Текст книги "Рассказчик из Уайтчепела"

4. Лапаротомия

Ко второй половине дня доска уже пополнилась материалами нового дела по убийству, детективы сидели на телефонах и собирали информацию в привычной рутине. Камера на перекрестке, рядом с которым располагалось здание места преступления, выхватила фигуру, заходившую в дом в нужный временной интервал – и команда уже склонилась над экраном Дарио, разглядывая видео.

Кепка, солнечные очки, растительность на лице, длинные темные волосы, объемный силуэт в толстовке, походка вразвалочку…

– Маскировка? – спросил Уилсон.

– Если волосы будут длинные только на крыльце, то да, – не сразу ответил Марс.

– А походка? По движениям и орудию и следам.

– Док, характер действий и последовательность предоставят в отчете, можете сходить с Пеше за ним к Кэролайн.

У Уилсона не выходила из головы демонстративность сцены убийства, преступник не мог не знать о камере на перекрестке, о вероятности попасть в объектив.

Потом убийца сел в кэб – и уехал в южном направлении, пересекая границу Лондонского Сити так, что потребовалось запрашивать у их администрации записи и ждать.

– Что у нас по мотиву? – продолжал Клеман. – Жертва – алкоголик Питер Гривсон. Знакомые, враги?

– Дочь, с которой он давно не общался, не в Лондоне, а бывшая жена умерла несколько лет назад. Друзей нет.

– А приятели, с кем пил?

– Пока не найдены, – вздохнул Дарио. – Соседи жаловались на вонь из квартиры и громкие звуки от телевизора ночью – но никто не выглядел достаточно возмущенным, чтобы…

Он умолк и обернулся на фотографии на доске, завершая реплику красноречивым взглядом.

– Лохматого распечатать и распространить, – скомандовал Марс, Ханна кивнула. – Дочь найти. Квартира принадлежит кому?

– Убитому.

– Дочь найду, – отозвался Бен.

– Отлично, – резюмировал Клеман, чтобы разогнать толпу позади Дарио. – Продолжаем работу. Дарио, морг.

Дарио мгновенно отреагировал, тут же встал с места.

– Доктор Уилсон?

Уилсон кивнул и пошел следом, свои соображения он оставлял при себе – до тех пор, пока они не прошли достаточное расстояние и уже не оказались на цокольном этаже.

– Если поводом был бы телевизор, преступник указал бы кишками на телевизор. Если бы было из-за личного мотива, что-то бы указало на личность жертвы. Любое действие – коммуникация.

Уилсон предположил, что с Дарио Пеше можно поделиться – и он даст обратную связь или хотя бы примет соображения к сведению не предвзято.

– Это очень непонятное преступление. У нас, конечно, и раньше такие были… Вы, возможно, слышали про шумную историю с подражателем Джеку-потрошителю…

Дарио замолк, спохватившись, удивившись, как легко лезет наружу мысль.

– Вот именно, непонятное. Непонятное, потому что не сходится. Не сходится, потому что на паттерны не похоже. Хотя сочетает набор клише.

Уилсону нужен был собеседник, чтобы расставить все по полкам, а Дарио он счел адекватным собеседником.

«Я играю в детектива, – мысленно посмеялся он над собой. – Ну прекрасно».

– Каких клише? – выглянул из помещения мертвецкой Харт.

Дарио моргнул.

– Извините, хороший слух – я услышал, как вы подходите, – пожал Харт плечами. – Какие клише вы заметили, доктор Уилсон? Нам бы не помешало утешение, потому что мы с доктором Ллевелин ни черта не понимаем.

Дарио задержал на Харте взгляд, почувствовав противоречие – однако объяснил любопытство судмедэксперта тем, что тот еще устраивается на новом месте и попросту проявляет интерес ко всему, что касается работы в участке.

– Я сужу по тому, как это воспринимается наблюдателем, и по статистике насильственных преступлений, которые производят, – Уилсон сделал акцент голосом, – впечатление. Распоротая брюшная полость и кишки наружу, как натюрморт, снотворное с заметной невооруженным глазом инъекцией – если первичное предположение про снотворное на месте преступления было верно.

Дарио терпеливо молчал, Харт слушал внимательно.

– И закономерность того, что жертву обнаружили сразу, – подытожил Уилсон. – Конечно же это мои предварительные выводы.

Ни про лохматого, ни про остальное, он решил больше не говорить. Ответ психиатра Харта удовлетворил.

– Про снотворное все верно, диазепам, – кивнул он. – Проходите. Доктор Ллевелин, – обернулся он в проходе, – пришли.

Вскоре они втроем уже окружили тело, доктор Ллевелин пересказывала основные пункты отчета.

– Причина смерти – обильное кровотечение. Инъекция десяти миллиграммов диазепама, игла одноразовая, диаметром ноль четыре миллиметра, внутривенно. Для разреза был использован хирургический скальпель. Судя по отсутствию следов сопротивления и равномерно распределенным жидкостям, жертва даже не успела встать с кровати.

– Он был пьян?

– Да, – отозвался Харт, опережая доктора Ллевелин. – В крови более пяти промилле этанола. Инъекция была совершена до наступления смерти, судя по характеру кровоизлияния на месте входа иглы.

Смертельно опасная доза алкоголя, снотворное… Уилсон обратился к Дарио.

– Десять миллиграммов диазепама это много или мало?

– Это максимальная доза.

– Он бы умер и без разреза, – усмехнулся Уилсон.

– Вертикальный разрез был сделан правой рукой, – продолжал Харт. – Тотальная срединная лапаротомия – по всей длине брюшной полости от мечевидного отростка до лонного сочленения.

– Хирургическое образование, – нахмурился Дарио.

«Поэтому не брезгливый, – мысленно заключил психиатр. – Что у человека внутри по мнению медика. Проза жизни по мнению медика…»

Харт с любопытством глядел на Уилсона, тот несколько мгновений молчал, прежде чем наклониться к уху Дарио:

– Если он практикующий медик, то точно волосы убрал бы.

Судмедэксперт смотрел на посетителей с нескрываемым интересом, доктор Ллевелин смотрела на ассистента с умилением. Наконец Харт озвучил то, что крутилось на уме все это время.

– Как вы, детективы? Нормально держитесь?

Дарио не был готов к такому вопросу, он ответил невнятно, но утвердительно, пожимая плечами. Харт не в курсе, что Уилсон – новый психиатр-консультант, а Уилсон, в свою очередь, не знает, что у Харта тоже первый рабочий день в Уайтчепел.

– Я вообще не детектив, – повел бровями доктор Уилсон, но без улыбки. – Я преступник-теоретик.

– А вы? – поднял глаза на Харта Дарио. – Как вам на новом месте?

– Не ожидал, что мой первый труп будет таким неконгруэнтным и странным, но я уже все видел. Я проходил курсы хирургии.

Харт бросил взгляд на живот жертвы, затем перевел взор на Ллевелин, на Дарио, на Уилсона – а после с наигранным испугом поднес руку в перчатке на уровень губ. Доктор Ллевелин рассмеялась и накрыла труп, Харт тоже рассмеялся.

Дарио прыснул. Без шуток в их профессии можно умом тронуться – и стать пациентом доктора Уилсона.

– Даже ДНК преступника неоткуда взять, – вздохнул Харт. – Аж извиниться хочется.

– Не балуй их, пусть бегают, – махнула рукой Ллевелин.

– Кто убитый по профессии?

– Уборщик в супермаркете.

Уилсона ответ разочаровал, но не удивил. Кому нужен уборщик в супермаркете – человек, которого видят сотни ежедневно, но никто не обращает внимания?

– Безнадега, – молвил Харт.

На сей раз Уилсон взглянул на него пристальнее – и поймал ответный сочувственный взгляд.

Когда вопросы иссякли, и детектив и психиатр покидали морг, Харт смотрел им вслед.

5. Рассказчик

К портрету подозреваемого добавилась деталь про медика, с предположением про парик Марс согласился – потому что у практикующих хирургов, как правило, не бывает длинных волос.

К тому моменту, как Дарио и Уилсон вернулись из морга, заказанную в офис пиццу уже уничтожили, напоминанием остался только запах влажного картона и сыра. Уилсон пошел к кухонному уголку, чтобы налить себе чай. Ханна насыпала печенье в миску.

Диспетчеры до сих пор оповещали таксистов, Бен не мог дозвониться до дочери убитого, лишь оставлял сообщения на автоответчике.

– Убитый был мертвецки пьяным. Усыпить и убить пьяного – скучно для акта убийства.

– Скучно?

Марс замер с маркером у доски и обернулся на Уилсона.

– Подготовка и действия после убийства имеют значение.

– И какое значение?

– Предположение, – Уилсон поднял ладонь на уровень груди, опережая возражения. – Очки и парик это маскировка, а таксист опознает его и сообщит, что высадил в определенном месте на полпути. Предположение: жертва выбрана такая, потому что по социальному кругу нет мотива, и слишком много пересечений с людьми на месте работы. Предположение, – изрек Уилсон уже со вздохом, – это демонстративный акт привлечения внимания, чтобы следствие ломало голову.

– Психов, конечно, полно, – покачал головой Марс, – но тратить время полиции на это без явной на то причины, чтобы развлечься – нонсенс.

– Он хочет казаться психом.

– Зачем, бога ради?

– Чтобы мы спросили.

– Надо узнать, что думает Писториус, – вмешался Дарио. – Может, у этого преступления есть исторический прецедент.

– Спрашивайте, – недовольно бросил Марс. – Финли, поезжай на работу к жертве, спроси про медика, лохматых, про истеричек тоже спроси. Историки и менталисты…

Уилсон не сразу сообразил, что склад архива без окон, в который вел его Дарио Пеше, и был кабинетом историка-консультанта Писториуса. Навстречу, у очередного коридорного пролета, им попался Клеман в сопровождении мужчины средних лет – единственного из всех, не в костюме с галстуком, а в свитере поверх рубашки.

– Доктор Уилсон, Дарио, – окликнул их Клеман, а затем указал на спутника. – Эдвард Писториус, наш консультант.

– Он помог решить многие дела, которые на первый взгляд не имели рационального основания, – не удержался от пояснения Дарио.

Писториус просиял.

– Рад знакомству, – протянул ему руку Уилсон.

Несколько мгновений спустя они возвращались в архив – похожий на большой чулан, с высокими, подпирающими потолок стеллажами, стопками бумаг и коробками, с лабиринтом прохода к столу в центре комнаты.

Писториус взял в руки папку, ощущая на себе взгляды трех пар глаз.

– Доктор Уилсон, очень рад, что вы теперь с нами, – начал он. – Чуть проясню суть моей работы: я сравниваю современные преступления с историческими прецедентами, что позволяет предсказать развитие дела и использовать опыт предшественников. Как вы считаете, что в этой папке?

Рациональный мир и время здравого смысла требуют системности. История материального мира эту систему уже содержит.

Уилсон подошел ближе, Дарио был всерьез вовлечен, Клеман незаметно закатил глаза на театральщину и встал у стеллажа, но не вмешивался.

– Дела со схожими трупами с кишками по кругу.

– В этом и дело, – Писториус покачал головой, с сожалением поджав губы, – что подобных преступлений, в том числе и религиозных, от культов, в Лондоне или где-то еще с похожими обстоятельствами и в помине не было, и папка в моих руках – не более чем реквизит. И это навело на мысль о тех, кто намеренно не заявлял о себе лично.

– Мы предположили, – подал голос Клеман, – что у убийцы намерение создать прецедент и остаться в тени. Как это сходится с вашими выводами, отчетом криминалистической экспертизы и результатами аутопсии?

– Он не хочет, чтобы его нашли, но хотел, чтобы нашли его работу, – отозвался Уилсон.

– Доктор Уилсон, вы когда-нибудь были… писателем, создателем – любой формы? Вы когда-нибудь пытались что-нибудь сотворить?

– Когда я был студентом, я писал детективные рассказы, – задумчиво ответил психиатр. – Он творец, автор, рассказчик в своем преступлении?

– Вряд ли это рассказ в конвенциональном понимании, – продолжил Писториус. – Это больше похоже на пробу пера. Скорее всего, нас вскоре ждет другое убийство, более изощренное. Доктор Уилсон, когда вы писали детективные рассказы, вы показывали их кому-нибудь? Вы получали отклик?

– Ему нужна обратная связь… И он продумал, как ее получить, – Уилсон обернулся на Клемана и Дарио. – Резонанс, СМИ?

Он не заметил, как начал говорить естественно – не заботясь о возможной рациональной критике.

«Эдвард Писториус изъясняется метафорами и мыслит абстракциями, – думал Уилсон, – что он тут делает? Он понимает фигуры речи – и ему, как и Дарио, ценно, когда его слушают и слышат…»

– И если преступнику понравится обратная связь, он продолжит. Но… он намеренно сделал гротескно. Он ждет, что его осудят. Или будут говорить, что он умен, и он не оставил следов и водит полицию за нос. Вот почему клише.

– Творца тяготит отчуждение. Творчество это не просто создание чего-то, но и способ диалога с миром – оно не может замыкаться на творце, диалог нельзя вести с самим собой – потому что это приводит к стагнации… – согласился Писториус. – Я бы не сказал, что он ищет похвалы. Как мне кажется, он ищет именно диалог.

– Если мы не позволим прессе вмешаться, – заключил Клеман, – если дело не предавать огласке, это снизит стимул. Конфиденциальность сейчас превыше всего.

Уилсон понял, что Писториус говорил и про себя… Проекции и перенос – которые помогают увидеть паттерн.

– Рассказчик, проба пера, – вздохнул доктор Уилсон, рассуждая вслух, – послание, на которое должен был кто-то откликнуться… Без огласки будет сложно, к примеру, связаться с практикующими психиатрами, чтобы обратить их внимание на клиентов с параноидальным бредом или бредом величия. Подавляющее большинство вообще не обращаются за помощью. Если отталкиваться от того, что ему не хватает внимания, это не всегда буквально. Если он творец, он хочет, чтобы смотрели глубже и видели смысл. Какой смысл у его творения? Был ли в нем смысл?

– У кругов может быть символизм, – предположил Дарио.

Писториус приложил палец к подбородку.

– Цикл перерождения, бесконечность, идеал и целостность… Было ли у жертвы что-то, с чем это можно связать?

– Разве что образ алкоголика можно счесть идеальным и целостным… – поморщился Клеман.

Дарио хмурился и пытался собрать все воедино.

– Доктор Уилсон, возможно, я неправ – но разве параноидальный бред или бред величия не помешал бы преступнику планировать преступление настолько тщательно? Отмычки и маскировка и кэб, никаких отпечатков или следов ДНК…

– Бред это еще и делюзии, делюзии не всегда в психозе и острых состояниях, с рассеянностью и короткими эпизодами ажитации и экзальтации. Я исхожу из того, что здоровый ум бы не стал убивать, а уж тем более вот так. Соответственно, есть когнитивные нарушения – в логике, в восприятии действительности.

– Если это потенциально серийный убийца, – произнес Клеман, – у него есть почерк. Что вы можете судить о его почерке сейчас, по этому убийству? Что будет повторяться?

– Если это психопатия, то, как история показывает, – Уилсон указал на стол Писториуса, заваленный стопками пожелтевших листов, – он только во вкус войдет. И в попытке вести диалог будет искать себе подобного. Он не гуманист, даже если убил – да простит меня покойный – свинью, а мизантроп. Я не хочу делать поспешных выводов. Я не менталист, а его душу я не вижу, я вижу его когнитивный след. Он мог все выставить с точностью до наоборот, как с маскарадом… Но, к примеру, руку поставить, как у хирурга, ему нельзя было научиться за две недели.

Писториус кивал, а затем предложил оживленно:

– Прессу можно использовать, чтобы бросить ему вызов или заманить в ловушку!

– Нет, Эд, исключено, – возразил Клеман. – Задача в первую очередь – не победа, поимка и закрытие дела, а предотвращение будущих преступлений. Продолжаем анализ трупа и места преступления, ждем результатов про кэб. Детали не должны покидать пределы участка.

Дарио кивал, Писториус выглядел немного разочарованным.

Клеман задумался над последней фразой психиатра.

– Поставить руку… – он посмотрел на Уилсона. – Какова вероятность, что убийца долго готовился к этому? Маскарад и схемы и жертва, с которой у него нет социальных связей.

– Он играет. В игре важен процесс, но он еще и стратег – а тратить время на пробу пера для него нелогично. Выгоднее вложиться в следующий шаг. Если мы его недокормим, у нас будет время его найти. Если он увидит то, что хотел, он продолжит сразу, – Уилсон на миг задумался. – Он точно должен был оставить что-то, что лично о нем. Почерк. Даже под псевдонимом.

«Надо осторожнее с метафорами, – мысленно опомнился он. – Даже тут слушающие уши – которые точно будут трактовать мои слова по-своему».

6. Метод

– Долетались.

Дом по соседству с прошлым местом преступления, просторная квартира с двумя спальнями, светлая мебель, пастельные тона интерьера, свежая уборка, фарфоровый сервиз в серванте… Помимо запаха свежего дождя, принесенного полицейскими с улицы, несвежего мяса, сероводорода и испражнений, благоухает аптечным духом стариковских лекарств.

На обеденном столе, распластавшись, лежит пожилая женщина, Джоанна Аллитт, между ее ног – голова мертвого сидящего на полу сына, Томаса Аллитта, прислонившегося затылком к столешнице, продолжение инсталляции и еще одна жертва с широко открытыми глазами. Кишка женщины обернута вокруг его шеи, в одной руке он держит и прикладывает к себе куклу-младенца, девочку в платье, со светлыми кудряшками. У куклы дыра в груди. От другой его руки, свисающей вдоль тела, касающейся кистью пола, тянется шнур до прикрепленного к стене воздушного змея – ставшего частью композиции, подходящего под обои с изображением неба и облаков.

Доктор Ллевелин сперва не поняла реплику ассистента, но затем рассмеялась над шуткой. Харт тоже рассмеялся.

– С меня кофе.

– Я замужем, проказник.

– Что вы, это не флирт, это инвестиция в карьеру.

Труп обнаружила соседка – решившая навестить с утра подругу, чтобы рассказать о недавнем происшествии неподалеку; как и в прошлый раз дверь была не заперта. Клеман и Марс с кислыми минами перешагивали порог, новое место преступления вызывало смешанные чувства.

Уилсон замер за их спинами, он всю ночь думал о том, что алкоголик в круге – всего лишь проба пера…

– Матерь божья, это что такое?! – не выдержал Марс.

Даже у обыкновенно невозмутимого Клемана перекосилось лицо, когда он взглянул ближе. Уилсону было горько и очень не по себе – потому что он понял историю.

Марс обернулся на Уилсона.

– Только не говорите, что вы и такие сказки читать умеете! Послание рассказчика и творца, приглашение к диалогу! Оглянуться не успели, уже новые истории в журнале юных писателей!

Скептицизм Марса был оправдан: всю оставшуюся половину предыдущего дня – за неимением других версий – они разбирали дело в парадигме творца, оставляющего послание в своей кровавой работе.

Уилсон покачал головой.

– Сперва рациональное – а сказку объясню после.

– Если я скажу, что почерк аналогичный, включая инъекции, я окончательно испорчу ваше утро, – вмешался Харт.

Доктор Ллевелин подтвердила его слова молчаливым выразительным кивком.

– Вы сказали, он убьет сразу, если получит от нас то, чего хотел, – мрачно напомнил Клеман. – Что он от нас получил?

– Повод. Разрешение ему не нужно.

– Конкретнее, док, – нетерпеливо одернул его Марс.

– Его увидели фриком, его восприняли всерьез.

– Кто воспринял? – голос Клемана стал жестче, его начали одолевать подозрения. – Как он узнал, как его увидели?

Марса такой итог вовсе не удивил.

– Зеваки повсюду, – пожал плечами он, – соседка всем разнесет, полиция кругом.

Уилсон кивнул.

– Если бы кто-то сказал, что понял его задумку с порочным кругом зависимости с кишками или с этим парнем, – он указал на стол, – с нарциссической травмой от бабки, державшей его на поводке…

– Док, это больная фантазия психа, а вы психиатр, а не кинокритик.

Они разговаривают на разных языках – и это, к сожалению, нормально. Полицейский и детектив доверяют своим глазам, анализам из лаборатории и показаниям свидетелей, науке и формальной логике; мыслительный эксперимент художников, поэтов и философов вовсе не их метод.

– А что значат тогда кукла и воздушный змей? – подал голос Харт.

– Кукла это замученная погибшая невинная душа, – терпеливо ответил Уилсон. – С разбитым сердцем. Воздушный змей… – он на пару секунд задумался. – Недосягаемая мечта.

Воздушного змея без подсказки-вопроса судмедэксперта он бы не заметил – потому что каждый так или иначе судит со своего ракурса, – а, значит, перспектива альтернативного мнения однозначно полезна.

– Проблема в том, – продолжил он, – что я трактую это в своей системе символов. Я могу что-то не увидеть, потому что я с этим не встречался.

– Системе символов? – переспросил Марс.

– Набор значимых фигур, явлений, ассоциативный ряд между ними. Структурные элементы ментальной модели, нашей рациональной части психики, от которых идут связи в бессознательное. Система символов – набор ключей, рубка управления с кнопками, ментальная карта.

Марс вздохнул. Доктор Уилсон оказался упертым и упрямо стоит на своем, пусть и всегда готов объяснить, что он подразумевает под каждым своим словом – если его спросить.

– Я не читаю душу, я читаю модель мышления. Это, – Уилсон вновь указал на стол, уже начиная злиться, – его способ коммуникации.

– И он просит посадить его на электрический стул, – изрек Марс.

Харт все это время таращился на Уилсона – пусть и по выражению лица было непонятно, о чем он думает.

– Сэр, – обратился он к Клеману, – я могу высказать догадку?

Клеман аж открыл рот в гневном изумлении. Марс его опередил.

– Давайте все, сектор приз на барабане! – махнул он рукой, изображая ведущего телешоу «Колесо фортуны», а затем добавил, уже сквозь зубы. – Цирк какой-то.

– Доктор Уилсон, – мягко сказал Харт, – вы сказали, что кишка – это поводок. Но кишка, скажу очевидное, идет из живота. Вы рассматривали, что это может быть пуповиной?

– Пуповина и есть. Созависимая женщина, не дающая ребенку сепарироваться. Когда я говорил, я назвал свой символ… – Уилсон вздохнул. – Со своим значением. Если предположить, что женщина пожилая не просто так, что женщина это женщина, что обои и блюдца по причине, что кукла именно с золотыми волосами… Но и золотые волосы тоже могут быть метафорой. Я понимаю, что звучит непривычно.

– У этого есть другое слово, – буркнул Марс.

– Но у того, что я сейчас называю, есть термин. Герменевтика. Искусство толкования текстов и поиска смыслов. Придумал это не я, а философы аж с досократиков, и пронесли от неоплатоников через средневековых мистиков до последователей классической школы психоанализа и дальше в философию другого Начала, где психоанализ не формализуем по шаблону. Это не трюки и не спекуляция, это рабочая схема. Ее не применяют в быту, потому что это просто не нужно. Но если смотреть на это под иным углом, вы человека за этим увидите. Нам же нужен человек?

Доктор Уилсон понял, что перестарался – потому что даже невозмутимо-воодушевленный Харт изменился в лице.

«Ну вот, – со смесью грусти и удовлетворения думал Уилсон, – суть добралась и до него… Я не хотел».

Харт удерживал немигающий взгляд на Уилсоне, во рту уже скопилась слюна, и он ее незаметно сглотнул.

– Я просто выскажу предположение, – он отодвинулся и переместился, чтобы продемонстрировать моток кишок, показал рукой, склонил голову набок и повернулся, чтобы продолжать смотреть на Уилсона снизу вверх. – Преступнику было бы сложно отобразить висельный узел кишкой, но это петля, которая идет сверху. Это может быть символом кары – через родство.

Клеман ощущал себя зрителем в театре, не детективом, а наблюдателем абсурдного спектакля про следователей-профанов – и не прерывал действие исключительно из необходимости узнать финал. Марс сперва хотел плюнуть и уйти, но не решился – потому что чутье подсказывало ему: эти любители метафор хорошо откапывают детали своей игрой в загадки на пустом месте.

Доктор Уилсон подошел ближе, не обращая внимания на дурноту.

– Она его наказала? Его наказали через нее? – спросил Уилсон. – Он это сын? Или сын это сын?

Марс беспомощно засопел, ища поддержки у Клемана.

– Я же говорил, что все психиатры с профдеформацией тоже… того, – фыркнул он. – Без обид, док.

Харта не смутила реакция Марса.

– Предположу, что если это именно пуповина – то подчеркивался сам факт родства как наказание. И жертва старше, и жертва младше – брюнеты, – рассуждал он, – но у младенцев, – он указал пальцем на куклу, – бывают светлые волосы, которые темнеют с возрастом. Это вписывается в вашу теорию о невинной душе.

Клеман продолжал слушать и посмотрел на Марса строго – и тот поджал губы и оставил очередное суждение при себе.

– Чего же ты хочешь? – вздохнул Уилсон, обращаясь – риторически – то ли к трупам, то ли к кому-то еще, а затем обернулся к Клеману и Марсу. – Он не просит, он просто говорит. Как наскальные рисунки, чтобы передать дальше…

Уилсон чувствовал, что сам вошел во вкус, он и не знал, что так можно… Нет, он просто забыл, что так можно.

Вся эта история не давала ему покоя, не потому что в преступлении были нестыковки и загадки, а потому что весь этот герменевтический метод построения системы символов, с феноменологической редукцией и экзистенциальным анализом, трактовкой бытия – своего или чужого – был ему слишком знаком.

Он девять лет боялся к этому подходить даже на расстоянии – потому что боялся, что это работает.

«Я могу сделать так, чтобы он не убивал дальше? – спрашивал он себя мысленно. – А другие?»

Понять преступника означало увидеть его систему символов – и проследить за цепочками его умозаключений, постичь его логику – и увидеть мир его глазами.

«Я не практик, я теоретик, я слишком труслив для практика…»

Уилсон понял, что хочет ошибиться в своих же выводах – потому что если он называет преступника человеком, то это громкое заявление – которое приведет к тому самому парадоксу, от которого он бежал.

Он девять лет доказывал, что преступник – совершивший убийство, накопивший внутри психики достаточный набор противоречий и расколов, чтобы выплеснуть наружу деструктивное намерение, – неизлечим, а процесс разрушения необратим.

Сейчас он как будто бы хочет собирать разбитую чашку, отрицая факт ее нецелостности – пытаясь трактовать мышление патологически измененной ментальной модели преступника, – словно преступник живой и способен на эмпатию, сострадание и созидание.

– Он рассказывает для людей. Люди видят каждый по-своему. Если мы узнаем, что означает каждый символ, то мы его поймем. Если мы трактуем его неправильно, но покажем его символы людям, мы так или иначе поймем, что они увидят. Нам нужна репрезентативная выборка…

Уилсон понял, что обратной дороги нет – пусть и он, конечно же, вскоре пожалеет об этом. Он не верил в совпадения – и доказательная база, ради которой его сослали в полицейский участок Уайтчепел, будет вовсе не такой, как от него ожидают.

Потому что все эти девять лет он просто откладывал встречу с главной работой его жизни, теорией, которой он так яростно искал опровержения – потому что однажды обнаружил в ней парадокс.

– Это коллективное бессознательное, он не один. Даже если он так не считает – раз вышел на публику вот так, – заявил Уилсон. – Опережая возражения, – он повернулся к Марсу, – я не предлагаю светить деталями, я предлагаю узнать про каждый символ по отдельности. Если эта история, которую он рассказывает о себе, он фонит этой историей; если эта история о том, что он наблюдал, он так или иначе был там.

Марс открыл рот, Уилсон поторопился закончить мысль.

Будь что будет, его уже сочли психиатром-сказочником, хуже он не сделает.

– Или, – предложил он, – мы можем обратиться не к живым людям, а к мертвым. Мертвые поэты и пыльная история. Люди не меняют своей натуры со времен сотворения мира.

Никто не замечал, как Харт смотрит на Уилсона – так, словно еще немного, и он начал бы облизываться.

– Возможно, стоит просмотреть покупателей куклы, – молвил он, прервав повисшее молчание. – Если он купил ее недавно, может найтись кто-то, подходящий по портрету.

Уилсон внимательно взглянул на Харта, тот не отводил глаза. Глаза у Харта особенного цвета, и всегда блестят так, словно он в слезах – но это лишь игра света на радужке.

Конечно же Уилсону просто пришлось по вкусу играть в детектива… А Харт ощутил себя его напарником – которому не терпится поймать преступника, потому что он учуял след.

«Вот если я сейчас скажу это вслух, меня и обвинят, и арестуют прямо тут, на месте», – рассуждал во внутреннем монологе Уилсон.

– Будет жаль, если все это для того, чтобы кто-то его понял. Потому что все то же самое мы можем создать в воображении и передать иными способами – даже запахи. И качественный переход на уровень насилия и гомицида – это трюк ментальной модели, а не зверя, которого все обвиняют в разрушении миров. И будет жаль, – добавил он, – если он оставляет след к себе, чтобы его нашли и увидели.

– Жаль? – изумился Марс.

– Жаль тех, кто погиб, чтобы стать материалом, холстом, краской. Жаль потраченных усилий и креативности. Жаль, что нельзя это переиграть.

Клеман до самого последнего момента не осознавал, к чему может привести увлечение философией – и позволение Уилсону на полном серьезе рассуждать в подобных категориях. Доктор Ллевелин пораженно молчала – ощущая неловкость за своего ассистента, не только поддакивавшего доктору Уилсону, но и бравшего инициативу на себя.

– Учитывая степень продуманности преступления, уровень планирования, предосторожности… – говорил Харт – пользуясь моментом. – Я бы не сказал, что это первое убийство – и, возможно, даже не второе. Вряд ли на такое пошел бы человек, которому есть что терять. Это не жест отчаяния, не протянутая рука за пониманием. Возможно, он даже осознанно идет к поимке – иначе зачем такая публичность.

– Рубедо? – обратился Уилсон к остальным так, словно они – полностью дезориентированные происходящим, могли ему ответить. – Рубедо это magnum opus, главный труд, часто – предсмертный труд, идея-фикс, дорога в один конец… Смерти он не боится, его страшит смерть в забвении. Он не старый, он слишком резво ходил… Старик в душе, – он уже вопрошал в пустоту. – Господи, почему вы все одинаковые?

– Смерть в забвении может не пугать – но она скучна. Это напоминает наркомана, который с вынужденным повышением дозы никак не может победить неудовлетворенность, – палец Харта в перчатке замер напротив подбородка с едва заметным шрамом, но не коснулся лица. – Я бы сказал, это похоже на хроническую неудовлетворенность мозга – как с синдромом дефицита внимания и гиперактивности… Но это, конечно же, может быть моя проекция – потому что у меня синдром дефицита внимания и гиперактивности.

Время остановилось, была только комната с безобидной обстановкой, два трупа – которые больше не воспринимались как ужасающее зрелище – и два участника диалога.

– Простите, что спорю с вами на вашем поприще, детективы, и, доктор Ллевелин, вы тоже простите, – спохватился Харт, а Кэролайн Ллевелин уже подняла руки в жесте непричастности, – но я не вижу в действиях этого преступника страха, они слишком осознанные. Он убил людей в соседних домах, он знал, кого найдет, когда входил в квартиру – потому что не вламывался… Доктор Уилсон, как вы думаете, он знал заранее, что именно создаст из живущих здесь людей?