не ведали, что средь последних сам-пят затесался почти незаметный, маленький бох. Был бы здесь Энгусов, он бы, быть может, того заприметил, такой уж у Энгусова глаз, он зачастую невероятное видит. Но Энгусова не было здесь, Энгусов был далеко. На Ковалёвском, если точнее. На Ковалёвском, мать его, кладбище, а вы что подумали?

Маленький бох был, конечно, и там, он может быть в разных местах в одно время. Он каплей на стекле притворился в автобусе едущем, в автобусе, посреди которого на полу гроб красовался, а по стенкам на скамьях притулились наши знакомцы – Дунин (мужик), Бобриков (волюнтарист), Морякова (девица), Энгусов (несметный сказитель), ну и, понятно, моряковская бабка (во гробе). Оно, конечно, сей погребальный ящик от дороги до ямы могли и кладбищенские мужики донести, но свои как-то сподручней (да и дешевле, а лишних денег у Моряковой не наблюдается).

В принципе, и Энгусов был там не слишком-то нужен. По причине субтильного свойства покойницы Дунин и Бобриков и вдвоём бы управились, для чего Морякова пригласила и Энгусова, было не очень понятно. Но может, и неспроста, распалял себя наш начальник над словесами. А совсем напротив: с намерениями… «Неужто Люська настолько деградировала, что может и на Бобрикова польститься? – мысленно спрашивал Энгусов. – И уж тем более на Дунина. От этих проголодавшихся самок чего угодно ожидать можно».

– Похороны – тоскливое производство, полное привходящих обстоятельств и ложного целеполагания, – бросил Энгусов, когда они аккурат проезжали Пороховые.

– Тоскливое и скорбное, – подал Дунин свой промозглый, прокуренный голос.

– Тоскою замешенное и скорбью приправленное, – метафорически уточнил волюнтарист.

– Но зато, я заметил: когда какой-нибудь писатель откинется или другой делатель искусства в ящик сыграет, на душе бывает изрядный прилив бодрости, – продолжил Борис Алексеевич. – А бабушка там заурядная какая-то или иной обыватель – эти-то что? Жили б себе и дальше на радость простецким собственным родственникам, – гуманно закончил он фразу.

Морякова тут же вообразила картину, что бабка её не крякнула, а продолжает себе дальше существовать – лёжа и бесполезно, и её всю передёрнуло.

– Нет уж, не надо, я и так с ней столько промучилась! – крикнула Люська и гроб в негодованье пнула ногой.

– Да-а, Люсе, конечно, досталось! – умильно протянул Дунин.

– Это не передать, – прибавил и Бобриков и со своей стороны тоже копытом солидарно по ящику стукнул.

Видя такую железную коалицию и домодельный консенсус, Энгусов почёл за благо побыстрей переменить возбранную тему.

Когда приехали, Дунин и Бобриков гроб потащили, Энгусов всё норовил подставить плечо, но только мешал мужикам, по совести уж если заметить.

– У меня не только в головном мозгу мысли, но и спинной также полон всяческих особенных соображений, – расхвастался тинейджер Гнойное Семя, когда они через Большущий прешпект перебегали, по которому пёрлись дорогие нерусские тачки.

– Ты удивительный! – искренне подтвердила старуха. Синяк да синявка сему тщеславному аттракциону беззвучно поддакивали.

– Говорю вам: скоро все ахнут! – Илюшка настаивал.

– Мы так уже ахнули, – раболепно выразился Вадичек.

– Ах! – сказала синявка.

Ахнул и Вадик. Прямо метерлинк какой-то с этими неистощимыми ахами!

«Природа на нём отдыхает, – на мгновенье мелькнуло у Энгусова по поводу пасынка. Но он тут же себя и оспорил: Нет, это здесь ни при чём! Ведь он мне не сын, нет у нас с ним единокровности! А если б была, вот тогда отдыхала бы точно!»

И кто его знает, отчего в нём вдруг мелькнуло такое! С недопою, быть может (то бишь с абстиненции), а может, навеял маленький бох! Сей бох, как известно, к сарказмам привержен! В низостях закоснел и глумленьям обучен! Вот он каков – этот микроскопический выродок!

Возле штаба стоял часовой в штатской одежде. В парадном ещё пара ополченцев толклась для охраны. Видно, чего-то все они ожидали.

– Мы к командиру, – сказала старуха.

– Вам назначено? – спросил часовой.

– Несомненно и собственноручно, – подтвердила пришелица.

– Тогда проходите!

– А эти куда? – заволновался один ополченец, на синяка и синявку неодобрительно глядя.

– Они с нами, это ничего, что они такие. Поскольку в незамутнённости душевной живут и вопреки культурному распорядку, – пояснила старуха.

– Да, мы простые, но очень полезные, каких поблизости больше нет, даже если погуглить, – поддержала тётю синявка.

Майор Рымниц сидел не один. В комнате были ещё два офицера, все трое склонились над районною картой, тыренною из тырнету в среднем масштабе, и что-то обсуждали негромко.

– Мы пришли! – во всеуслышание объявила Мессалина Львовна, понемногу потрясывая своим висцеральным жиром.

Рымниц стремительно поднялся, подошёл к четвёрке пришельцев, внимательно глядя на тинейджера.

– Это он? – спросил майор. И протянул руку Илюшке.

Тот лишь зыркнул этаким драматическим увальнем на протянутую руку майора и убрал свои за спину.

– Сначала унизься! – твёрдо сказал он.

– Это как? – удивился мужчина.

– Иначе я не смогу говорить и за руку лапать, – добавил тинейджер.

– Но как я должен унизиться? Да и зачем?

– Надо! Скажи про себя что-то стыдное или сделай! – ответил Илюшка.

– Валерочка, – пришла на помощь старуха. – Скажи, скажи, так действительно надо! Я тоже унизилась. И ничего. Мне даже сделалось лучше. Это психоанализ такой и личная адаптация!

– Надо, надо! – загалдели и Вадик со Светкой, бросая на офицера свои влажные, нестерильные взоры. – Мы тоже!

– Стыдное? – призадумался майор. – А вот… однажды было со мной происшествие в ночном бою. Была команда зачистить село, мы успели поставить двух снайперов на скале, а в самом селе нас ждала засада. Нас специально заманили туда. Грузовик подорвался на мине, с другого все поспрыгивали и рассеялись по местности. Огонь был ураганный, палили, кажется, отовсюду, мы отстреливались. И тут был момент: я перебегал в укромное место, и вдруг – очередь трассирующими, прямо по мне. Я всё видел, как в замедленной съёмке… справа налево! Ещё мгновенье, и пуля снесёт мне череп, и никуда не деться, я застыл, как парализованный, я видел того стрелка, моего убийцу, и так стало страшно, так захотелось жить… И тут вдруг наш снайпер уложил его, и пуля, предназначенная мне, прошла выше. Ещё через мгновенье я стоял уже с полными штанами. Огонь через десять минут мы подавили. Парни пошли на зачистку, работали жёстко, на полное уничтожение, а я, как пацан, с голым задом прячусь под мостом, и в речке замыть штаны пытаюсь. Но какое там – замыть, когда – целая куча! Объяснил потом, что меня якобы контузило, потому я мокрый. Никому никогда не рассказывал прежде эту историю, даже не знаю, отчего сейчас вспомнил.

– А я писался до двадцати лет, – меланхолически сообщил пожилой офицер с погонами старлея. – Уже и школу закончил, и в военное училище поступил, а сам всё писаюсь. А ведь никто об этом знать не должен, а то комиссуют в два счёта. Потом, конечно, постепенно прошло, но, когда мне было двадцать, за год обоссался два раза – в ночь на Первое мая и на Седьмое ноября. А отчего именно в эти дни? Кто знает… А ведь я учился ещё в советское время. Когда, не то, что сейчас, когда уважали праздники.

– Фамилия? – коротко спросил тинейджер.

– Струй Алексей Петрович, – вытянулся офицер.

– Хорошо, Струй, – сказал Илия.

– А у меня на теле жировиков до фига, – вмешался и третий офицер – капитан, – на спине, на боках и на пояснице – сплошные жировики! Уж чего я только не делал: и вырезал, и выжигал лазером – вроде, избавишься от них, а через месяц они снова нарастают и на тех же самых местах! Они не болят, а всё равно противно! И на пляже толком не разденешься – стыдно, и как комиссию врачебную проходить, так для меня пытка, из-за жировиков я, можно сказать, и не женился. Так и прожил жизнь безапелляционною курвой, по здравому рассуждению. А звать меня Решин, Осип Осипович.

– Ладно, – согласился Илия. – Тогда можно.

И теперь уже сам протянул Рымницу руку для пожатия.

Видя такой оборот дела, подошли поручковаться с тинейджером и капитан со старлеем. Старлей по-стариковски ещё, бережно потрепал Илюшку по шее, и – странное дело! – горделивый тинейджер ему это позволил.

Синяк и синявка, застенчиво пристроившиеся у порога, с умилением наблюдали сию церемонию. «Это мы, мы первые его констатировали!» – бормотали они. Мессалина Львовна тоже казалась взволнованной.

Тут образовалась некоторая пауза, все ждали, что скажет тинейджер, но тот молчал. Так что ж, он обдумывал свои слова? Но нет, ничуть того не бывало, Илюшка, когда разевал пасть, говорил почти без размышления, слова будто сами собой исторгались из него. Он будто освобождался от слов. Смысл словно распирал Илию. Оттого он всегда казался старше своих лет.

– Ну и? – затаённо спросил майор Рымниц.

– Чего?

– Так ты всё знаешь? Что было и что будет?

– Чего там особенно знать…

– Всё-всё? В подробностях?

– Мельбурн вот тоже далеко, но это не значит, что я его не знаю.

«Мельбурн, Мельбурн!..» – переглянулись офицеры.

– А поближе? – коварно спросил майор.

– Не видел ваших окопов, – пожал плечами Илюшка.

– Каких? – уточнил майор.

– Ваших.

– А зачем?

– И орудий тоже не видел.

– Зачем орудия? – сказал офицер.

– И госпиталя, небось, нет.

– А госпиталь-то на что? – повысил голос собеседник тинейджера.

– И полкового знамени, – хихикнул внезапно осмелевший Вадик.

– И смены караула, – довольно прибавила Светка.

– И полевой кухни, – сказала Мессалина Львовна.

«Ах, как он строит диалог! – внутренне восхитилась она. – Это просто непостижимо!»

– У нас и полка-то нет, – ответил майор. – Не только знамени.

– Вы вообще собираетесь побеждать, или в носах бесполезно выискивать станете? – заложив руки за спину, тихо спросил Илия.

– Кого побеждать?

– Улицу Маркина.

Тут все собравшиеся переглянулись. Они решительно ничего не понимали. И вместе с тем смутно предчувствовали, что нечто новое, небывалое приоткрывается им. Улица Маркина вообще – вот она рядом, один дом пройти – и на тебе: улица Маркина. Но так было прежде, и даже не до сего дня, а до момента тех самых событий, которые только и были у всех на устах. Тут и само пространство, и самые расстояния, и внешние облики – исказились, сделались невсамделишными, фантастическими, а вместе с тем неизбежными. Как тут не согласиться с подспудным знанием Мельбурна?!

– После события, – рассудительно начал Рымниц, – я с мужиками поговорил, нельзя, мол, терпеть такое хамство, мы тогда сформировали четыре патруля, все отслужили срочную, всех знаю лично. Чтоб оперативно реагировать, если ещё что-то. Закрывают периметр. А война, окопы, орудия… Где мы возьмём орудия? У нас зато Калашниковых три единицы, если что – раздадим.

– Где обычно берут орудия? – едко сказал тинейджер. – В магазине, наверное.

– В военторге, – усмехнулся капитан.

– У меня племянник служит на Ржевском полигоне, – вмешался старлей. – Можно с ним переговорить. Там каждый день стрельбы. Купить или взять в лизинг. Остаётся вопрос денег.

– Ненасытный рынок весь у вас – вот и деньги, – бесцветно говорил тинейджер. – Собирайте дань с богатеев.

– Ну, там кто-то и с улицы Маркина может присутствовать, – оппонировал Рымниц.

– Изгоните! – сказал, как хвост кота отхреначил, Илюшка.

– Как Спаситель наш изгнал меновщиков и столы опрокинул, – вдруг стал приплясывать Вадик.

– Правильно, – сказала Мессалина Львовна. – Бизнес должен демонстрировать лояльность. Иначе это будет плохой бизнес.

– Я – ваш спаситель! – огрызнулся тинейджер. – Вы сами собой спасаться не можете!

– Ты, ты, ты!.. – поддержала его Светка-синявка. И Вадик нетверёзый его поддержал.

– А вообще на улице Маркина такие неприятные люди живут, что стоило бы их столы опрокинуть, – заметила Мессалина Львовна. – Да и дети у них такие же. И дети детей. И племянники племянников до седьмого колена. Я знаю, я их учила. И это тогда уже было неприятно!

– Верно, верно, золотые слова! – зашумели офицеры.

– Я буду завтра говорить к народу, – заявил тинейджер.

– Ладно, – согласился майор.

– С балкона, – уточнил Илия.

– Найдём квартиру с балконом, – главою кивнул его собеседник.

– И народ пригоним, если потребуется, – пообещал старлей.

– Потребуется, – согласился тинейджер.

– Как Ильич, – потирая руками, хихикнул Вадик-синяк. – Илия как Ильич.

– Как Владимир Ильич, – поддакнула его кургузая подруга.

– Как вождь мирного пролетариата товарищ Ленин с ксешинского балкона! – резюмировал Вадик.

– Пока всё! – прибавил тинейджер. – Но ночью могут быть гости.

– Гостей-то мы встретим, – заверил майор.

– Вот и встречайте! – молвил тинейджер. – Завтра расскажете.

Моряковскую бабку решено было подхоронить к Люськиной матери, давным-давно упокоившейся на Ковалёвском кладбище. Так оно и проще, и дешевле. Энгусов, стоя у края, меланхолически пялился на старый полусгнивший гроб на дне ямы, и воображал себя в том гробу. Выходило скверно. Ощущения были самые гадостные. «И как вообще упокойники лежать в гробах соглашаются?» – думал он. Он бы, Энгусов, ни за что не согласился. А уж если б его туда затолкали насильно, то всё равно нашёл бы способ выбраться.

«Вот бабка в новом гробе лежит, и ящик, вроде, удобный и подстилка мягкая, синтетическая, а всё равно мерзостно такое лежание!» – думал Энгусов.

– Жизнь мою загубила, дрянь старая! – встряхнула головой Морякова.

Дунин с Бобриковым вздохнули. Энгусов подумал и вздохнул тоже. Люськиной загубленной жизни было не жаль, сама во многом виновата, ежели по справедливости. И чего она, зараза, Энгусова не распознала своевременно, в полной обширности и в непререкаемом значении! Тем-то и заслужила!

Энгусов покосился. Маленький бох был поблизости и одобрял. Сей бох любит, когда с ним сверяют поползновения, это его свойство.

Речей не произносили. Новый гроб опустили в яму на ремнях, и Морякова в качестве легитимной внучки и фактической организаторши бросила первый земельный ком. Люськина свита последовала её примеру, потом и кладбищенские мужики лопатами быстро-быстро закидали землю в могилу.

Кладбищенских землеройцев Морякова отпустила. Осталась с одними своими. Люська раздала мужичкам за труды по бутылке «Калины красной» и немного деньгами. Похороны сейчас так дорого стоят, а много денег у неё нет. По первой хлопнули прямо на свежем могильном холмике. Продолжили в автобусе – уже весёлые, пели песни, про погоду в доме, которая главней всего, про огонь, бьющийся в тесной печурке, про дверь, вдруг скрипнувшую, как в сказке, и ещё много про что пели. Подпевал и Энгусов, который, в принципе, всяческую самодеятельность недолюбливал и от фольклора содрогался. Особливо от ближневосточного. Двухтысячелетней давности. А тут пел за милую душу. Хотя и скептически. Ну, должен же он хоть как-то от простонародия отличаться!

Энгусов вышел первым. По преимуществу от того, что по дороге сильно ссать захотел, а дом его был как раз неподалеку. А так-то бы мог проехать дальше со всеми и потом вернуться пешком.

«Поди, отдерут сейчас вдвоём Морякову по самые ложесна! – завистливо думал Энгусов и ни о чём другом думать не мог. – А может, и втроём, если водителя с собою присовокупят».

Казалось бы, уж давно что за дело ему до этой разнузданной девицы, которую и девицей-то именовали из одних только иронии да снисходительности, а всё ж такая презумпция язвила Энгусова в самую поджелудочную железу. «Она теперь стала весьма благорасположенной самкой, к тому же в шаговой доступности и в подручном расположении. Раньше-то хоть бабка немного сдерживала. А щас совсем тормозов не останется!»

Мысль же о том, что, может, прямо теперь какой-то там подлый, занюханный водителишка, не имеющий прямого касательства, вопреки бытовой субординации и проч., принимает участие в оргии с Моряковой, а он, Энгусов, эксклюзивный и первозванный, при этом бултыхается где-то за бортом, была особливо мучительной. Эта мысль побуждала к действию, правда, не вполне понятно к какому.

«Щас быстро поссу и сразу из дома вон – разбираться! – наказал себе Энгусов. – Может ещё, чего доброго, и примкну к безобразию!»

Возле парадного он едва не столкнулся с пасынком, Илюшка тоже неизвестно откуда возвращался домой. И была мимолётная сцена. Писательский пасынок приманил дворового котяру возгласами: «Кис-кис-кис!» Котяра приблизился в ожиданье подачки и доверчиво уставился в лживые зенки тинейджера, к тому ж добросовестно мявкая.

– Унизься, сволочь! – ласково сказал тинейджер.

И тут же, приноровившись, кровожадным взмахом копыта изрядно приложил четвероногое об стену.

Мелкая пушистая тварь завопила истошно и задала стрекача, как никогда более в своей кошачьей жизни его не задавала.

– Где таскался? – строго спросил Энгусов. Полный всяческого патернализма и назидательных веяний. У него у самого было рыло в пуху, оттого-то и спрашивал строго. – И ещё тварь животную мучаешь, – добавил он.

– Гулял, – пожал плечами тинейджер.

– Гулял! – передразнил того Энгусов. – Это не оправдание!

Тут-то, на этих самых словах, их обоих и оставил маленький бох.

«На сегодня капут!» – должно быть, заключил тот. Да и на что ему вообще гуляющие тинейджеры! И уж тем более – гуляющих тинейджеров отчимы!