Текст книги "Занимательная медицина. Средние века"

Тогда-то и возникла у Везалия идея написать свой собственный труд, с упоминания о котором мы и начали разговор об этом замечательном человеке, заложившем подлинные основы строго научной анатомии, о человеке, которого по праву считают ее настоящим отцом.

* * *

Надо сказать, что, приступая к созданию своего грандиозного, а вместе с тем и революционного труда, Везалий весьма трезво учитывал, кем выступает Гален в глазах абсолютного большинства его коллег – современников. Молодой исследователь повел себя крайне осмотрительно, дипломатично, не в пример дерзкому Парацельсу.

Собственная книга Везалия переполнена похвалами великому Галену, преклонением перед обширностью его ума, – что, как мы уже знаем, нисколько не является какой-либо натяжкой.

Триста сорок три раза ссылается Везалий на своего великого предшественника, поражаясь его умом, трудолюбием и широтою познаний. Не забыты, кстати, в ней и другие титаны античности (скажем, в его книге имеется семьдесят три ссылки на Герофила, восемь – на Эразистрата). Имеется также много ссылок и на прочих деятелей обширного античного мира…

Однако, вместе с тем, – отмечает молодой автор, – описывая человеческие органы, знаменитый анатом допустил определенные «неточности», на которые настало время с трепетом указать. Одной из таких «неточностей» (да какой при этом существенной!) является, например, отсутствие отверстия в перегородке между левым и правым желудочками сердца, тогда как Гален утверждал, что оно там, в самом деле, наличествует.

Указанное отверстие, кстати, и до Везалия никак не могли обнаружить целые поколения крайне внимательных врачей-анатомов, но никто из них не отваживался даже предположить такую ошибку в трудах великого римлянина.

Подобных «неточностей», то более, то менее существенных, у Везалия набралось в общей сложности свыше двух сотен, что, по большому счету, превратилось, в конце концов, в опровержение всей выстроенной Галеном анатомии человеческого организма и в создание новой анатомической схемы, подтвержденной новым пристальным и весьма прагматичным наблюдением чересчур внимательного исследователя.

Кроме того, Везалий пересмотрел анатомическую латинскую терминологию, да так основательно, что у читателя создается зримое впечатление, будто создана она совершенно заново. Он счел целесообразным отбросить многие ссылки на греков у Галена (и тут его явно ущемил), зато признал целесообразным чуть ли не все, предложенное еще задолго до Галена Авлом Клавдием Цельсом.

В конечном результате ему и здесь удалось выстроить единообразную, логическую структуру, которая, в основных своих чертах, наличествует в анатомии и поныне.

Труд Везалия, как оказалось, главное сочинение всей его жизни, действительно состоит из семи частей, семи книг – томов.

Первая книга всецело посвящена костям и хрящам.

В ней, пожалуй, отчетливее всего прослеживается то, что великий Гален, создавая свое особое учение, не избежал характерных для многих его современников очень существенных ошибок: все свои сведения, почерпнутые им при наблюдении за костной системой животных, он механически перенес на скелет человека. Скажем, ему не было в точности известно, как устроена человеческая грудина, – и он, ничтоже сумняшеся, описал грудину, которая встречается только в животном мире, будучи присущей лишь человекоподобным обезьянам.

Далее, он не знал также, к примеру, что нижняя челюсть у человека представляет собою непарную кость. Еще далее – у него приводится какое-то несуразное количество позвонков, которое, опять же, можно отметить только у братьев наших меньших.

Вторая часть Везалиева «семикнижия» посвящена всецело связкам и мышцам, описания которых у Галена также лишний раз подтверждают, на основании чего он выстроил свою собственную анатомическую доктрину, которая впоследствии потребовала массы усилий его последователей, чтобы привести ее в соответствие с истинной картиной человеческого организма.

Третья книга содержит в себе описание кровеносных сосудов.

Как ни велики были заслуги Везалия в создании нового учения, отличного от учения Галена, а все же нынешнему читателю при прочтении его трудов почти сразу же бросается в глаза, что и в этом разделе не идет даже речи о человеческом сердце! И это притом, что вены, в понимании автора, разносят кровь от печени к периферии, во все уголки человеческого организма.

В четвертой книге разбираемого труда приводится описание нервов, в пятой – системы пищеварения и мочеотделения, и только в шестой, наконец, наступила очередь человеческого сердца…

Спору нет, Везалий проявил себя здесь очень решительным человеком, без обиняков указав на отсутствие отверстия между левой и правой частями главного органа сердечно-сосудистой системы, как мы теперь понимаем это. А все же, тем самым он высказал довольно смелое предположение, что кровь, каким-то неведомым нам образом просачивается через эту перегородку по невидимым нашему глазу отверстиям.

Кроме того, он так и не сделал окончательного шага в изучении кровообращения, не додумался до его истинной сути.

Седьмая, последняя часть книги вмещает в себе описание мозга и органов чувств.

* * *

Конечно, с подобного рода книгой, полной нападок на великого Галена, никак не могли смириться тогдашние мэтры всей медицинской науки.

На данных прежней, уже устоявшейся анатомии, держалось все их подлинное мастерство, все, доступное им, искусство врачевания.

Переменить свои взгляды, отбросить то, что утверждалось веками, даже тысячелетиями, начать изучать все заново, – да это значило отказаться от всего того, что было уже апробировано в их лечебной практике вообще, отказаться от выработанных ими методов лечения, отказаться от обкатанной методики подготовки новых медицинских кадров!

Все это означало, в конце концов, – отказаться от собственного благополучия.

Появление книги Везалия вызвало бурю возмущения, быть может, куда более сильную, нежели реакция на экстравагантные кунштюки Парацельса, и уж куда более ощутимое, нежели реакция на книгу самого Николая Коперника, «торуньского», как тогда говорили, затворника.

Коперник произвел революцию в таких возвышенных сферах и вопросах, которые весьма слабо отражались на сиюминутной жизни и благополучии простых землян. Впрочем, большинство земных жителей над ними не очень-то и задумывались.

Наиболее ярким выразителем этого гнева, как ни странно покажется на первый взгляд, стал учитель и друг Везалия – довольно хорошо известный нам парижский профессор, анатом Якобус Сильвиус, он же Сильвий.

Уже довольно пожилой на ту пору, Сильвий, быть может, действительно слепо верил Галену, да и все прочие мотивы, о которых мы написали, которые, вернее всего, были присущи большинству тогдашних врачей, – касались и его самого.

Впрочем, кто его знает.

Но, как бы там ни было в действительности, Сильвий и его сторонники, его многочисленные ученики, несокрушимой стеною выступили против Везалия. «Неуч», «святотатец», «безумец», «гордец», «клеветник», – это далеко не все эпитеты, которые обрушились на голову автора злосчастного семикнижия «О строении человеческого тела».

И чем дальше, тем больше возникало подобных обвинений, направленных в его адрес.

Завершилась же вся эта кампания тем, что Сильвий сочинил на редкость остроумный и едкий памфлет под длинным названием «Опровержение клеветы некоего безумца на анатомические работы Гиппократа и Галена, составленные Якобусом Сильвиусом, королевским толкователем по медицинским вопросам в Париже».

Высмеивая Везалия, обыгрывая его фамилию, Сильвий называет его даже vesanus, vesananiens, что в переводе с латыни на современный русский язык означает не более и не менее как «безумный», «свирепый», «неистовый», даже «бешеный».

Дело осложнялось еще и тем, что учение Галена (а равно и его предшественника Гиппократа) воспринималось как совершенно приемлемое для всесильной тогда католической церкви, и восставать против подобной доктрины означало подрывать авторитет Священного писания, а тем самым – вступать в конфликт с церковниками, объясняться с вездесущей и всесильной пока инквизицией. Хотя Везалий, признавая «животные духи», базирующиеся в желудочках головного мозга, признавал тем самым наличие в человеке души, – а все же церковникам никак не могли понравиться его жуткие поползновения. Во что бы то ни стало – им всячески хотелось не допустить ниспровержения авторитета Галена.

В споре с официальной врачебной доктриной, в споре с Сильвием, – церковь определенно стояла на стороне последнего, и Везалию надлежало вести себя предельно осторожно, чтобы не оказаться вдруг на костре инквизиции.

Но дело уже близилось к этому, пусть еще и очень, даже очень медленно…

Вскоре возникла жесткая оппозиция ниспровергателю античных авторитетов в самой Падуе, на кафедре анатомии, которую возглавлял сам Везалий. Во главе университетских недоброжелателей Везалия оказался и его бывший ученик Реальд Коломбо.

Оппозиционеры всеми силами стремились опорочить Везалия перед студенческими массами и вызвать, таким образом, всеобщее его неприятие.

Везалий действительно подвергся настолько сильному гонению, что, в конце концов, вынужден был оставить университет, уехать прочь из Падуи, ставшей в корне негостеприимной к нему. Более того, он даже полностью отошел от научной работы и, в отчаянье, сжег какую – то часть своих собственных рукописей, с бог весть какими, быть может, очень даже важными наработками.

И все же Везалий зарекомендовал себя к тому времени настолько выдающимся практическим врачом, что лишить его этой репутации уже никто не мог.

Он перешел на чисто врачебную деятельность.

Даже поступил на военную королевскую службу.

Сначала Везалий участвовал в войне, которую Испания вела с Францией. Будучи прекрасным анатомом, оказавшись на должности главного военного хирурга испанской армии, – он с завидной легкостью справлялся с лечением различного рода ранений, с бальзамированием трупов павших на войне особо важных испанских вельмож. После окончания военных действий он возвратился назад, в свой родной Брюссель.

Вскоре туда, как бы вслед за ним, переехал и шумный королевский двор. Естественно, обязанности главного королевского лейб-медика были полностью возложены на Везалия.

Карл V страдал подагрой, а в довершение – еще и неумеренным, волчьим аппетитом. Лечить его было сверхтрудно, поскольку даже малейшее улучшение своего здоровья воспринималось им уже как решительно – окончательное исцеление, после чего его величеству и слушать не хотелось о каких-либо новых ограничениях в еде и в напитках и о каких-то «зряшных», по его мнению, врачебных мероприятиях. Более того, прослышав от слишком любопытных врачей о существовании птичьего пера, которым античные вельможи щекотали себе свое нёбо, чтобы насладиться еще более лакомым блюдом, он и себе принялся поступать таким же образом…

Везалию было трудно противодействовать этим королевским капризам, однако и на этом фронте он действовал совершенно не без успеха.

Король бодрствовал, чувствовал себя вполне здоровым, потому и материальное состояние его лейб-медика тоже не вызывало никаких нареканий. В пользу такого именно толкования говорит хотя бы тот факт, что в 1555 году Везалию удалось повторно издать свою главную книгу, с некоторыми дополнениями и уточнениями, причем – в еще более роскошном виде и оформлении.

Все это потребовало таких огромных материальных затрат, что Иоганн Опоринус пришел в полную растерянность, окупится ли само издание, не говоря уже о какой-нибудь прибыли.

Но для Везалия подобного рода расходы выглядели вполне по силам, как настоящие пустяки. Он наперед, предварительно оплатил все расходы по изданию книги.

Вдобавок к основной редакции книги «О строении человеческого организма», Везалий приготовил и издал ее краткий, конспективный вариант, так называемый Epitome.

Эта книга получила самое широкое распространение во всей Европе, добралась она, наконец, и до златоглавой Москвы.

Интересно отметить, что она попала в поле зрения тогда совсем еще молодого царя Алексея Михайловича и сразу же была переведена для него ученым киевским монахом Епифанием Славинецким (дата рождения его неизвестна миру, умер же он в 1675 году). Выпускник Киевской братской школы, на базе которой возникла затем целая Киевская академия, Славинецкий, по всей вероятности, обучался в европейских университетах, а в Москву попал в 1649 году, по просьбе Алексея Михайловича, как человек, «еллинскому языку навычный да и латинскую речь достаточно знающий». В русской столице киевский монах возглавил Ученое общество, учрежденное в Преображенской пустыни боярином Федором Михайловичем Ртищевым.

Перевод Славинецкого появился уже под громким названием «Врачевская анатомия Везалия». Насколько правильно удалось переводчику справиться с неведомой ему прежде медицинской терминологией, еще только зарождавшейся в русской научной практике, – судить очень трудно: рукопись затерялась, даже не будучи до конца напечатанной.

* * *

Везалий же, можно сказать, жил в Брюсселе на довольно широкую ногу. Он получил хорошее наследство после смерти отца, весьма удачно женился. У него родилась наследница – дочь.

Единственной, зато постоянно снедавшей его заботой, была невозможность заниматься привычной уже для него исследовательской работой, слишком долгое отлучение от университетской кафедры.

Это настолько угнетало молодого, энергичного человека, что он вообще перестал переписываться с друзьями, избегал малейшего даже с ними общения, так что по Европе вскоре пошли разгуливать упорные слухи, будто он уже умер.

А он, в самом деле, мечтал об отставке с должности королевского лейб-медика, просил о ней даже, но из этого ничего пока что не вышло.

Не помогло и отречение Карла V от власти, объявленное им в 1556 году, потому что усевшийся вновь на престоле Филипп II возжелал иметь у себя под боком проверенного специалиста, а не какого-то там необстрелянного новичка.

Более того, вскоре новый король вообще вознамерился перенести свой двор обратно в Мадрид, – пришлось отправляться туда и его лейб-медику.

В Мадриде Везалию жилось куда хуже. Если в Брюсселе он все-таки мог иногда погружаться в мир излюбленной им анатомии, – то в Испании он лишился и этого.

В Мадриде все обстояло значительно строже. К тому же за ним тянулся теперь очень давний след, ореол еретика. Атмосферу недоброжелательства, вражды, порожденной гневными инвективами бывшего приятеля Сильвиуса, всячески поддерживали в настоящее время мадридские врачи, которые с недоверием, а то и с открытой злобой присматривали за каждым шагом иноплеменника, пусть и такого же, как и они, верноподданного испанского короля.

Филипп II, который еще с 1564 года именовался королем Испании, Англии, Франции, Иерусалима, обеих Сицилий и Ирландии, хранителем веры, эрцгерцогом Австрии, герцогом Бургундии и Брабанта, графом Габсбургским и прочими прочими титулами менее всего заботился о своем драгоценном здоровье.

Правда, Везалию не раз удавалось блестяще поддерживать свое реноме, делом доказывать свое собственное, неувядающее искусство врачевания. Хрестоматийным выглядит случай, связанный с излечением королевского сына, у которого был жестко когда-то травмирован череп.

Перед подобного рода травмами опускались руки даже у самых прославленных, самых опытных врачей, которые по-прежнему свято верили в бытующее еще с галеновских времен утверждение, будто бы всякие раны черепа и живота, – уже заведомо неизлечимы. Везалий же, вопреки всему этому, отважился на операцию, в результате которой ему удалось очистить полость черепной коробки от накопившегося там гноя, – и королевич каким-то чудом остался в живых.

Это произвело отрезвляющий эффект на мадридских его злопыхателей.

Однако – совсем ненадолго.

Возможно, приведенный случай повлек за собою другой, аналогичный ему, но уже тесно связанный с жизнью французского короля Генриха II.

В 1559 году этот правитель, в одежде которого всегда наличествовало только два цвета, белый и черный, как дань его фаворитке Диане де Пуатье, – однажды осмелился нарушить запреты астрологов. Он пренебрег предупреждением самого Михаила Нострадамуса: решился поучаствовать в рыцарском турнире. Королю удалось победить самого герцога Савойского…

Ободренный восторгом толпы, особенно же – рукоплещущей ему неистово Дианой де Пуатье, он вызвал на поединок непобедимого дотоле графа Монтгомери.

Кто знает, чем бы завершилась эта схватка, но произошло нечто никем заранее не предвиденное: стальной обломок графского копья, отскочив, со страшной силой вонзился королю в глазницу и выскочил уже где-то в области ушной раковины необыкновенно взбодрившегося короля.

Король Генрих был хорошо известен в Испании.

Совсем еще маленьким мальчиком, после поражения французских войск, попал он на чуждые ему земли в качестве заложника. Это обстоятельство, быть может, не в последнюю очередь способствовало тому, что в числе врачей, собравшихся у королевского ложа, оказался и Везалий, лучший лейб-медик испанского владыки. Там он встретился с другим выдающимся медицинским авторитетом, французским хирургом Амбруазом Паре, о котором мы как-то слабо, почти вскользь, упоминали уже, но о котором будем еще говорить немало.

Французский король умирал в течение нескольких суток. Молодой организм тренированного атлета, едва перешагнувшего свой пятидесятилетний рубеж, никак не намерен был поддаваться мучительной смерти.

Позабыв обо всех своих прежних распрях, о подозрительной славе хирурга Везалия, врачи вспоминали теперь лишь о прежних, весьма удачных его операциях. Они все еще надеялись на чудо, на никогда не увядающее его операционное искусство…

Однако умирающему не могли помочь уже ни Везалий, ни француз Паре. Ранение было из числа тех, когда спасение королю могли обеспечить лишь нейрохирурги. Однако самого появления подобной специальности надо было ждать еще несколько сотен лет.

О чем говорили между собой два выдающихся врача, Андреас Везалий и Амбруаз Паре, – теперь очень трудно сказать…

* * *

А вскоре после этого мадридские злопыхатели все-таки дождались своего торжества. Везалия обвинили в том, что он – де зарезал живого человека. История эта темна, однако некоторые биографы допускают, что Везалий действительно мог приступить к вскрытию трупа, который на самом деле оказался живым еще человеком. После первого же взмаха его ножа раздался слабый, однако… болезненный стон умирающего…

Конечно, последовал самый строгий суд.

От костра инквизиции Везалия спасло лишь прямое заступничество испанского короля. Дело закончилось каким-то серьезным штрафом и обязательным посещением святых мест в иудейской Палестине.

Везалий выехал из Мадрида вместе со всем своим семейством, однако за городскими воротами они вынужденно расстались. Жена и дочь направлялись на север, в сторону Брюсселя, а он – в сторону необычно знойного юга. Никто среди сопровождавших их людей, да сами они, не знали, что расставание это – последнее в их жизни.

По пути к святым местам Везалий посетил Италию. Он снова и снова катался в вычурных венецианских гондолах, снова очутился в Падуанском университете, вступил даже в тот самый зал, в котором когда-то глохнул от грома рукоплесканий восторженных слушателей, где его рисовал незабвенный Стефан ван Калькар, к тому времени уже давно почивший…

Дело, в конце концов, обернулось тем, как считают биографы, что Везалий заручился согласием университетского руководства, что ему было обеспечено возвращение в такую дорогую для него alma mater. Оставалось только добиться разрешения испанского короля Филиппа II, – но это уже не выглядело неразрешимой задачей.

Однако получилось все далеко не так.

Что произошло с Везалием в действительности – теперь уже очень трудно судить. Можно лишь с уверенностью сказать, что в Палестине он действительно побывал. Можно также предположить, что, возвращаясь оттуда, он ощущал себя разительно помолодевшим, – да ему и в самом деле не было еще и пятидесяти лет. Его голову переполняли мысли о будущей работе в Падуе, о новых дерзких исследованиях. Он чувствовал в себе прилив новых сил, вспоминал, приводил в порядок все то, что ему довелось когда-то выстрадать, выстроить в упорядоченную стройную систему, но затем отречься от всего сокровенного, сжечь все свои записи…

Теперь же он восстанавливал в памяти все, давно позабытое. Он знал, что уже нет на свете главного его противника, неистовствующего Сильвия, которого ему никак не удалось переубедить при жизни.

Он искренне предполагал, что поостыли и прочие последователи Сильвия, лишенные своего главного предводителя…

И вот, на пике этих радужных настроений, когда корабль, на котором Везалий плыл, приближался уже к европейским берегам, – на море вдруг разыгралась страшная буря. Судно разбилось о прибрежные скалы острова Занте.

Едва живого, Везалия выбросило на берег. Что с ним случилось в дальнейшем – опять же загадка. То ли он заразился на острове какой-то, еще не распознанной никем болезнью, то ли был настолько сильно травмирован, то ли сказались оба эти фактора, – все осталось покрыто тайной.

Ясно только одно: ему навеки суждено было остаться на этой островной земле.

Какое-то время спустя, в Мадриде появились люди, которые, якобы, собственными глазами видели его могилу, а сверху над ней, над могилой, – скромную табличку с латинской надписью, где были подведены итоги жизни этого великого человека.

Надпись на табличке гласила:

 
Tumulus Andrea Vesalii Bruxellensis,
qui obiit ididus Octobris anno MDLXIV
aetatis vero suae quinquagesimo,
quum Hierosolimus redisse.
 

В переводе на русский язык это означало: «Могила Андреаса Везалия Брюссельского, который скончался в октябрьские иды 1564 года, в возрасте 50 лет, возвращаясь из Иерусалима».

Говорили также, будто эту табличку повелел поставить какой-то богатый человек, оказавшийся на острове, который даже пытался было спасти великого врача от смерти, но ничего уже не в силах был сделать.

Вскоре следы могилы его затерялись совсем.