Текст книги "Габи. Легенда о любви"

ХIV
Ночь без сна

Адель в сорочке с распущенными волосами всю ночь провела на кухне. Она сидела в темноте за столиком перед огарком догорающей свечи, гадала на картах, всматривалась в их едва различимые ответы на её вопросы. «Любит ли ещё её муж, Виктор?» Ответ никак не мог её удовлетворить.

Она вновь и вновь раскладывала карты, но те молча настаивали на одном: любви рядом с ней нет.

В кухню, неслышно ступая, вошла прислуга. Мадам Забель спросонья пробурчала:

– Ну что, люба моя, вам опять не спится? – тяжело вздыхая, – всё ищете месье Виктора вне дома?

Махнув рукой, она прошла к рукомойнику, налила в ладонь воды, умылась; не вытирая лица, подошла к Адель, всмотрелась на разложенные карты, констатировала:

– Да уж! Плохи дела! – хмыкнула она. – Если не сказать – совсем ни к чёрту… – Она ещё раз вгляделась в карты. – Присох к бабе! Вон и карты об этом говорят, а они по ночам, это я тебе точно скажу, не лгут.

Мадам Забель с удивлением посмотрела на Адель, по-бабски сделав определённые выводы, добавила:

– Так тебе прохладнее спать… – кивая в сторону окна, – жара же стоит несусветная, дышать нечем… – отдуваясь от жары, – вот и я вышла на кухню умыться… – кряхтя, – тоже что-то сон не идёт.

Заметив грустное лицо Адель, поспешила отвлечь хозяйку, суетливо пробормотав:

– Твои малыши спят как голубки, заходила, высмотрела каждого. Ангелы им снятся. Больно уж сладко посапывают.

Адель вскинула на прислужницу немой взгляд, в котором читался страх. Думая о своём, она настороженно спросила:

– Тогда… Как мне жить? Я боюсь будущего!

Мадам Забель ласково посмотрела на неё, провела рукой по мягким пушистым волосам, с нежностью ответила:

– А так и живи! Ради себя и детей! А он, твой Виктор, помяни моё слово, всё равно к тебе придёт. Как ни крути – семья!.. – С усмешкой добавила: – Не майся! Ты его бери женскими делами, раз уж он такой ходок… – Вскользь бросила: – Стало быть, не нагулялся по молодости.

Адель сидела подавленная, расстроено смешав карты, призналась:

– Наверно! Рано женился!.. – тяжело вздохнув. – Детьми были, я глупая, да и он. – С усмешкой констатируя: – Это даже и сегодняшним днём нельзя назвать любовью. Так, детская игра в жениха и невесту. Вот и сейчас играем в дочки-матери.

Забель вздохнула:

– Иди ложись! Вся жизнь впереди, не майся!

Развернувшись, она направилась на выход.

Адель с тревогой спросила:

– А может, мне его присушить?

Забель оглянулась, искоса глядя на неё, зло бросила:

– Не дай Бог! Тогда и он, и ты будете как неприкаянные вдвоём маяться… – в испуге, – не дай Бог! Тогда колдовство на детях отыграется. – Увидев страх в глазах Адель, поспешила успокоить: – Всё будет хорошо! Не ломай судьбы! Живи и радуйся! Мужики не стоят того, чтобы из-за них грешить. – Уже на выходе бросила: – Перетерпи! А лучше – заведи-ка ты себе кобеля… Вон, сколько их вокруг, и все сучатся вокруг твоих ноженек. Ты молода, красива! Живи для себя! Сколько той жизни-то?! – с лёгким сердцем Забель вышла.

Адель, взъерошив руками волосы, вздохнула:

– Вот именно! Буду жить! Найду себе отдушину!

Она задумалась, вслух невольно произнесла:

– Но из кого?

И тут же осеклась, понимая, что никто из окружения не похож на её Гюго. Он такой страстный в постели!

Раньше, по молодости, она этого не понимала, была к нему холодна как к мужчине. Вышла замуж, чтобы стать независимой женщиной, жить вдали от матери, которая постоянно поучала, как жить и что делать. Поначалу стыдно было заниматься откровенными сладострастьями, а сейчас…

…Она потушила свечу. В полной темноте, спотыкаясь, пошла к выходу. За окном оставалась тёмная ночь без звёзд и луны.

ХV
Ночь Гюго

Гюго в полудрёме сидел в кресле, допив вино. Писать не хотелось. Отмахнувшись от кого-то рукой, насуплено пробормотал:

– Что пришёл ко мне, слышу шаги, цокаешь.

Гримасничая, он продолжал беседовать с кем-то:

– Не ждали – не гадали, явились! – зло, – кыш, бесово отродье! Повадился ко мне в ночи ходить.

Тут же улыбнулся и, паясничая, со злорадством выпалил:

– Нате вам с кисточкой! Выкусите! – он показал фигу, воскликнув: – Кыш! Ещё не час мне след заметать. Как видишь, я живой!.. – входя в кураж, – а чтобы быть ещё живее живых… – с кривой усмешкой, заплетающимся языком, стараясь говорить внятно, приказал: – Сгоняй за вином! В подвальчике наверняка ещё есть… Сбегай!

Он бросил бутылку в направлении предполагаемого гостя и, дико рассмеявшись, крикнул:

– Бутыль забери, антихрист! – откинувшись на спинку кресла, уже в дрёме, прошептал: – Я не старик! Я просто устал от жизни! Я хороший мальчик! – мямля себе под нос, – мама меня любит, ещё не звала к себе. – Вдруг, что-то вспомнив, закрыл глаза: – Мама! Я буду хорошо учиться, чтобы стать знаменитым поэтом!

Он погрузился в воспоминания…

…Эжен и Виктор получили воспитание благодаря заботе своей матери, именно она учила их быть трудолюбивыми, упорными, требовала не останавливаться в достижении цели, заставляла быть похожими на классиков, которых она сама боготворила.

Учась в пансионе, братья стремились познавать и познавать. Но склад ума каждого тяготел к поэзии. Ею они прониклись до глубины души. Их по-детски увлекало старание быть хоть чуточку похожими на известных поэтов, они прилежно переводили труды Вергилия и Лукреция, элегии, песни. Это так занимало, ведь тогда они уподоблялись им – Великим, и их это возвышало над сверстниками. А поначалу пансион так пугал их своей серостью…

ХVI
Пансион Декотта и Кордье

После Тулузского подворья пансион был похож на дом сумасшедших. Серость, уныние и взгляды насупившихся людей, их равнодушие пугали мальчиков, Виктора и Эжена. Они стояли с узлами в руках, с теми незначительными пожитками, что дала им в дорогу мать, Софи Гюго.

Во дворе гуляли их ровесники; увидев парочку фатов в необычной одежде, в ботинках на каблуках, они дружно осмеяли братьев:

– О, посмотрите! К нам пожаловали актёры из балагана. Дети Шекспира!..

Они покатывались со смеха, показывая в их сторону пальцами. Один из них, самый смелый, крикнул:

– Сдохнуть – не жить!

Рядом с ним уже стоял похожий на старого армянина старик Кордье. Он размахивал полами длинного плаща, напоминая чёрного ворона, и раздражительно провозглашал:

– Я тебя сейчас и отпою, и воскрешу!

Мгновение – и он, больно схватив мальчишку двумя пальцами за ухо, потащил его, как нашкодившего пса, в сторону, отвешивая пинки. Потом, наподдав под зад коленом, крикнул всем:

– Вы у меня получите! Всем дам табаку нюхнуть! – обвёл собравшихся взглядом. – Есть желающие?

Все замерли, понимая, что лучше спрятаться от этой табакерки куда подальше, иначе он будет бить ею по голове до потери сознания наказуемого, как было уже не один раз. К его тумакам привыкнуть было трудно.

Во дворе появился Эммануэль Декотт. Хмуря брови и насупившись, как сыч, он искоса посмотрел на притихших мальчиков. Каждый про себя отметил: «Декотт – урод!» Он надзирал за воспитанниками и днём и ночью, забывая, что они ещё дети, не оставлял права на шалости, отбирая детство.

Декотт влезал даже в детские сны, выискивая тайны, слушая их мысли вслух, пользуясь тем, что они, как дети, порой проговаривались, рассказывая, где у них спрятано всё самое тайное и ценное. И тогда он тут же бежал к тумбочкам и с бешенством взламывал дверцы своей любимой отмычкой, которую всегда носил при себе; с наслаждением рылся в ящиках…

…Генерал Гюго в письмах стыдил мать за то, что она «скинула» детей с плеча своей гордыни, укорял, что нельзя их было отдавать в пансион. С их-то характером? Он считал, что мятеж и неповиновение другим, на их взгляд, дуракам, у них в крови, это они унаследовали от него, поэтому мысленно называл сыновей «мятежные ангелы»…

…Эжен и Виктор, потупив взгляды, стояли у стены фасада пансионата; к ним спешил Декотт. Им было страшно.

Декотт, подойдя к братьям, зычно рявкнул:

– Ну, только что от мамки? Давайте быстро к тем у стеночки! – кивая в сторону остальных воспитанников.

Зло посмотрев на Эжена, он начал копаться в его волосах, бормоча:

– Вшей мне ещё городских не хватало! Тиф рядом ходит.

Потеряв интерес к Эжену, оттолкнул того от себя в сторону, попытался схватить Виктора. Но тот, изловчившись, увернулся, чем и взбесил Декотта. Он заорал:

– Ах ты пострел!

Разгневанный мужчина замахнулся, чтобы ударить непослушного мальчишку, но Виктор вновь увернулся и наотмашь влепил затрещину Декотту. Дети у стены захохотали. Злой Декотт бежал к ним с криками. Эжен и Виктор молча шли по двору в новую обитель.

Прошло время. Братья приобрели авторитет среди подростков, даже внесли что-то от себя в расклад проживания. Гюго были по-своему разносторонне талантливы, каждый из них тяготел к лидерству, поэтому они нашли и сторонников, и врагов. Здесь наверняка сказались гены отца и матери. Лидеры двух группировок, как положено, вели переговоры затемно, встречаясь где-нибудь в туалетной комнате, с глазу на глаз обсуждали и отстаивали свои приоритеты, деля по-братски власть, при этом помня мать, её любовь к ним. Мирились, когда ставили пьесы, каждый уподоблялся Шекспиру, писал стихи с вдохновением и азартом. Их наставником тогда был Кордье.

Франция того времени, как, впрочем, вся Европа и Россия, занималась версификацией, строением нового формата стиха, каждый желал внести лепту, упражняясь в написании.

В пансионе сочинительство было популярным досугом, каждый пытался блеснуть. Братья Гюго просто заставили тянуться за ними в стремлении быть поэтами, это коснулось буквально всех, даже такого тёмного и злого создания, как месье Декотт.

Он по ночам строчил лирику и оды, завидуя лёгкости пера Виктора и Эжена Гюго. Их учителем и вдохновителем был классный наставник, далеко не красавец Феликс Бискара. Его рябое лицо светилось, когда он читал стихи Эжена и Виктора Гюго. Как оказалось, Феликс их тайно читал в ночи своей даме сердца – мадемуазель Розалин, прачке. Он, как страстно влюблённый мужчина, признавался ей, что это он автор стихов. Хотя на самом деле писал банальнее мальчиков, но тоже писал – и даже с гордостью показывал творения своим ученикам, которые спешили уверить его в талантливости. Правда, за глаза осмеивали его, частенько говорили: «Наш Ромео разбросал по листку слюни».

Им тогда не была знакома любовь к женщине, разве что только к матери. Но как-то раз Виктор Гюго всё же отметил прелести Розалин.

Однажды Бискара с учениками, Эженом, Виктором и Розалин, решили сделать экскурс в историю Франции и поехали в Париж, чтобы посмотреть собор Парижской Богоматери.

Поднимаясь за Розалин по лестнице, Виктор невольно обратил внимание на женские прелести, когда та из-за своей излишней аккуратности приподняла подол платья, неожиданно оголив ноги, да так, что идущий за ней подросток залился краской. Его лицо то розовело, то бледнело. Происходящее пугало непонятными переменами в нём, и Виктор лишь успевал от впечатлений вытирать ладонью потный лоб, боясь, что кто-то это заметит, отчего в испуге озирался по сторонам. Но никто не заметил. Сердце стучало, как ненормальное, удивляя и поражая той новизной в открытии и восприятии красоты.

После поездки в Париж Виктор похвастался мальчишкам из пансионата, рассказав им о своих впечатлениях. Те были ошеломлены, жаждали новых впечатлений.

Позже он с ними сбегал в город, ноги несли их к ближайшей бане, чтобы подсмотреть через окошко на женщин в неглиже. Для них это было предвкушением соблазна, их притягивало женское тело, как страстный плод. Это был поиск впечатлений.

Виктор и Эжен вечерами бегали смотреть в окна прислуги, на которых не было штор; видимо, они считали, что жизнь маленьких людей никому не интересна. Безликие красавицы тех дней с безразличием открывали себя теням ночи, блуждая в чём мать родила по своим незначительным квадратным метрам, показывая свои прелести звёздам и ночи.

Иногда именно они, мальчишки, становились свидетелями оргий с такими же слугами, как и те. Частенько к ним захаживали Кордье с Декоттом, чтобы провести ночь любви, отойти от наставлений, расслабиться с девками, и вот тогда была видна их мужская сущность; они могли быть как нежными, так и грубыми. Это и возбуждало, и шокировало и пугало подглядывающих за ними мальчишек.

После увиденного и прочувствованного со стороны братья, словно соревнуясь, писали откровенную лирику. Это было наслаждением. Каждый становился в глазах другого, как позже и в глазах друзей, не только стихоплётом, но и мужчиной, ведь такие стихи могли написать только знатоки женского характера и тела.

 
В семнадцать лет мне снилась Геба.
Прекрасная гризетка неба;
Олимп или мансарда – всё одно:
Подвязка сброшена, плечо обнажено.
 

В. Гюго

Гюго проснулся, оглянувшись и протерев глаза, вслух сказал:

– Опять юность, девки, стихи… Так и не утихомирится во мне нераскаявшийся грешник.

Он посмотрел на стол, на котором лежал лист бумаги; в глаза бросилось выведенное им коряво: «ГАБИ».

ХVII
Трагедия

Ночь. Габи лежала на диване, тихо стонала. Сидящий рядом с ней доктор Питивьере клевал носом, иногда испуганно выходя из дрёмы, сонными глазами смотрел на роженицу. Гюго поехал за кормилицей. Габи по-детски заплакала. С ней не было её самых дорогих и близких людей. Сквозь горькие слёзы она видела пламя, которое всесильно прорывалось через копоть, подчёркивая охвативший её ужас…

В памяти всплыла та ночь из прошлого…

…Габи стояла на берегу у края воды, любуясь отражением звёзд и луны. Казалось, что она в сказочной стране, однако на душе было мятежно, будто что-то страшное преследовало её. Глядя на отражение в воде, она не нашла ничего, что могло бы испугать, поэтому сочла, что это обычный страх от пребывания на чужбине; тяготила неустроенность её семьи во Франции.

Они переезжали по стране из города в город, но так и не смогли прибиться к определённому месту, чтобы ощутить домашний уют. Везде свирепствовали голод, разруха, нищета. Она, Габи, так устала от всего. Столько горя пришлось хлебнуть ей и её семье; хлеб насущный доставался изнурительным трудом. В Трансильвании родные работали в поте лица на соледобывающей шахте; оставшись без работы, вновь пустились в странствия по Европе.

И вот – очередное попрошайничество, чтобы выжить. Ни один из них не мечтал о таком времяпровождении во Франции!

Девушка заворожённо смотрела на луну, которая, как магнит, притягивала своим ярким блеском. Её отражение виднелось на середине реки. Габи захотела к ней приблизиться; скинув с себя многочисленные юбки и блузку, она вошла в тёплую воду. Она выплыла на середину реки, но при её приближении луна игриво убегала вдаль.

Габи легла на спину и стала смотреть на звёзды, луну, вслух произнося:

– Луна, подруга влюблённых! Найди мне любимого, чтобы он меня защитил от ветра и холода, от нищеты и голода.

Звёзды словно услышали её, тут же замерцали над головой. Габи улыбнулась, как ей казалось, это был хороший знак…

…А тем временем два оборванца, ступая мягко, по-кошачьи, подбирались к кибитке, что стояла на обочине дороги. Из неё не было слышно голосов, что значило – все отдыхают. Подойдя вплотную к жилищу, оборванцы сквозь тряпьё заглянули внутрь. На сене спали четверо – девочка в обнимку с мальчиком и мужчина с женщиной. Один из оборванцев начал шарить руками в поиске наживы, под руку попались вещи – одежда, обувь, которую он поспешно передал другому. Оглянувшись, они чуть в стороне заметили стоящего на привязи маленького жеребёнка. Второй кивнул первому, и он тут же отправился его отвязывать, затем вернулся с добычей.

Кажется, решение они приняли вместе и молниеносно. Второй резво обежал кибитку, глянув по сторонам и убедившись, что никого вблизи нет, вернулся обратно. Присев у кибитки, он поджёг паклю из сена и валявшихся тряпок, положив сбоку кибитки.

По немому сговору двое кинулись бежать. Один тащил в руках украденное тряпьё, второй тянул за верёвку жеребёнка, который не хотел никуда идти.

На доносящийся треск пожара они одновременно оглянулись, казалось, в этот миг у каждого внутри что-то оборвалось. От испуга они застыли на месте.

Кибитка полыхала, как коробок со спичками. В ней кричали дети и взрослые, запутавшиеся в горящем навесе, упавшем им на головы; они не могли вырваться из объятий огня, а может, просто не стали противостоять судьбе…

…Габи вышла из воды, её пробирала дрожь. Неожиданно она заметила вдали пламя, именно в той стороне, где стояла их кибитка. Она выбежала на берег, наспех собрав свои вещи, кинулась туда, откуда исходила смерть. Прибежав на место, где час назад стояла кибитка, Габи увидела лишь колёса и обгорелые останки людей. Где-то на просторах обезумевший от страха бегал конь, волоча за собой обуглившиеся остатки кибитки…

ХVIII
Магия города

Тайны Парижа хранят в себе историю этой свободной страны. Демократические направления можно проследить через целые эпохи. Наверное, поэтому и обосновались далёкие племена галлов на необитаемом и недоступном острове Сите. Это племя занимало Париж до 52 г. д. э., пока на него не напали римляне, оккупировав болотистое место и назвав городище Лютецией, а жителей паризеями.

Позднее городище стало разрастаться. Правление римлян было ослаблено к 508 г. и закончилось с пришествием к власти меровингской династии франков – тогда Париж стал столицей. Остров Сите привлекал всё новых завоевателей. Уже с 800 г. начались нашествия викингов, которые стремились подчинить себе этот город со своим вольным нравом: поселение во многом становилось вызывающим и кичливым, в его обществе появлялись лидеры среди графов. Именно они заставляли противостоять викингам.

На острове началось строительство крепости. Графы расшатывали власть королей, находя в их власти слабые стороны. На фоне этого безвластия громко заявлял о себе граф Одо (Эд), именуемый себя графом Парижским. Позднее он был избран королём по решению феодального собрания лордов, которые категорически не допускали к власти Шарля III, претендовавшего на королевский трон. Более устойчивая королевская власть наступила с вступлением на трон короля Гуго Капета, графа Парижского, который был избран после последнего каролингского короля. С этого началась династия Капетингов, исчисляемая с 987 г.

XI век. Город на глазах разрастался, появились застройки в стиле модерн. Складывалась чёткая структура Парижа. Правый берег принадлежал ремесленникам, левый – элите, и уже тогда третейским судьёй предстал король, имея свою резиденцию правосудия (королевский дворец) посередине острова. Уже чуть позже это стало центром города, который полностью был занят собором Нотр-Дам и Дворцом правосудия.

Французская революция 1789 г. обострила отношения постоянно враждующих горожан и селян. Выжженные сёла пригнали в город толпы бродяг и попрошаек. С их нашествием Париж на фоне роскоши казался искажённым, его гармония была деформирована безобразием, серостью и убожеством. По вечерам город был небезопасен для прогулок. После 8 вечера жизнь в городе замирала, наступало время разврата и криминала. В эти часы просыпалось королевство дна, торжествовал подземный Париж.

Магия города овладевала душами, сердцами и мыслями. Здесь в старых кварталах жили маги, колдуны, которые за пару звонких монет (денье) были готовы огорошить пророчеством любого, кто с любопытством заглядывал к ним…

…Однажды Виктор и Эжен зашли к магу (чаклуну), чтобы узнать о своём будущем. Тот сидел во мраке, завернувшись в неимоверное тряпьё, курил кальян; вокруг были расставлены подсвечники с догорающими свечами.

Чаклун был обкурен, поэтому крикнул молодым людям, что топтались в проёме двери, заплетающимся языком:

– А ну пошли отсюда! Вон!

Эжен и Виктор переглянулись, испугавшись. Эжен, пятясь назад, выскочил наружу. Виктор остался стоять в дверях.

Чаклун, пьяно посмотрев на него, смакуя чадящую трубку, сказал:

– А ты мне нравишься, подойди ближе, – рассмотрев его. – У месье есть деньги?

Виктор кивнул, достав из кармана звонкие серебряные монеты, отдал чаклуну, что держал наготове протянутую руку. Колдун проговорил:

– Нужду не будешь испытывать. Станешь знаменитым и богатым. Власть тебя любит, как и женщины… – сверля взглядом, – дай руку!

Гюго протянул руку; чаклун, поцокав языком, поспешил подметить, тараторя:

– Ты не тот, каким всем кажешься. Ты монстр! Тебе поклоняются тени ночи и солнце дня. Ты покоряешь сердца. Это в тебе от Бога. Он любит тебя. Ты его избранный! Это он тебя направил на путь, на котором ты находишься, отдавая за это душу. Твоё мышление носит эмоционально чувственный характер, и это двигает тебя вперёд. Ты ориентируешься в окружающей среде как зверь, строишь своё поведение в зависимости от жизненной ситуации. Тебя несёт течение. Ты стараешься попасть в сферу своего влияния, достижение цели для тебя превыше всего. Ты не знаешь самого себя, как другие. Ты непредсказуем, этим притягателен. В тебе ужилась черта матери и отца – достижение цели. Ты умеешь оценивать противника. В кризисные моменты, как и мать, берёшь инициативу в свои руки. Не трус в отца!

Приглядываясь, колдун уточнил:

– Он у тебя военный?

Гюго кивнул головой, оцепенев от его слов.

Тот, заметив испуг на лице парня, хмыкнул:

– Смотри на меня!

Гюго поднял на него взгляд.

Чаклун прошипел:

– Ты научишься не впадать в панику в любой ситуации. А у тебя их будет в жизни как чёрных пятен – очень много. Ты горишь, как свеча, то умираешь, то воскресаешь. Лгать придётся много и во многом, ради реализации поставленных целей. Хотя в чувствах твоих всегда будет искренность.

Колдун, посмотрев на Виктора горящим взглядом, с улыбкой сказал:

– Влюбчив ты, молодой месье! Хлебнёшь через край за настоящую любовь… – заметив, что лицо парня покрылось тёмно-бурыми пятнами, переключился на другую тему: – Люди верят тебе и будут верить всегда. Ты себя считаешь проницательным, полагая, что жизнь – открытая книга, которая тобой легко читается. Умён, не спорю!

Он посмотрел Гюго в глаза, с прищуром, сквозь дым, затем пристально вгляделся в линии руки:

– Нет видения, как у меня, поэтому и ведёт твоё эго к волюнтаризму. Вспыльчив. Не распыляй эмоции и силы зря. Любишь деньги.

Посмотрев на Виктора, с иронией добавил:

– А кто сегодня их не любит?

Он отбросил руку Виктора, выбил остатки табака из трубки на пол. Набив заново трубку, запыхтел и вновь взял руку Гюго, продолжил предсказание:

– Стремись к положительным эмоциям. Иначе! Сто раз в жизни будешь умирать как мотылёк. Избегай ссоры с близкими, особенно… – он, кивнув на дверь, шамкая сухими губами, как-то уж совсем по-отечески сказал: – с тем, что выбежал опрометью отсюда. Он твой брат?

Гюго кивнул.

Чаклун, мусоля во рту трубку, пуская кольцами дым, подытожил:

– Щади его! Слаб он. Ты сильнее его во всём! И запомни! Не всё – реальность, что видят глаза и слышат уши; не принимай всё за чистую монету, не всегда верь тому, что говорят со стороны. Люди злы и завистливы. Ты будешь в летописи веков значиться писакой. Детей будет много, ты их будешь оплакивать.

Рука Гюго вспотела и задрожала в руке этого страшного человека. Чаклун устало отпустил его ладонь, закатив глаза, сказал:

– А теперь ступай в мир, который признает тебя гением. И больше никому не разрешай читать твои мысли и руку. Не гневи Господа любопытством.

Виктора пробила дрожь, на лбу проступили капли пота, что говорило о страхе. Он уже пятился назад к выходу, когда чаклун закончил пророчество:

– На всё воля Господа! Он решает, что и когда с нами должно произойти.

Свечи внезапно, как по мановению волшебной палочки, одновременно погасли.

Чаклун зашёлся кашлем и безумно засмеялся, сотрясая стены гоготом. Гюго стремглав выбежал из этого проклятого Богом места.