Текст книги "Восьмой круг. Златовласка. Лед (сборник)"

Паром из Бэттери-парка причалил в Сент-Джордже, маленьком, холмистом центре Статен-Айленда. Оттуда было двадцать минут езды до деревни Дачесс-Харбор. Машина бесшумно проехала по деревне – мимо кучки захудалых лавчонок и заброшенного кинотеатра – и свернула на узкую дорогу, идущую вдоль морского берега мимо нескольких больших имений. Принадлежавшее Уайкоффу было самым дальним.

Когда Мюррея проводили в столовую, Уайкофф ужинал с двумя гостями. Вблизи он выглядел старше, чем на газетных фотографиях. Лицо его было землистым, с глубокими складками, в уголках глаз веером расходились морщинки. Дорогой костюм висел на нем, словно в последнее время он значительно похудел. В общем, отметил Мюррей, он казался олицетворением утомленного бизнесмена и наверняка именно таким себя видел. Голос его, когда он обратил внимание на Мюррея, прозвучал громко, пронзительно.

– Не ел еще? – спросил он без всяких предисловий. – Нет, понимаю, что не ел. Садись сюда, тебе подадут. Можешь обойтись без супа. От него все равно только газы.

Было ясно, что дело, которое Уайкофф имел к нему, подождет. Мюррей сел в конце стола, и мажордом-японец, принявший его из рук Кэкстона у двери, обслужил его с ловкостью фокусника, достающего кроликов из шляпы.

Уайкофф заговорил:

– Ты не знаешь этих людей, так ведь? Это Митчелл Дауд, мой адвокат. Это миссис Дауд. Зовут ее Мона. Слышал когда-нибудь о песне «О, Мона»? Она говорит, что ни разу этой песни не слышала. Что будешь пить?

– Ничего, – ответил Мюррей.

– Да брось ты, – сказал Уайкофф и кивнул японцу. – Джо, бурбон этому человеку. Хорошую порцию. – Указал ложкой в сторону Мюррея. – Это тот человек, о котором я тебе говорил, – сказал он Дауду. – Мюррей Керк. Заправляет большим агентством. Превосходный стрелок. Ты представлял себе его не таким, верно?

– Немного не таким, – ответил Дауд. У него был серьезный, самодовольный вид адвоката, самый богатый клиент которого попал в серьезную беду. – Рад познакомиться, – сказал он Мюррею.

Его жена была высокой, томной молодой женщиной с кукольным личиком и сонными глазами, с безупречным макияжем, от чего ее лицо отливало восковым блеском. Должно быть, в недавнем прошлом она была эстрадной танцовщицей.

– Будем знакомы, – сказала она.

– Очень приятно, – сказал Мюррей. Выпил одним глотком бурбон и скривился, когда виски обожгло рассеченное место во рту.

– Знаете, – заговорил Уайкофф, – время от времени я встречаюсь с частными детективами, и всякий раз это неряха. Постоянно костюм с Бродвея и грязная рубашка. Так что, когда вижу Керка, у которого есть какой-то класс, это интересно. – Он близоруко уставился на Мюррея. – Учился в колледже?

– Да.

– Я так и подумал. Теперь скажи мне вот что. Нравится тебе, как обставлен этот дом? Вранья мне не нужно, понимаешь? Я хочу узнать твое настоящее мнение. Как он тебе?

– Я еще не видел его, – ответил Мюррей. Подумал, прослушивается ли телефон Уайкоффа, и решил, что, видимо, да. Значит, если даже Уайкофф позволит ему воспользоваться аппаратом, пытаться звонить Рут не стоит.

– Дом обставлен в одном стиле, как и эта комната, – не отставал Уайкофф. – Что думаешь о ней?

Комната со светлой мебелью без украшений и унылым серым ковром от стены до стены представляла собой превосходный образец того, что Фрэнк Конми именовал «антисептическим модерном». Она поразительно напоминала квартиру Харлингена.

– Очень элегантная, – ответил Мюррей. – Настоящий класс.

– Это благодаря Моне, – сказал Уайкофф. – Она занималась всем от и до. Шестнадцать комнат, на тридцать тысяч долларов предметов в них, и моя девочка управляла всем. Сотворила настоящее чудо. Правда, малышка? – спросил он Мону.

У Мюррея создалось впечатление, что Мона все время подавляет зевоту. Она пробудилась от своей летаргии, чтобы пренебрежительно пожать плечами.

– Мне нравилось это делать, – негромко сказала она. – Было интересно.

– Это она так говорит, – обратился Уайкофф к Мюррею, – но поверь, работы было много. Ей приходилось разбирать все, что натворил декоратор, которого я пригласил. Видел бы ты, Керк, этого типа. Настоящий педик с Парк-авеню, вечно размахивающий руками. Переполненный все новыми сумасбродными идеями. Ты не поверил бы некоторым его заскокам. Я отправился в Лас-Вегас, когда он работал над гостиной, и когда возвращаюсь, что вижу? Все красно-черное, как в китайском публичном доме, и прямо посреди комнаты маленькая карусель. В моей гостиной установил карусель, сумасшедший остолоп! Такую, как возят на телеге для детворы. В моей гостиной, уже раскрашенную, готовую к тому, чтобы я катался. И я должен был заплатить ему за эту карусель. Знаешь, он до сих пор ждет за нее денег. Неужели всерьез думает, что есть люди, которым нравится такая штука в домах?

– Наверное, – ответил Мюррей. – Я ни разу не слышал о голодающих декораторах с Парк-авеню.

– Так вот, этот умер бы от голода, если бы сидел на этой штуке, ждал от меня денег. И знаешь, в чем его беда? У него нет класса. Он притворяется. Настоящий класс – это то, что у тебя внутри, понимаешь? Я не говорю, что с ним нужно родиться или какую-то чушь вроде этого, потому что знаю светских людей, у которых класса не больше, чем у обезьяны. Я вот что говорю: если потрудиться, можно достичь настоящего класса, так что никто не сможет сказать тебе, что ты в детстве не получил его дома. Естестественно, денег он не приносит, если ты жалкий недотепа. Но когда у тебя есть деньги и класс, Керк, верх твой. Что думаешь на этот счет?

Дауд сказал – и в его голосе слышалось предостережение:

– Видите, Джордж очень серьезно к этому относится.

– Почему бы нет? – ответил Мюррей. – В этом есть смысл.

– В этом есть большой смысл, – заверил его Уайкофф. – Теперь позволь сказать тебе о классе кое-что странное. О том, как можно приобрести класс, когда даже не ищешь его. Знаешь что-нибудь о вине?

Мона сказала Дауду:

– Прилично будет, если я…

Тут Уайкофф посмотрел на нее, и наступила мертвая тишина. Он положил ложку и опустил ладони на стол.

– Когда я говорю, – негромко заговорил он, и лицо его стало неприятным, – ты молчишь. Я уже говорил тебе об этом, разве нет? В детстве меня приучили, что, когда один говорит, все остальные молчат. Я хочу, чтобы и теперь было так же!

Мона опустила взгляд на тарелку. Она, понял Мюррей, оказалась между двух огней. Дауд пристально смотрел на нее через стол с нескрываемым гневом.

– Извините, – сказала она.

Уайкоффа это не смягчило.

– Что такое? Тебе надоело слышать это от меня? Не нужно хитрить со мной. Отвечай честно.

– Извините, – сказала Мона. – Просто у меня болит голова.

Уайкофф снова взял ложку.

– Тогда прими аспирин и не устраивай из этого спектакля. – Обратил ложку в сторону Мюррея. – О чем я говорил?

– Вы спросили меня, знаю ли я что-нибудь о вине.

– Так вот, я хотел рассказать тебе о странной истории, которая произошла со мной, когда я учился пить вино. Настоящее французское вино, понимаешь? Импортное. Я начал интересоваться, что оно такое, так как иногда видел в одном превосходном ресторане, что клиенты жадно пьют его, а это заведение и эти люди обладали высоким классом.

И что за мысль приходит мне однажды в Майами, когда у меня полно свободного времени? Я должен выяснить, что это за штука – вино. Честно говоря, когда я пробовал его первые несколько раз, то думал, что пить его нет смысла, потому что на вкус оно всегда казалось испорченным. Но потом я познакомился в отеле с одним человеком – знаешь, что такое сомелье?

– Знаю, – ответил Мюррей.

Ответ не остановил Уайкоффа.

– Это человек с большой цепью на шее, отвечающий за все вино в заведении, – объяснил он. – И я нанял этого сомелье сесть вместе со мной и объяснять, что есть что. И из всей его тарабарщины я понял одно, что когда ты новичок, то начинаешь со сладкого вина вместо столового, но когда поумнеешь, оно будет слишком сладким, и тебе захочется все более и более сухого. Когда говорят о вине, его не называют кислым, понимаешь? Его называют сухим. Разумеется, если речь идет о хорошем вине, не о красном итальянском.

Уайкофф драматично подался вперед.

– И знаешь что? Все вышло, как он говорил. Я не лгу тебе, Керк. Я рассказываю тебе, что начал с вина «Шато д’Икем», оно очень сладкое, потом перешел к тому, что называется «грав», и кончил шабли – оно совершенно сухое и исключительно для знатоков! Сейчас, если поставить передо мной бутылку «Шато д’Икем» вместо столового, у меня это вызовет рвоту, для меня у него будет конфетный вкус.

И теперь, понимаешь, я могу сидеть за столом с людьми, которые, может быть, выросли на французском вине – знаешь этих чванливых типов, разодетых будто для оперы, – пить его вместе с ними и получать удовольствие, не притворяясь. Мне все равно, насколько прихотливы эти люди. Я могу подозвать сомелье, заказать настоящее вино и не выглядеть недотепой, которому здесь не место. И имей в виду, я вырос в доме, где пили из бутылки и ели руками. Теперь ты понимаешь, что я имею в виду, говоря о настоящем классе внутри тебя и что нужно лишь немного поработать над этим?

– Понимаю, – ответил Мюррей.

Когда они наконец поднялись из-за стола, Уайкофф удивил его вопросом: «Керк, играешь в бридж?» – потому что бридж не казался игрой Уайкоффа. Потом Мюррей понял необоснованность своего удивления. Учитывая все, бридж должен был быть игрой Уайкоффа. Он обладал настоящим классом.

– Я бы предпочел поговорить о деле, – ответил Мюррей. Он не пытался скрыть нетерпения.

– Успеется, – ответил Уайкофф. Похлопал по пряжке брючного ремня. – Дело в том, понимаешь, что у меня небольшая язва, и врач строго требует не заниматься делами, пока переваривается еда. Да и все равно, скоро по телевизору начнется викторина «Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов»[36]36
  Телевикторина в 1955–1958 гг.


[Закрыть], и если мы начнем разговор, то его придется тут же прекратить. Я ни за что не пропущу эту передачу. Думаю, до нее мы сможем сыграть парочку робберов, а после передачи поговорим о деле. Знаешь, Керк, я недавно начал играть в бридж и очень к нему пристрастился. Это единственная игра на свете, в которую можно играть без денег и все равно получать удовольствие.

Речь была трогательной, но, как оказалось, ставки составляли пять центов за очко – едва достаточно, как сказал Уайкофф, легко меняя позицию, чтобы сделать игру слегка интересной, – и поскольку Уайкофф и Дауд были партнерами и играли в почти сверхъестественном согласии, счет поднялся высоко. Когда мажордом вошел и объявил, что телевизор включен и ждет, Уайкофф подвел черту под таблицей очков и сообщил, что общая сумма составляет восемьдесят долларов с мелочью.

– Пусть будет ровно восемьдесят, – снисходительно сказал он Мюррею. – Вы с Моной заплатите мне. У нас с Митчем заключен договор, что когда мы играем партнерами, я беру все, если выигрываем, но должен выкладывать все, если проигрываем. У меня такой принцип. Неприятно думать, что моя оплошность может стоить кому-то денег.

– У меня тоже такой принцип, – сказал Мюррей, когда Мона открыла сумочку. – Не беспокойтесь, я заплачу за нас обоих.

Утешало его только открытие, что она не такая уж сонная. Мало того, что Мона хорошо играла в бридж, – когда он протянул ногу под стол, к ней прижалась ее нога, и они оба продолжали игру, сохраняя это теплое, стимулирующее соприкосновение. И все-таки, подумал Мюррей, почти за два доллара в минуту утешение это дорогое.

Теперь Мона посмотрела на него с чем-то похожим на удивление.

– Так, – сказала она с повышающейся интонацией, – да ведь вы молодчина?

Когда Уайкофф и Дауд пошли по коридору к телевизорной комнате, Мона задержалась, чтобы подкрасить губы, и Мюррей из вежливости задержался вместе с ней.

– Вы хорошо играете, – сказал он. – Жаль, что нам не везло.

– Ах это. – Она осмотрела свою работу в зеркальце маленькой пудреницы с драгоценными камнями. – Они постоянно жульничали. Не заметили?

– Нет.

– Я думала, могли заметить, потому что действуют они грубо. Знаете, то, как держат карты или объявляют масть – такие вот фокусы. Это не вина Митча. Джорджу это нравится, поэтому Митч просто его поддерживает.

– И Джордж всегда получает деньги за обоих. Должно быть, он хорошо нажился на вас.

– Нажился на мне? – Мона невыразительно посмотрела на него. – Оставьте. Неужели всерьез думаете, что мне стоило тридцать тысяч обставить эту берлогу?

Комната, где они смотрели телевикторину, представляла собой храм телевидения. Громадный телевизор был вделан в стену, все кресла были обращены к нему. В углу находился маленький бар, прислуживал там японец, теперь одетый в белую куртку. Единственным неуместным предметом была рождественская елка в конце комнаты – величественное дерево, сверкающее блестками и стеклянными украшениями.

– Двое племянников Джорджа приехали сюда с семьями на Рождество, – объяснил Дауд, увидев, что Мюррей уставился на елку. – Сколько у них детей? – спросил он Уайкоффа. – Вроде бы шестеро?

– Семеро, благослови их Бог, – с нежностью ответил Уайкофф. – Умнейшие на свете ребята, но прямо-таки дикие индейцы. Вот почему я поставил елку здесь, вместе с телевизором. По крайней мере, когда тут и елка, и телевизор, они какое-то время не вцепляются тебе в волосы.

Телевикторину смотрели с почтительностью, подобающей церковной церемонии. Никто не произносил ни слова, и в свете от экрана Мюррей видел, что Уайкофф сидит, раскрыв рот, лицо его выражает восторг и изумление, и он буквально обливается потом, переживая за каждого соперника в звуконепроницаемой кабине. Когда все было кончено, он утер лоб платком, как человек, испытавший глубокие чувства.

– Скажи мне вот что, – обратился он к Мюррею. – Полагаешь, результат в этой телепередаче подстроен? Или думаешь, здесь все по-честному?

– Почему нет? – ответил Мюррей.

– Не знаю, почему нет, – сказал Уайкофф, – только лучше было бы по-честному. Меня бесит мысль, что какая-то паршивая телепрограмма еженедельно делает меня простофилей. – Мона с одурманенным видом сидела между ним и Даудом, и он похлопал ее по бедру. – Малышка, будь хорошей девочкой. Выключи телевизор, а потом уходи. Может, повар еще в кухне, поговори с ним о делах. Узнай у него какой-нибудь новый рецепт. Я скажу, когда можно будет вернуться.

Он подождал, чтобы она вышла, потом достал из кармана две сигары. Одну отдал Дауду, другую вставил в янтарный мундштук и закурил. Это напомнило Мюррея о давнем случае, когда Фрэнк Конми поставил его на место, демонстративно не предложив сигары.

Уайкофф глубоко затянулся дымом, похоже, оставившим у него во рту кислый вкус.

– Ну так, Керк? – сказал он суровым голосом. – Встань.

– Зачем? – спокойно спросил Мюррей. – Мне говорить с поваром не о чем. Рецептов у меня полно.

– Не умничай, Керк. Когда мы говорим о деле, разговор идет так, как я хочу. Это значит, что Джо обыщет тебя до того, как мы начнем. Тебе это ничуть не повредит.

– Вы, должно быть, насмотрелись телевизора, – сказал Мюррей. – Я не ношу оружия.

– Об оружии я не беспокоюсь. Но я слышал, сейчас делают магнитофоны, которые можно вставить в зуб, черт возьми, и никто об этом не узнает. Так что давай начнем. Встань и вытяни руки.

Мюррей медленно поднялся.

Японец сказал:

– С вашего разрешения, мистер Керк, – и стал тщательно его обыскивать.

Это был профессиональный обыск, даже наручные часы, бумажник и авторучка были взяты и осмотрены. Японец вернул их.

– Сами понимаете, мистер Керк, – сказал он.

– Конечно, Джо, – сказал Мюррей. – Где служил во время войны, в контрразведке?

– Да, три года, в южной части Тихого океана, мистер Керк. Мой командир был слегка похож на вас. Его лицо мне тоже не нравилось.

Окружающая атмосфера, понял Мюррей, становилась все холоднее. Словно подтверждая это, Уайкофф заговорил:

– Открою тебе кое-что, Керк. Джо не особенно рослый, но справиться с ним еще труднее, чем с Билли Кэкстоном. И по шишке на скуле вижу, ты уже знаешь, что представляет собой Кэкстон. Так что если не хочешь, чтобы к этой шишке добавилась сломанная рука, будешь сидеть как маленький джентльмен. Я сам не сторонник насилия, понимаешь, но если человек приходит и напрашивается на него, я вправе защищаться, так ведь? – Повернулся к Дауду: – Если это случится, закон будет на моей стороне, верно?

Вид у Дауда был неловкий.

– Не думаю, что Керк ищет неприятностей, – сказал он. – Похоже, он умный молодой человек.

– Умный? – произнес Уайкофф с деланым удивлением. – Этот недотепа нанимает шикарный лимузин, чтобы приехать сюда у всех на глазах, входит в мой дом, где, видит бог, ему вовсе не место, и ты называешь его умным? Поверь, если бы я не знал, как Мона расстраивается из-за всего, он вылетел бы отсюда, как только сунул нос в дверь. – Затянулся сигарой, на сей раз явно с удовольствием, и бросил искоса взгляд на Мюррея. – Понимаешь, Керк, что я говорю?

– Да.

– Это хорошо, потому что ты подвешен у меня за большие пальцы, разве не так? Как, думаешь, понравится твоему другу Лоскальцо, если до него дойдет, что ты пытался применить ко мне силу?

– Не знаю, – учтиво ответил Мюррей. – Во всяком случае, я считал, что он ваш друг. Сейчас это говорят многие бывшие полицейские.

Уайкофф помрачнел.

– Не твое дело, Керк, что они говорят. До того, как мне предъявили обвинение, они достаточно получили от меня, так что я теперь не должен им даже рукопожатия. А что до Лоскальцо, открою тебе кое-что. Никто из моих друзей не устраивает мне два года на Райкерс-Айленде[37]37
  Райкерс-Айленд – остров-тюрьма в проливе Ист-Ривер.


[Закрыть].

– Постой, постой, Джордж, – возразил Дауд. – Ты еще не там, так ведь? Апелляция пока что даже не рассматривалась.

– Оставь, – раздраженно сказал Уайкофф. – Не успокаивай меня, Митч, не вешай мне лапшу на уши, не за это я плачу тебе деньги. Мы оба знаем, что на апелляцию никакой надежды нет. Я отсижу свой срок, никуда не денешься, но хочу, чтобы Керк знал – одно мое слово, и он окажется там же. Слышишь, Керк?

– Да.

– Тогда сиди и слушай. – Уайкофф подождал, чтобы Мюррей не спеша устроился поудобнее, потом спросил: – Прежде всего, что там с этим легавым, с Ландином?

– Это не секрет. Я делаю для него работу.

– Этого мало, Керк. Ландин, понимаешь, никто. Ничтожнее только тот, кто ходит по парку, собирая бумажки палкой с гвоздем на конце. И вот этот ничтожный Ландин вдруг получает адвоката по фамилии Харлинген – как я слышал, самого классного из уолл-стритской публики. Митч, это так?

– Это одна из самых знаменитых юридических фирм в стране, – подтвердил Дауд.

– Так. Во всей стране. И обычному полицейскому туда не сунуться. Мало того, этот Ландин появляется в агентстве «Конми – Керк», тоже очень классном. И кто именно там делает для него работу? Сам босс! Мистер Мюррей Керк, который может собирать факты, чтобы развести какого-нибудь скота-миллионера с женой, не хочет больше заниматься такими делами. Нет-нет. Он отрывает задницу от стула и шастает по делам для какого-то бедствующего полицейского. – Уайкофф подался вперед и ткнул пальцем в колено Мюррея. – Только этот полицейский не такой уж бедствующий, а, Керк? Он получает откуда-то значительную помощь. Его поддерживают большие люди. Кто они, Керк? Что у них за план?

– Никакого плана, – ответил Мюррей.

– Никакого? Как же получилось, что это дело ведет контора Харлингена?

– Она не ведет его. Сын старика оставил контору, чтобы взяться за дело самому.

– Зачем?

Мюррей улыбнулся.

– Он идеалист. Хочет быть новым Кларенсом Дарроу[38]38
  Кларенс Дарроу (1857–1938) – знаменитый американский адвокат.


[Закрыть].

– Ты разочаровал меня, – устало сказал Уайкофф. И обратился к Дауду: – Что скажешь об этом, Митч?

– Боюсь, это не очень убедительно, – сказал Дауд. – Я могу сам разобраться в этом, если хочешь.

– Разберись, – сказал Уайкофф. Посмотрел на Мюррея, сощурясь. – Ну а ты, Керк? Может, занимаешься этим делом потому, что тоже идеалист?

– Нет, то, что произошло со мной, забавно. Мне очень понравилась подружка Ландина, и я взялся за это дело с целью доказать, что он виновен. Чтобы потом, когда его посадят, жениться на этой девушке. Вот и все.

Судя по лицу Уайкоффа, забавным ему это не показалось. Он не сразу подобрал слова, и вырывались они сдавленно от убийственной ярости.

– Жалкий дурачок, – хрипло сказал он, – с кем ты вздумал шутить? Думаешь, я настолько глуп, чтобы поверить хоть одному слову?

– Нет.

– Нет. Но это годится, чтобы убивать время. Если я спрошу тебя о том же снова, ты расскажешь мне то же самое, и мы будем ходить и ходить по этому кругу. Так?

– Да.

Уайкофф угрожающе поднялся, и Дауд почти в тот же миг подскочил с места. Сдерживающе положил ладонь на руку Уайкоффа.

– Послушай, Джордж. Либо ты возьмешь себя в руки, либо я немедленно ухожу. Ты должен считаться и с моим положением.

У Мюррея от страха напряглись мышцы живота, как бывало и прежде. Он с самого начала решил, что присутствие Дауда его лучшая охрана, так как Дауд явно не хочет никакого насилия. Во всяком случае, если может оказаться его свидетелем. Без его общества могло произойти что угодно, и, по мрачной философии Бруно Манфреди, видимо, произошло бы. Он почувствовал облегчение, когда Уайкофф смахнул сдерживающую руку и угрюмо сказал:

– Чего поднимаешь такой шум? Думаешь, я хочу втянуть тебя в какую-то неприятность? Ты трусливее толстозадой старухи.

Дауд покраснел.

– Может, и так, но мне хватает ума понять, что этим ничего не добьешься. Почему не перейти к сути? Ты хочешь, чтобы Керк оставил это дело, кто бы ни стоял за Ландином или что бы он ни скрывал до поры до времени. Хорошо, объясни это человеку и посмотри, что он скажет в ответ. Он не дурак.

– Благодарю, – сказал Мюррей. – Только я и не особенно умен. Что имеет Джордж против Ландина?

Уайкофф злобно сказал:

– Он устраивает неприятности Айре Миллеру, вот что. Нет, Керк, не смотри на меня с удивлением. Если не знаешь, как обстоят дела между Миллером и мной, то побыстрее узнай, потому что это не шутка. Я говорю не о том, кто просто работает со мной, понимаешь. Айра Миллер мне как младший брат. У него высокий класс, и у его жены тоже. Это лучшие на свете люди, каких я знаю, и у них хватает забот без того, чтобы ты их тревожил, как, по словам Айры, ты поступал. Я хочу только вычесать тебя из их волос, и, между нами говоря, мне все равно, как это сделать!

Это было сказано с жестокой пылкостью, не оставляющей сомнений в искренности Уайкоффа, и Мюррей понял, что коснулся слабой струны. Приложил руку к сердцу.

– Уайкофф, эти слова вошли прямо сюда. Но не плачу я потому, что уже встречался с Айрой Миллером. Если хочешь знать мое искреннее мнение, – он не из тех, в ком можно видеть младшего брата.

– Кому, черт возьми, нужно твое мнение? Что ты понимаешь в этом, профессиональный подлец? – Уайкофф поднял дрожащий указательный палец. – Слушай, Керк. В моей организации только один человек может безнаказанно вести убыточную книгу. В самом центре города, в самом богатом районе, какой я знаю, Айра Миллер приносит мне убытки из года в год, а я и бровью не веду! Он должен мне пятнадцать, двадцать тысяч долларов, и меня это не волнует, вот такие у нас отношения.

Никто ни разу не обманул Джорджа Уайкоффа, Керк. Никто, понимаешь? Если бы кто-то другой вел убыточную книгу, то знал бы, что бы с ним стало. Это может делать только Айра Миллер, потому что, когда он сказал мне, что это не его вина, я знал, что он говорит правду. Ставки пошли маленькие, полицейские требовали все более крупных взяток, вот как обернулось дело. Мой бухгалтер досконально знал все книги в организации и говорил мне: «Айра попал в полосу невезения, но он совершенно честен». А я и сам это знал. Думаешь, когда дело дойдет до раскрытия карт между Айрой и твоим легавым, Айра будет нечестен? Подумай как следует.

Вот теперь ты знаешь кое-что, не так ли? И если у тебя есть какие-то мозги, Керк, завтра ты пошлешь этого Ландина куда подальше. Мне все равно, кто его поддерживает и почему. Сделай, как я сказал.

– Хорошее предложение, – сказал Мюррей. – Что я от него получу?

– Свою голову. Что еще тебе нужно?

– Способ выйти из этого дела. Возьми книги, о которых говорил. Если просмотришь их и дашь мне доказательство того, что Миллер откупился от Ландина, я чист. Вот что поймут люди, с которыми я имею дело.

– Да? – холодно спросил Уайкофф. – А почему ты так уверен, что эти книги здесь?

– А где им еще быть? Ты не стал бы хранить их в банковском сейфе, где их могут изъять, так ведь? Не передал бы их кому-нибудь, кто мог бы напустить на тебя людей из налогового управления, правда? Может, они лежат у тебя под матрацем, пока мы здесь беседуем?

Уайкофф посмотрел на него с любопытством.

– Ты попусту тратишь время, – сказал он с невольным восхищением. – В моем деле такой человек, как ты, пригодился бы. Ну, – обратился он к Дауду, – что скажешь? Думаешь, все в порядке?

– Не вижу, почему нет, – ответил Дауд.

– Но тебе придется поверить мне на слово, – предупредил Уайкофф Мюррея и, увидев на его лице сомнение, сказал: – Ты много берешь на себя, Керк, наглости у тебя достаточно. Ладно. Митч может просмотреть вместе со мной книги и поддержать меня. Устроит это ваше королевское высочество?

– Дата – третье мая, – сказал Мюррей.

Секрета в том, где хранились досье, не было. Он услышал, как открылась дверь прямо напротив по ту сторону коридора; потом раздался звук выдвигаемого со скрипом ящика стола. «Прямо как у Эдгара По в “Похищенном письме”, – подумал он. – Положи его у всех под носом, и никто не станет там искать». Улыбнулся Джо, который, опираясь на бар, пристально наблюдал за ним.

– Успокойся, солдат, – сказал Мюррей. – Разве не видишь – эта война окончена?

Он встал и подошел к окну, мурлыча мотив песни «Я не могу начать». Шел снег. Первый настоящий снег этой зимы, притом в глуши Статен-Айленда. «Зимой, – подумал он, – мы с Рут отправимся в горы кататься на лыжах. Если она не умеет, тем лучше. Я и сам никуда не годный лыжник».

Дауд за его спиной произнес:

– Никаких сомнений, мистер Керк. Миллер третьего мая дал взятку Ландину, как сам сказал.

– Ну и хорошо, – сказал Мюррей. – Выпьем по этому случаю.

Мюррей возвращался домой в лимузине Кэкстона. Дауд предлагал подвезти его на Манхэттен, но Уайкофф сказал: «Нет, Билли ждет его», – и на этом остановились.

Кэкстон, как оказалось, получил перед отъездом инструкцию.

Подъезжая к «Сент-Стивену», он сказал:

– Я рад, что все обошлось хорошо, мистер Керк. Понимаете, о чем я? Теперь можете все забыть и флиртовать с этой девушкой из Виллиджа. Писаная красавица. Постарайтесь, чтобы с ней ничего не стряслось.

Кэкстон обладал своеобразным чувством юмора.