Текст книги "Габи. Легенда о любви"

ХI
Таверна «Le Procope». Париж

Улочки Парижа. Блеск и нищета. Они напичканы бедными, если не сказать – убогими кварталами. На их фоне масштабно контрастировала роскошь. Видимо, чтобы помочь понять, полюбить или отвергнуть дух Франции, страна открывала нескончаемую череду тайн Парижа, выпячивая стороннему взгляду свои достоинства – соборы, галереи, таверны. Последние преимущественно открывали выходцы из Италии. Их пошлый весёлый нрав разряжал строгую атмосферу города.

Ментальность французов сводится к решению всех проблем на ходу или, в лучшем случае, за чашечкой кофе, сидя в одной из таверн. За столиками решались проблемы, даже больше – судьбы художников, поэтов, политиков, обычных мужчин, женщин и их детей. Проблемы обсуждались вслух бурно, а иногда – тихим шёпотом, особенно тихо говорилось о детях. Ведь желание или нежелание появления их на белый свет было таинством. Именно там, в тавернах, как нигде царила магия и мистика; парижане – любители узнать свою судьбу наперёд – сгорали от желания дерзнуть, сыграть с судьбой, погадать на кофейной гуще и лишний раз задуматься: а стоит ли вообще сопротивляться, меняя жизнь. Так подчас думали семьянины, не решаясь что-либо менять в жизни.

Как только до них доносился запах горячего кофе и аромат свежей булочки, традиционных на завтрак в семьях горожан, они отключались, не напрягая заботами свой мозг. Холостяки сидели по утрам в таверне, смакуя кофе, но не всегда познавая вкус булочек. Сюда они, как бобыли, приходили с раннего утра, не гнушались пригубить пиво и вино, впадали в уныние в поиске собутыльника или случайного собеседника, чтобы открыть душу. И такие посиделки могли затянуться надолго; расходились обычно затемно.

Так бывало здесь, в одной из таверн Le PROCOPE, основанной в конце XVII века итальянцем Прокопио, приехавшим покорить Париж своей кухней и осевшим на улочке de L Ancienne Comedi, 13. Среди завсегдатаев с раннего утра можно было встретить прогрессивную молодёжь, как, впрочем, и зрелых, уже состоявшихся людей, романтиков, в частности – из кружка «Сенакль». Таких, как Шарль Сент-Бёв, Мюссе, Мериме, Дюма и многих начинающих на писательском поприще.

Вот и сейчас они, сидя за столом и балагуря, смеялись над очередными шутками Дюма, при этом с аппетитом уминали цыпленка в вине, запивая старым добрым бургундским, отчего им становилось ещё веселее. Смех становился раскатистым, а слово по-мужски крепким.

В таверну влетел Андре; он спешно рассматривал сквозь смог из кухни, закрывающий всё вокруг пеленой, посетителей; они были едва различимы, особенно сидящие за дальним столом. Может быть, именно поэтому там, на галёрке, так рьяно обсуждали власть, без боязни быть узнанными, иногда зло шутили, не боясь резких сравнений.

Прозвучал раскатистый смех после очередного выпада Дюма в адрес власти:

– Кобылке надо такого, как Бонапарте, чтобы оставить под копытцем Францию. Слабо малышу Карлуше! Кобылка ля Саксони строптивая! Взбрыкнётся, он упадёт – и будет бо-бо! И яйца всмяточку, и судьба… Бац, бац! В десяточку!.. – он заставил всех обратить на себя внимание.

Все сидящие за столами смеялись над его меткими репликами.

Стоя в дверях, приподняв цилиндр, Андре всматривался в зал, затем выкрикнул:

– Шарль!

За отдалённым столиком все повернулись к двери, тут же перестав смеяться. Андре, махнув рукой, удалился из таверны. Шарль вышел из-за стола, с ужимками извинившись перед друзьями, сказал:

– Айн момент! – и спешно семимильными шагами стал догонять Андре, через несколько секунд исчезнув в оставленных нараспашку дверях.

Собравшиеся за столом проводили его взглядом, и первым разрядил паузу весельчак Дюма, сказав, как всегда, с оттенком непристойности:

– Шарль явно озабочен! – подмигивая, – ох, этот Андре! Как переходной флажок! – смеясь до колик. – Из рук в руки!

Эта шутка осталась без ожидаемой реакции. Дюма смутился, хотя казалось, в нём как такового смущения вообще не было…

…По молодости, если не с самого рождения, Дюма был смелым, раскрепощённым, и в этом он напоминал своего отца, наполеоновского генерала Тома-Александра Дюма, который наравне с Бонапартом прошёл огонь, воду и медные трубы, поэтому был «рыцарем без страха и упрёка». Однако впоследствии друзья рассорились, не поделив что-то между собой, вследствие чего старший Дюма остался не у дел, без средств на пристойное существование. Но в семье Дюма и это превратили в шутку: ведь таких генералов было пруд пруди, впрочем, среди них был и отец Гюго. После смерти отца, генерала Дюма, семья жила в нищете. Сын Александр, чтобы прокормить семью – мать и сестру, был вынужден заниматься браконьерством. Юношеский максимализм слепо вёл к поставленной цели – взять реванш. Двадцатилетний Дюма отправился покорять Париж, где по знакомству друга отца его приняли клерком к герцогу Орлеанскому.

Находясь среди книг в громадной библиотеке, он начал творить – писать легко и глупо, так оригинально и правдиво до наивной простоты, что это доводило до умиления как прислугу, так и самого герцога.

Неожиданно Дюма (в этой же таверне) познакомился с Гюго, и они стали друзьями, соратниками по перу. В кругу их небольшого товарищества все его любили и уважали.

И сейчас сидящие за столиком смотрели на него с теплотой.

Мериме с лёгкой иронией констатировал:

– Смешно, душа Дюма! Смешно!.. – зааплодировал.

Проспер Мериме был самым умным и рациональным из всей компании. Он был выходцем из семьи образованного химика и живописца Франсуа Леонора Мериме. С его мнением считались буквально все.

Молчаливый Мюссе, взглянув на Мериме, произнёс:

– Шарлю угодна любая связь, лишь бы быть всегда точкой над «и». Иначе он не был бы нашим с вами критиком. Такая у него работа – вешать ценники на всех, в том числе и на нас. Это его кусок хлеба. Надо крутиться, чтобы заработать на булочку с марципаном, да и попотеть, – с кривой усмешкой, – сочувствую, придётся долго работать.

Все посмотрели на Мюссе. Он, как всегда, был накурен, заверяя, что таким образом лечит свои нервы; из-за периодических срывов многие считали его истеричным. Долгие годы Мюссе искал себя на поприще юриспруденции и медицины, но дальше любопытства не пошёл, заявив себе:

– Это не моё! – после чего не обременял больше тяготами мозг и душу.

И только найдя новый круг общения из писателей и поэтов, он ощутил в себе порыв вновь попытаться найти себя, понять, кто он таков. Мюссе вдруг захотелось стать значимым. Он был старше остальных, говорил редко, но метко, к нему прислушивались как к человеку в летах.

Потеряв интерес к Шарлю с Андре, все отвернулись от двери, принявшись доедать цыплёнка и запивать трапезу вином.

На улице Андре и Шарль, встретившись как старые приятели, поприветствовали друг друга хлопками по плечу. Андре, нагнетая интерес Шарля, не скрывал обуревавших его эмоций:

– Ты представляешь! У нашего любимого появилась новая пассия!

Шарль был весь во внимании. Разговор, казалось, попахивал очередной сенсацией, обещавшей стать остренькой… И о ком эта сплетня?.. О самом Гюго!

Андре постучал тростью по носку своего башмака, и Шарль мгновенно обратил на это внимание:

– Что, никак развод от него получил? – с кривой усмешкой поинтересовался он. – Вытри…

Он не успел договорить, как Андре тут же нервным движением вытер свои губы, не понимая, что на них могло остаться.

Шарль вновь криво усмехнулся, глядя с безразличием на обеспокоенность Андре, поддел друга:

– Да нет там ничего, кроме слюней, успокойся! Право, как баба! Ну, давай, вытряхивай всё из себя! Всю свою суть!

Андре, недовольно посмотрев на него, зло пробубнил:

– А причём тут моя суть? Я абсолютно не о своей сути! Есть и поинтереснее вещи в нашем мире!.. – многозначительно глядя на друга. – Например, Виктор!

При упоминании Гюго у Шарля загорелись глаза, он впился в Андре взглядом, умоляя продолжать:

– Ладно, не томи, говори уже!

Андрей оставил в покое трость, опёрся на неё и многозначительно сказал:

– Ой, как вас пробило, месье Сент-Бёв! – с интересом посмотрел на друга. – С чего бы это?

Шарль, покрываясь тёмно-бурыми пятнами, зло прищурился:

– Как вижу, не меня одного. Давай, выкладывай!

Андре наконец прорвало:

– Ты и представить не можешь! Девка! Цыганка! – Он показал на себе округлившиеся формы живота. – О! – ёрничая, – так что ещё один Гюго вот-вот на выходе. – Закатив глаза, с сарказмом выпалил: – Он это мне сам сказал! О Боже! Кажется, Гюго – второй Чингисхан! Решил воплотить в жизнь план по селекции «Человечество – мои дети». Сколько их уже по Парижу и окрестностям бегает? Гигант! Гигант во всем!

Шарль посмотрел на Андре, подчёркнуто сдержанно ответил:

– Тебе виднее! Гигант он или нет!

Андре моментально залился краской, но уже через секунду вспылил:

– Да, гигант! И может, и хочет! – окинул Шарля взглядом с ног до головы и с ехидством выдавил: – не то что некоторые! Не только мужики от них бегают, но и бабы. Да таким мужикам кроме как роли рваной жилетки ничего не отведено.

Шарлю стало обидно и стыдно. Он стал выпытывать подробности:

– Ну и как, та цыганочка – хороша или…

Андре неожиданно почувствовал вдохновение, в нём проснулся рассказчик, и он затрещал, как сорока:

– Ну, опять же для начала! Она не цыганка! Это я так с бухты-барахты ляпнул. Она что ни на есть венгерка. Из Трансильвании. Красавица!

Покачав головой, разложив бурлящие мысли по полочкам, он, как истинный знаток прекрасного, восторженно произнёс:

– Формы, конечно, несколько в расплывчатом виде, но девка хороша!.. – собрав пальцы и причмокнув: – Персик! Наливной! Вся из себя, а главное! Дитя! Лет 15, не больше. – Подметив замешательство на лице Шарля, язвительно добавил: – Вот что значит – женился рано. Стало быть, ещё не нагулялся… – продолжал с издёвкой, – видно, через него прошло не так уж много девочек, план теперь выполняет, чтобы было, что в старости вспомнить… – ядовито, – а писал…

Он замялся на мгновение в поисках поддержки со стороны Шарля, но, не дождавшись, продолжил поносить друга:

– Я и говорю, что он писал по молодости да по глупости одни фантазии и причуды… – с ехидством, – фантазёр!.. – и добавил: – Ну что ему могла дать его Адель Фуше? Он её и не любил никогда, так, по молодости, хотел выглядеть в её глазах мужчиной. – Засмеялся: – Он и поэт! Решил блеснуть своей самодостаточностью перед девушкой, которая на тот час отдавала предпочтение Эжену, его брату.

Тоже мне, Ромео и Джульетта. Родители сказали, родители сделали. И быть по сему! – Не в силах сдержать сарказма: – Та обещала любить до гроба одного, а вышла замуж за другого. Немудрено, что в день свадьбы разгорелась ссора! Брат пошёл на брата!

Поедая взглядом Шарля, побелевшего как полотно, он продолжил уничтожать буквально всех – Шарля, Гюго, Адель, Эжена… Прежде всего – в своих глазах:

– И из-за кого?!

Андре, расставив ноги, как победитель, окончательно раздавливая Шарля взглядом, понимая, что тот неравнодушен к прелестям Адель Гюго, припечатал:

– Нравы! Нравы! Помнится, на следующее утро после этих разборок Эжен лишился рассудка. – Глядя на вымученное лицо Шарля, признался: – Я бы из-за неё не сходил с ума… – хмыкая, – было бы… – тут же осёкся, посмотрев на выражение лица Шарля.

Тот стоял молча, щёки его побагровели, глаза от злости налились кровью.

Стараясь выкрутиться из двусмысленной ситуации, которую он сам же и создал своей бездумной болтовнёй, Андре стал уводить разговор в другую сторону, сменив тему:

– Короче, наш Гюго просто попал в русло нового времени, и не кто иной, а сам Шатобриан начал его возносить. Нам бы… Не дождёмся! – Помрачнев: – Только и дела, что чужую славу да чужие успехи обсуждать и критиковать.

Чувствуя, что он вновь опускается до грязных сплетен, с вызовом посмотрел на Шарля и с пафосом провозгласил:

– А судьи? Критики – кто? – И сам ответил на вопрос, глядя на раздавленного в собственных глазах Сент-Бёва: – Каждый из них никто! Мыльный пузырь! Что надувается до определённого размера – и всё… – лицо его скривилось от улыбки, – лопается на глазах, подтверждая, что он обычный мыльный пузырь, другими словами – пустое место… – переводя дух, – ничего толком так и не сделал.

Шарль, выслушав монолог друга до конца, резко развернулся и, не проронив ни слова, вернулся в таверну.

Андре торжествовал: он отомстил за своё достоинство многим и во многом стоял выше их. Он чувствовал небывалый подъём, неимоверную силу духа. Глаза его сияли, день стал казаться ещё теплее, а солнце сияло ещё ярче. И вообще жизнь – прекрасная штука.

Позабыв как о Гюго, так и о Шарле, он вальяжно шёл по улице, насвистывая мелодию и размахивая тростью по-особенному артистично – игриво, на что обращали внимание ротозеи и зеваки, снующие туда-сюда летним днём в перенаселённом Париже. Со стороны прохожие смотрели на него с любопытством, и его это радовало. Их внимание создавало некий рейтинг, который каждый желал бы иметь. Так становятся знаменитыми. Он, Андре, в данный момент был по-своему счастлив.

ХII
Адель

Она лежала на большой кровати в белом пеньюаре и чепчике, в муках принимая рассвет. Он сегодня так и не пришёл ночевать. Её муж, Виктор Гюго. Это вошло в привычку – забывать про молодую жену, которая мечтала о любви, о страстных поцелуях и крепких объятиях. Но они были столь редкими, лишь по случаю гонораров. Тогда он заваливался домой в полупьяном виде и одаривал жену и детей – Леопольдину, Шарля, Франсуа и крошку Адель. И, кажется, был счастлив.

Сняв с себя чепчик и бросив его на постель, Адель с отчаянием крикнула:

– Я не старуха!

Не выдержав душевных мук, она, растрепав каштановые волосы, упала на подушки и зарыдала. Ей было обидно до боли, ведь поначалу всё так красиво складывалось…

…Казалось, жизнь дала ей карт-бланш в том ещё недавнем прошлом, когда за ней ухаживал Эжен: он бегал за ней по пятам, не давая прохода, в то время как Виктор так рьяно добивался её, во всём состязаясь со своим братом. Помнится…

…Она привстала на кровати и посмотрела вдаль; ласково светило солнышко, рассыпая косые лучи через приоткрытое окно в комнату, по её усталому лицу скользнуло подобие улыбки. Да, помнится…

…Тогда, в прошлом, он, Виктор, был пылким и страстным. Наедине с ней он читал только что сочинённые стихи, в которых идеализировал её, Адель, девушку, в которую, как он утверждал, был влюблён с пелёнок. Ей нравилось внимание юношей, она даже с грустью вздыхала по Эжену. Это злило Виктора, и он делал всё возможное, чтобы завоевать её, отбить у брата. В нём была характерная черта собственника. Он ревновал ко всем, даже к её дяде.

Тот имел дурную привычку – при встрече раз-другой чмокнуть Адель; наверное, так он подзаряжал себя, черпая энергию от её молодости и считая себя по-прежнему молодым и красивым, каковым слыл ещё лет 10 назад. Она редко не позволяла ему подобные выходки при посторонних, отмечая, что от неё не убудет, что он после этого оставит её в покое, а не будет пристрастно смотреть, как мартовский кот на свою добычу. Так всегда и происходило.

Виктора, впрочем, и Эжена тоже, это злило и бесило. Виктор тогда был страстным, пылким, но отталкивал излишней навязчивостью. Адель была безразлична к романтике, скорее всего, она пресытилась ею, ведь её всегда окружали поклонники – юноши и зрелые мужчины. Она привыкла к всеобщему вниманию; пренебрегая им, стала ленивой, долго спала. Это раздражало её мать, которая следила в доме за порядком: ей хотелось выдать дочь замуж. Она не раз говорила Адель: «Надо выбирать тех, кто тебя любит как собственник и кто сможет содержать».

При случае она намекала о женитьбе и Виктору, провоцируя того на столь важный шаг; зачастую винила его мать, что так противилась их браку с Адель, та считала девушку взбалмошной, пустой, ленивой. Хотя для стороннего глаза Адель была и воспитана, и умна, и хозяйственна. Но она росла на глазах у матери двух взрослых сыновей, потому отговаривала от неё и Эжена, и Виктора, понимая, что их подружка является эпицентром раздора.

В конце концов Адель поссорилась с Эженом, дав обещание Виктору выйти за него замуж.

Избранный сходил с ума от счастья, строчил ей письма в стихах, писал её портреты, наброски. На радостях просил руки у супругов Фуше. Софи Гюго, мать, слышать не хотела ни о какой свадьбе, считая, что деньги её семьи будут утекать в другую семью. Мать нервничала – семье грозил распад; она получила инсульт и умерла. Гюго потерял близкого человека – мать, что так любила и заботилась о нём. Отец, генерал Гюго, был счастлив породниться с семьёй Фуше. Ещё бы – иметь такую невестку, которую он нередко хлопал по заду, а та в ответ лишь мило и безропотно улыбалась.

Адель и впрямь это казалось забавным, даже льстило его мужское внимание, тем более что в детстве она в него была влюблена, ведь именно он был идеалом мужчины – красивый, смелый, бравый, ловелас.

После похорон матери у семьи Софи Гюго не осталось лишней копейки за душой, но именно тогда Виктор «попал в струю». Блажь старого короля Людовика. И быть посему! «Дать Гюго, одному из немногих, пожизненное содержание в 1200 франков в память уходящего в закат КОРОЛЯ», чтобы отметить монархически настроенных поэтов, оделить их знаками королевского внимания.

Гюго получил желаемое – согласие Адель, славу и деньги. Его сборник стихов взорвал общественное мнение, а опека короля позволила ему выйти в центр внимания. Доход от сборника воздался сторицей: он был втрое больше, нежели ожидали он, Адель и супруги Фуше. Свадьба была поистине желанной. К ней готовились все, кроме Эжена…

…Адель, сидя на кровати, в отчаянии пробормотала:

– Бедняжка Эжен! Это я виновата в твоём безумии, прости меня. Я не думала, что так будет. – Закатив глаза, в мольбе произнесла: – О Боже, прости! Помоги мне! Я устала принимать удары судьбы! Теперь я поняла, что нельзя отталкивать настоящую любовь!

Вспомнив Эжена, Адель заплакала, признаваясь себе:

– Эжен любил меня по-настоящему, а Виктор… Лишь любил свою любовь ко мне. Он предавал меня и не раз… – отвернувшись, уткнулась лицом в подушку и безудержно разрыдалась.

ХIII
Габи

Габи сияла от счастья: вот-вот должен прийти её Виктор, Вики, как нежно она его называла. Он обещал привезти доктора, который должен её осмотреть.

Поэтому она до сих пор, хотя день уже подходил к полудню, сновала в новом модном пеньюаре, нетерпеливо переходя из одной комнаты в другую. Она волновалась, и это было заметно. Особенно взволновало её цоканье копыт по брусчатке, что говорило о прибытии его, Вики.

С улицы доносились голоса. Она подошла к двери, прислушалась, лёгкая улыбка скользнула по её лицу, глаза засияли, превратившись в горящие угольки. Послышались шаги, кто-то поднимался наверх. Ухо Габи уловило непонятную речь. Но для неё это не имело значения, ведь он уже рядом. Она дождалась!

Габи, вздохнув, отступила от двери к окну, раздвинула шторы и с любопытством выглянула на улицу, где сновали прохожие, прохлаждаясь в тени зданий, размеренно вышагивая по тротуару из брусчатки; они заинтересованно о чём-то беседовали, скорее всего, как и обычно, о политике.

Дверь открылась, в проёме показался сначала Гюго, за ним вошёл старенький доктор с взъерошенной шевелюрой и массивным саквояжем в руке. Поправив очки, он внимательно осмотрелся по сторонам, наконец заметив стоящую у окна Габи.

Она от смущения мгновенно спряталась за штору.

Гюго, увидев это, поспешил к любимой, вывел её из-за шторы и успокоил:

– Ну что ты, родная, не пугайся! Это доктор, месье Питивьере!

Доктор, растерявшись, рассеянно посмотрел на неё:

– Ой, какое очаровательное дитя!

Гюго и Габи подошли к нему. Врач взял Габи за локоть, рассматривая со всех сторон и приговаривая:

– Какое лицо! Какая красавица! Королева!

У него загорелись глаза, кажется, и он невольно увлёкся её красотой. Гюго резко оградил девушку от столь пристального взгляда, пусть старика, но всё же мужчины.

Габи глядела на доктора с непониманием, не зная, чего он хочет, не понимая, зачем он рассыпает комплименты.

Пришедший с Гюго произнёс:

– Не пугайтесь меня, мадам, я говорю это из добрых побуждений, не сглажу… – повернувшись к Гюго, спросил: – где мне можно уединиться, чтобы осмотреть будущую маму?

Габи смутилась, с тревогой посмотрев на Виктора, а вслух сказала:

– Вики! Я думаю, что в твоём кабинете на диване будет удобно.

Гюго кивнул; указав рукой в сторону комнаты, он предложил доктору пройти туда.

Доктор с саквояжем в руках проследовал в кабинет, за ним прошли Габи и хозяин дома.

Комната была светлая, солнечные лучи хорошо её освещали. Все трое какое-то время находились в немом замешательстве. Доктор направился к массивному дивану, что стоял в комнате как достопримечательность. Он был изготовлен из дорогого красного дерева и обит шёлком.

Остановившись около дивана, старичок оглянулся, увидел чуть в стороне от двери табурет с тазом и стоящий на полу кувшин и бодро произнёс:

– Так!.. – скользнул взглядом по лицу Габи. – Вы пока располагайтесь на диване, а мне надо руки вымыть, – взглянув на Гюго, буркнул: – Надеюсь, что вы, молодой отец, сольёте мне на руки воду?

Гюго расторопно поспешил к тазу, доктор за ним. Помыв руки, гость подошёл к дивану, потирая ладони, прошамкал сухими губами:

– Так-так-так! Ну, давайте, мадам, будем производить осмотр! – резко обернувшись к Гюго, строго скороговоркой выпалил: – А вот отцам смотреть уже нечего! – указав тому рукой на дверь, пробурчал: – Закройте, месье, пожалуйста, дверь с той стороны!

Гюго кивнул в знак понимания, удалился. Доктор начал осматривать живот Габи. Она лежала на спине с открытыми глазами, словно окаменев; он, улыбнувшись уголками губ, сказал:

– Ну что ж вы, милая! Так боитесь?

Габи кивнула.

Он поспешил заверить в благих намерениях:

– Меня, милочка, вам точно не надо бояться!.. – расплываясь в улыбке, – я давно старик! Немочь во мне, сгорел мужской запал. – Становясь серьёзным, попросил: – Согните ноги в коленях.

Он поднял подол сорочки, прикладывая зеркало, озадаченно хмыкнул, сделал ручной осмотр, стараясь не касаться стенок матки. Габи лежала, сжав зубы, из глаз катились слёзы.

Доктор, посмотрев на неё, озадаченно сказал:

– Да! Здесь придётся подумать! Плод большой, уже опустился, матка начала раскрываться, практически… Вот-вот… – С удивлением посмотрев на неё, поинтересовался: – Вы что, не ощущаете схваток?

Отрицательно покачав головой, Габи с гордостью произнесла:

– Я привыкла к болям, я их просто игнорирую, поэтому не ощущаю.

Он поднял на неё любопытный взгляд:

– Да, вы не из тех доморощенных мамзелей, что живут в тепличных условиях! Они кричат на весь квартал, даже если всего лишь кашляют. – И, по-отечески взглянув на милое дитя, добавил: – Будем рожать!

Лицо Габи менялось, становясь то розовым, то бордовым, то вдруг, на глазах, скорее всего, от боли и испуга, белело как полотно; после того как боль уходила, оно вновь розовело.

Мужественно выдерживая потуги, она заплакала от счастья; собравшись с силами, в момент очередных потуг крикнула:

– Вики!

В комнату вбежал испуганный Гюго; остановившись у дивана, он испуганно посмотрел сначала на Габи, потом на доктора. Она и он умилённо улыбались.

Доктор, разводя руками, заявил:

– Ждём сына! Сегодня или к утру!

Гюго посмотрел на Габи; она, улыбнувшись, кивнула головой. По его щекам градом бежали слёзы; он бросился к ней, пав на колено, стал обнимать и целовать, приговаривая:

– Умница! У меня будет сын, наш сын!

Доктор смотрел на них со стороны, словно присутствовал на их исповеди, где происходило таинство этой влюблённой пары.