Текст книги "Рассказчик из Уайтчепела"

11. Ссылка

Дарио Пеше был похож на пчелку – которая трудится, не жалея сил. Студенты Медицинской школы при Госпитале святого Джорджа были на удивление разговорчивыми – но уж слишком замученными учебой. Результаты опросов не проясняли картину – за исключением наблюдения, на которое натолкнул произошедший накануне диалог.

Один из студентов сказал: «Время это, конечно, валюта – но не основная. У меня нет столько средств и возможностей, чтобы убивать, как хирург-мясник. Это только в кино все просто, а на деле нужен безразмерный кошелек и спонсор, для практики – расходные материалы и инструменты, одежда, траты на прикрытие, точно не одна квартира… Студенты-медики нищие и живут в общежитии – а кто не нищие, те не настоящие студенты-медики».

Сперва Дарио хотел поделиться с соображениями с Уилсоном – но Уилсона на месте не оказалось. На полпути к чулану консультантов детектив-констебль Пеше развернулся – и направился в кабинет к Клеману.

Детектив-инспектор поднял глаза от осточертевшей бумажной работы, на которую уходило много часов в неделю, кивнул постучавшемуся Дарио, застывшему на пороге.

Дарио вошел, закрыл дверь почти бесшумно, его голова с темными кудрями была опущена, вид был провинившийся. Клеман терпеть не мог, когда кто-то так предваряет плохую новость – потому что, как правило, в итоге все оказывалось еще хуже, чем это выглядело.

– Что стряслось?

– Сэр, Рассказчик хорошо зарабатывает.

Клеман лишь кивнул, ожидая продолжения.

– Я посчитал. В среднем, зарплата судмедэксперта в полицейских участках Лондона – от пятидесяти до семидесяти тысяч фунтов стерлингов в год. Мы сперва думали на патологоанатомов, затем предположили, что он может знать основы криминалистики, чтобы быть на шаг впереди и не оставить специалистам существенных следов… Наш участок платит судмедэкспертам шестьдесят шесть.

Клеман смотрел на Дарио, тот боялся даже шевелиться и не отрывал взгляда от пола. Рассказчик точно не студент и не простой медик, и даже не патологоанатом, пусть и им платят больше. И узнавал он новости расследования прежде, чем они попадали на публику.

Дарио знал, что доказательств недостаточно, но мысль не покидала его, он должен был поделиться соображениями.

– Ты думаешь, он у нас? – на тон тише спросил Клеман.

Он даже невольно наклонился к столу.

– Да, сэр, – выдавил Дарио утвердительно. – Я думаю, убийца может быть в участке.

Он не сказал «чувствую», за чувство и чутье обыкновенно он получал в ответ саркастическое замечание – и заставлял себя отвыкать использовать это слово.

Клеман почесал бороду, несколько секунд молчал, затем сделал глубокий вдох и произнес:

– Уведоми Марса, больше никого. Присматривайся ко всем. Что-то увидишь – сразу докладывай мне.

– Да, сэр.

Дарио поспешил выйти – чтобы найти Марса.

Приветствую вас, доктор Уилсон!

Сочту за честь быть полезным любым возможным способом.

В эту субботу я как раз буду в Лондоне, с лекцией в Лондонской библиотеке. Я прилетаю из Балтимора накануне, поэтому очно встретиться до лекции не получится.

Если вопрос срочный, свяжитесь со мной в течение этих дней по телефону, я обязательно найду время. И буду рад видеть вас на лекции по жестоким богам и мифо-поэтической традиции коллективного бессознательного.

P.S.: Ваша недавняя публикация о совокупной формуле критического уровня логических патологий как необходимого и достаточного условия для первого опыта акта насилия, на мой взгляд, недооценена, и имеет большие перспективы.

С наилучшими пожеланиями,

доктор Лукас Гаштольд.

– Кто хочет слушать беседу психиатров по громкой связи? – спросил Уилсон – который только что прочел ответное письмо доктора Гаштольда.

– В архиве у Эда будет тихо, – подсказала Ханна.

Уилсон взял телефон в руку, еще раз огляделся, но не различил должного энтузиазма у детективов. Дарио, проходивший мимо от кабинета начальника, бросил на него взгляд – как будто бы виноватый.

– Запись в любом случае сделаю, – молвил доктор Уилсон, поднимаясь с места за компьютером.

Марс был на регулярном обходе – по раздаче волшебных пинков, – и возвращался в офис, когда ему на пути попался Дарио – без свойственной ему белозубой улыбки, застывший в растерянности у мужского туалета.

– Вид такой, как будто провинился, – раскусил его Марс. – Говори.

– Рассказчик может быть в нашем участке, – сказал Дарио тихо. – Клеман сказал доложить вам…

Дарио не из тех, кто устраивает розыгрыши на такие темы… Марс еле сдержался, чтобы не рявкнуть.

– Час от часу не легче. Аргументы?

– Зарплата… Позволяющая купить дополнительные инструменты и маскировку. Криминалистическая экспертиза. И…

Дарио замялся, запнулся, сообразил, что как бы он ни хотел не подставлять под подозрение Уилсона, у него не выходит.

– Да договаривай уже, – взмолился Марс. – Ты один, видимо, еще боишься говорить что думаешь, остальные уже не стесняются!

– Доктор Уилсон сказал, что Рассказчик ищет обратную связь. Что если он получит ее, – Дарио набрал воздуха в грудь, – он быстро убьет снова. Так и случилось… Но мы не выпускали детали следствия прессе. Значит, это был кто-то из нас.

Дарио испугала реакция Марса – и неотвратимость последствий высказывания вслух своих умозаключений.

– Но это всего лишь теория, – с тщетной надеждой протянул он, – у нас нет доказательств, и потом, доктор Уилсон мог ошибаться…

«Доктор Уилсон ошибается – плохо, – думал Марс, – доктор Уилсон не ошибается – еще хуже…»

– Значит, крыса… Допустим. Из нас – из полиции? Из офиса? – рассуждал он. – Хирург, патологоанатом, полицейский. Что из этого оставляем?

– Судебный медик, – Дарио выдавливал из себя по слову. – Но сперва я проверю все участки – чтобы убедиться, что убийца не у нас.

Марс смотрел на него пристально. Затем похлопал Дарио по плечу.

– Проверяй всех. Обидятся – их дело.

Детективу-сержанту Марсу, в отличие от бледного, нервно поправляющего узел галстука Дарио, не составило труда нацепить маску равнодушия – и войти в офис с оптимистичным вопросительным возгласом о том, как у них дела – и как дела у преступников, сукиных детей.

Бен как раз вернулся с отчетом по ботаническому саду. Камеры на входе и у одной из беседок засекли англичанина в плаще и в кепи – который около четверти часа провел у ливанского кедра. На изображении не было видно, что именно он делал, но портрет преступника – шести футов ростом и среднего телосложения – соответствовал следам подошв от ботинок для хайкинга одиннадцатого размера в лесу Элмстед.

Тем временем, в архиве доктор Уилсон разговаривал по громкой связи с доктором Лукасом Гаштольдом, Эд притих и слушал, а Ханна делала пометки в блокноте.

– Убийцы подобного типа отождествляют себя с авторами из прошлых эпох и называют себя последователями, – вещал балтиморский психиатр. – Однако не достаточно одного совпадения, чтобы делать какие-то выводы.

Гаштольд уже успел поинтересоваться, насколько точно воспроизведена картина, не забыл уточнить, что панно с иллюстрацией новеллы из «Декамерона» делали подмастерья, а не сам флорентийский мастер.

– Картина считалась жестокой даже по меркам современников Боттичелли. Утверждать что-то о целях преступника я не смею, потому что фактура действия и modus operandi не полностью соответствуют Флорентийскому монстру и тем, кто пытался ему подражать.

У Уилсона было ощущение, что Гаштольд их путает – потому что все его логические заключения сводились к тому, что это вовсе не художник – и работа, место преступления, всего лишь ссылка.

– Боюсь, что не могу пока сказать больше, – молвил голос из трубки.

– Спасибо, доктор Гаштольд. Я с вами согласен, наша задача делать обоснованные выводы, и потому альтернативное мнение сейчас единственный способ выявить видимые факты и отделить их от домыслов и проекций.

– Буду рад продолжить беседу в субботу. Вы придете?

Уилсон не был уверен – потому что его распорядок дня более от него не зависел. Полицейский сам себе не принадлежит – если поблизости преступник, который чихал на конец смены и расписание.

– Постараюсь. В любом случае, встреча состоится. Когда вы возвращаетесь в Балтимор?

– Зависит от обстоятельств. У меня много знакомых, которых надо повидать, это гастроли.

Доктор Гаштольд рассмеялся, смех у него был мелодичный – как у профессионального актера, любимца публики, артиста, способного сыграть все на свете роли.

– Если что-либо еще вдруг придет на ум, обязательно говорите, – подытожил Уилсон. – «Мыслить, как преступник» у нас не так модно, но ученые, как и художники, делятся опытом и подглядывают друг у друга полезные приемы.

Далее последовал церемониал благодарностей и прощания.

Когда Уилсон завершил вызов, Эд спросил:

– Я смогу поехать на лекцию с вами? Я мог бы представить ему свои… – он зашуршал бумагами.

– Да, конечно. Вдвоем мы извлечем из него вдвое больше пользы.

Уилсон не стал говорить, что Гаштольд извлечет еще больше пользы из них обоих.

12. Продолжение

– Доктор Уилсон! Доброе утро.

Уилсон сунул руки под кран перед зеркалом, в отражении в отворившейся двери в помещение туалета появился Харт.

– Утро.

Уилсон не мог не заметить интересную цепочку ассоциативного ряда в своей голове – от имени Харта к сердцу88
  Имя Hart схоже по звучанию со словом heart.


[Закрыть], а следом к делу с панно Боттичелли и только потом – к трупу.

Походка у Харта пружинистая и легкая, он ступает почти неслышно. Он направлялся к писсуарам, Уилсон еще мыл руки. Когда психиатр шел на выход, судмедэксперт уже подходил к раковине и включал воду.

Уилсон ощутил спиной, как Харт обернулся.

– Мы наедине…

Доктор Уилсон остановился, Харт продолжил с руками под краном:

– …в замкнутом пространстве, а вы даже не воспользовались этим, чтобы что-нибудь выведать у судмедэксперта раньше других.

Вчерашний отчет задержали, труп сперва хотели направить в участок, в ведомстве которого находился лес. Подробности детективам обещали рассказать только на следующий день, утром.

Уилсон фыркнул, улыбнулся, повернул голову.

– А что, так можно было?

Харт был очарователен со своей заговорщической ухмылкой, с поднятыми бровями. Уилсон развернулся и подошел ближе.

– Угадывать не посмею. Расскажите.

Теперь Харт выключил воду, подступил к нему, с мокрыми ладонями, почти упираясь своим плечом в левое плечо психиатра, наклонился к уху и понизил голос.

– Сердце, найденное собаками, не принадлежит жертве. Анализ ДНК пока не готов… Но скоро сообщат о новом убийстве.

Уилсон открыл рот в изумлении, догадки ударялись друг о друга и о превышающие их количеством вопросы в черепной коробке. Он невольно повернул голову к Харту.

– Он не закончил картину, – Уилсон пересилил себя и выдавил ответную реплику. – Сердце свежее?

Взгляд глаза в глаза на близком расстоянии Уилсона не смутил. Харт медленно опустил и поднял веки в знак согласия.

– А вот труп будет свежим недолго, – молвил он. – Предскажу, что снова на природе. Рассказчик хотя бы убивает в жилых домах, не надо ходить по утренней грязи.

– Преступлений против природы он не делает, – задумчиво выговорил Уилсон. – То есть новое тело найдут скоро? И убийство уже произошло, потому что сердце уже есть…

Резонанс от голоса – и тепло.

Харт вновь выразительно моргнул вместо ответа.

– Удачи, доктор Уилсон.

Он проскользнул мимо, чтобы взять бумажное полотенце, едва заметно задев Уилсона плечом по груди.

– Спасибо.

Харт смотрел на него из отражения, пока он не вышел за дверь.

В морг к судмедэкспертам команда детективов так и не попала – потому что их вскоре вызвали на место преступления, в тот же лес Элмстед. Бегун на утренней тренировке обнаружил труп – замершего в неестественно неустойчивой позе склоненного мужчину в старомодном костюме, с красным плащом, в одеянии благородного всадника.

Клеман уже слышать не мог имени Боттичелли, Марс уже был ко всему готов. Уилсон шел почти вровень с ними – насколько позволяла ширина грунтовой тропы.

Доктор Ллевелин и Харт были на месте.

– Что тут у вас? – бодро, но с оттенками злой иронии, спросил Клеман.

– Тело тяжело анализировать, – развела руками Кэролайн, – но очевидно, что он был бальзамирован, чтобы сохранить форму – введением фиксирующего раствора в сосудистое русло. Одежда закреплена булавками, центр тяжести смещен – и при неосторожном осмотре есть риск его повредить.

– И я не удивлюсь, если под одеждой будет разрез от извлечения сердца, – добавил Харт.

– После экспертизы смогу сказать больше, – резюмировала доктор Ллевелин.

Клеман глядел на Харта и на Уилсона не вопросительно, а строго – и будто бы думал о чем-то своем.

– Лес же небольшой, – возмутился Марс. – Где был патруль? Черт знает что. Злые умы! Ну и о чем это?

– Продолжение панно, – отозвался Уилсон.

– Сколько времени потребовалось, чтобы его вот так зафиксировать?

Психиатр, как и в прошлый раз, обходил сцену по дуге, пытаясь найти все детали.

– Одежду на заказ шили? – не унимался Марс. – По ателье и костюмерным распространить.

– Обыкновенное бальзамирование, – терпеливо отвечала Клеману Ллевелин, – с последовательной обработкой, пропиткой бальзамирующим раствором из глицерина, уксусно-кислого калия, уксусно-кислого натрия, воды и вспомогательных веществ длится от месяца до двух. Причем не сохраняется естественный цвет кожных покровов и органов. Здесь же срочные меры, вероятно, не направленные на долговременное действие – за десять-двенадцать часов.

Харт стоял у трупа за затылком и что-то щупал пинцетом в волосах.

– Я вижу выпуклость на затылке, – сказал он. – Вдоль позвоночника шест – как делают ритуальные службы, чтобы на похоронах усопшие были как живые.

Доктор Ллевелин в согласии кивнула.

– Когда будут переносить труп, будет яснее, но пока вижу, что стопы неестественно прочно стоят на месте.

– Закрепили? – спросил Клеман.

Марс заворчал.

– Таксидермист и художник. Десять-двенадцать часов?! Он готовил его заранее? Он полночи возился с ним, и его опять никто не видел. По всем собачникам одно и то же, вечером ходят только собачники.

На его вопросы ответил Бен Финли, подоспевший, чтобы поделиться сведениями.

– Следы от тележки обрываются следами автомобиля, обувь та же, на этот раз не на руках. По протекторам это что-то большое, наподобие вэна, модель уже ищем.

– Почему этот лес? Почему не Сандридж-парк рядом? Он больше.

– Быстрее найти труп, – вздохнул Уилсон.

Марс возразил:

– Вот все трупы прячут, а эти наоборот.

– Очевидно, что и Рассказчик, и Художник умеют убивать скрытно, – подал голос Харт, – и если бы они хотели, их трупы бы никогда не нашли.

Клеман схватился бы за голову – если бы не навык железного самообладания.

– То есть у этого тоже медицинская экспертиза, извлеченное по-хирургически сердце, и еще и экспертиза сотрудника похоронного бюро, специалиста по бальзамированию, – мрачно рассуждал он. – Опять не по личным мотивам. Опять ради искусства. Доктор Уилсон, это может быть состояние аффекта – фанатичная преданность художнику?

Уилсона, в отличие от его коллег, редко коробило некорректное использование психологических терминов или основанные на популярной психологии суждения.

– Аффект должен иметь триггер, какой-то повод для действия, – перечислял он, – аффект длится столько, сколько психика может потратить ресурсов на гипервозбуждение. В СМИ за последние недели не было ничего про Боттичелли и итальянских художников.

Предположить, что просто так вспоминать о флорентийском художнике в Лондоне никто не стал бы, было естественным. Однако в новостном пространстве про Боттичелли, действительно, не упоминали.

Остается напомнить о нем самостоятельно.

– Фанатичная преданность – может быть, – продолжал доктор Уилсон. – В том, как воссоздается картина. Если он это делает без инфоповода, то это напоминание. О Боттичелли. Или о себе. Кому выгодно напоминать про Боттичелли?

Клеман переглянулся с Марсом.

– Ценителям? Профессорам. Коллекционерам искусства.

– И их пиарщикам, – добавил Марс, а затем повернулся к приблизившейся Ханне. – Найти всех, кто торгует репродукциями и всех, кто как-то торгует искусством. Может быть наемник.

Харт вздохнул.

– Страшнее будет, если это какой-нибудь среднестатистический человек, посетитель музея, возможно, врач – абсолютно нормальный, хорошо общающийся с коллегами и способный убивать без следа.

– Прятал бы трупы получше, нам бы было меньше работы, – рассмеялась доктор Ллевелин.

Харт подхватил и тоже рассмеялся.

– Нормальный… – хмыкнул Уилсон. – Или он до этого убивал и ничего в его жизни не изменилось, и тогда он, действительно, будет выглядеть нормальным, или он вдруг начал убивать из-за чего-то, и тогда будет противоречие в его поведении, которое его выдаст.

– Как с педофилами, – скривился Марс. – На вид хороший человек, никто бы не подумал – а внутри дерьмо.

На фразе про противоречие Клеман вновь переглянулся с Марсом.

– Рабочая гипотеза ясна? Продолжаем работу, – скомандовал тот и отошел от места преступления.

На расстоянии нескольких шагов Марс замедлился – чтобы детектив-инспектор с ним поравнялся.

– Дарио уже сообщил тебе? – вполголоса спросил догнавший его Клеман.

Марс невесело покачал головой.

– Ищущий внимания полицейский судмедэксперт… Хуже не придумать. Дарио проверяет по участкам в Ист-Энде, кто имел доступ к материалам, – он пожал плечами. – И почему нам достается разгребать за всеми, просто потому что у нас это лучше получается?

Клеман засопел – в солидарности. Марс сам ответил на свой вопрос.

– Какова, по-твоему, вероятность?

«Дело, действительно, досталось нам, – думал он. – У кого Рассказчик – как же достала уже эта кличка – может искать обратной связи, если не у нас?»

– Кому это надо? Психи ненормальные… Док, конечно, первый в списке, но он не псих. А вот его мнение Рассказчику бы понравилось. А мы с тобой болваны, и его искусство не понимаем – и не оценим.

Марс изобразил жестом кавычки. Клеман нахмурился еще больше.

– Почему первый в списке? Если его мнение Рассказчику бы понравилось… Сам убивает и сам рассказывает?

– Это мысли вслух. Первый в списке, потому что мыслит так же. Философ, появился у нас недавно. Конечно же я так не думаю, я рассуждаю.

Марс на несколько секунд замолчал. Предположить, что доктор Уилсон пособничает преступнику, было немыслимо – а вот то, что его речи кому-то услаждают слух, было вполне вероятно.

– Если Рассказчик его поклонник, то не первый такой яростный. Ты знаешь, почему его к нам отправили?

Клеман знал. Как и знал причину, по которой доктор Уилсон после многообещающего начала карьеры врачом-психиатром в лечебнице Бродмур вернулся в родной колледж в качестве преподавателя и зациклился на серийниках – пытаясь описать причины, толкающие людей убивать.

Уилсон был одной из таких причин – пусть и отрицал это. Люди, меняющие мышление, влияющие на умы своими философскими теориями, дают – и забирают – надежду, а преступники становятся одержимыми – как идеями, так и людьми.

Клеман никому не пожелал бы оказаться на месте Уилсона – потому что предположил, что немного людей, пережившие то, что пережил доктор Уилсон, не начнут убивать – пусть даже из-за мести.

Уилсон выглядит здоровым и вовсе не одержимым – и Рассказчика с Художником ловит наравне со всеми не для того, чтобы потом выложить из их кишок очередную инсталляцию…

Они их поймают и посадят – или отправят в тот же Бродмур. И все у них получится – потому что они будут продолжать и не остановятся, пока не получится.

13. Жизнь

Уилсона уже тошнило от мятного чая – который ему посоветовал Марс от тошноты. Колокольчик над дверью кофейни на Леман-стрит с тремя столиками – за которыми обыкновенно никто не сидел, потому что у полицейских нет на это времени – прозвенел, Уилсон уже шел к прилавку и становился в очередь.

– Доктор Уилсон. Нуждаюсь в вашей помощи.

Голос он узнал; то, что помощь – это фигура речи, он тоже понял – однако из мыслей об осточертевших итальянских живописцах эпохи Возрождения вынырнул не сразу.

Уилсон обернулся.

– Харт. Да, конечно.

– Доктор Ллевелин меня бросила, ушла к Клеману давать отчет о моей же деятельности. У меня пирог с мясом и американо с молоком. Если я выпью еще один кофе, я угроблю себе сердце и нервную систему. Ночная работа…

Его типичный внимательный взгляд – только с вопросительно поднятыми бровями – был устремлен на доктора Уилсона.

Тот приблизился к столику у окна.

– Без проблем. У меня тоже на сегодня будет последний американо.

Уилсон присел на стул, Харт сделал глоток из стаканчика.

– Вы часто работаете ночью?

Доктор Уилсон считал, сколько дней он уже работает в полиции. Он тоже взял стаканчик и поднес ко рту.

– Да. Ночью никто не мешает. Но до последней недели у меня была работа, которую можно делать дома. Я же преступник-теоретик.

Он сделал глоток и усмехнулся. Харт его не перебивал – и по обыкновению даже не моргал.

– Если не считать время, когда я работал в лечебнице для особо опасных невменяемых преступников, и там смены были суточные, – продолжил Уилсон. – Там я ориентировался по режиму больницы.

– Вы работали непосредственно с больными?

Уилсону показалось, что Харт хотел спросить что-то другое.

– Да, в Бродмуре было мое первое рабочее место после окончания ординатуры. Это было лет десять назад.

«Ну и зачем я вообще об этом упомянул, – мысленно негодовал Уилсон. – Сейчас еще что-нибудь придется ответить».

– И как там было?

– Как… Не как в фильмах ужасов, и не как в обыкновенных переполненных тюрьмах, – Уилсон вновь улыбнулся. – Кто-то мирный, кто-то буйный, расписание как в детском саду, – он сделал паузу, словно решался, говорить или нет. – Директор все держал в порядке.

Затем он уткнулся в стаканчик с кофе.

– Но почему психиатрия? Я имею в виду, почему вы выбрали именно психиатрию.

– У меня два ответа: что я хотел понимать людей и понимать себя, и что это было сложно, любопытно и в некоторой степени модно. Я думал, я стану счастливей и спокойнее, когда пойму людей… Людей я понял, а вот экзистенциальные вопросы так и не решены.

– Вы хотите жить?

Уилсон посерьезнел. Такой вопрос мог задать только Харт… Или Рассказчик.

– Хочу. Жизнь это идущее изнутри беспокойство и стремление ответить на вопрос, разрешить противоречие, разорвавшее, как луч, мрак первозданный. Если мы говорим про жизнь как часть бытия в сознании человеческого существа, – он замолк, но прикрывать глотком напитка удивление не стал. – Но жить же можно по-разному… Потрошитель, к примеру, живет в своем наследии, никто так и не ответил на вопрос, кто он, а когда ответит, то убьет его. Вопросов не будет.

И откуда это из него лезет? В словах нет ни боли, ни надрыва, есть только смирение и принятие – которое делает его похожим на даосского мудреца.

Он покажется скучным тем, кто хочет шоу и развлечений, потеху толпе, агонии зрителю, желающему утонуть в слезах, раздирая себе душу, наблюдая, как раздирают душу другие.

Уилсон не ощущал себя старым – но он ощущал себя просто больше не способным на эти муки. То, что копилось и ворочалось беспокойством внутри, было предчувствием – чувством, у которого еще нет ни имени, ни названия.

Одни фигуры умолчания… До тех пор, пока он не будет к ним готов.

– Я в некоторой степени живу в умах своих студентов, которые теперь рассказывают о том, как поэты и философы живут вечно в своем наследии, о том, как можно читать послание бога человеку о любви, воплощенное в материальном мире, как читать эту книгу бытия. О том, как созидать, – Уилсон, наконец, спохватился и рассмеялся: – Боже, Харт, как так у тебя получается из меня такое доставать. Одним вопросом.

«И я совсем забыл, как доказывал девять лет, что нет души, – добавил он мысленно. – И что есть разница между убийцей и не-убийцей».

Харт выглядел расстроенным – и даже несколько огорченным, – но продолжал смотреть открытым ясным взглядом прозрачных зеленых глаз.

– Ответить на вопрос… Решить противоречие, – он отвел взор, нахмурился и поджал губы. – Я никогда не понимал, каково это. Меня всегда устраивал мир вокруг – или я делал так, чтобы устраивал. Я не искал того, чего не могу достичь. Я не могу понять, теперь – после того, что ты сказал – сила это или слабость.

Уилсона коснулся парадокс – и даже мурашки поползли по спине.

«Не искал того, с кем вот так поговорить? – мысленно восклицал он. – Кому задать вопрос, хочет ли тот жить? Не задавался вопросом, почему люди вокруг двигаются на низких скоростях?»

Теперь доктор Уилсон смотрел на него пристально – и он даже не понимал, что лучше: что Харт лжет ему, что Харт лжет самому себе, или что Харт, действительно, не ощущает слабости и отчаяния перед стихией, которую пока не хватает сил и навыков побороть.

– Я девять лет спал в летаргическом сне. Я доказывал, что нет души, что люди и убийцы это две степени… прожарки одного мяса, – своя собственная формулировка Уилсона, все же, смутила, – причем вторая необратима. Я был прав и одновременно неправ… Ты звучишь, как старый алхимик и грандмастер, Игрок в бисер – который забыл, что тоже когда-то был чьим-то учеником.

Уилсон искал объяснения – оправдания – ответу Харта. «Он любознательный и тянется к чему-то, он просто это называет не так, как я», – думал он.

– Душа есть, но не у всех. Люди, действительно, всего лишь двух степеней прожарки. Все наше поведение биологически детерминировано. Мы запрограммированы любой ценой защищать ближнего, которого определили как часть семьи, потому что это приоритетное поведение для сохранения вида, – Харт вздохнул, выпустив воздух через нос. – Я ни у кого не учился. У смерти, может быть. У ее близости и вероятности. Смерть, своя или чужая, помогает очень быстро расставить приоритеты по местам. Ты согласен?

Он вновь посмотрел Уилсону в глаза. Уилсону снова захотелось спросить его – громко и требовательно, – понимает ли он, что говорит.

Конечно же, он понимал… И то, что он потерял, оставило ему навык жить не только под солнцем, но и под луной – и понимать язык мертвых поэтов.

– В моем случае нет, – ответил Уилсон. – Смерть сбила меня с толку, и от страха я закопался в землю и решил убежать подальше от того, что ранит больнее всего.

«Кто у него умер? Семья? – не унимался он во внутреннем монологе. – Зачем он рационализирует?»

Харт отвел глаза, остекленевшие от мыслей. Он помолчал, качнул головой, а затем усмехнулся.

– Умора, я-то подумал, это и есть просветленность и финальная стадия развития, делания. Когда ничто тебя не трогает и не волнует.

Он поднес стаканчик к губам начал пить почти залпом.

– Не трогает и не волнует… Но радует, – отозвался Уилсон. – Нет вопросов – тепловая смерть вселенной в растущей энтропии… Жизнь ее противопоставление, и делание – чтобы в своем радостном просветленном покое оставить после себя золото, заражающее вопросами, обращающее все вокруг.

«Ну и зачем я сейчас еще больше все усложняю? – ругал себя мысленно он. – Что это за чувство – похожее на намерение влезть ему в голову – и при этом любоваться? Кто ты такой? Алхимик, заставляющий других алхимиков проснуться… Вы все одинаковые. Мы все одинаковые…»

– Я хотел оставить после себя не интеллектуальное наследие, а материальное. Не получится уже. Я не про детей, если что… Таким, как я, не стоит множить круг насилия, – Харт побарабанил пальцами по столешнице. – Ты умный. Очень умный, – его губы на мгновение скривились. – Поиск ответов – это же мука вечная. Я бы не смог жить, как ты. Тебе это нравится… или у тебя чувство – твое отношение к жизни и своему делу – выше и сложнее, чем «нравится» и «не нравится», «больно» и «не больно»?

Уилсон понял, что не хотел, но, все же, попал по больному.

«Харт тоже понял, куда я попал, – объяснял себе Уилсон, – теперь ему с этим разбираться, поэтому он злится».

– Перманентная дихотомия и дуальность. Слова и названия зависят от того, какую систему координат применить. Пока что мне все больно и не нравится, да, это вечная мука. Особенно, когда видишь, как у других разрывает чердак от парадоксов.

Харт улыбнулся, вздохнул и развел руками.

– Я бы сказал, что мой способ проще, но, пожалуй, солгу относительно объективной реальности – пусть и не относительно того, что думаю сам. То есть, когда ты видел что-то, что тебя не устраивает – по любым причинам, в любой форме – у тебя не получалось махнуть рукой и смириться?

Он чуть наклонился к столу, он рассматривал собеседника – и был готов внимательно слушать ответ.

– Если я это видел, – Уилсон сделал акцент голосом, – то не получалось. Но я же не всегда видел. Я человек, люди всю свою жизнь живут в невежестве, в темной пещере, глядят на тени на стенах, танцующих в пламени первобытного костра, и угадывают, причем не всегда верно.

«Если ты спросишь прямо, – думал он под пристальным взглядом Харта, – я тебе скажу, я даже скажу на твоем языке. О чем ты сейчас? Ты как будто танцуешь, уворачиваешься, избегаешь чего-то. Ты же сам всегда прямо говорил!»

– Не представляю, как ты еще живешь, – Харт вновь вздохнул и покачал головой. – Я так не могу. Это сложнее, – он непонимающе прищурился. – И тебе не хотелось убивать – живя так? Или хотелось – но ты говорил… – он нахмурился, словно пытался просчитать дерево игры, сделать безошибочный выбор – или вывод. – Ты считал, что убийство – за чертой человечности? Ты сказал, что думал, что души нет.

Он всегда смотрел на Уилсона лишь двумя способами: то как на инопланетянина, то как на родного – то говоря вслух все, что приходило на ум, то скрываясь за улыбками, загадками, фигурами умолчания. Его глаза то говорили абсолютно все и сразу, открыто, распахнуто – то отражали объективную реальность, оставляя по ту сторону, в тайне, истинные мысли.

Уилсон покачал головой с грустной улыбкой, он уже смотрел в сторону, на дверь.

– Во-первых, я слишком труслив для убийства. Я слишком рационален для убийства, я знаю последствия и знаю, что это изменит мой уклад жизни – а значит и повлияет на меня, – он сделал паузу на вдох. – Тот, кого я убил бы, умер без моей помощи. Но я знаю, что это мне ничего бы не принесло – кроме еще больших сомнений и вопросов. Я рассуждал категориями созидания и разрушения, категориями нервных импульсов, гормонов и рецепторов, критической массы стресса и когнитивных структур, позволяющих перейти черту. Я думал, есть какая-то черта.

Ну вот, опять философские категории – даже через призму его личной истории. Харт не знает – и не узнает, если не спросит – не у Уилсона, так и у кого-то другого. Удивительно, что никто об этом не говорит – не из чувства же такта!

– Я не мог поверить, что человек, забравший жизнь, такой же, как и я. Мне нужно было на это опереться… – продолжал доктор Уилсон. – Самое ироничное, что в категоричные утверждения про людей и не-людей радостно верят те, кто хочет простых ответов на вопросы – и повода сорвать гнев на некой группе лиц. Во-вторых, – он поставил стаканчик на стол, – у меня нет той степени гнева, чтобы захотеть этого сейчас без повода. Любопытство это тоже гнев, направленный взгляд внутрь, у всего стремления одна природа… Желание защититься или защитить кого-то, – он пожал плечами, – где-то в будущем, где-то в неопределенном месте времени здравого смысла.