Текст книги "Рассказчик из Уайтчепела"

– Знал – осознавал? Он знал в допознавательном понимании – как только их увидел. Знал ли рациональным умом – зависит от того, насколько он их знал и насколько знает себя.

Марс, наконец, не выдержал.

– Да черт знает что такое, – выругался он, разворачиваясь на пятках и направляясь к двери. – Кэролайн, отчет сегодня после четырех?

Он обернулся, чтобы дождаться ответа. Затем бросил кому-то за дверь:

– Куклу и воздушного змея начать искать сейчас же!

Доктор Ллевелин опомнилась.

– Да. Доктор Уилсон, отойдите, вы мне ассистента отвлекаете.

Клеман еще не успел разобраться, почему у него нет основательных возражений к услышанному. Каково преступление, таково и расследование…

– Он мог следить за домом, проверить всех жителей. Версия о соседе или зеваке действенная, разрабатываем ее. Доктор Уортон, – обратился он к Харту, – спасибо за предположения, учтем ваши текущие соображения, а также те, что возникнут в последующем анализе.

– Извините, – выдавил Уилсон, посмотрев сначала на Ллевелин, затем на Харта, прежде чем отправиться на выход.

Пока детектив-инспектор Клеман хмуро курил на крыльце дома первую за последние три месяца сигарету, пытаясь перебить дымом дух места преступления, впитавшийся в одежду и в кожу, не обращая внимания на моросящий дождь, он думал, почему безумные теории Уилсона вкупе с инициативой Харта, вопреки здравому смыслу, кажутся ему ценными.

У них все равно нет никаких зацепок – а начальство по обыкновению будет требовать ежедневного прогресса, вне зависимости от обстоятельств и сложности дела. В любой трудно решаемой задаче есть точка роста… На этот раз точка роста, действительно, была – в адаптации метода психиатра-консультанта, в обзоре разных углов и в повышенной бдительности.

Как только Захари Клеман вернулся в офис, он первым делом решил найти побольше информации о докторе Уилсоне – потому что тот не был похож на типичного психиатра.

7. Мортидо

Доктор Уилсон был негласно наказан – и теперь сидел в каморке с Писториусом и разбирал дела – в поисках материалов с матерью и сыном, золотоволосой куклой, по отдельности и вместе.

– Сколько ты здесь работаешь?

– Четвертый год, – отозвался Эд, поднимая взгляд на роющегося в коробке Уилсона.

– У тебя есть люди, которые разговаривают на твоем языке?

Писториус ответил не сразу – потому что вспоминал и хорошее, и плохое, и времена, когда он водил пешие экскурсии по Лондону маршрутом Джека-потрошителя, пытался продвигать свою книгу с собственным расследованием дела вековой давности, встречал странных фанатов и подражателей.

– Иногда я думаю, – вздохнул он, – что только хороший химический баланс в мозгу удержал меня от зверств… И что творческий и философский склад ума несовместим с обычной человеческой жизнью и счастьем в быту.

Он грустно улыбнулся, перекладывая бумаги из одной стопки в другую.

– В любом случае, отвечая на ваш вопрос, доктор Уилсон, пожалуй, пока нет… А ближайшие претенденты были убийцами.

Захари Клеман, которого Эд считал другом, а не только начальником, с которым они знакомы со школы, был к нему добр и уважал его как специалиста – но не всегда его понимал; Дарио Пеше разделял его страсть к книгам и детективам – но молодой полицейский был слишком непоседливым, и Эд порой за ним не успевал – даже мыслью. Про остальных в участке Уайтчепел Эдвард Писториус был готов поклясться, что они замечательные люди – но мыслят они иначе.

С тех пор как он стал работать в полиции, физический мир его сомкнулся до пределов работы и архива, пусть и в воображении Эдвард мог переместиться как угодно далеко, общаться с авторами прошлых столетий.

Уилсон хмыкнул.

– Мне даже нечего добавить. Мертвые поэты, алхимики, философы… и убийцы.

– А у вас? Был кто-то, кто говорит на вашем языке?

Доктор Уилсон тоже задумался – особенно над формулировкой, сочетающей «был» и «говорит».

– И да, и нет, – отозвался он, подбирая слова, кусая губы. – Девять лет назад я думал, что я все в этой жизни понял. Что у коллективного бессознательного нет понятия безумия, есть один и тот же идейный паттерн, который будет и убийцы, и у философа. Потом я пытался жить с осознанием, что все, во что я верил, было ложью – и искал доказательства этому. Я проводил линию – границу – между убийцей и человеком, я доказывал, что убийца не человек – потому что разрушение это необратимая сила, и созидать она не способна.

Эд ощущал, что ответ дается Уилсону с трудом – но не понимал причины. У Уилсона успешная карьера и достаточно известное имя в профессорских и ученых кругах, Уилсон молод и умен, и вовсе не впервые видит сопротивление рациональной системы, построенной на искусственных основаниях – ригидных, но хрупких.

Уилсон не практикует и не работает в лечебнице – и поэтому сожалеет?

– До вчерашнего дня я думал, что те, кто говорят на моем языке, это мои учителя и коллеги. Вчера я понял, что здесь – где нет места иррациональному, образному, мифо-поэтическому – снова работает герменевтика.

Потрошитель для Эда тоже был не убийцей – а лишь идеей. Громкой, всепоглощающей, заражающей, деструктивной – из опасения ей заразиться.

– Вы имеете в виду, что на вашем языке говорит наш преступник?

– Да, – Уилсон вновь спрятал взгляд в коробке. – И язык этот не только мой, он общий для тех, кто может быть какой угодно профессии и положения. И если начать разбираться почему, – он оставил паузу на выразительное шуршание, – то однозначного ответа не будет. Потому что у меня нет тех травм, которые есть у него, но я читал об этом и видел людей, которые переживали ситуации, схожие с его опытом. И это все та же эмпатия, способность проецировать, сопереживать, воображать, ставить себя на чужое место.

Эд пытался понять – и даже затаил дыхание. «Герменевтика это круг анализа, Уилсон анализирует преступника, он взаимодействует с ним», – рассуждал он мысленно.

– Так наращивается коллективный опыт и эмоциональный интеллект – через обмен идеями. И я вижу, к чему это идет, я вижу, что я не могу его остановить – потому что так работает его психика, – Уилсон замялся. – Я увидел человека за этим фасадом насилия. Потому что я увидел, о чем он говорит. И я не знаю, как бы я ходил два дня, если бы не смог объяснить никому здесь, что я увидел.

Писториус начал осторожно.

– Я не осуждаю никакие интеллектуальные упражнения и эксперименты… Тем более – во благо и во имя правосудия.

Уилсон взглянул на него, губы сложились – снова – в грустную улыбку. Эд продолжил.

– Меня всегда интересовал состав преступления, я видел в нем занятную головоломку – и я понял человечность жертвы, но не убийцы. К чему вас это толкает – то, что вы видите человека? Что есть человек – если человечность включает способность пойти на настолько холодные в своем расчете зверства?

– Марс может быть прав, и это профдеформация. Я знаю убийц так же хорошо, как и обычных людей, и они страшные, но простые, – Уилсон покачал головой. – Эмоциональное переживание, травма – фиксация – ассоциативная связь, замыкание нейронной цепи, распределение импульса по синапсам – мгновенная вспышка в мозге, затем долгоиграющая гормональная поддержка, оставляющая в теле след, заставляющая искать это после, не зная, что это такое.

Он на время замолчал, он слышал свой голос, отраженный от стеллажей и коробок, глухих стен – как будто его аудиторией были те, чьи имена отпечатались на старых архивных бумагах.

– Беспомощность – потеря контроля – отчаяние – рывок – насилие – убийство – обретение контроля, – перечислял Уилсон. – Но он убил, потому что смысл жизни человека или любого живого существа в его системе символов иной. Про него справедливы все предыдущие утверждения о механизме действия – от мысли о неудовлетворенном желании до убийства – и он тоже живой, как и те, кто приговорят его, осудив, что он убил.

Эд дослушал и тяжко вздохнул. С чего Уилсон взял, что рассказчик живой? Он видит боль между строк кровавого повествования, где обыкновенный человек увидел бы только то, что ему показывает автор.

– Будьте осторожны. В последний раз, когда я сам проходил такое… вовлечение в убийство, это захватило всю мою жизнь.

Он чуть не сказал «увлечение убийцей» – потому что уж слишком в свое время было велико искушение необратимо увлечься Джеком-потрошителем.

Уилсон улыбнулся – теперь уже более жизнерадостно, – и кивнул на стоявшее в углу за стеллажом картонное, в человеческий рост, изображение Эдварда Писториуса с лупой, в шапке детектива – оставшееся после презентации книги о тайнах района Уайтчепел.

Он продал всего сто два экземпляра за два года.

– История о Потрошителе живет до сих пор, – молвил доктор Уилсон, – потому что до сих пор какие-то вопросы не отвечены. В каждом вопросе радость, в каждом ответе – утрата. Если бы ты по методу активного воображения Карла Густава Юнга вообразил себя Потрошителем, ты бы разгадал его загадку, и убил бы его этим.

Лицо Эда переменилось – от осознания.

– В ответе – утрата… – протянул он, глядя куда-то мимо собеседника. – Убийца, который жаждет разгадки, жаждет смерти… Мортидо! Не рубедо!

– Усталость и угасание, – подтвердил Уилсон. – Вовсе не бог и любовь – в образе взошедшего алого солнца.

Писториус нахмурился.

– Что может подтолкнуть человека перестать стремиться к жизни – перевернуть, извратить самый базовый инстинкт? – он пожал плечами, озвучивая очевидную догадку. – Миру, все же, нужны патологоанатомы.

– И гробовщики, – согласился Уилсон, а затем ухватился за мысль. – Он рядом со смертью. Ее символ – другой. Он режет как хирург, он режет трупы. Эдвард, это оно!

Уилсон уже сорвался с места, огибая нагромождения лабиринтов архива, и на бегу обернулся:

– Спасибо.

Эд смотрел ему вслед и прислушивался к торопливым шагам, удаляющимся по коридору. На пути Уилсону попался Клеман – выходивший из мужского туалета, поправляя манжеты рукавов.

– Сэр, он режет как хирург и не боится смерти, – выпалил Уилсон, и от его дикого вида – как у ученых, орущих «Эврика!» – Клеману стало не по себе. – Он патологоанатом.

8. Язык

Таксист, отвозивший пассажира с длинными волосами, в очках, кепке, похожего по описанию на преступника, нашелся – но ничего полезного, увы, сообщить не мог – кроме того, что высадил того у жилого дома в Саутуорке, на южном берегу Темзы. Никаких деталей он не прояснил – кроме того, что голос у пассажира был приятный.

Кукла оказалась популярной игрушкой – и продавалась во множестве магазинов, как и бумажный змей. Отследить их покупателей было просто невозможно.

Офис опять был занят телефонными звонками и проверками – на сей раз патологоанатомов, благо их в столице меньше, чем врачей. Фильтр по возрасту от двадцати до пятидесяти – и предположительное место обитания в Ист-Энде, в радиусе пары миль от квартала места преступления.

– Студенты, – подсказал Уилсон. – Их не стоит исключать.

Марс не возражал.

– Студентов – и преподавателей – через учебные заведения, – распорядился он. – Берите Пеше – и по списку.

Клеман в кабинете за стеклом, преимущественно молча, слушал по телефону рекомендации – больше похожие на выговор – от Службы столичной полиции. Спустя четверть часа он положил трубку, устало прикрывая глаза – но в общий офис вышел не сразу.

Дарио уже делал заметки, составлял план и был готов к действию.

– Будем ли мы рассматривать судебных медиков? – подал голос он. – Они тоже своего рода патологоанатомы, когда имеют дело не с живыми – но в полиции. Если он маскировался и не оставил следов, он знаком с процедурой расследования.

– Всех рассматриваем, – кивал Марс.

– Можно начать с Медицинской школы при Госпитале святого Джорджа, – Дарио поднял взгляд от записей в блокноте на Уилсона. – У тебя еще есть идеи?

– Нужно придумать систему опроса – студентов и преподавателей. Они вспомнят кого-нибудь особенного из бывших учеников и помогут выделить типаж нашего рассказчика, но типаж рассказчика обитает в разных местах. Кто-то на дневном, кто-то на вечернем. Кто-то работает и учится… Я боюсь, что я, как преподаватель судебной психиатрии, вижу не совсем такой же срез студентов. Ты давно закончил обучение?

– Чуть больше двух лет назад… – Дарио задумался. – Он убивает ночью. Ему нужно это как-то совмещать с жизнью. Самообразование?

Он уже встал из-за стола, начал надевать пиджак. Уилсон остановил его жестом.

– Или брал консультации… Для начала можно спросить про специфику постановки руки, и можно ли определить уровень и опытность по качеству исполнения, – и Уилсон добавил: – Пока доктор Ллевелин на смене.

Дарио понимающе кивнул и уселся обратно.

– А я тогда составлю список вопросов.

Когда Уилсон проходил мимо лаборатории на пути к моргу, он уже слышал голоса и смех – и то, как Харт рассказывал о курьезе, случившимся с ним этим утром.

– …взяла и закрылась.

– И что ты сделал?

– Взял кредитку и, не побоюсь этого слова, – Харт сделал жест рукой, напоминающий короткий удар ножом, – вставил.

Уилсон замедлил шаг в коридоре, вошел так, чтобы судмедэксперты, ковырявшиеся в чьем-то теле, заметили его появление.

– Доктор Ллевелин. Харт, – поприветствовал он их.

– Доктор Уилсон! – улыбнулся ему Харт, принимая от Кэролайн скальпель, отправившись к раковине. – Вы снова о рассказчике? Мы его уже называем Рассказчиком?

Лукаво-заговорщическое выражение лица ему шло; он делал вид, что занят инструментами, вода шумела, ударяясь о раковину.

– Почти, – отозвался Уилсон. – Сколько времени нужно, чтобы поставить руку хирурга в процессе обучения на направлении патологической анатомии?

Харт молча мыл скальпель, палец в латексной перчатке скользил по лезвию. Уилсон заметил его движение – и счел странным баловством, – но тут же забыл об этом.

– Год так точно, и много практики – как в интернатуре и ординатуре, – ответила после паузы на раздумья доктор Ллевелин. – Хирургия это прежде всего разъединение тканей с последующим соединением для лечения, а патологическая анатомия на это не рассчитана, у нее иные прикладные задачи.

Харт закончил со скальпелем и вернулся к столу. Он продолжил за начальницей:

– Разрезы брюшной полости одинаковые – все, что Рассказчику понадобилось, это не делать горизонтальный разрез после вертикального. Но вы точно уже ищете опытного специалиста – который перешел от практики на манекенах к выполнению работы ночью, при плохом освещении, на теле с другим расположением жировых тканей.

Харт подал Ллевелин скальпель, глядя Уилсону в глаза.

Рассказчик… Как только у чего-то появляется название, оно переходит в мир материальных вещей и рационального времени. Как только у персонажа появляется имя, он рождается на свет.

– Твердая рука, высокая обучаемость, – недоумевал Уилсон. – Он может быть даже еще на стажировке. Где вы учились?

– Медицинская школа при Госпитале святого Джорджа, – улыбнулся Харт, не отводя взгляда. – Их учебное расписание кого угодно превратит в убийцу.

– Вы упоминали курс хирургии. Это переквалификация? Что он собой представляет, сколько часов практики в семестре? Есть ли возможность стажировок или подработок, совмещения с ординатурой? Можно ли после этого начать резать вот так?

Харт уже разомкнул губы, чтобы ответить – но доктор Ллевелин его опередила:

– Мальчики, смерть любит тишину.

Ассистент понятливо кивнул, спохватившись, поднял руки на уровне груди.

– Простите, доктор Ллевелин. Доктор Уилсон, давайте выйдем в коридор? Я отвечу на все ваши вопросы.

Харт с готовностью снял перчатки, бросил в урну, пропустил Уилсона вперед, на выходе придерживая ему дверь.

Они оба остановились друг напротив друга в коридоре, Харт по обыкновению смотрел Уилсону в глаза.

– Отвечая на ваши вопросы… Общая хирургия – около двадцати-тридцати часов в неделю. Если Рассказчик взялся бы подрабатывать, он бы лишил себя сна, медики это не поощряют, – Харт усмехнулся. – Резать вот так, уверенно, лично я начал на четвертом году обучения – когда уже непосредственно начиналось направление специализации по судебно-медицинской экспертизе. Но добавлю наблюдение… Это индивидуально и зависит от личного опыта. Возможно, Рассказчик подвергался эмоциональному или физическому насилию от членов семьи или опекунов в детстве – это способствует быстрому усвоению любых навыков.

Подсказка психиатру на его же поле деятельности, демонстрация своих знаний – или желание помочь, принося любую догадку?

Уилсон по-прежнему не мог понять, идеализирует ли Харт Рассказчика – которому сам только что дал подходящее имя – или, все же, пытается прорабатывать разные версии, в том числе, высказывая наблюдения из собственного опыта.

Харт глядел на Уилсона пристально, не мигая – как любопытная змея на кролика, – ожидая реакции.

– Он не может выразить себя в работе и в социуме, хотя социально адаптирован… Потому что в ином случае не играл бы на акцентах, невежестве и невнимательности.

Уилсон говорил осторожно – потому что не хотел ошибиться, запутавшись в проекциях и переносах, мифо-поэтической традиции мертвых поэтов.

– Какие бы вы выделили основные типажи студентов, и как бы их охарактеризовали? – продолжил он. – Как часто высокий интеллект, высокая продуктивность сочетается с осознанным выбором такого специфического направления деятельности?

Он пришел к Харту за советом. Его не должно смущать субъективное мнение.

– Есть лодыри, погрязшие в эскапизме и самосаботаже – которых заставили учиться родители, – Харт отклонился на стену, по телу было не понятно, расслаблено оно или в тонусе – потому что под рабочей одеждой молодая и поджарая атлетическая фигура напоминала взведенную пружину. – Есть тонущие в потоке работы, постоянно нервные, с передозом кофеина, регулярно рыдающие. Есть типаж тихих и продуктивных – и этот типаж вас интересует больше всего. Люди с выдержкой, присущей тем, кто привык игнорировать свои базовые потребности и подавлять импульсы с детства. Направление деятельности… Что вы имеете в виду под специфическим?

Сколько Харту Уортону лет? Он только что закончил ординатуру, половину жизни учился…

Уилсон пожал плечами.

– Символ смерти иной. Это как вращаться вокруг луны, а не вокруг солнца.

«Харт поймет, – думал Уилсон, наблюдая, как блестят глаза, как расширяются зрачки, окруженные прозрачной бледно-зеленой радужкой. – Он уже понимает…»

– Я был бы рад проецировать, – Уилсон вдохнул, – но я такого в себе не находил. Насильники, преступники и убийцы все живут под солнцем, часы у них тикают по часовой стрелке, и ходят они по движению жизни… Рассказчик ходит задом наперед, солнце не источник гравитации, он движется против течения. Он рассказывает о боли, но не о своей. А о той, что живет под луной и греется лунным светом, – Уилсон беспомощно улыбнулся. – Какой процент патологоанатомов бы понял, что я сейчас сказал?

– Не знаю о других, но я вас прекрасно понял, – Харт ободряюще улыбнулся в ответ. – Мое мнение: вы совершаете ошибку, ища среди студентов. Студент, у которого будет время, когнитивная энергия и знания криминалистики – как минимум, чтобы скрыть то, что не нашли криминалисты… – он поджал губы, изображая сомнение. – Студенты ночью пишут рефераты, которые должны были писать на протяжении трех месяцев – и у них нет своих финансов, чтобы ездить на кэбе, распоряжаться хирургическими инструментами и медикаментами – если, конечно, у них родители не богачи. Я бы посоветовал вам проверить в первую очередь судмедэкспертов. Потом, если не найдете, можете вернуться к студентам… Но я уверен, что вы увидите ответ.

Он уверен.

– Резонно, – отозвался доктор Уилсон. – Те, кто мог дать обратную связь, были и полицейскими, – он на мгновение провалился в мысли, думая о чем-то своем. – Спасибо.

Он смотрел Харту в глаза и недоумевал: «Что ты здесь делаешь? Ты же живой! Это я просто кадавров боюсь – и для меня некоторые вещи противоестественные. Хоть что-то общее с обычным человеком…»

– Если вы раскроете дело, это будет громко. Наверняка повышение.

Уилсон не сразу сообразил, что Харт имеет в виду – и покачал головой.

– Не у меня. Я не детектив, я психиатр и консультант. Учитывая, как я тут оказался, меня не повысят, даже если я его лично приведу сюда.

– Настолько серьезно?

– В некоторых ситуациях я вовсе не проницательный, и иной раз думаю, что я вообще в этой жизни ничего не понимаю.

Харт не задавал прямого вопроса – но если бы он спросил, Уилсон бы ответил – потому что непривычно высокий уровень доверия уже давным-давно возник – с самого первого диалога на месте преступления.

Единственное, что Уилсон не мог понять – этого слишком пристального взгляда. Очевидно, психиатр-консультант для Харта, как повар, готовящий вкусные десерты с ингредиентом под названием Рассказчик. Харт назвал это хронической неудовлетворенностью мозга – в поисках постоянной интеллектуальной подпитки.

– Что произошло?

Харт по-прежнему стоял, прислонившись к стене, и теперь он склонил голову набок.

– Я восемь лет преподавал судебную психиатрию в Имперском колледже Лондона до того, как оказался здесь. Меня не уволили, а дали бессрочный отпуск и назначили психиатром-консультантом сюда, чтобы я и пользу приносил, и доказательную базу для своей научной работы собрал. Я в некоторых вопросах, действительно, позиционировал себя агрессивно, однако это не только принесло мне успехи в работе, но и дало повод снять меня с профессорской должности.

Уилсон рассказывал, Харт слушал. Это казалось естественным.

– То, что я нравлюсь студентам, я уже привык. Они видят во мне какого-то мудреца с безэмоциональным лицом даосского гуру, с ответами на все вопросы, – доктор Уилсон насмешливо фыркнул. – Потому что я поощряю странненьких… Странненьких, это тех, кто вопросы задает, кому покоя нет, – пояснил он. – Одной студентке пришло в голову сказать мне о своих романтических чувствах. Я ответил ей, что меня это не интересует, экологично сказал… Потом она сказала ректору, что я ее домогался. Под предлогом, что мне все равно надо искать материалы по научной работе, меня буквально за два дня назначили в Уайтчепел.

Глупо – и прозаично. Уилсон больше обалдел, чем возмутился – и решил, что устроиться он может где угодно… И пока что возвращаться ему не хотелось.

– Когда кто-то под меня копал, я не видел, – подытожил он. – Психиатрическая научная верхушка это террариум, я думал, я не заклинатель змей, но хотя бы черепаха.

Лицо Харта менялось на протяжении повествования Уилсона – от возмущенного изумления до злобного негодования.

Он качнул головой и усмехнулся:

– Будем надеяться, что Рассказчика интересуют девушки.

Уилсон сперва не понял его – а когда понял, то даже не рассмеялся.

– Рассказчик про меня и не узнает.

– Ну вдруг у него обида на тупых злобных куриц, – пожал плечами Харт.

– Если бы он знал мою историю, – с непонятным выражением лица ответил доктор Уилсон, – он бы понял, что его метод меня попросту убьет, если он подберется близко.

Он тут же спохватился – потому что все это время, пока он беседовал с Хартом, его в офисе ожидал Дарио.

– Его метод убийства – или, в целом, то, как он смотрит на мир? – Харт вновь пристально глядел на Уилсона и даже не моргал. – Или его система символов?

– Он сам. Даже не то, что он говорит или делает, а его фигура и символ для меня.

Уилсон сделал два шага назад, выбирая направление коридора прочь от лаборатории и морга.

– Мне пора, – сказал он на прощание. – Спасибо еще раз за помощь. Мы с тобой как будто разговариваем на одном языке, поэтому я даже забываюсь.

Он рассмеялся искренне. Харт по обыкновению смотрел ему вслед – до тех пор пока доктор Уилсон не скрылся за поворотом, ведущим к лестнице наверх.