Текст книги "Пушкин, Гоголь и Мицкевич"

Некоторые академисты, едва только вырвавшись из душных классов, устремлялись прямиком на Сечь. Если кому-то из них удавалось добраться туда, не будучи перехваченным в пути, те поначалу становились джурами-оруженосцами, с отличнейшей перспективой превратиться впоследствии в настоящих, взрослых воинов. Кто был постарше, к тому же поднаторевшим в воровстве или в разных подручных промыслах, – те сразу же примеряли воинские доспехи, порывались в битвы. Обзаводились также собственными воинскими причиндалами, необходимым снаряжением, а то и подходящим хозяйственным состоянием.

Тем же бурсакам, кому суждено было дальше корпеть над уроками, кто сносил ежедневные выволочки за свое нерадивое прилежание, оставалось надеяться на радость после завершения всех учебных «страданий». Зато они твердо знали, что заключительным этапом в образовании их станет непременная сечевая учеба. А дальше…

Дух захватывало!

А еще, конечно, Гоголь-Яновский узнал, что превыше всего, – после более или менее сносного владения оружием, – в казацком войске ставились личная храбрость, взаимовыручка, преданность религии и любовь к родному краю. Всякий запорожец, пренебрегший чем-нибудь из всего перечисленного, особенно же предавший родную землю, будет нещадно наказан.

Из народных песен автор будущего «Тараса Бульбы» почерпнул ярчайшие примеры подобных казней. Он знал, что с осужденным на смерть запорожцем в первую очередь расправлялись его ближайшие родственники. Предпочтение отдавалось отцу, брату, племяннику. После этого авторитет исполнителей мести нисколько не падал, а лишь возрастал. Убийца предателя чувствовал себя в достаточной степени реабилитированным за сомнительные родственные связи. Более того, становился героем преданий, народных дум в устах звучноголосых слепцов-бандуристов…

* * *

Как ни старался Гоголь-Яновский, как ни привлекал к содействию готовых помочь ему Пушкина, Жуковского, князя Вяземского, даже Максимовича, как ни призывал их воздействовать на министра Уварова и попечителя Киевского учебного округа Брадке, а все же кафедра в Киеве ему не досталась.

Не помогли ни личная дружба Пушкина с будущим графом Уваровым, ни, казалось бы, твердые обещания явившегося в столицу Брадке, данные им в кабинете Василия Андреевича Жуковского, вроде того, что кафедра будет оставаться вакантной хоть бы в течение целого года…

Известный уже писатель, автор нашумевших «Вечеров…», но вместе с тем скромный учитель в Патриотическом институте, в глазах попечителя Брадке явно проигрывал сравнение с профессиональными историками. Таким профессионалом оказался Владимир Францевич Цих (или Цых), профессор Харьковского университета. Циха, ко всему прочему, отличали великолепные ораторские способности, наличие у него стройной системы в изложении материала, выверенная научная доктрина. Кроме того он был человеком, как рыба в воде ощущавшим себя на университетской кафедре. Она и досталась ему. (Заметим, вскоре Цих станет ректором всего Киевского университета Святого Владимира, чуть ли не вторым после знаменитого Максимовича).

Открывшаяся вслед за этим профессорская должность в Московском университете Гоголю-Яновскому нисколько не подходила. О ней ему не хотелось и слышать. Пришлось соглашаться на должность адъюнкта в столичном университете по кафедре истории средних веков, о чем тут же он с ходу известил Погодина, прикинув, что неплохо было бы воспользоваться дружбой с известным историком-москвичом, читающим нечто подобное своим питомцам. «Если ты этого желаешь, – написал Гоголь с видом явного бескорыстия, – то я тебе пришлю некоторые свои лекции, с тем только, чтобы ты взамен прислал мне свои. Весьма недурно, если бы ты отнял у какого-нибудь студента тетрадь записываемых им твоих лекций, особенно о средних веках, и прислал бы мне теперь же».

Читая эти строки, Погодин, наверняка, понимающе хмыкал.

Недели три спустя, в письме к Максимовичу, адресованном уже непосредственно в Киев, куда тот был назначен ректором, Гоголь-Яновский несколько смягчает обстоятельства своей неудачи. Пытается даже представить ее каким-никаким успехом. «Я решился ожидать благоприятнейшего и удобнейшего времени, – написал он, – хотел даже ехать осенью непременно в Гетманщину, как здешний попечитель, князь Корсаков[20]20
  Речь идет о князе Михаиле Александровиче Дондукове-Корсакове, в те годы как раз исполнявшем обязанности попечителя Санкт-Петербургского учебного округа.


[Закрыть], предложил мне, не хочу ли я занять кафедру всеобщей истории в здешнем университете, обещая мне через три месяца экстраординарного профессора… Я, хорошенько разочтя, увидел, что мне выбраться в этом году нельзя никак из Питера: так я связался с ним долгами и всеми делами своими, что было единственно причиною неуступчивости моих требований в рассуждении Киева. Притом же от меня зависит приобресть имя, которое может заставить быть снисходительнее в отношении ко мне и не почитать меня за несчастного просителя, привыкшего через длинные передние и лакейские пробираться к месту. Между тем, поживя здесь, я буду иметь возможность выпутаться из своих денежных обязательств».

Итак, не добившись кафедры в Киеве, Гоголь-Яновский оказался вроде бы все-таки победителем: получил доступ к ней в столице. Правда, как видно из его переписки, молодой преподаватель не очень томил себя подготовкой лекций, хотя предстоящий учебный год был уже совсем на носу. По собственному его выражению, к концу 1834 года он работал как лошадь, но это было корпение не над формированием научной доктрины, а над новыми литературными произведениями. В том числе – и над повестью «Тарас Бульба».

В наши планы не входят рассуждения о профессоре Гоголе-Яновском, званием которого поначалу он даже очень гордился. Однако заметим, что на указанном поприще писатель потерпел очевидное всем фиаско. И проявилось это довольно скоро, чего впоследствии, как видно из его писем, сам он нисколько не отрицал. Это поняли не только его коллеги, в большинстве своем преданные науке люди, считавшие, что к кафедре Гоголь-Яновский пробрался именно «через длинные передние». Поняли это также самые заурядные студенты…

Очарованные «Вечерами», с нетерпением ждавшие его в аудитории, молодые люди уже после второго общения с новым профессором уловили его научную несостоятельность. Если в январе 1835 года Гоголь-Яновский сообщает Максимовичу о своих намерениях «хватить» историю средних веков «томов в восемь или девять», то уже через месяц ему предстоит объяснение с самим попечителем округа относительно «странной» молвы о его необычных лекциях. Начальство стало даже опасаться, как бы студенты не предприняли чего-то неподобающего. Если и посещали они кабинет истории, то лишь для того преимущественно, чтобы слегка позабавиться рассказами «сказочного» профессора. Не помогло и то, что на одной из лекций, тщательно подготовленной, присутствовали Пушкин и Жуковский, и что Пушкин во всеуслышанье назвал лекцию довольно «увлекательной».

Что говорить, на слуху в столице были разные выходки со стороны студентов, хоть бы в Московском императорском университете, где ими освистан был сорокаоднолетний профессор гражданского и уголовного права М. Я. Малов.

Дело с профессорством, в конце концов, было спущено на тормозах. 31 декабря 1835 года Гоголь-Яновский был уволен от должности «по случаю преобразования» университета. Не последней причиной данного факта можно считать и то, что, по установившимся правилам, профессору непременно следовало защитить магистерскую диссертацию, что Пушкин вроде бы даже настаивал на этом, указывая вполне подходящую тему – по истории развития русской критики.

Что касается должности Гоголя-Яновского в Патриотическом институте, то подобное увольнение произошло в нем еще прежде того – 25 июня того же 1835 года.

Но это уже мало что значило. Повесть на историческую тему под названием «Тарас Бульба» сделалась уже достоянием читательской массы. И это стало главным событием в истории Гоголя с его профессорской кафедрой.

* * *

Конечно, читатели, взявшие в руки новый сборник, служащий «продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки», вправе были рассчитывать, что и в этой книге встретятся им говорящие наперед имена, а самих действующих лиц наберется там крайне немного.

И они не ошиблись. Уже на первой странице повести «Тарас Бульба» ощущается влияние народного театра, известного нам вертепа, представлениями которого Никоша Яновский упивался в родной Васильевке и, по слухам, – в лицейском Нежине тоже. Традициями такого театра живились собственные пьесы, сценография и вся режиссерская деятельность отца писателя, Василия Афанасьевича, а то и весь сочинительский дар общего их предшественника – поэта Василия Танского.

Как утверждали впоследствии, Василий Танский, предок Никоши со стороны бабушки, Татьяны Семеновны, прослыл замечательным комедиографом то ли в стиле француза Мольера, то ли в роде римского драматурга Плавта. Однако из его немалого наследия до нас ничего не дошло.

На сценической площадке украинского вертепа вращалось лишь несколько героев, что оказалось вполне достаточным для выражения потребных мыслей и чувств. Впрочем, диктовалось это «производственными возможностями» самого вертепа.

По большому счету, в первой редакции «Тараса Бульбы» наличествует несколько полновесных героев: сам Тарас и его сыновья – Остап и Андрий. Даже старушка-мать, супруга Тараса, отодвинута автором куда-то на дальний план. И уж точно там, на втором этом плане, пребывает наперсник Тараса, упоминаемый нами вскользь есаул Товкач. Даже польская панночка, погубившая Андрия своей удивительной красотой, обретается там же.

На втором, удаленном плане помещен и жид Янкель, весьма существенный тип в становлению сюжета всей повести, придающий своеобразную интенсивность развитию ее динамики. (Необходимо сразу заметить, что слово «жид» в украинском «наречии», под влиянием которого находился в то время писатель, как и в польском, не заключало в себе никакого, сказать бы, сомнительного оттенка. Термин являлся полным аналогом слова «еврей»). Остальные люди в повествовании составляют бурлящий фон, из которого время от времени проступают отдельными личностями, вроде соплеменников Янкеля – Шлемы и Шмуля, явивших свои устрашенные лица и успевших подтвердить правильность заявлений Янкеля, чтобы тут же быть брошенными в днепровские волны. Более отчетливо выглядит фигура еще одного их приятеля, варшавского жителя – некоего Мардохая.

Рельефным вполне получился образ какого-то анонимного кошевого; весомо обрисована татарка, служанка панночки. Зато одними названиями своих весомых поступков обозначены коронный польский гетман Николай Потоцкий и его антагонист, казацкий военачальник Иван Острянин (Остряница), восставший против всесилия буйной польской шляхты. Собственно, вот и все основные действующие лица.

Вертепный характер повествования в «Тарасе Бульбе» сохраняется также в том, что главный герой его, сам Тарас – это в сущности совмещенный вариант строгого Коржа из «Бисаврюка», недалекого Солопия Черевика из «Сорочинской ярмарки», вальяжного Чуба из «Ночи перед Рождеством», да чересчур возомнившего о себе Евтуха Макогоненко из «Майской ночи или Утопленницы». Сыновья Тараса, Остап и Андрий – не более, как раздвоенный образ юноши, также вбирающий в себя черты Петруся, Левка, Вакулы и им подобных молодцев из тех же произведений гениального мастера.

Только заботы у этих героев – совершенно иные. Груз решений, свалившийся на плечи Тараса, не идет ни в какое сравнение с тем, на что предстоит решиться Чубу, Черевику, даже Коржу.

Имя заглавному герою произведения, как всегда у Гоголя, подобрано совсем не случайно. Оно само говорит за себя. Слово Тарас восходит к древнегреческому глаголу ταράσσω, что означает «бунтую, возмущаюсь». Тарас, таким образом, – «бунтарь, возмутитель, беспокойный человек». Имя его сродни славянскому Вадим, производному от древнерусского глагола «вадити» – примерно с тем же значением, что и коренное древнегреческое. Вероятно, уже в этой, первой, редакции Гоголь-Яновский сопоставлял свое собственное произведение с наследием античных авторов, несмотря на то, что познания его в вопросах античности, в древнегреческом языке в частности, выглядели довольно скромно. В лицейском аттестате по данному предмету у выпускника-нежинца красуется весьма аккуратный писарский прочерк.

Что касается прозвания героя, прибавленного к имени Тарас, то оно, понятно, тоже родилось далеко не сразу. Конечно, к слову «Тарас» необходимо было присочинить экспрессивное существительное. Первоначально автор остановился было на слове «кульбаба», о чем уже вскользь говорилось. Оно вполне подходяще звучало для великорусского уха благодаря сочетанию звуков «б» и «а». Но не таким это слово слышалось носителям малорусского языка. Малороссам оно могло показаться скорей ироничным по смыслу: за словом «кульбаба» видится знакомый всем одуванчик, с округлой и гладкой поверхности которого слетает слишком уж нежный пушок… Нет, не то! Для казацкого полковника слово явно не подходило.

В голове у автора между тем, как предполагаем, вертелось прозвание главного героя его «Страшной мести» – Данила Бурульбаша. Нечто вроде грозного бульканья… Вот бы только усилить звучание… Бурулька, булька, бульба…

Стоп! Возможно, так и возникло нечто потребное автору! Вроде какого-то нароста. Чего-то слишком весомого. Подобное выражение, в значении «картошка» употребляемое чаще всего в украинских диалектных говорах, но все же бытует оно в живой разговорной стихии.

Что касается имен Остапа и Андрия – здесь, вероятно, решающую роль сыграли предания о подлинном гетмане Гоголе, то ли Остапе, то ли в самом деле Андрие. Быть может, данные о настоящем имени гетмана каким-то образом достигли ушей самого сочинителя. В конце концов, могли ему встретиться люди, которые видели даже могилу полузабытого казацкого военачальника в Межигорском монастыре. Светлейший князь Потемкин счел даже необходимым продемонстрировать ее, эту могилу, императрице Екатерине… Что касается значения данных имен – все в них воспринимается вполне подходящим. Андрий – по-гречески значит «мужественный», Остап (Евстафий) – «крепко стоящий».

Небезынтересно отметить, что писателем выбрана украинизированная форма – Андрий. Именно так называли мнимого или действительного, бог весть, могилевско-днестровского предка писателя.

Мать молодых героев тоже не обладает в повести каким-либо именем. Быть может, автор и не собирался ее называть. Старушкино имя могло бы снизить образ всеобщей воинской матери.

 
Стоїть мiсяць над водою,
А сонця немає,
Мати сина в дорiженьку
Слiзно проводжає —
 

поется в украинской народной песне, где мать прощается с сыном. Какое имя подошло бы этой всеобщей родительнице?

Нечто схожее позволительно сказать и о польской панночке. Имя для нее не понадобилось, пожалуй, по той же причине, что и юной ведьме из повести «Вий». Правда, служанка панночки в «Тарасе Бульбе», пленная татарка, вызывала некоторые колебания в голове у писателя. Он даже предполагал наградить ее польским именем Марыся, однако всё же пришел к убеждению, очевидно, что, «окрестив» служанку, можно бросить невольную тень на красоту самой панночки, ее госпожи.

Для есаула прозвание оказалось вовсе не лишним. Есаулы отличались твердостью характера, что не мешало бы каким-нибудь образом настоятельно подчеркнуть. Первоначально Гоголь хотел назвать есаула Довбешкою, но остановился на Товкаче. Значение этих слов лежит в одной плоскости. Однако существительное «довбешка», дериват (ответвление) от слова «довбня», подошло бы здесь в большей степени, нежели «товкач» – привычное всем орудие производства, банальный пест для ступы, тогда как довбня, довбешка – боевая палица в руках у древних воинов, символ могучей силы. Подобрано было, в конце концов, и вполне подходящее имя этому бодрому военачальнику – Дмитро, Дмитрий. Оно указывает на некую связь с земледельческими трудами[21]21
  Судим по слову Δημήτηρ, имени богини земледелия, сестры Зевса, дочери бога Кроноса, матери Персефоны. Персефона, в свою очередь, являлась супругой бога подземного царства, носящего имя Аид.


[Закрыть].

Что касается имени Янкель – в устах украинцев оно представляет аналог слова «еврей», будучи уподобленным имени Иван, которое выступает синонимом коренного казацкого соотечественника.

Относительно того, что такой важнейший в казацком мире начальник, каковым являлся кошевой атаман, остался без имени и прозвания, – это, по всей вероятности, представлялось автору совершенно излишним. Казаку безразлично, как зовут его главного предводителя. Как ни к чему рядовому рубаке, скажем, имя турецкого султана, польского короля или русского царя.

Впрочем, сочинителю так лишь казалось.

Пока что…

* * *

Мы уже вроде бы говорили, да и без нас хорошо известно, что Гоголь не раз признавался впоследствии, будто его «Вечера на хуторе близ Диканьки» создавались из-за тоски по родине. Добавим: в сборнике «Миргород» подобное чувство только усиливается.

Сборник, напомним, состоит из четверки повестей: «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Все эти произведения, так или иначе, начинаются с описания двора. По крайней мере, в каждой из них дворы выступают центром. Там зарождается действие, вокруг которого оно многократно вращается, от которого, словно от камня, взвихрившего спокойную водную поверхность, взрываются миллиарды брызг. Расплываются далеко расходящиеся круги.

Двор Тараса Бульбы находится в полнейшем родстве с упомянутыми дворами во всех остальных повестях сборника «Миргород». Все они представляют модификацию хорошо знакомого Никоше Яновскому родового его обиталища, основанного еще дедом писателя, уже более или менее известным нам Афанасием Демьяновичем.

Что же касается двора Тараса Бульбы, то он, ко всему прочему, крепко архаизирован. Вся усадьба полковника Бульбы находится под надежной защитой деревьев, верхушки которых видны с очень дальнего расстояния. Вероятно, это вездесущие тополя. Перед усадьбою расстилается луг, на всю жизнь запавший в головы Остапу и Андрию. На нем они кувыркались в детстве, начиная с тех пор, как ощутили свежесть и мягкость травы. (Не так ли все начиналось и у малолетних Яновских?) По мере приближения к усадьбе, по мере того, как все прочнее впиваются в небо верхушки деревьев, – открываются две трубы над соломенной стрехой и не знающий отдыха плотный колодезный журавль. За высокими тополями дремлют кудрявые вербы, виднеются заросли бурьяна, из которого кажет свои выступающие острия потемневший от древности частокол. Вот и ворота. Вот и сам двор. Вот и втиснутое по центру его жилище самого грозного полковника. Оно во многом сродни жилищу Данила Бурульбаша из «Страшной мести». Вот и крыльцо, из недр которого спускается навстречу нам сам хозяин, заслышавший конский топот и скрип отпираемых спешно ворот.

Конечно, сам хозяин двора – весь в ожидании этих трепетных звуков. Накануне им были высланы жеребцы для его сыновей, которые впервые удостоились подобных подарков. Каждое прежнее лето приходилось им топать из Киева на своих двоих (per pedes apostolorum[22]22
  Буквально: стопами (ногами) апостолов (лат.).


[Закрыть]), как говорили в старину на малороссийских просторах, поскольку спудеям[23]23
  Ученикам Киевской академии, вроде предшественников нынешних студентов.


[Закрыть]не положено было ехать, раскачиваясь в казацком седле.

После известной встречи, начавшейся с отцовской издевки над сыновними свитками, после удалой разминки на кулаках, Тарас увлекает путешественников во внутренность дома, в святая святых любого казацкого жилища, в просторную светлицу. Воспользуемся случаем, проберемся туда и мы. Полутемные сенцы, в которых колготятся миллиарды мух, – и мы уже внутри полковничьего дома.

Да, светлицу такого рода, пожалуй, Никоша Яновский никак не мог уже видеть. Но мог вообразить себе ее по рассказам своего отца, Василия Афанасьевича, слышавшего о чем-то подобном от своего родителя, Афанасия Демьяновича. А тот имел полную возможность обозревать ее собственными глазами, а то и жить в таком же строении в доме своего отца, Демьяна Ивановича.

Светлица Тараса Бульбы, как пишет Гоголь, представляла собою чистое помещение с ничем не покрытым земляным полом, умащенным глиною красного цвета. В ней наличествовали маленькие круглые окошки, в которые заключены были матовые стекла, едва пропускавшие плотный солнечный свет. Сквозь такие пузыреобразные пятнышки, пожалуй, и незачем было выглядывать наружу, разве что – приподняв увесистую раму (именно с таким расчетом устраивались все старинные окна на Украине).

Зато стены светлицы – что тебе выставка разнообразного оружия. На них красовались всевозможные сабли и ружья. А еще, на угловых ее полках, расставлены были кувшины и фляжки, выдутые из зеленого и синего стекла.

Покоятся там и резные «серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской…». Мебель в светлице составляли домашнего производства липовые скамейки вдоль бревенчатых стен, огромный дубовый стол того же пошиба по центру и «широкая печь с какими-то нарисованными петухами на изразцах».

Таковым выглядело это старинное казацкое гнездо. В повести оно действительно воспринимается как центр событий, как место, где родились ее главные герои. Причем, не только молодые казаки Остап и Андрий, но, быть может, и сам Тарас Бульба.

Судя по всему, этот хутор, эти обширные, надо полагать, полковничьи земли, переходящие постепенно в степи, считались достоянием в прошлом весьма многолюдного семейства. Тарасу и его брату Дорошу достались они в наследство от покойного отца, настоящего имени которого уже никому ни за что не расслышать. О том, насколько были они обширными, свидетельствует привлеченный автором факт, будто сам Тарас ощутил себя полковником сразу после того, как польский король Стефан Баторий (был на престоле в 1576–1586 годах) установил деление на реестровые полки. Правда, вскорости Бульба перешел в оппозицию к королевской власти, считая себя несправедливо обойденным при дележе добычи после победы над крымскими татарами. Однако наследственные земли его, сказано, оказались столь обширными, что из многочисленных обывателей, их заселявших, Тарасу удалось сформировать свой личный, отдельный полк.

А казацкий полк в Малороссии той поры – это крупная, не только войсковая, но и административно-территориальная единица, глава которой, кстати, избирался вольными голосами. Казацкий полк состоял из нескольких сотен, управляемых заматерелыми всевластными сотниками, с не столь уже многолюдной, а все же внушительной военно-административной верхушкой. Полковая старшина, по сравнению с сотенной, выглядела более разросшейся, зажиточней, весомей.

Но если так, то где ж эти люди на страницах повести? Полковник Бульба, надо полагать, томится на хуторе в каком-то загадочном одиночестве. Рядом с ним, помимо жены и двух девок, выскочивших из светлицы при входе в нее приехавших панычей, да так и исчезнувших без следа, никого из предполагаемых полковых чинов не замечено вовсе. Речи о них не ведется даже в дальнейшем. Из полковой старшины, кроме есаула Товкача, никто и не упомянут…

Что ж, оказавшись в тесном соседстве с юными сыновьями, которые готовы бить татар и ляхов, если только последние вздумают притеснять православных (церковная уния, по словам автора, (внимание!) находилась еще лишь в зачаточном состоянии), выпив «бешеной» горилки, вспомнив о собственной молодости, Тарас разом преображается. Да зачем ему эти повседневные заботы о свиньях, коровах, посевах низко стелющейся гречихи или там колосистой ржи? Зачем ему вообще эта хата, жена, посуда? Он в самом деле – вольный казак!

Тарас вскакивает на ноги и принимается «колотить и швырять горшки и фляжки». Он готов хоть завтра отослать сыновей на Сечь, в настоящую школу, а не в ту, которую посещали они неизвестно зачем. Да что «отослать»! Он и сам готов скакать с ними, притом – непременно завтра!

Завтра!

Правда, полковник Бульба решил обойти подвластные ему курени-подворья. Да только много ль увидишь в течение одного лишь короткого предвечернего часа? Читатели недоумевают: неужели настолько легкомыслен старый военачальник, чтобы, поддавшись желанию, ни с того ни с сего, отправляться на Сечь, ни с кем не советуясь, не дав никому никаких наставлений! Разве готов он забыть о своих подопечных? Вряд ли. Скорее всего, поступил так по воле автора, имевшего довольно слабые, лишь приблизительные сведения о настоящей казацкой стихии.

Одна только ночь оставалась старушке матери, чтобы наглядеться на своих сыновей. (Впрочем, не такая она и старушка. Пожалуй, ей еще не исполнилось и четырех десятков лет. Но так уж тогда считалось, что у казака должна наличествовать непременно «старая мать». Она провожает его на войну. А затем, вся в слезах, дожидается возвращения домой). Да, одна лишь бессонная ночь. Потому что материнское сердце заранее предчувствует что-то недоброе. Правда, старушка тешит себя тщетной надеждой, что Бульба погорячился, что к утру он забудет о своем скороспелом решении, и сыновья, таким образом, проведут в родительском доме хотя бы обещанную отцом поначалу неделю.

Да не тут-то было. Как одно мгновение, промелькнула короткая летняя ночь. Конец ее прежде всех уловили чуткие кони, прилегшие было на росистые мягкие травы. Зашептали листья в верхушках деревьев, по всей вероятности – седых тополей, почувствовав колебание воздуха, насыщенного предрассветным кровавым подбоем. Тополям ответствовали приземистые вербы.

И всё. Бульба оказался на ногах при первых призывах пробудившегося светила. И тут же начал изрекать свои приказания.

Вчерашние бурсаки, преображенные теперь в казаков, окончательно сразили материнское сердце. Не различая в слезах ничего, благословила мать сыновей дрожащими, словно в каком-то тумане, почти невидимыми ей перстами. Прикрепила к их шеям маленькие иконки. Правда, когда они, уже оба в седлах, оказались за воротами двора, чтобы удалиться, быть может, навечно из дома, выскочила она вслед за конским топотом на столь памятный ей просторный луг. Настигла младшего, вцепилась пальцами в сверкнувшее перед взором дразнящее стремя. Материнское сердце что-то вещало… Что-то недоброе…

Нам бы очень хотелось как-то удостовериться, где же находилось имение Бульбы. Но об этом – попозже, когда путешественники одолеют хотя бы кусок предстоящей дороги.

Степи на страницах повести начинаются, действительно, сразу за хутором, как и в любезной автору Яновщине. Не успели путешественники удалиться на расстояние, которое отвлекло бы их хотя бы от вида материнских слез, как уже очутились в совершенно ином для них мире. В нем не встретилось ни жилья, ни рождающего хотя бы слабый тенечек одинокого деревца. Было одно бесконечно зеленое море, прикрытое куполом голубого неба. Его наполняло пение птиц, шуршание в травах беззаботных зверюшек и узенькая полоска лесов, как-то призывно-маняще тянувшихся вдоль берегов очень слабо угадываемого Днепра.

Жаль, осторожный автор ничуть не обмолвился насчет того, по какую руку, левую или правую, простирались все эти леса. Заикнись он о чем-то подобном – и читатель тотчас определил бы, где располагался хутор полковника Бульбы: в левобережной или правобережной части всей Украины.

Один только раз, да и то вдалеке, мелькнула на окоеме фигурка татарина в слишком юрком седле – и всё. Дальнейшее путешествие продолжалось без малейших для путников осложнений. Во главе отряда находился Тарас Бульба, не раз, очевидно, проделывавший этот далеко не безопасный путь. Путешественников насчитывалось тринадцать человек, крепких, вооруженных. А все ж после встречи с осторожным татарином сочтено было нужным вогнать коней в речку и проплыть на них в седлах определенное расстояние, обезопасив тем самым себя от возможных случайностей. Речка эта, приток Днепра, носила название Татарка.

Что это была за речка?

Немало вопросов напрашивается к автору повести, на которые вряд ли он смог бы ответить. Читателю самому приходится поломать над ними голову.

Судя по тому, с какой скоростью продвигались вперед казаки, как сравнительно быстро достигли они своей цели, – родовая усадьба Бульбы находилась примерно там же, где протекало детство самого Никоши Яновского. Дорога на Сечь пролегала по тем же местам, которые пересекал он сам, направляясь на ярмарку в указанный ему матерью ярмарочный Кременчуг! А речка Татарка, впадающая в Днепр, – не что иное, как знакомая ему с детства речка Ворскла, за которой простирались извечные татарские владения.

Так, по крайней мере, водилось во времена незабвенной Полтавской баталии: туда, на татарскую сторону Ворсклы, порывались люди, вступавшие в конфликты с действующими властями. Именно туда, был уверен гетман Иван Мазепа, бросятся генеральный судья Василий Кочубей и бывший полтавский полковник Иван Искра, против которых учинил он лично донос царю Петру…

После Ворсклы-Татарки до острова Большая Хортица, где, по предположениям людей XIX века, находилась Запорожская Сечь, оставалось немногим более 150 верст – расстояние, вполне одолимое для всадников в течение трех суток, как и рассказано об этом в повести.

И вот уже наши путешественники за днепровскими порогами. Вот они разом спешились и с конями в поводьях взошли на бревенчатый паром, чтобы после трехчасового плаванья достичь, наконец, острова Большая Хортица.

Многое поразило там сыновей Тараса Бульбы, которому все это было знакомо, начиная с «низеньких домов с навесами, на низеньких деревянных столбиках, какие были в предместьи[24]24
  Несколько запоздало извещаем читателей, что все цитаты из сочинений и писем в данной книге приводятся по академическому изданию сочинений Н. В. Гоголя.


[Закрыть]» (как у старосветских помещиков Товстогубов). Но вид преградившего ему путь красавца-запорожца подействовал и на старого Бульбу. Тарас даже остановил своего коня Черта, любуясь растянувшимся перед ним удальцом. Пожалуй, всем, кто тащился вслед за фыркающим конем, фигура лежащего показалась копией казака Мамая. Напомним читателю описание этого молодца, который «как лев», «раскинув руки и ноги», разлегся у них на пути. «Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показания полного к ним презрения».

Проехав еще какое-то расстояние, миновав предместье, напичканное кузнецами, портными, крамарями, торговцами и всяким иным, кормящимся при войске людом, Тарас со своими спутниками оказался в сердцевине Сечи. А там, в беспорядке, свободно, растекались ряды куреней, покрытых дерном и войлоком. При некоторых крышах куреней сверкали даже внушительные пушечные стволы.

Впрочем, никаких определенных мер предосторожности не замечалось нигде – настолько высока была уверенность сечевиков в собственной неприступности. Дюжие запорожцы, выставленные для фейс-досмотра, лежали «с трубками в зубах на самой дороге». Они посмотрели на Бульбу «довольно равнодушно и не сдвинулись с места», правда, ответив, как уж водится, на приветствие слишком заметного человека, очевидно – крупного военачальника.