Книга: Борьба с безумием. Гёльдерлин. Клейст. Ницше - Стефан Цвейг

И вот, учительница спрашивает.. но не вас, а своего любимчика, с прилизанной руками всех мам мира, чёлкой, которой бы позавидовал и Гитлер. Он говорит, говорит.. и ещё говорит, как вдохновенный идиот, говорит так широко и хорошо, к радости учительницы, что ты в ужасе понимаешь, что он говорит о том, что ты сам хотел сказать. Но ты ещё тянешь руку, пусть и робко, и уже больше похож не на ученика, а на захмелевшего индуса, заклинателя змей: рука и правда похожа на.. «налакавшегося» змея, и вам обоим стыдно друг за друга: вы оба, покачиваетесь.

Но вот, ученик, слава богу замолкает, учительница спрашивает тебя. Ты поднимаешься.. с какой-то нервной улыбочкой, и, словно в кошмарном сне, когда ты выходишь к доске, и все смеются над тобой, показывают пальцами на тебя, и ты с ужасом замечаешь, что ты — голый! Так и тут, ты с ужасом понимаешь — тебе нечего сказать!! Подлец-любимчик всё уже выболтал и теперь тихо хохочет над тобой. Ты виновато смотришь на учительницу, с энтузиазмом идиота, ласково переводишь взгляд на чудесную смуглую девочку, с удивительными глазами, чуточку разного цвета, крыла ласточки, и.. крестишься, бог знает почему, словно ради этого ты и встал: и-ди-от. Эх, всё равно терять нечего, хуже уже не будет, и ты к изумлению учительницы и учеников, наклоняешься и целуешь эту милую, смуглую девочку..

Цвейг, милый, ну так нечестно, правда. В своём триптихе о безумии поэтов, о демонизме вдохновения, ты высказал всё. Пока читал, думал: ох.. какая гениальная мысль пришла мне на сердце (кстати, почему сходят с ума, но не с сердца? Или это.. одиночество любви?), нужно её в рецензию. Может тогда читатели поймут, что я не такой уж и пропащий дурачок. Перелистываю страницу.. а Цвейг уже стырил у меня эту мысль. И вот что мне делать? Я искренне хотел бросить читать книгу уже на 30-й странице, спокойно написать чудесную рецензию, на.. непрочитанную книгу, и потом уже спокойно дочитать, с лёгким тиком под глазом и довольной улыбкой.

Одна надежда: может не всё Цвейг выболтал? У него есть прелестный ляп в книге: когда он перечислял, как в новом Кватроченто Европейской поэзии, смерть косила лучших поэтов: Китс, Байрон, Перси Шелли (кстати, узнал с удивлением, что Цвейг очень любил Шелли. А значит он мне чуточку — родной) — Клейст, Пушкин (Неужели Цвейг не слышал о Лермонтове?), Грибоедов.. Цвейг пишет о Грибоедове: был убит в Тифлисе каким-то персом.. Все мы знаем, что он был убит в Тегеране, апокалиптической и дикой толпой фанатиков, ворвавшихся в русское посольство и растерзавшего его, и потом ещё волокли по улице, быть может полуживого: опознали его потом только по ране на руке от дуэли.

То, что было в реальности — безумно, как жизнь, а то что «выдумал» Цвейг.. Это даже чуточку романтично. Вот если бы мой смуглый ангел однажды спросил знакомого человека: а где Саша? Долго его не видела. И ей бы поведали грустную весть: Понимаешь.. он убит в Тифлисе, персом. Заколот в грудь.. Мой смуглый ангел удивился бы и переспросил: Ты что-то напутал. Каким ещё, персом? может, иранцем? Да и Тифлиса сейчас нет. И ей бы ответили: ты же знаешь, Сашу. Вечный непоседа.. Он нашёл таки и Тифлис и перса. Бог знает как, но нашёл. Он тобой одной бредил в последнее время.. Любил тебя очень.

Спрашивается: каким должны быть поэты — и любовь! — в этом безумном мире? Или это тайна мира? Есть два мира: нормальный и безумный. Нормальный — в сердце человека. А тот кто присягнул морали и истинам этого мира — чуточку безумен, быть может более безумен, чем человек, считающий себя ласточкой или вишнёвым деревом: все мы знаем, как прекрасны вишнёвое дерево и ласточка, быть может даже прекрасней человека. Прелесть безумного мира, словно луна, вращающегося вокруг «нормального», в том, что он знает, что он — безумен. Обычный мир этого не знает про себя и не хочет. Безумный мир — словно изгнанный принц, падший ангел — в небо, падший! К этой тёмной луне, влекутся лунатики любви, творчества.

К какому миру себя относил Цвейг? К какой ветви? (я не про вишнёвое дерево). К ветви Толстого и Гёте — гармоничным натурам, борящихся с демоном творчества в себе? Их центробежная сила творчества направлена внутрь. Или… к ветви Лермонтова, Перси Шелли, Цветаевой: кто повенчан с демоном вдохновения и любви? Еврейская натура Цвейга — широка, как и русская — в духовном плане, мамой Цвейга была русская литература, так что неизвестно, кто он больше: еврей, или русский. У иудеев это вроде считается по маме.. Толстой тоже думал, что он из ветви Гёте, пока в старости, его не похитил, как Тамару из Монастыря, демонический поезд, под который когда-то.. бросилась Анна Каренина.

Господи, знал ли Цвейг, описывая триптих безумия и самоубийства поэтов, что описывает… свой лик грядущего? Изгнанный с родной земли, далеко, за океаном, почти на другой планете, он переживал ужас фашизма и мира. Однажды ночью, включил газ, обнялся с женой в постели и.. уснул навсегда. Его смерть стала его лучшим и ненаписанным рассказом о безумии. Боже.. умереть с любимой, в одной постели, обнявшись.. Может так и выглядит рай.. обречённых? Хорошее название для сборника стихов, к слову.

О, мой смуглый ангел, знай: если ты однажды предложишь мне это.. я не задумываясь, с радостью соглашусь. Не важно, позовёшь ли ты меня в молодости, или в старости, не важно, с кем я тогда буду и где: Через поля, ночные леса, как нежный лунатик, я приду к тебе на зов, прилечу рейсом Саратов-Москва, Акапулько-Москва, не важно. Даже если я уже буду мёртв, мне одинаково сладостно было бы убежать к тебе, неземной, из ада и из рая… с сиреневым букетом цветов — из рая -, или с цветами мимозы стыдливой — из ада! —  и лечь к тебе в постель, обняв крылом. Но если.. ты позовёшь меня к себе не умирать, а — жить. Будет тоже, прекрасно. Цветы из рая не обещаю, но крылья к твоим милым смуглым ножкам — постелю.

Гёльдерлин

Вам знакомо имя — Гёльдерлин? Это немецкий дух. Ну, ещё и поэт. Не многие знают, что рядом с нами живут духи и ангелы, в образе людей, апрельский дождик и прибой океана ночного в образе людей (друзей! есть друзья, похожие на вишнёвое дерево в цвету!), и даже прекрасные стихи, в образе людей: мой смуглый ангел.. У меня в ранней юности не было друзей, и я дружил с мёртвыми поэтами: в мою спальню часто захаживали Перси Шелли, Клейст, Гёльдерлин, Каролина фон Гюндероде.. Мама нам приносила чай с чудесным вишнёвым вареньем. Мама не знала, что все мои новые друзья — самоубийцы.

Гёльдерлин — эдакий немецкий Гарри Потер. Волшебник от поэзии, ставший.. мучеником от поэзии. Он рано остался без отца, — может это сходство со мной, в том числе привлекло меня? — и его воспитывали мама и бабушка. Желая ребёнку добра, они отдали его учиться.. нет, не в Хогвартс: в школу для будущих священников. Но для Гёльдерлина, богом была — поэзия: он верил в Прекрасное и поэзию больше, чем иные истово верующие — в Христа или причастие. Он не хотел быть пастором и мучился. Словно герой Ностальгии — Тарковского, он через всю жизнь нёс свечу своего предназначения, охраняя её от ветра. Мама и бабушка, старели, и превращались в ласковых Парок, штопающих для Гёльдерлина носочки и чулки: уже взрослого.

Поэт вёл неприкаянную жизнь, стыдился этого и скрывал от родных, как разврат, свой поэтический дар, голос неба в груди. Он вынужден был, в образе учителя на дому, угодливо расшаркиваться перед пустыми вельможами, гнуть бессмертную душу перед пошлой прозой жизни. Кто то скажет с улыбкой: ой, какой нежный.. Нет. Мир построен на более тонких нитях души, чем мы думаем и видим. Всё равно что сказать христианину: выплюнь причастие. А мы.. сохраним тебе жизнь. Выплёвывай каждый раз. И будешь жить и даже будешь богатым. Или сказать влюблённому: просто каждый день говори про себя, или вслух: что ты ненавидишь любимую. И мы оставим тебя жить. Сердце может не выдержать. В итоге, душа у Гёльдерлина сломалась. Маска — стала его безумием и фурией.

Тьма стала медленно обнимать его разум и судьбу. Он стал впадать в детство, он, этот гениальный Бенджамин Баттон от поэзии, бредящий лучезарным детством человечества — Эллинством, и своим нежным — мимолётным! - детством. Скажу сейчас жестокую мысль: поэзия Гёльдерлина сейчас, во многом устарела, но его жизнь — настоящая поэзия. На века. О Гёльдерлине нужно знать, как о дивной и ранимой планете в созвездии Ориона: можно не знать её атмосферу, состав — стихи, — но она населена божественной жизнью.

Жизнь Гёльдерлина — урок всем нам — житие Гёльдерлина? — не скрывать в себе, божественный огонь, будь это творчество, любовь и т.д. Если божественное долго скрываешь во тьме души, умаляя его перед призраками и чудовищами человеческого — страхом, сомнением, стыдом и т.д., то.. нет, бог не мстит, просто с небом и словом в груди происходит то, что с замороженной водой в стеклянной бутылке: её разрывает. Рвёт нашу судьбу. Человек может жить, и даже счастливо, но всё чаще его будет обнимать тёмное чувство утраты, словно он живёт уже не свою жизнь, и что-то главное в жизни, ради чего он родился, — упущено навсегда.

Господи.. неужели судьба Гёльдерлина, это чуточку судьба и любви на земле? Он хотел обнять душой весь мир, всех любить.. а кончил тем, что боялся людей, словно они мрачные призраки. Дети на улице смеялись над странным безумцем, читающего стихи фонарям. Я думал.. что только я один читаю стихи фонарям. Я расстался со смуглым ангелом, но потребность в свидании с прекрасным и светлым, осталась. Вот, стою у вечернего окна. Время — 16:21. Читаю стих фонарю.. и он, милый, зажигается, робко целуя моё лицо своим ласковым светом. Просто я знаю, что в 16:21 зажигаются фонари.. Иногда, я даже выхожу на улицу, обнимаю и целую фонарь, и он зажигается ещё ярче и ещё нежнее целует меня. В этот миг, я — трезвый. Но.. улыбки прохожих, так не думают. Если бы я им сказал, что люблю моего смуглого ангела и потому целуюсь с фонарями, они бы меня не поняли. И полицейские однажды не поняли меня..

Есть люди. чуточку не от мира сего: рождённые не для семьи, не для жизни даже, не для работы, веселья с друзьями, творчества, но лишь для любви и поклонения Одному человеку. Это редко, очень, как комета из далёких миров, раз в 300 подлетающая к земле. Гёльдерлин не был рождён ни для любви, ни для семьи, ни для быта — лишь для поэзии, и Цвейг не случайно сравнивает его с Перси Шелли (хотя тот равно был рождён для любви и поэзии, для Шелли — любовь, это и есть высшая поэзия). Поэзию у него забрали, словно чудовище «человеческого» похитило у него возлюбленную, и он — умер, как умирает влюблённый без любимой, хотя его тело ещё продолжало существовать в сумерках жизни: это ведь тоже, редкая форма безумия: когда ты умер, а тело ещё живёт куда-то, зачем-то.. Если такой человек вдруг попадёт в ад или в загробные скитания, он не удивится совсем. Он даже не заметит этого.

Ах, Гёльдерлину родиться бы где-нибудь в древней Греции, гулять вдоль берега моря с Софоклом, Сафо.. Это вообще одна из самых странных, тайных форм безумия, замечали? В мире — всё не на своём месте: вот этому поэту нужно было родиться 300 лет назад, чтобы раскрылись крылья его души, судьбы. Этим влюблённым, которым нельзя быть вместе, нужно было встретиться всего на 4 года раньше, чтобы рай сбылся в их груди и судьбе. О, мой смуглый ангел.. Почему мы родились с тобой на земле? Господи, и ведь все, все, со звёзд и с далёких веков, согнаны в загон «настоящего», где нечем дышать любви и душе!

Гёльдерлин верил, что поэт — некая эманация Слова божьего. На одной из спирали развития души в мире, он — прообраз Христа, посредник-мученик меж человеком и богом, и он так же берёт на себя грехи людей, переплавляя их тёмную природу — в свет. Но толпа видит просто грешного поэта.. У Гёльдерлина есть чудесная мысль: роза — не существует сама по себе, она, словно месяц, чуточку неполноценна, пока её не возьмёт милые смуглые руки, пока её не вдохнёт милый смуглый носик прекрасной женщины, или не коснётся мотылёк своим крылом. Ах, смуглый ангел, я сорвал для тебя розу в конце 18 века в саду Гёльдерлина и подарил тебе, в этой странной рецензии, стоя на коленях, на виду у всех. Ну вот, ты грустно улыбнулась. Значит роза и правда, была и есть. Она существует. Гёльдерлин был прав.

Если продолжить эту мысль: бога, человека, мира — самих по себе нет. Сами по себе они — «биология». Человек без любимой — может быть равен грустной былинки на обочине дороги, или одинокой звезде в созвездии Ориона. Богу нужен человек, человеку — бог, розе — руки смуглого ангела, мне.. тоже, нужны руки смуглого ангела. У меня много общего.. с мотыльком. Даже чуточку ревную: к мотыльку и к розе. Это ведь пока не безумие? Гёльдерлин не даром учился с Гегелем. В его космогонии, бог, словно лунатик, как бы отрекается от себя на миг и умаляется, нисходит к человеку, чтобы — быть: в любви, красоте искусства ли, природы, чувств, сострадания (а оно тоже — поэзия), бог снова восходит к себе на небо. Поэт — живой провод этого восхождения. Искусство — как таинственная лестница Иакова. Наверно поэтому так больно и грустно смотреть на людей, для которых искусство, это просто развлечение, спасение от скуки и укромное местечко от безумного мира, а поэты — просто разносчики, доставщики этого веселья и отдохновения чувств.

Наверно, если этот круговорот восхождения и нисхождения бога в природе — быстро свершается, мы видим сразу — рай, а если замедляется в земных ссорах, обидах, жестокости, войнах, равнодушии и нечуткости к красоте искусства и природы, то человек живёт как бы вне бога, вне поэзии, вне себя даже — в аду. Что нужно сделать двум влюблённым, созданных друг для друга, но волею судьбы, разлучены, прижаты к невидимой стене и страдают? Гёльдерлин, погладив фонарь и поцеловав его, обернулся бы и сказал с улыбкой, на чистом русском: нужно чуточку… умереть для себя, для морали, страхов, сомнений, обид — для человеческого, как бог умирал для себя на миг, нисходя к человеку — Христом и поэтом. Без этого мир и любовь на земле невозможны. Без этого на земле будет царствовать только человеческое.. пока не погубит себя и мир.

А тут уже тонкая грань со священным Демонизмом древних греков, низвержением с неба и бунтом против этого безумного мира и «человеческого». Поразила меня мысль Цвейга о том, что Кант, этот холодный логик, разум в штанах (звучит двусмысленно, согласен), ни разу не покидавший свою улочку, не то что город, и не познавший рая женщины, фактически — убил, выжег целое поколение поэтов, обратив творчество — в нечто механическое, холодно-блестящее. Кант — как холодная звезда человеческого. Она хороша вдалеке.. Как и мораль, как и само «человеческое», вблизи превращающееся в чудовище, уродующее любовь и жизнь.

В этом смысле поразительно, как встретили Гёльдерлина Гёте и Шиллер (последний, как Пигмалион, фактически и создал душу Гёльдерлина). Они были «демонами» в молодости. Сейчас же, их души омещанились, зачеловечились, и они уже видели в Гёльдерлине - угрозу себе, как бы сейчас сказали — демократии. Фактически, они стыдились и боялись себя же — юных, в живом зеркале Поэта. Не так ли и мы в любовных ссорах, войнах?

Я к тому, что в поэзии, как и в любви, нужно иногда забыть, что ты — человек, забыть свой возраст, пол, национальность, религиозность и прочий туман ощущений, и осознать, что иногда, в любви и поэзии, пытаться решить что-то разумом — это чистое безумие и даже преступление, ведущее к гибели, бога ли в нашей груди, или человека в мире. Нужно просто быть не человеком, а — душой, любящей среди звёзд. Мы как то преступно забываем, что мы не просто двуногие прямоходящие, но — души, любящие среди звёзд: земля ведь летит среди звёзд.. Быть может, так думал и Гёльдерлин, поверженный с небес любви, словно Гиперион, в пору его романа со смуглой красавицей Сюзанной: матерью мальчика, которого он обучал на дому. Это был последний отсвет счастья и жизни в его гаснущей судьбе: вы замечали, как на закате, свет солнца, невесомым, розовым светом, словно бы взятом из снов Боттичелли, касается верхушек деревьев?

Генрих фон Клейст.

Почему он пустил себе пулю в рот? И психологи не скажут.. Один современный психолог, известный, с самодовольной улыбкой «всезнания» заметил, что Есенин не дожил всего пару лет до того момента, как стали лечить его психическое расстройство. Просто поразительно..  как порой психологи порой за душой — не видят души: видят что угодно: себя, сотни пыльных и умных книг, ещё что-то ненужное.. а человека — не видят, в той же мере, как гениальный ботаник уже давно не видит за блеском формул цветка — его божественной красоты и тайны, а ребёнок или влюблённый — видят.

Можно ли было вылечить Достоевского от эпилепсии, сегодня? Вероятно. Остался бы он после этого — Достоевским? Были случаи, когда художник вылечивался от своей странной болезни, тени своей, и.. дар его исчезал с чеширской грацией. И человек тихонечко гас, как свеча. Понятно, что не каждый эпилептик — Достоевский: болезнь и порок, могут быть лишь сияющим прободением формы, телесности, нормы, мешающей душе слиться с божественным и безмерным. Читая о Клейсте, об этом до странности русском немце (определение Цвейга), я задумался: а как выглядело бы.. самоубийство инопланетянина, на земле? Может, именно так?

И почему мы до сих пор думаем, что инопланетяне, это что то далёкое, на сверкающем блюдечке? Душа с далёких звёзд, может прилететь на землю и своими путями, «зайцем», родившись в теле земного ребёнка. Я к тому, что жизнь Клейста и его новеллы, драмы — наполнены немыслимой для земли гибельной атмосферой чувств (как на другой планете), где человек не может дышать, в них даже гравитация чувств — иная, как и у нашего инопланетянина — Достоевского (быть может человечество однажды поймёт, что общение с красотой искусства, может быть равно пойманному сигналу с далёкой звезды). Клейсту просто нечем было дышать на земле, в плане чувств. Знакомо, правда? Может.. на земле, землян, и вовсе нет? Или сюда, на землю, ссылают за что-то? Разве что политики — земляне. Клейст — гений драмы. Своей. Он не мог перелить всего себя в творчество. В идеале, для этого нужен был Достоевский или Лермонтов (собрат с планеты Клейста), чтобы описать его жизнь: его жизнь гениальнее и прекраснее его творений.

У Клейста были прелестные суицидальные порывы, похожие на возвращение ласточек по весне: Клейст предлагал своим друзьям, покончить вместе с ним (у Перси Шелли, к слову, было тоже самое: однажды, отплыв на лёгкой лодочке в бухту со своей нежной, смуглой подругой — Джейн, бросил вёсла в небо воды, словно крылья, и с грустью в голосе сказал, глядя в море: Джейн, милая.. давай вместе пойдём туда, и разгадаем все тайны.

На берегу в это время играли дети Джейн. Она ласково коснулась плеча Шелли и сказала, скрывая свой дрогнувший голос: родной, смотри какой чудесный закат. Мэри уже наверно приготовила чудесный ужин. Поплыли к берегу.. Меньше чем через год, Шелли утонул в море.. с мужем Джейн, на яхте). В итоге, Клейст нашёл одну несчастную женщину, смертельно больную, и уговорил её. Это был первый сценарий «Достучаться до небес». Они веселились в Италии, пили молодое вино.. на них смотрели как на двух влюблённых, которым предстоит чудесная и долгая жизнь. Люди не знали.. что ночью — в комнате гостиницы, раздастся два выстрела.

Если бы сам Клейст писал драму об этом, то это было бы что-то в духе Достоевского: женщина бы покончила с собой, или он убил бы её (как и было), а сама Клейст… нет, не испугался бы, но не умер бы: душа бы трагически оступилась — в вечность, потому что есть в жизни тот последний предел изношенности души и отчаяния, когда ты искренне путаешь жизнь и смерть: остаться жить — иной раз тяжелее и больнее, чем покончить с собой. Я умирал, я знаю о чём говорю. Так ласточка порой врезается в небо окна..

Клейст был не совсем полноценным человеком. В том смысле, что есть полноценные люди, живущие во весь голос, даже если страдают, у них всё равно на другом плане жизни что-то проговаривается во весь голос. Клейст — был весь — шёпот, месяц человека в облачках быта, а не полнолуние. Словно бы человека не договорили до конца, как влюблённый школьник, нежное слово на доске, для чудесной смуглой девочки, с удивительными глазами, чуточку разного цвета, и сердце Клейста, его судьба, словно полуслово, повисло над бездной: какой к чёрту психолог тут поможет? Любовь поможет, да. Потому что она чудо и ангел этого мира. Быть может других ангелов в мире и нет..

У Клейста была любовная связь со своей сестрой. Правда, сводной. Как и положено инопланетянину, он ей по ночам исповедовался в ужасных злодеяниях: словно о встрече с драконом на далёкой планете, он ей рассказывал.. о своём необузданном онанизме. Сестрёнка смущалась, краснела, как жительница Марса, но наверное сдерживала улыбку. Да тут вся земля заселена такими драконами одиночества. Вполне ручными и милыми.. Для Клейста, даже онанизм был продолжением его рефлексии: тело, превращалось в мучительную и зыбкую мысль о себе и мире.

Странный это был поэт, недоговорённый (есть ведь и недоговорённая любовь..). В нём полыхали все страсти, шёпотом: и обожествление женщины, и гомосексуализм, и инцест и гордыня. Словно царь Мидас, даже если он просто робко и мимоходом коснётся любой мысли в душе — она сразу полыхала огнём и вытесняла его самого. В этом смысле, я бы сравнил Клейста с Актеоном. Помните миф? Прекрасный юноша, охотился в лесу со своими верными собаками. Увидел, как за кустами, в чудесном озере купается богиня Диана, и стал подсматривать за её тайнами, прелестями. Диана заметила его, рассердилась и превратила его — в оленя. Актеона стали преследовать его же собаки и разорвали его. Клейст что-то подсмотрел в космических сумерках своей души и порока, какую-то лунную тайну, быть может последнюю тайну о человеке, и его страсти.. набросились на него.

Да, была в нём некая чрезмерность русской души, которую Достоевский хотел «сузить». Так бывает иногда: судьба отмерила человеку лет 30, а размах крыльев души — лет на 300, т.е. на целую дюжину людей, словно бы рождённых в разные века, в разных странах.. быть может на звёздах. Так и в любви бывает. Я понял это.. встретив чудо всей моей жизни — смуглого ангела. Мы любили всего год.. — в смысле полнолуния любви, — но моей любви к ней хватило бы на 1000 лет. И эти исполинские крылья теперь разрывают мне грудь, до срока, содрогаясь в пустоте грядущих веков, где нет.. Её. Мои крылья превратились в смирительную рубашку, в которую я туго закутан, чтобы не озябнуть в этом мире.. без Неё. Может так и выглядят настоящие поэты и лунатики любви? Одиноко бродят в смирительной рубашке крыльев по Земле, по далёким звёздам..

Ницше.

Много о Ницше писать не буду. Хочется сказать, что это был и правда, мученик мысли и жизни, ранимейшее существо, сломанное — людьми. Если бы он жил на иной планете, он был бы лучезарным и прекрасным ангелом с сиреневыми крыльями. Боже мой.. я всю жизнь боролся с мыслью Ницше о том, что «человеческое — есть нечто, что нужно преодолеть». Я защищал человеческое, как рыцарь израненный… пока жизнь не положила меня на лопатки, и я не увидел, что всё это время за моей спиной было чудовище, и что спина моей судьбы — разорвана в клочья и что человеческое похитило у меня чудо всей моей жизни — смуглого ангела. Человеческое оказалось — чудовищем и величайшей мистификацией в истории человечества, равно распинающее и бога и любовь, увеча и то и другое в душах людей.

Всё лучшее, прекрасное и доброе в мире — не от человеческого, а от души и любви. Нам как-то нужно разделить эти понятия. Научиться быть — любовью, а не «человеком», с его тоталитарными призраками морали, страха, сомнений, обид. Клейсту, Гёльдерлину, Ницше — было тесно в «человеческом» и они пытались освободиться от него: трагически. А кто из нас не пытался, а потом.. смирялся? Быть может вся тайна «человеческого» в том, что мы.. Пока ещё не можем быть всецело — любовью, и вынуждены быть всего лишь человеком?

Все знают эту легенду: на солнечной площади, в Турине, уже в сумеречном, лунном состоянии разума, Ницше увидел словно бы эпизод, сошедший со страниц любимого им Достоевского: лошадь были кнутом. По лицу, глазам, спине.. Она стояла и плакала, не двигаясь с места. Ницше не выдержал этого ада и бреда жизни: он вскрикнул, сделал шаг, другой, на помощь несчастной лошади.. и упал без сил на мостовую: разум его померк окончательно (этого нет в книге Цвейга, просто я с детства знаю эту легенду, в разных вариациях: по другой версии, он всё же дошёл до лошади, обнял её и гладил по лицу, что-то нежное шептал ей, бредил.. и разум его тихо исчезал из мира: это была одна из моих любимых сказок в детстве. Я под неё засыпал. Мне мама много странных сказок рассказывала в детстве перед сном).

Вот какая интересная мысль пришла мне на сердце. Все же слышали о ницшевской теории Вечного возвращения? С чисто художественной точки зрения, было бы прелестно — пусть и жутковато, — если бы идея Достоевского о Воскресении в конце света, и идея Ницше о В.В., странно и блаженно совпали, в том плане… что люди сходили бы с ума, самые разные люди, как вполне хорошие, добрые, но словно бы живущие не свою жизнь, которые прошли в своей жизни мимо Той самой любви, которые не стали теми, кем им было завещано стать на небесах: поэтами, путешественниками и т.д, Сходили с ума бы и не очень хорошие люди, ведущие мёртвую жизнь, словно душа у них умерла уже давно: вот в этом мерзком политике, воскресла бы личность Достоевского, вон в той кроткой и одинокой женщине, упустившей любовь, пробудилась бы душа Беатриче, вон в том бомже под мостом — пробудился бы Пруст (прости, милый!).

Не помню уже, где именно я читал об уютном, маленьком сумасшедшем доме где-то в глубинке Испании. Там были Джейн Остин, Фицджеральд, Наполеон, Сталин.. На заднем дворике, было своё кладбище, как в русских деревнях: заросшее цветами, деревьями, солнцем.. Там были странные могилы: рядом с могилой Достоевского (так и писали: никто толком не знал имён сумасшедших), была могила Христа. Недалеко от них, была таинственная, огромная могила — ангела. Ницше бы грустно улыбнулся, увидев всё это. И присел бы у могилки Достоевского, под вишнёвым деревцем, говоря с ним о чём-то, с сиреневым цветком в бледных руках. А недалеко от них, был слышен вечерний прибой океана, тоже, с кем-то словно бы нежно говоривший, с неким неведомым другом.

Кадр из фильма Достучаться до небес.