Текст книги "Пушкин, Гоголь и Мицкевич"
Автор книги: Станислав Венгловский
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Любому прибывшему на Хортицу позволительно было тотчас предстать перед глазами главного (кошевого) атамана и продемонстрировать свою приверженность христианской религии. А дальше – делай, чего душа твоя пожелает. Присоединяйся к любому куреню, который успел уже тебе очень глянуться, пей, гуляй, веселись. Помни только, что ты казак, стоящий на защите православной веры.
У всех прибывающих на Сечь непременно складывалось впечатление, будто они оказались на каком-то пиру, неизвестно когда начавшемся и, уж конечно, никогда не кончающемся. Все вокруг выражали веселье и довольство жизнью. Первым делом проявлялось всё это во всеобщей пляске. Пляска получалась такой всеохватывающей, что даже старым бессильным воинам было никак не устоять на месте, и все они обязательно прислонялись к чему-то совсем неподвижному. А все же они и так не могли удержать своих ног. И те ноги, если и не носили их больше в сумасшедшем танце, то хотя бы вздрагивали в такт чародейским звукам. Все вокруг приседали и поднимались, выбрасывая в стороны колени, вскрикивая и ударяя при этом землю в большинстве своем каблуками с серебряными подковами.
Даже старый и грузный Бульба готов был пуститься в безудержный пляс, только вот некуда было девать ему своего верхового коня. Впрочем, Тарасу было не до того. Множество старинных знакомцев встречалось ему на Сечи. Он едва успевал «целоваться взаимно», расспрашивать, отвечать на расспросы и слушать ответы, чтобы сильнее еще проникнуться убеждением, до чего же неудержима жизнь и как переменчива людская фортуна. Сколько товарищей сложило головы в беспрерывных походах! Кто погиб непосредственно на поле брани, а кто завершил свою жизнь в застенках врага, на виселице, на колу, или же будучи сожженным в большом металлическом котле.
Конечно, сыновья Тараса с готовностью бросились приобщаться к новой казацкой школе. Неделю спустя, оба молодых человека почувствовали себя вполне уже в ней успевающими.
Вот тут-то старый Тарас и понял, что сыновьям недостает только воинской практики. Казак, не побывавший в сражениях, еще ничуть не казак. Сыновьям необходимо было участие в битвах. И Тарас направился к куреню кошевого.
Неизвестный по имени кошевой заявил ему прямо, что возможностей начинать войну пока что нисколько не замечается. Казаки поклялись султану не ходить на него войною без видимой причины. Нарушение клятвы на образе Богородицы обернется для всех казаков непростительным прегрешением.
Ничего не добившись, Тарас отваживается на хитрость. Он решил возбудить всеобщее недовольство главным казацким предводителем. Так и получилось. Не менее хитрый, нежели Тарас, но оказавшийся под прессом всеобщего мнения, кошевой вынужден был искать возможности «погулять» молодым запорожцам, чтобы «пошарпали» они турецкие берега без объявления всякого casus belli[25]25
Повод для войны (лат.).
[Закрыть], упражнения ради то есть, занялись элементарными грабежами представителей чужой веры, против которых настоящему христианину не грех-де всегда поднимать оружие.
Ах, с каким восторгом бросились сечевики готовить очередную аферу! Начали смолить челны-чайки, точить свои сабли, чистить самопалы, сушить отсыревший порох…
Но тут случилось событие, которое нисколько не удивило запорожцев, но опять же вызывает массу читательских удивлений. Дело в том, что в разгар подготовки молодняка к берегам Хортицы причаливает паром с беглецами из земель, подвластных украинскому гетману. Беглецы извещают об унижениях, которые терпит православная вера. Воодушевленные унией 1596 года, то есть, договором двух церквей, ляхи-католики уступили православные храмы в аренду иудеям, и без разрешения последних православным нельзя совершать своих элементарных церковных треб. А польские ксендзы разъезжают теперь в таратайках, запряженных православными, чтобы показать свое полное презрение к их «схизматической» вере, чтобы силой оружия обращать ее приверженцев в свое «еретическое» католичество. Издевательства достигли такого накала, что ризы православных священников становятся материалом, из которого жидовки строят себе свои нечестивые юбки!
Сообщения эти вызывают сначала сомнения в запорожских головах.
«Почему же гетман и полковники допустили подобное непотребство?» – спрашивает обескураженный донельзя кошевой.
Беглецы отвечают, что гетман и полковники преданы казни, тогда как казацкие старшины согласились перейти в униатство, а то и принять католичество.
Что же, этого вполне достаточно, чтобы всякие сомнения улетучились из казацких голов. Более того, сомнения сменяются даже невольным удовлетворением: сама по себе явилась возможность отомстить за поругание веры, заодно – обрести и добычу.
Первым делом запорожцы вымещают свой гнев на соседствующих с ними евреях. Им, торговцам, суждено отвечать за прегрешения своих единоверцев. Отчаянный прием Янкеля, отвергшего общность сечевых торговцев с «неправильными» евреями, лишь слегка приостанавливает казаков. Однако сроненное им неосторожное утверждение, будто иудеи живут с запорожцами как кровные братья, приводит к непоправимому. Какое братство? Все евреи гибнут в днепровских волнах, за исключением Янкеля, которого спасает Бульба, будучи тронутым упоминанием о своем родном брате Дороше, которому Янкель помог каким-то образом выкупиться из турецкого плена.
И вот, помолившись в скромной церквушке, – точнее перед нею, – о которой прежде никто не заботился, пропивая неслыханную добычу, вся Сечь, как один человек, отправляется на защиту православной веры…
Вопросов у читателя после этого только прибавилось.
Как же могло так случиться, чтобы Бульба, исключительно чуткий ко всякого рода несправедливостям, к ущемлениям православной религии, интуитивно раскрывающий беспорядки, всего лишь неделю проведший на Сечи, а до того томившийся на собственном хуторе, – ни сном ни духом не слышал о чем-то подобном?! Причем таком грандиозном, грозящем существованию самой православной веры? Мог ли не знать он о гетмане, казненном в Варшаве, погубленном самым жестоким образом? Как ухитрился не слышать о смерти коллег-полковников, головы и руки которых возятся по всем ярмаркам для устрашения сомневающихся и непокорных? Это творилось отнюдь не в течение одного только месяца. И как, в конце концов, добрался на Сечь он, не встретив в пути ни одного человека, спешащего с этой печальной вестью? С другой стороны, каким это образом другие, прибывающие из Гетманщины[26]26
Так назывались регионы, подвластные украинскому гетману (укр.).
[Закрыть], ухитрились также не знать об экспансии католических священников и всего пришлого шляхетства, об ужасной военной акции и последовавших масштабных преступлениях? Как могли ничего не слышать о том сыновья Тараса, ученики академии, где преподаватели, в большинстве своем, сами являются монахами, сведущими в вопросах православия и во всем, что относится к его состоянию? Не знать о том, что многие старшины успели перейти в униатство и в католичество?
Концы не сходятся с концами[27]27
Как тут не вспомнить рассказ старого гувернера Ивана Алексеевича Бунина о его встрече со зрелым писателем Гоголем «в одном московском литературном доме», когда Николай Васильевич выразился в том смысле, «что можно писать о яблоне с золотыми яблоками, но не о грушах на вербе».
[Закрыть].
Впрочем, автора повести это всё не смущало нисколько. Он находился в фарватере вычитанного им в «Истории русов» – этом очень талантливом, хоть и компилятивном произведении, которое вобрало в себя еще более яркие пропагандистские сочинения, созданные уже после свершения многих событий. Составители «Истории…» преследовали собственные цели и находили отклик и сочувствие в душах православных как того давнего, так и более позднего периодов.
Желая того или не желая вовсе, осуждая жестокости католиков, автор (или авторы) «Истории русов» оправдывал ответные контрмеры, чинимые запорожцами и гайдамаками против действительно мирного населения. Оправдывал он (или они) и так называемую «Колиивщину» – резню на Правобережной Украине в 1768 году, развязанную в ответ на насилия со стороны берущего реванш чужеземного шляхетства. Казаки и гайдамаки, опять же, выставляли свои действия как борьбу за устои присущей им веры.
Резня 1768 года, кстати, достигла таких пределов, что вызвала беспокойство петербургского правительства. В дело вынуждены были вмешаться царские войска. Переправившись через Днепр, гайдамаки, под руководством своих предводителей, главным образом сечевика Максима Железняка, беглого царского солдата, подступили к Умани. Там им удалось добиться перехода на свою сторону сотника надворных казаков при дворе графа Потоцкого – Ивана Гонты. И только вмешательство регулярных русских войск, которые хитростью обезвредили восставших, удалось добиться пленения их руководителей. Ответные казни, сверх всякой меры, стали исключительно жестокими. Всё это происходило вопреки будоражившим население слухам, будто бы по приказу императрицы Екатерины II поставлялись ножи для уничтожения всех католиков…
Конечно, в 30-х годах XIX века в Санкт-Петербурге, в России, в значительной степени разгоряченных гневом к восставшим полякам, всё антикатолическое находило свое явное одобрение. Автор повести «Тарас Бульба», вчерашний Никоша, а нынешний Николай Гоголь-Яновский, почти уже просто Гоголь, это страстно предчувствовал, понимал и старался следовать правильной государственной линии.
Однако возвратимся снова к повести «Тарас Бульба».
Выйдя из пределов Сечи, вырвавшись на украинские просторы, запорожцы как-то мигом преобразились. Им удалось стряхнуть с себя нормы своего мирного, беззаботного существования. О пьянстве и гулянии не было больше и речи. Сечевики подчинялись теперь одному человеку – кошевому атаману, который враз почувствовал себя «выросшим» вроде на целый аршин. Запорожцы превратились в воинов-трезвенников, жестоких до невозможности, но только мстителей, по их разумению, воздающих должное за все оскорбления православной веры.
Надо сразу сказать, что Гоголь, опять же следуя «Истории русов», как видно из черновых материалов к повести, наверняка горел намерением показать размеры вселенского возмездия запорожцев, оставляющих за собою пепел и развалины, кровь и горы трупов как на земле, так и на повсеместно расставленных виселицах. Не трогали казаков ни крики младенцев, ни вой обезумевших матерей, ни отчаянье белоголовых старцев. И все же, будучи первостатейным художником, он понимал, что изображением подобных жестокостей можно невольно сорвать покров романтичности со своих героев даже в глазах православных людей. Мир XIX века был уже несколько иным, чем мир XVI или XVII веков.
И писатель вынужденно придержал свое прыткое перо.
Натиск пятитысячного запорожского коша на страницах повести оказался настолько неудержимым, что ему не в силах были противостоять кварцяные[28]28
Производное от слова quarta, четвертая часть государственных налогов (польск.).
[Закрыть], то есть, королевские, государственные войска, превосходившие запорожцев по численности, специально обученные и нарочито оснащенные. Королевские отряды не могли обезопасить городов, крепостей, местечек, куда, как обычно, стекались жители с прилегающих к ним окрестностей. Несчастья края, в котором мало кто оставался нетронутым, если только не демонстрировал своей принадлежности к православной вере и не становился пособником дерзких насильников, ежечасно ширились.
И вот запорожцы, движимые все еще своим не насыщенным чувством мести, однако уже утомленные собственным мщением, оказались перед вопросом: куда направляться им дальше? Прослышав о городе Дубно, они двинулись в его сторону. Горожане отважились на борьбу, надеясь как на укрепления города, так и на силу собственных воинских формирований.
Реальный город Дубно, расположенный в предгорьях Карпат, на равнине близ речки Иквы, основан был еще в XI веке. Он являлся центром удельного княжества, исчезнувшего в результате монголо-татарского нашествия, а затем и последовавшей польской экспансии. В XVI–XVII веках город считался сильно ополяченным. Большей частью его населяли люди католического вероисповедания, тогда как церкви православного толка в прилегающих землях составляли заметное меньшинство. (Небезынтересно будет сказать, что даже в более поздние времена этот город пользовался в Польше огромным авторитетом. Герои Мицкевичева «Пана Тадеуша» гордятся тем, что они побывали когда-то на знаменитой тамошней ярмарке).
Но Гоголь, очевидно, следовал убеждениям, высказываемым еще во времена Богдана Хмельницкого: «Брешеш, ляше, по Случ наше!» Случь – довольно приметная речка в бассейне Днепра. Эта речка, как следует из приведенной нами украинской пословицы, современниками Хмельницкого воспринималась неким природным рубежом между Польшей и украинскими провинциями. Значит, Дубно Гоголь считал уже чисто польской территорией. (Попутно заметим, что по реке Случь проходила государственная граница между СССР и Польшей до 1939 года).
Что же, при первом взгляде на карту Российской империи, выстроенной в царствование Екатерины II, в голове у Гоголя могла зародиться мысль о блокаде Дубно, расположенного непосредственно на пути к Варшаве. По данным истории, этот город не подвергался осадам вплоть до 1648 года. В нем действительно красовалась едва ли не лучшая крепость на территории Речи Посполитой, способная выдержать довольно длительное окружение, даже многодневную блокаду.
И вот тут-то, под Дубно, произошло главнейшее событие в повести.
Дожидаясь, когда в осажденном городе перемрут его жители и немногочисленные воины, запорожцы продолжали уничтожать все живое в его окрестностях. Автор как бы не знал, не догадывался, что в городе Дубно могло находиться немало этнических украинцев, то есть единоверцев с возмущенными запорожцами. Что же касается прилегающих сельских поселений – там украинцы вообще превалировали во все времена. В окрестностях города как раз обитали православные, в защиту которых и затевался весь этот поход. Осаждавшие коротали время в простецких играх вроде чет и нечет. А еще без конца сосали свои коротенькие люльки-трубки.
Здесь, конечно, забавным представляется еще одно довольно странное обстоятельство: июнь в том году оказался бесконечно длинным. В отличие от Пушкина, который строго соблюдал календарное время в собственных произведениях, Гоголь нисколько не беспокоился из-за чего-то подобного. Вот и получилась заметная неувязка: выпускники Киевской академии, как и прочие ее питомцы, отправлялись на вакации в июне, о чем Николай Васильевич напрямую заявляет в другой своей повести – «Вий». Правда, в черновых набросках к «Тарасу Бульбе» отмечалось намерение приурочить встречу отца с сыновьями также к майскому дню, однако автор впоследствии передумал. В окончательном варианте «Миргорода» то ли он отказался вообще от такого намерения, то ли напрочь успел позабыть о нем. Юноши приехали все-таки в июне.
Рассуждаем дальше. Допустим, Остап и Андрий довольно быстро проделали путь домой, «гарцуя» на присланных отцом жеребцах. Допустим, к родительскому крыльцу явились они в начале июня, а дома, известно, не продержались и дольше суток, прыгнули в седла и отправились сразу же на Сечь. Путешествие от родного хутора до Сечи длилось не менее недели, если не более. Дольше недели пробыло семейство на Хортице, пока все запорожцы не выступили в поход. Да и сам поход продолжался немало дней, потому что весь юго-западный край Речи Посполитой (точнее бы – юго-восточный. Оговорка автора объясняется тем, что он невольно подменил территорию Польши обширной Российской империей) успел сделаться «добычею страха». В течение этого времени с лика земли были стерты многочисленные скудельные[29]29
Выстроенные сплошь из глины.
[Закрыть]города и села. Кучами перевешаны жиды-арендаторы вместе с католическим духовенством. Да и осада Дубно продолжалась третью неделю. Однако июнь всё никак не кончался…
И вот Андрий Бульбенко, погруженный в «музыку мечей и пуль» (хоть и не с кем, вроде, выпадало сражаться, противник повсеместно бежал, успевай только вешать отставших неудачников) получает возможность прийти в себя. Вот он прилег на каком-то возу, а вокруг него наблюдается прямо-таки апокалипсическое зрелище.
Идет уже третья неделя осады, а все еще, как и прежде, пылают окрестные деревни. То тут, то там огнями сметаются недавно прохладные сады, отягощенные грудами зрелых слив и груш (рановато, конечно, для июня месяца). И вдруг Андрий ощущает чье-то постороннее присутствие. Это… Это… Это же…
Мигом проносятся перед ним видения, не оставлявшие юношу на протяжении последних лет, от которых его отвлекали разве что воинские эксцессы.
Воспоминания молодого человека были связаны с прекрасной польской панночкой. Это воспринималось уже как некий сон. Во время прогулок по Киеву, между садами и низенькими белостенными домиками, описанными еще французом Гийомом Бопланом, Андрий забредал, бывало, в чудесные приднепровские уголки, в так называемый Верхний город, где выстроены были дворцы украинских и польских вельможных панов, настоящих магнатов. Однажды, в глубокой задумчивости, чуть было не очутился он под колесами экипажа… А, быть может, вознице просто вздумалось покуражиться над фигурой в длинной, какой-то несуразной свитке, – не свитке… Как бы там ни было, только кучер стеганул бурсака вдоль спины разящим своим кнутом.
Реакция последовала неожиданная. Бурсак мгновенно схватил рукою заднее колесо, остановил карету, но не удержал ее бега, поскольку кучер тоже видывал всякие виды. Тем же хлестким ударом взбодрил он коней перед бричкой, отчего Андрий со всего размаха грохнулся в лужу.
И в этот миг над его головою раздался ангелоподобный смех. Оглянувшись, бурсак узрел в окне существо неземной красоты. Он «увидел, – восхищается автор, – стоявшую у окна красавицу, какой еще не видывал отроду: черноглазую и белую, как снег, озаренный утренним румянцем солнца. Она смеялась от всей души. И смех придавал сверкающую силу ее ослепительной красоте. Он оторопел. Он глядел на нее, совсем потерявшись, рассеянно отирая с лица своего грязь, которою еще более замазывался». Позабыв обо всем на свете, Андрий оставался на месте как в землю врытый. Затем бросился расспрашивать, кто это был в окне. Но панские слуги, обступавшие бандуриста, обычного гостя на давних киевских улицах, не удостоили его никаким ответом. Лишь насмеялись досыта.
Конечно, Андрий своего добился. Он все-таки выведал, что поразившая его красавица – дочь заезжего, ковенского воеводы, стало быть – не родня ему, человеку в бурсацкой свитке. При одном виде его торговки на рынке, как по команде, прикрывают свои разложенные на прилавках товары, а возниц так и тянет испытывать на нем крепость собственных своих кнутовищ…
Что же, скажет читатель, Никоша Яновский много чего наслушался от бывших киевских бурсаков. Нечто подобное могло произойти и с кем-нибудь лично средь них. В похожей ситуации легко было представить ему собственного деда Афанасия Демьяновича, который также не прочь был полюбоваться красивой панночкой. Однако при этом не позволял наплевать себе в кашу.
К тому же, мы помним, юный Гоголь-Яновский, подобно губке, впитывал все услышанное, вычитанное где-либо, необходимое для построения сюжета в собственных сочинениях. Он и сам подтверждал все это впоследствии. Иногда его даже упрекали в низменном плагиате, особенно в отношении его земляка Василя Нарижного, родившегося в заречном (имелась в виду река Псел) местечке Устивицы.
Правда, какой это был плагиат? Дай бог всякому подобного литературного воровства, в результате которого отрывок чужого текста, какая-нибудь ничтожная деталь из него, открывала невероятный поворот сюжета, рождала всё новые и новые типы.
Впрочем, что там Нарижный, полузабытый вконец романист. Необходимо забирать выше. Любовь, как и все основные события в творениях Гоголя, выступает зачастую модернизацией его собственных наработок. В повести запахло уже великим литературным волшебником Шекспиром. Именно так: шекспировской трагедией «Ромео и Джульетта». Давайте посмотрим внимательней. В данной ситуации, перед дворовыми людьми, окружавшими в Киеве слепца-бандуриста, Андрий поступает подобно неудержимому веронцу. Тот также скрывает свой лик под маской, ловко придуманной его веронскими соотечественниками. Вот какими словами выспрашивает Ромео о впервые замеченной им Джульетте:
Подобно киевским простолюдинам, отвечает ему верный слуга:
«Синьор, не знаю».
Восхищенный Ромео все ж добивается ответа:
«Хозяйка дома этого ей мать!»
Читатель, конечно, помнит: эти слова принадлежат старой кормилице Джульетты.
Дальнейшее повествование у Гоголя следует в том же порядке и в той же точности, что и у Шекспира. Ромео перемахивает через высокую стену, ограждающую сад Капулетти, и, в конце концов, объясняется с девушкой.
У Шекспира получилась настолько великолепная сцена любовного признания, что все экземпляры пьесы, хранившиеся в библиотеке Оксфордского университета (1597), пришлось приковывать цепью. Иначе унесли бы все фанаты.
Точно так же поступает и гоголевский Андрий. Дождавшись темноты, перебирается он через частокол, окружавший примеченное накануне строение. Подойдя к окну, где горела свеча, птицей взлетает на дерево, ветви которого распластаны по его крыше. Вычислив потребную дымовую трубу, проникает в темное чрево камина. Уподобившись черту из «Ночи перед Рождеством», бурсак спускается прямо к ногам поразившей его красавицы…
Что же, Гоголь есть Гоголь. Всегда и везде подмечал он нечто такое, что непременно носило отпечаток чего-то комичного. За исходную точку принимались известные ему герои, – то ли из собственных произведений, то ли из чужих, а то и отсюда и оттуда сразу. Добавлял кой-какие черты, награждал он их соответствующими поступками.
Ну, промолвит всё тот же внимательный читатель… куда хватил автор! Какой диалог получился у шекспировских героев, однако ничего подобного не слышим из уст Андрия… Да и панночкины ответы тоже неведомы нам… А ведь и он, и она ознакомлены были с наследием британского гения. Киевская академия открылась в 1631 году. Питомцы ее читали Шекспира если не в оригинале, то во французских переводах – уж точно.
Что же, ответим: у Гоголя свое, у Шекспира – свое. Объединяет героев то обстоятельство, что оба они полюбили девушек из враждебного стана. Правда, указанная враждебность не выступает столь выразительно для Андрия в тот самый момент, когда он встречает свою любовь. Бурсаки могли довольно запросто посещать киевские костелы. Андрий мог любоваться в них очаровательной панночкой. Она узнала его. Улыбнулась даже.
И всё же эта враждебность оказывается стократно неодолимей для бурсака. Родители Ромео, в конце концов, уяснили тщетность вражды, но старый Бульба даже в кошмарном сне не смог бы представить себя примирившимся с адептами другого ответвления той же христианской веры.
Однако ни Андрий, ни Ромео не задумываются над подобными вопросами. Головы их забиты мыслями об одном и том же: как соединиться с любимой узами законного брака. Впрочем, всё это ясно лишь в отношении шекспировского Ромео. Что касается гоголевского Андрия – давайте посмотрим еще более внимательно…
Итак, Андрий обнаруживает перед собой служанку своей возлюбленной. Ничего, более невероятного, не могло прийти ему в голову. Дочь такого далекого польского воеводы… Где, на каком расстоянии от осажденного Дубно находится город Ковно… Зато перед ним, в каком-то фантастическом зареве, сверкает плотно блокированная крепость…
И все же Андрий опять не задумывается над странным стечением обстоятельств, как не задумывался над ними и сам автор повести. Ковно, Дубно… Ковно (Каунас) – запомнилось Гоголю-Яновскому просто потому, что там находилась гимназия, где, по рассказам Пушкина, служил преподавателем поэт Мицкевич, о котором так много рассказывал ему великий поэт. Вильно (Вильнюс) – по тревожным событиям 1830–1831 годов, широко освещаемым в петербургской прессе. А еще – там учился всё тот же поляк Мицкевич. А Дубно…
Мы привыкли, что Гоголь – гений. Следовательно, кого бы ни вывел он своим волшебным пером нам следует только сдернуть с головы свою шапку. Но Гоголь – также человек. Забегая вперед, отметим, что нелогичности данного места в повести предстанут перед автором годы спустя. Он устранит их в новом издании.
От татарки услышал Андрий и самое главное: панночка, Господи, узнала его! Различила в толпе запорожцев. Ни на что невзирая, она жаждет его прихода. Красавица верит в казацкую доброту и надеется на бескорыстную помощь! Она же, татарка, ящерицей проскользнула по подземному ходу, который заканчивается где-то под запорожским… возом.
Нетрудно заметить, что над автором все еще нависали традиции вертепного театра, своеобразная буффонада, излишние, пожалуй, в данном случае, наглядность и комичность ситуации. Дисгармония комедии с трагедией. Все это также будет устранено впоследствии.
Надо ли говорить, что́ почувствовал запорожец в этот момент? Нечто такое, чего автор не мог себе даже представить, потому и не пытался даже описывать. Автор вдруг ощутил, что образ Андрия, уподобившись птице, вырывается из-под его пера, ничуть не даваясь в руки. Автор покорно следует за своим героем, помогая ему в подборе съестных припасов, – в полном согласии с Христовыми заповедями, во имя того же Христа призабытыми его боевыми товарищами. А еще, значительно раньше по времени, во имя того же Христа – отвергнутыми завзятыми католиками. Пшеном и черствым хлебом набивает Андрий два мешка, наполняет карманы своих широченных брюк-шаровар. Он торопится спасти свою возлюбленную, ничуть не задумываясь над грозящими ему самому последствиями. Даже не представляет себе, каким именно образом все это удастся проделать. А если удастся, то… Что произойдет в дальнейшем? Суждено ли ему противостоять ненависти товарищей? Уберечь ее, неповинную, от неминуемой гибели?
Пока что Андрию удается все, поскольку товарищи почему-то все спят. Уснули даже часовые. Гоголь не упускает случая потешиться над «бдительной» стражей. В условиях войны в охранниках удивительным способом сочетается та же сущность, что и в стороже во дворе Тараса Бульбы. Сторож Тараса Бульбы заснул прежде всех, потому что выпил больше всех водки.
Опять уподобившись Ромео, Андрий успевает забыть о настроении брата Остапа. Забывает об отце, о безутешной матери, об удаленном родном подворье, которое открылось ему лишь на сутки. И вдруг он всё это припоминает. Как последнее, но грозное предупреждение звучат для него слова пробудившегося родителя.
Однако старый Бульба тут же опять засыпает, едва лишь успев напомнить сыну, что «бабы» к добру не приводят. Увидев туманное очертание, не разглядев как следует лицо татарки, старик принимает все это как интрижку юноши с какой-нибудь бесприютной в данный момент беглянкой.
Андрий же, растеряв перед этим последнюю кровинку в лице, вновь обретает сознание. Подчиняясь чему-то высокому, вопреки настроению окружающего товарищества, вопреки мнению и воле восторженного автора, подчиняясь лишь зову любви, как поступает и сам Ромео, он подходит к указанным татаркой колесам и ныряет под ними вслед за нею в неведомое подземелье. Он не задумывается, не подвергает душу решительно никаким сомнениям, что навсегда уже оставляет свой казацкий лагерь. Попав в кромешную темноту, перебирает ногами ступеньки, опускаясь всё ниже и ниже, как в засасывающую человека трясинную пропасть. Преодолевает какое-то расстояние вдоль нависающего над ним крепостного вала, как бы разделяющего два мира. Затем вздымается по лестнице наверх и оказывается в осажденном городе. В чужом, неприемлемом, непонятном для него и для автора мире.
Но неприемлемом, скорее, только для автора, не для его героя. Андрий порывается вперед, не думая ни о чем: вот-вот он увидит ее!
И он ее видит. Ту, которая два года упорно не уходила из его мыслей! Ту, которая стала для него дороже всего на свете. Как было описывать подобную сцену? Как было описать эту девушку? Автор не знал. Для этого нужны были соответствующие личные переживания. У Никоши Гоголя-Яновского ничего подобного не имелось, несмотря на фантазии, которыми разбавлял он свои письма к матери и друзьям. Скажем, к Саше Данилевскому. Любовные сцены в повести изложены прямо-таки конспективно.
Панночка и Андрий становятся похожими на песенных героев. И только. Много чего из облика кузнеца Вакулы, в очаровании застывшего перед красавицей Оксаной, отмечается в фигуре Андрия. Много чего из лексикона Вакулы исходит теперь из уст Андрия.
«Что мне мать?» – говорит диканьский кузнец, убеждая девушку, а заодно и себя, что любовь человеческая – ценнее всего на свете. «Что мне мать, отец, брат, отчизна?» – расширяет данную мысль не менее влюбленный Андрий.
Вместе с общим для обоих автором герои повторяют слова украинской народной песни, где парубок говорит своей возлюбленной «Ти ж моя мати». Очарованный панночкой, Андрий, не задумываясь, ставит ее выше отчизны…
Спустя два дня обстоятельства под обреченным на гибель городом Дубно резко меняются. Старый Тарас узнает: к осаждаемой крепости спешит пятнадцатитысячное неприятельское войско. Эту новость одним духом выстреливает перед ним еврей Янкель, не только торговец, но, оказывается, еще и шпион вдобавок. Или, по крайней мере, разносчик будоражащих разных слухов.
Подобное уведомление, правда, нисколько не смущает опытного воина. Подумаешь! Он пребывает в уверенности, что пять тысяч запорожцев одолеют хоть бы и двадцать тысяч поляков, удержав при этом город в осаде. Терзает старого атамана другая новость: его сын Андрий, которого он почему-то не видел на протяжении двух последних дней, перешел на сторону католиков, отказался от православной веры, от своей отчизны!
Поначалу Бульба не хочет такое и слышать. Да делать нечего. Янкель легко убедил матерого полковника, что он, Янкель, не настолько глупец, чтобы бездумно лезть снова в петлю. И Тарасу приходится допустить возможность позорного для себя, как ему подумалось, оборота событий.
Никакие слова не способны передать того, что творилось в душе у старого Бульбы. Смяв подошедших врагов, допустив лишь ничтожную оплошность, в результате которой из города выскользнул конный польский отряд (как он там мог уцелеть, если горожане съели всех крыс, не то, что коней?), досадуя, что не все осажденные околеют лютой голодной смертью, Бульба вдруг узнает во главе отряда, таящегося в засаде, родного сына!
О, как вскипело отцовское сердце! Что это? Ради женщины переметнуться к заклятым своим неприятелям? С восемнадцатью конниками бросается Тарас навстречу грозной силе, кроша перед собою вся и всё!
А что же Андрий? Молодой и дерзкий казак превращается вдруг в ничтожного труса, как если бы на него ничуть не подействовало возвышающее чувство любви. Уподобившись последнему воину, молит он своих подопечных защитить его от разгневанного родителя, прячется за чужие спины.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?