Текст книги "Дикая вода"

Вслед за женщиной на тротуаре показалась пара. Светловолосая девчонка лет восемнадцати с приятным личиком и хорошенькой гибкой фигурой и толстый горбоносый кавказец с переваливающим через ремень животом. Он обнимал девушку за талию, засунув пальцы за пояс ее юбки. Иван Спиридонович проследил за ними. Они поднялись на ступеньки гостиницы и скрылись за ее дверью. У него возникло такое чувство, словно кавказец повел в номер его дочь.

Ближайший поезд уходил на Рудногорск ночью, а каждая минута пребывания в областном центре становилась для Ивана Спиридоновича мукой. Он поднялся со скамейки и пошел на вокзал. Рядом с тротуаром около длинного девятиэтажного дома в мусорных бачках рылись мужчина и женщина. Когда они подняли головы, Иван Спиридонович отшатнулся. В их облике не было ничего человеческого. Их немытые лица напоминали сморщенную печеную картошку. Это уже были не люди, а, скорее, жуткое, неимоверно искаженное подобие их. Он отвернулся и ускорил шаг, боясь снова встретиться с ними взглядом.

Он еле дождался своего поезда, а когда добрался до купе, сел к окну, сжал голову ладонями, опершись локтями о столик, и так просидел всю ночь. Слушал, как поезд торопливо стучал колесами, словно стремился побыстрее увезти его из этого отвратительного, чужого города в другую жизнь. За столиком он и задремал.

Когда открыл глаза, розовое солнце уже взошло над горизонтом, высветив макушки мелких сопок и узкие полоски тумана, сбившегося в ложбинках. Утро было свежим и чистым, предвещая хорошую погоду. И до дома оставалось недалеко. Но ничто не радовало Ивана Спиридоновича. Сердце раздирала нестерпимая боль. Ему хотелось одного: лечь рядом с Варей в ее могилу, накрыться сырой землей и больше не видеть ни нынешней жизни, ни ее хозяев. Он не понимал этой жизни, не принимал ее морали. Он чувствовал себя в ней абсолютно чужим. Но он знал, что увидеться с Варей на том свете сможет лишь тогда, когда этого захочет Господь. Надо было по-человечески, не роняя достоинства, дожить тот срок, который остался. Иван Спиридонович отвернулся к окну, стараясь отвлечься от тяжелых дум.

За ним до самого горизонта простирался мелкосопочник, склоны которого еще не успели выгореть добела. «Сейчас в распадке должна показаться отара овец», – почему-то подумал он. И когда действительно увидел отару, его душа дрогнула. Он словно перенесся на полвека назад.

Вот в такое же летнее утро Варя везла его по этой дороге домой. Ехали они в теплушке, в открытую дверь которой доносились запахи сырого тумана и волглой травы. Война закончилась, и в душе было ощущение легкости и предстоящего счастья. Варя везла его из госпиталя.

Как говорил доктор, ему пришлось собирать Ивана Спиридоновича по частям. Осколочный снаряд разорвался прямо перед ним, когда он только поднялся на бруствер окопа, чтобы броситься в атаку. Два его товарища тут же осели и, заваливаясь на бок, растянулись на земле. Осколки снаряда ударили одному в голову, другому в шею. Ивану Спиридоновичу больше всего железа попало в ноги и живот.

Венедикта Кузнецова, или Веню, как его называли однополчане, ранило этим же снарядом. Он потерял много крови, его увезли в полковой госпиталь без сознания. Иван Спиридонович думал, что навсегда простился с другом, но судьба свела их снова уже в тыловом госпитале, в небольшом белорусском городке Борисове. Обоих выходила Варя, работавшая там медсестрой.

Варя была удивительно красивой. У нее была стройная, тонкая фигура, аккуратный, немного вздернутый носик и большие серые глаза, которые всегда казались веселыми. В самые тяжелые дни она сутками не отходила от раненых и все время повторяла:

– Терпите, родимые. Скоро зацветет сирень, и вы встанете.

Сирень зацвела на второй день после падения Берлина, а они все еще были неходячими. Но вскоре Веня поднялся и, придерживая руками туго перебинтованный живот, начал помаленьку передвигаться. За окном цвели яблони, и Варя помогала ему выбираться в сад, чтобы он мог вместе с другими ранеными посидеть на скамеечке на свежем воздухе.

Выздоравливающий Веня безо всякого стеснения начал ухаживать за Варей. Дарил ей цветы, которые рвал тут же в саду, говорил комплименты. При всяком удобном случае старался обнять ее за талию. При этом она всегда убирала его руку, но Иван Спиридонович видел, что его ухаживания ей нравятся. Она кокетничала с Веней. Это было так очевидно, что Иван Спиридонович отворачивался, зарываясь головой в подушку, и стискивал зубы, чтобы не заплакать. Он уже давно признался себе, что безумно любит Варю. Она казалась ему божеством, до которого не смеет дотронуться даже ангел. Зачем же она ведет себя так, зачем кокетничает с первым встречным, спрашивал он себя. Хотя в душе понимал, что Венедикт всегда был представительным парнем и сейчас, выздоравливая, преображался, наливался прежней силой. И никаким первым встречным для Вари он не был. Она вытащила его с того света и уже поэтому он был для нее роднее родного. А говорил Иван Спиридонович так потому, что ревновал ее к своему другу.

Однажды, когда выздоравливающие играли в саду в домино и он остался один, в палату вошла Варя. Она открыла окно и села к нему на кровать. В саду скосили траву и оттуда доносился давно забытый запах свежего сена. Это был особенный запах. Трава только начала цвести, ее аромат напитывал воздух и, проникая в палату, перебивал запах бинтов и больного человеческого тела. Вдохнув этот аромат, Иван Спиридонович увидел радостные, светящиеся Варины глаза, таинственную улыбку на красивых, рельефно очерченных губах. Он почувствовал, как от этого взгляда и этой улыбки вся грудь наполнилась теплом и учащенно застучало сердце. Ему вдруг до того захотелось обнять Варю, что он, сдерживая себя, напряг скулы. Потом, вздохнув, положил ладонь на Варину руку и сказал:

– Ну вот, скоро мы поправимся и разъедемся по своим домам. Неужели так будет, Варя, а?

– Мне ехать некуда, – ответила она, не пытаясь высвободить свою руку. – У меня никого нет. Родители погибли, старшую сестру немцы угнали в Германию.

Большие серые глаза Вари наполнились печалью и влажно заблестели. Она склонила голову и замолчала. Он притянул ее за руку, обнял за плечи, прижал к груди. Его лицо окунулось в ее волосы, он задохнулся от тонкого, пьянящего, ни с чем не сравнимого запаха женщины и начал целовать ее голову, лоб, глаза. Какое-то время она не сопротивлялась, потом выпрямилась на вытянутых руках и поправила халат. Ее глаза были полны слез.

– Поедем со мной, – сказал он, поглаживая ее ладонь. – Я выздоровлю, на руках тебя носить буду. Ты такая, такая… – он задыхался, не находя слов, чтобы выразить свои чувства.

– Не надо, – тихо и печально произнесла Варя. – Это минутное. Все выздоравливающие говорят так.

– Да что ты, Варя, – с жаром сказал он и, схватив ее руки, начал целовать.

Она осторожно высвободила их, вытерла платком глаза и молча вышла. Иван Спиридонович еще долго лежал, со страхом прислушиваясь к своему бухающему сердцу. Ему казалось, что она не поверила его словам.

Через час Варя снова зашла в палату. В нее уже возвратились выздоравливающие. Она шутила с ними, дольше всех задержалась около Вени, потом подошла к кровати Ивана Спиридоновича.

– Если ты не поедешь со мной, – взяв ее за руку, сказал он угрожающим шепотом, – я соскочу с кровати и поцелую тебя при всех.

– Не шути так, – серьезно ответила Варя.

Он напрягся всем телом и выбросил вперед руки, пытаясь схватить ее. Но, изогнув спину, она увернулась. Он упал на подушку и со стоном стиснул зубы. Неловкое движение разбередило раны, острая боль пронзила все тело. На лбу сразу выступила холодная испарина. Варя заметила это.

– Не надо так, – мягко произнесла она. – Я очень хочу, чтобы ты быстрее поправился. – И она провела кончиками пальцев по его руке.

Ему показалось, что это прикосновение выражало гораздо больше, чем обычный жест сострадания. Он попытался улыбнуться сквозь гримасу боли, но она приложила палец к его губам и прошептала:

– Лежи и не делай глупостей.

Веня видел эту сцену и стоял около своей кровати в мрачной задумчивости.

Госпиталь пустел с каждым днем. Война закончилась, раненых не прибывало, выздоравливающие разъезжались по домам. Поднялся и Иван Спиридонович. Перед тем как покинуть госпиталь, он подошел к Варе и сказал:

– Я без тебя не поеду.

– Я давно поняла это, – ответила она.

– Ну и что? – Иван Спиридонович напрягся, ожидая ответа.

– Я уже договорилась с начальником госпиталя. Буду тебя сопровождать. Ты слишком слабый.

Он притиснул ее к себе и поцеловал в висок. Она не сопротивлялась. Стояла, молча прижавшись к нему, и чувствовала, как радостно колотится его сердце.

До Москвы они ехали вместе с Веней. Дальше их дороги расходились. Вене нужно было в Курск, Ивану с Варей – в Сибирь. Прощаясь, Веня развязал свой вещмешок, достал оттуда маленькие, сверкающие никелем часы и протянул Варе.

– Носи на память, – сказал он и сам надел их ей на руку.

– Трофейные, – заметил Иван Спиридонович.

– Самый дорогой трофей везешь ты, – сказал Веня, отвернувшись.

Варя обняла Веню и поцеловала в щеку. Больше они не виделись. Поначалу обменялись двумя-тремя письмами, а потом и переписываться перестали. Забот было столько, что на письма не хватало времени. «Вот уже и Вари нет, и Венедикта, по всей вероятности, тоже, – глядя в окно, с горечью подумал Иван Спиридонович. – Остался я один».

Он вдруг вспомнил помощника губернатора, которого поначалу принял за внука Венедикта. Нет, этот Венедикт совсем не походил на того, которого знал Иван Спиридонович. Длинноволосый, и взгляд с поволокой, словно у гулящей бабы. Где он видел такой взгляд? Господи, да во всех американских фильмах, которые сейчас показывают по телевизору с утра до вечера, подумал Иван Спиридонович, и его будто обожгло кипятком. Такими взглядами смотрят представители сексуальных меньшинств, попросту говоря, педерасты. Недавно местное телевидение показывало митинг сексуального меньшинства в областном центре. Корреспондент, ведущий репортаж с митинга, был с серьгой в ухе и смотрел таким же взглядом. Иван Спиридонович ужаснулся своему открытию. Неужели эти представители уже проникли и в высшие органы власти? Что же будет с нами завтра, куда они нас приведут? В Содом и Гоморру?

Размышлениям не было конца. И они бы продолжались, но поезд, сбавляя ход, уже подходил к станции. Спускаясь с высокой ступеньки вагона, Иван Спиридонович, как всегда, чертыхнулся. Перрона на станции не было, и людям приходилось прыгать, словно курам с нашеста. А чтобы забраться в вагон, женщины были вынуждены задирать юбки до пояса. Оглядываясь на вагон, из которого только что удалось выбраться, Иван Спиридонович сделал несколько шагов и нос к носу столкнулся с Генкой Савельевым.

– А ты чего здесь делаешь? – спросил Иван Спиридонович, обрадовавшись неожиданной встрече.

– Сестру провожаю, – ответил Генка, протянув для приветствия руку. – А вы домой?

– Куда же еще?

– Так я вас подвезу.

Иван Спиридонович радостно улыбнулся, подумав, что после стольких разочарований повезло хоть здесь. Не придется тащиться до автобусной остановки, да и деньги за билет Генке платить не надо. На свой грузовик он билеты не продает.

– В область ездили? – спросил Генка после того, как они уселись в кабине его ЗИЛа и машина, качнувшись, тронулась с места.

– Ездил, да только без толку, – Иван Спиридонович досадливо махнул рукой и рассказал все, что с ним случилось в областной администрации. Умолчал лишь о своих догадках по поводу помощника губернатора.

– Чиновники сейчас живут сами для себя, – помолчав, заметил Генка. – Народ им не нужен. Они для нас даже слово нерусское выдумали: электорат. А если колонию откроют, городу будет хана. Придется уезжать. – Генка повернул лицо к Ивану Спиридоновичу: – Только не знаю, куда.

Иван Спиридонович промолчал. Он мучительно думал о том, что еще можно сделать, чтобы не пустить в город зэков? Ему опять вспомнились сучьи глаза помощника губернатора и его слова о том, что уголовникам, умершим от туберкулеза и СПИДа, тоже надо ставить памятники на городском кладбище. И еще он вспомнил, что тот назвал его динозавром. При этом откровенно сказал, что когда умрет последний из них, в России начнется другая эпоха. «Конечно, – подумал Иван Спиридонович, – поколение, рабски преклоняющееся перед Западом, будет жить уже в другой стране. За Россию никто из них на пулеметную амбразуру не ляжет. Такие за кусок пожирнее продадут родную мать».

Глядя на убегающий под колеса асфальт, Генка о чем-то задумался. Иван Спиридонович посмотрел вперед. По обе стороны дороги простиралась всхолмленная земля с выпиравшими кое-где наружу обломками скал. Ближе к Рудногорску сопки становились выше, а рядом с ним начинались настоящие горы.

Иван Спиридонович ездил по этой дороге много раз. Он помнил время, когда здесь бегали еще ЗИС-5 и полуторки. Нынче и дорога другая, и машины тем более. В кабине просторно, светло, уютно. Поэтому Генкины слова о паршивой дороге он сначала не мог осмыслить. Потом вскинул голову и спросил:

– Почему паршивая?

– Не сейчас паршивая, а зимой, – ответил Генка. – В этом месте после бурана без бульдозера не проедешь.

Иван Спиридонович понял, о чем говорит водитель. Они подъезжали к самому узкому участку трассы. Она проходила между двух скал, и проход был настолько тесным, что разъехаться могли только две машины. Шоферы называли это место «воротами». Если водитель миновал их, дальше дорога была свободной.

Внутри Ивана Спиридоновича словно что-то разорвалось. Он резко положил руку на руль и попросил Генку остановиться. Он сам не знал зачем. Ему захотелось выйти и осмотреться.

– Подожди здесь, мне надо подняться вон к тому камню, – торопливо бросил он Савельеву и, перепрыгнув через кювет, стал подниматься по крутому склону сопки.

Шагов через пятьдесят он остановился и посмотрел на дорогу. Она шла по долине, протискивалась между двух скал и дальше снова уходила в долину, правда, более узкую. Это было единственное место на всем протяжении от станции до города, где можно было задержать машины с зэками. Он еще не знал, как это сделать, но мозг уже начал свою работу.

От самой дороги по склону сопки были разбросаны камни разной величины. Недалеко от того места, где он стоял, лежала куча громадных валунов. Чуть сзади выпирала скала, которую окружали непролазные кусты собачника. Дальше вся сопка была покрыта сплошным кустарником.

«Залечь бы за этими камнями да пальнуть отсюда по колесам», – подумал Иван Спиридонович, но тут же испугался собственной мысли. Зэков будут везти под усиленным конвоем, тот может подумать, что их пытаются отбить. В конвое профессионалы, шутить с ними нельзя.

И снова, в который уже раз за последнее время, он ощутил чувство собственного бессилия. Он еще раз посмотрел на дорогу, вздохнул и начал спускаться со склона. Но уже через несколько шагов ему пришла новая мысль. Надо выставить у дороги предупреждение о том, что въезд с заключенными в Рудногорск категорически запрещен. Поставить щит, который любой шофер увидит издалека. «А если конвой наплюет на предупреждение? – подумал Иван Спиридонович. – Если наплюет, тогда надо решать, как его остановить». Он спустился со склона, перебрался через кювет и сел в машину.

– Можем ехать? – спросил Генка.

– Можем, – ответил Иван Спиридонович и начал соображать, где достать ружье.

Его можно попросить у Саньки Кузьмина. Он с радостью даст. Но ведь для того, чтобы пробить автомобильное колесо, нужна особая пуля. Колесо не курица, его дробью не возьмешь. «Нет, ружье слишком ненадежно», – подумал Иван Спиридонович и вспомнил про автомат, который брат Митя оставил на заимке.

Когда Генка Савельев стал высаживать его около дома, Иван Спиридонович, держась за дверку машины, спросил:

– Поможешь мне поставить дорожный знак?

– Что еще за знак? – не понял Генка.

– О том, что автотранспорту с зэками въезд в наш город воспрещен.

– Вы думаете, это нас спасет? – недоверчиво спросил Генка.

– А ты можешь предложить что-то еще?

– Не знаю, – ответил Генка, пожав плечами.

– Значит, поможешь? – Иван Спиридонович чуть заметно улыбнулся.

– А куда мне деться? – Генка тоже улыбнулся. – Уж если солить, то так, чтобы было горько.

Он захлопнул дверку кабины, и машина, фыркнув, тронулась с места. Иван Спиридонович проводил ее задумчивым взглядом и направился к своей калитке.

5

Дома он прежде всего разулся. Ноги устали из-за того, что больше суток не снимал обувь. Он скинул туфли, сел на стул, уперся пятками в пол и с удовольствием пошевелил пальцами. И почувствовал, что подняться уже нет сил. Захотелось вытянуться на диване и расслабленно лежать, не думая ни о чем. Поездка в областной центр оставила ощущение, будто сделал вылазку в логово врага.

Ивану Спиридоновичу вспомнился губернатор со странными, не вяжущимися друг с другом фамилией, именем и отчеством. И он подумал, что на должности губернаторов не зря назначаются такие люди. Уже одно их имя должно подчеркивать, что с исторической Россией покончено навсегда. Народ должен привыкать к другим лицам, к другому отношению к себе.

Он посмотрел на стену, где висел портрет его с Варей. Варя улыбалась своей открытой, радостной улыбкой и казалась еще совсем девчонкой, а он рядом с ней выглядел сосредоточенным и не в меру серьезным. Может оттого, что был в гимнастерке, а она любого человека делает старше.

Заезжий фотомастер сделал этот портрет с любительской карточки. Это было через год или два после их приезда в Рудногорск. Какими счастливыми они тогда были! Сколько сил ощущали в себе, какие планы строили! Разве могли они тогда подумать, что труд всей их жизни окажется напрасным, а сами они ненужными собственной стране? После войны такое не могло прийти даже в больную голову.

В сенях стукнула дверь, Иван Спиридонович повернул голову. На пороге показался Санька. Под его левым глазом красовался фиолетовый, с желтоватым отливом синяк.

– Кто это тебя? – спросил Иван Спиридонович, чувствуя, что в душе начинает закипать злость. До этого Санькины родители, даже перепив, не поднимали на сына руку.

– Вовка Флеркин, – Санька шмыгнул носом и сделал шаг от двери.

– За что? – У Ивана Спиридоновича немного отлегло от сердца. Санькины родители оказались здесь ни при чем.

– Он моего отца пьяницей обозвал.

– А ты что?

– Стукнул его по носу. Он как кровь увидел, так на меня кинулся. Но я ему хорошо дал.

– И правильно сделал, – одобрительно сказал Иван Спиридонович. – За свою семью у каждого должна быть гордость. – Он тяжело вздохнул и спросил: – Долгопятова не видел?

– Только что его обогнал, он к вам идет, – сказал Санька.

Иван Спиридонович уже услышал в сенях шаги. Тяжело перевалившись через порог, в дом вошел Долгопятов. Увидев босого приятеля, участливо спросил:

– Устал?

– Отдохнул уже. – Иван Спиридонович сунул ноги в тапочки и кивнул в сторону дивана: – Садись.

Долгопятов сел на краешек и повернулся к Ивану Спиридоновичу, ожидая новостей. Тот горестно вздохнул и, разведя руки, сказал:

– Плохие у меня вести. Лучше бы и не ездил.

– Отказали? – спросил Долгопятов, нахмурившись.

– Отказали, – кивнул головой Иван Спиридонович.

– Я тут вчера с Васькой Ермолаевым разговаривал, – Долгопятов посмотрел сначала на Саньку, потом на Ивана Спиридоновича. – Он вместе с Савельевым в автобазе работает. И знаешь, что Васька предложил? Перегородить дорогу машинами в «воротах».

Иван Спиридонович замер. Он сам просил Савельева остановиться у этих «ворот». И ему тогда показалось, что лучшего места для того, чтобы заблокировать колонну, на всей трассе не найти.

– Как перегородить? – спросил Иван Спиридонович, сглотнув неожиданно возникший в горле ком.

– Поставить между двух скал КамАЗ-длинномер, за ним еще несколько машин – и дорога будет заблокирована.

– Конвой эти машины за двадцать минут растащит, – разочарованно заметил Иван Спиридонович.

– Смотря сколько их будет, – сказал Долгопятов.

– А что, если там знак дорожный поставить? – подал голос молчавший все это время Санька.

– Какой знак? – не понял Долгопятов.

– Такой, который бы запрещал проезд в город заключенным. – Санька аж просиял от того, что ему в голову пришла подобная идея.

Иван Спиридонович с удивлением посмотрел на мальчишку. И эта мысль возникала у него, когда он останавливался около «ворот». «Неужели мы все трое думаем одинаково?» – пронеслось у него в голове.

– Им этот знак, что мертвому припарка, – сказал Иван Спиридонович скорее для того, чтобы выслушать возражения друзей. В таких возражениях иногда проскальзывает истина.

– Ну не скажи, – покачав головой, произнес Долгопятов. – Проедут знак, значит, проигнорируют предупреждение. Ты вот что, – он подвинулся поближе к Ивану Спиридоновичу. – Собирайся и иди в дом культуры к Косте Клименко. Ты его хорошо знаешь, он тебе любой плакат нарисует.

– Прямо сейчас, что ли? – удивился Иван Спиридонович.

– А когда же? – развел руки Долгопятов. – Они не сегодня завтра зэков привезут. Может, мне с тобой пойти?

– Сходить-то я и один смогу, – сказал Иван Спиридонович. – Только будет ли толк? Костя Клименко такие деньги за этот знак запросит, что нашей с тобой пенсии за весь год не хватит.

– А ты сначала узнай. Может, он и задаром сделает. Садись и пиши текст. Тебе помочь?

– Сам справлюсь. – Настырность Долгопятова начала раздражать Ивана Спиридоновича.

Он встал, достал из шкафа чистые носки, неторопливо натянул их на ноги. Вытащил из футляра электробритву, повертел ее в руке и положил около зеркала. Потом заглянул в рукомойник, проверил, есть ли в нем вода. Делал он все это нарочито медленно, словно пытался оттянуть неотвратимо приближающуюся развязку всей борьбы. Он не видел возможности выиграть ее.

Больше всего он боялся встретиться глазами с теми, кого просил ставить подписи под своим обращением. Люди подписывались, надеясь на него. Так может ли он обмануть их? Если это случится, они перестанут верить всему. А царство лжи страшнее Содома и Гоморры. «Но что я могу сделать один в этой ситуации? – с безнадежным отчаянием думал Иван Спиридонович. – Погибнуть? Стать символом?» В глубине души он был готов уже и на это.

Иван Спиридонович повернулся и встретился глазами с Санькой. Тот смотрел на него с удивленным восхищением. Он понял, что Санька видит в нем героя. И этот искренний детский взгляд окончательно добил Ивана Спиридоновича. Он вдруг понял, что все пути отступления отрезаны. Теперь остается только одно – идти до конца.

– Сейчас достану бумагу и напишу, – отводя взгляд от Саньки, сказал Иван Спиридонович. И, глядя на Долгопятова, добавил с отчаянием: – Не стой над душой, пожалуйста.

Долгопятов с удивлением посмотрел на него и вышел. Вместе с ним убежал и Санька. Иван Спиридонович, проводив их молчаливым взглядом, достал из шкафа листок бумаги, сел за стол и, задумавшись на минуту, вывел крупными буквами: «Стой! Проезд в Рудногорск с заключенными категорически воспрещен!» Откинулся на спинку стула, перечитал написанное и добавил: «Комитет защиты города». Затем надел чистую рубашку и направился в дом культуры.

Костя Клименко рисовал в своей мастерской рекламу нового американского эротического фильма. На большом плакате была изображена красотка, у которой ветер, задрав подол, обнажил голый зад. Она останавливала на шоссе машину. Красотка так увлеклась этим, что не замечала шалостей ветра. А может, наоборот, радовалась им. Костя был увлечен работой. Он подходил к рекламе, делал вдохновенной кистью мазок, отходил на несколько шагов и, прищурившись, смотрел на красотку. По всему было видно, что он влюблен в нее, как Пигмалион в Галатею. Костя не хотел, чтобы в этот миг вдохновения ему кто-то мешал, и делал вид, что не заметил вошедшего в мастерскую гостя. Иван Спиридонович с минуту молча наблюдал за художником, потом, не вытерпев, спросил:

– И долго ты будешь малевать этот срам?

Костя, несколько лет назад работавший учителем рисования в школе, обиделся.

– Вы же знаете, Иван Спиридонович, что я даже в рекламе не терплю халтуры, – вытерев кисть и положив ее на стол, сказал он. – Если ты профессионал, то должен быть профессионалом во всем.

Иван Спиридонович стоял около прислоненных к стене листов деревоплиты. Он увидел их, как только приоткрыл дверь мастерской. Всю дорогу, пока шел к Косте, думал, где взять щит, на котором можно было бы написать предупреждение о запрете въезда в город колонны с заключенными. А тут и думать не надо было, требовалось только найти соответствующий подход к художнику.

Костя, сделав шаг в сторону, снова посмотрел на красотку, потом повернулся к Ивану Спиридоновичу и сказал:

– Я вас слушаю.

Тот решил говорить безо всяких окольностей, в таком деле они могут только помешать.

– Ты слышал, что у нас строят колонию строгого режима? – спросил он.

– Кто-то говорил, – равнодушно ответил Костя и снова бросил взгляд на свое творение.

– И что у горожан будет общее кладбище с зэками?

– Ну и что? – Костя никак не мог оторвать взгляд от американской красотки.

– Да оставь ты свою шлюху, – раздраженно сказал Иван Спиридонович. – Тут речь идет о жизни и смерти города, а он заладил: «Ну и что? Ну и что?»

Костя поставил банку на испачканный разноцветными красками стол и поднял удивленные глаза.

– Я-то что могу сделать? – спросил он, глядя на Ивана Спиридоновича.

– Вот с этого и надо начинать, – сказал Иван Спиридонович, подошел к листам деревоплиты, провел пальцами по их кромке. – Где ты взял это добро?

– Это еще от старой власти осталось, – ответил Костя.

– Не покупал, значит?

– Тогда мне все давали бесплатно.

– Вот и хорошо, – Иван Спиридонович достал из кармана бумажку, протянул художнику. – Напиши на этом листе. – И похлопал по деревоплите ладонью.

Тот разгладил бумажку на столе, прочитал, медленно шевеля губами: «Стой! Проезд с заключенными в Рудногорск категорически запрещен! Комитет защиты города».

– Что еще за комитет? – Костя впервые за все время разговора внимательно посмотрел на старика, который походил на драчливого, потрепанного во многих боях петуха.

Его реденькие волосы неприбрано топорщились на голове. На худой, длинной шее острым сучком выпирал кадык. Много раз стиранная, но чистая и хорошо выглаженная рубашка обтягивала узкие, почти мальчишечьи плечи. Но в глазах старика горели упрямая воля и несломленный дух. Такие люди даже в безвыходных ситуациях борются до последнего вздоха.

– Ты что, нашу газету не читаешь? – удивился Иван Спиридонович.

– В последние дни не видел, – откровенно признался Костя.

– Все жители подписываются против строительства колонии. Создан специальный комитет. Так напишешь или нет? – Иван Спиридонович снова хлопнул по деревоплите ладонью.

– Когда надо? – спросил Костя.

– Завтра.

– Завтра не могу, у меня срочная работа.

– Ну, тогда послезавтра.

– Не знаю, – пожал плечами Костя.

– Ты уж постарайся, голубчик. Когда зэков привезут, нам этот плакат не потребуется.

Иван Спиридонович вышел из дома культуры и остановился, чтобы перевести дух. Он был уверен, что Костя задание выполнит. Но на душе от этого легче не стало. Состояние было такое, будто сутки без роздыха выполнял непосильную физическую работу. Иван Спиридонович огляделся. На самом высоком месте города стояли похожие друг на друга одноэтажные здания из красного кирпича. Когда-то в них размещались купеческие конторы, трактиры, роскошные торговые лавки. Его не переставали удивлять кирпичная кладка старых мастеров, любовно сделанные водостоки, которые не только надежно служат уже более ста лет, но до сих пор украшают здания своими ажурными железными кружевами.

У крыльца магазина, разместившегося в бывшем купеческом доме, пожилая женщина просила милостыню. На ней было чистое, но старое, заштопанное в нескольких местах платье. Коротко остриженные седые волосы схвачены сзади полукруглой гребенкой. Женщина не походила на обычную побирушку. Иван Спиридонович присмотрелся к ней и чуть не вскрикнул от удивления. Это была бывшая уборщица школы Валя. Лет пятнадцать назад она ушла на пенсию. За это время он видел ее всего несколько раз – Валя жила на другом конце города. Но ни от кого не слышал, чтобы она жаловалась на судьбу. А теперь стала побираться.

Иван Спиридонович хотел спросить, как она дошла до такой жизни, но вовремя удержался. Вспомнил, что у нее недавно убили внука в Чечне. В Рудногорске у него остались жена и двое детей. Они жили с Валей. Жена внука не работала, в городе работы нет. Иван Спиридонович сунул руку в карман, где у него лежала десятирублевая купюра, и протянул ее Вале. Она взяла, низко склонив голову и отвернувшись. Сделала вид, что не узнала бывшего учителя.

Чувствуя, как по всему сердцу разливается нестерпимая горечь, Иван Спиридонович торопливо прошел мимо магазина. Завернув за угол, он нос к носу столкнулся с редактором газеты Прониным. Тот остановился и, не здороваясь, произнес:

– Ну и задали же вы нам дел.

– Каких дел? – не понял Иван Спиридонович.

– Вы же показали письмо, которое мы напечатали, помощнику губернатора.

– Не только показал, но и оставил вместе с подписями. – Иван Спиридонович не мог сообразить, какой вред он нанес этим газете.

– Вот-вот. А он мне позвонил и сказал: если о колонии появится еще хоть одно слово, газету перестанут финансировать. Это значит, что нам придет конец.

– А я хотел принести вам еще одну заметку, – простодушно сказал Иван Спиридонович. – Вы знаете, что скоро привезут первых заключенных?

– О заключенных – ни слова, – отрезал редактор.

– И это называется свободой слова? – Иван Спиридонович вспомнил Валю, просящую за углом подаяние. – Мы все свое прошлое ругаем. Было там и чванство, и несправедливость, и страх перед человеком, который начинал жить хорошо. Но ведь все работали, с голода не помирали, дети, как сейчас, беспризорными по улице не шатались. В городе ни одного нищего не было. А сейчас их сколько?

– Чего вы от меня хотите? – спросил редактор.

– Бороться надо, уважаемый Николай Сергеевич. Бессловесных тварей любой сапог раздавит. Нам надо не колонию строить, а фабрику. Чтобы на ней люди могли работать, зарплату хорошую получать и жить достойно.

– Если газету закроют, пострадаю не один я. Что делать журналистам, работникам типографии?

– Вот и думайте, что делать, – Иван Спиридонович повернулся и зашагал к дому.

Ответа на вопрос у него не было. Его душила горечь от собственной безысходности. Надо было побыть одному, успокоиться.

Но обрести покой было уже невозможно. Когда он подходил к дому, увидел, что с другой стороны улицы навстречу идет Хомутов. Они не встречались с тех пор, как Иван Спиридонович вместе с Долгопятовым заходил в школу после неудачного похода на фабрику. Тогда учителя отказались поддержать его. Поэтому от встречи с Хомутовым он не ожидал ничего хорошего. «Сейчас будет иронизировать», – подумал Иван Спиридонович, на ходу соображая, как избежать ненужной и, самое главное, пустой полемики. Переубедить друг друга они все равно не смогут.