Текст книги "Пора"

Кеза – вторая река, где-то ниже впадающая в Линду, так же не отличается пафосом. Ничего не стоит ее перейти почти на всем протяжении; она течет, не издавая ни единого звука. Мы с Петей остаемся на костровище и собираем все, что есть сухого вокруг, руками ощупывая землю, а Новгородский, хрустя сухими ветками и шурша листьями, медведем шарахается по лесу. Виден только свет его фонаря. Спустя пять минут, он притаскивает несколько большущих березовых веток. Разведя костер, мы с коротким «шш» открываем двухлитровую бутылку пива, делаем по глотку и ложимся по радиальным вокруг огня. На небе широко разлит млечный путь. Мы смотрим на это небо из года в год, и я не могу понять, почему выбравшись из города на сотни километров, я ни разу не видел и десятой части того, что видно здесь, всего в шестидесяти. Настоящее ночное небо, будто украденное с сайта какого-нибудь модного фотографа, сияет бессчетным количеством подрагивающих звезд. Иногда на долю секунды виднеются чиркающие об атмосферу кометы, и, загадав желание, просто так, не задумываясь, кто-нибудь обязательно спросит:

– Видели?

Да, видели.

Так и лежим вокруг костра, передавая бутылку, изредка начиная разговор, скорее для себя, о том, что только что пришло в голову, и ничего не услышав друг от друга в ответ, уходим обратно в свои мысли. Как это все появляется там? Какие-то обрывки знаний, желания формируют такие далекие и в то же время такие теплые мечты. Мне вновь думается о том, что я хочу писать. Хочется начать и закончить что-нибудь большое, такое, как это звездное небо. Написать о том, что я знаю, исходя из того, что хочется видеть. Я начинал писать с десяток рассказов, до конца довел значительно меньше. Потому что за абзацем всегда хочется начать новый, еще и еще, и в итоге, стоит продолжать, как рассказ превращается в одну главу из миллиона тех, которые бы хотелось иметь. Да и роман не уместит того, о чем я мечтаю – перенести на бумагу всю свою жизнь. Чтобы на каждый взмах руки – собственное предложение, и все это во вселенную, чтобы потом кто-нибудь смог воскресить меня, прочитав о том, как я лежу под звездным небом и пью дешевое горькое пиво.

Не стать графоманом, цель которого писать ради того, чтобы писать, а стать настоящим писателем, в каждую букву вкладывающим свою цель.

Рассказы – это не то. Нужен именно роман или повесть. Говорить о писателе по рассказам – все равно что говорить о человеке, учащимся в параллельном классе. За кадром остается слишком много. Тебе известно его имя, возраст, ты здороваешься с ним, может, вы даже перекидываетесь парой фраз в столовой, но стоит вашим путям разойтись, как вы забудете друг о друге, и удача, если спустя многие годы воскресите знакомое лицо, встреченное в уличной толпе. Роман же – это человек, с которым ты нормально так потрудился. Между вами проплыла и печаль, и радость, вы вместе разбирали проблемы друг друга, накладывая призмы жизней, в чем-то соглашались, о чем-то спорили, и, встретив друг друга через много лет после расставания, вы найдете тему для разговора, будто и часа не прошло. С писателями, которые пишут много букв, а лучше когда складно, возникает какая-то особенная связь. И пусть они мертвы или живы, пусть далеко или близко, вы становитесь друзьями, и вместе выбираете, решаете и создаете.

– А представляешь, какое небо на Байкале? – говорит Петя, нарушая тишину костра, я не сразу понимаю, о чем он. – Если здесь столько звезд, прикинь, сколько там. Погнали следующим летом?

– Ты думаешь билет до туда тоже шесят рублей стоит? Такой простой, я не могу.

– Ну нет, тысяч пять.

– В одну сторону. Итого десять только на дорогу.

– Заработаем!

– То есть как обычно, да, Петь?

«Заработаем» – его любимый ответ, применимый к покупке нового телефона, открытию собственного бизнеса, поездке в путешествие, приобретению квартиры – в общем, всего того, в чем замешаны деньги. Петр уверен, что если у тебя зарплата двадцать тысяч рублей, то ты откладываешь пятнадцать, на оставшиеся пять живешь, и уже через полгода карман рвется от накопленных ста штук. Причем, следуя Петиной логике, имея зарплату в пятьдесят тысяч, в месяц ты тратишь все равно только пять, остальное исправно откладывая, тем самым скорее приближая мечты.

– Да ладно, байдарка у тебя есть – сели и поплыли!

– Бля, Петь. На байдарке плавать по Байкалу – это как играть в русскую рулетку: стоит не в том месте разыграться шторму, как ты нахрен убьешься, не сумев пристать к скалистому берегу. Ты вообще че-нибудь читал про Байкал?

– Ну, я кино смотрел, – спустя пару секунд к нему пришло озарение, и он с уверенностью продолжил говорить. – Ну на морской байдарке!

– Ты ее высрешь?

– Нет, заработаю, – и он сам начинает смеяться.

Хоть сколько-нибудь выпив, Петя всегда начинает разговаривать, чем порой удивляет людей, привыкших к его обычному энергосберегающему режиму. Своей молчаливостью он раздражает некоторых общих знакомых, предпочитающих никуда его не звать, потому что «он что есть, что нет». А мне Петр нравится, и я провожу с ним много времени, потому что он один из немногих может позволить себе не говорить ничего.

Выпив достаточно пива, не отрываясь от звезд, мы начинаем говорить больше: Петя – о путешествиях, которые у него будут, Новгородский – об оркестре, в котором будет играть, а я и не могу ничего толком рассказать, говоря что хрен его знает, что будет. Попробую писать, наверное, а там посмотрим.

Вернувшись на дачу за полночь, мы растапливаем недавно поставленную каркасную баню, благо топится она минут сорок, и разобравшись со всем пивом, что у нас есть, набиваемся в тесную парилку. Восьмидесятиградусная жара пьянит нас еще больше, с тела потоками льется пот, щеки краснеют. Поддав, мы вжимаемся в полок, волна пара проходит сквозь спины, по телу бегут мурашки. Периодически мы выходим в предбанник, дверь в котором настежь открыта в огород, ребята дымят сигаретами, я же пытаюсь уместить в легкие побольше воздуха. Наступает момент, когда становится скучновато, и тогда Новгородский наполняет тазик холодной водой, якобы чтобы окатиться, но вместо этого смачно отправляет всю воду мне в харю, сразу оказавшись за дверью. Передернувшись и покричав, я срываюсь за ним, и мы как угорелые, тряся во все стороны причиндалами, носимся по участку, прыгая по грядкам, наматывая вокруг дачного дома круги, и все это в тишине, нарушаемой нервными смешками Новгородского.

Все мои друзья думают, будто я умею пить, потому что выпиваю я всегда много, но никогда не блюю. Не блюю при них. Проведя в бане чуть больше часа, вернувшись в дом, мы решаем, что нужно выпить еще, и опрокидываем бутылку водки, давно забытую здесь Сашиной мамой, после чего решаем спать. Точнее – как решаем: Петя отрубается прямо на кухонном диване, не оставив нам другого выбора. Поднявшись на второй этаж, мы тоже ложимся, но ненадолго. Новгородский решает полить и заодно удобрить бабушкины цветы перед домом, и для этого вскакивает, свешивается из окна чуть ли не наполовину, и блюет, сотрясаясь всем телом, как гусеница.

Смотрю на него, про себя усмехаясь, мол, слабак. Потом, качаясь из стороны в сторону, дохожу до уличного туалета за баней, и встаю на коленки, оставив дверь открытой. Какое счастье, что в туалете нет света, и держа лицо над черным отверстием, я не вижу происходящего внизу. Хватает запаха, который зачем-то ощущается так отчетливо, вызывая рвоту.

Бабушку, пришедшую утром нас проверить, встречает Петр, который так и остался спать одетым на кухонном диване, и теперь спросонья пытается о чем-то с ней говорить, делая вид что он в норме. Услышав возню снизу, Новгородский резко вскакивает с постели и, ох уж эта его любовь к цветам, первым делом берет поливочный шланг, и снова идет поливать цветы под окном, опасаясь, что оставил на них кусочки улик. Заправив постель, я спускаюсь к завтраку.

***

Я: Привет, вы сегодня с Машей будете тусовщиками?

Лена: привет. Мы уже.

Она прикрепила фотографию, на которой Маша обнимается с бутылкой вина

Лена: если хочешь, приходи.

Не проходит пяти минут, как я уже лечу, обутый, одетый и причесанный, по улице, попутно думая о двух вещах. Сначала о том, что слишком много вещей в жизни рождается из случайностей – а если бы я не написал? А вторая про то, что хоть я и бегу стремглав на встречу к Ней, мне значительно проще принимать ее нелюбовь, готовясь к дороге в Москву.

Лена, открыв дверь, обнимает меня, если это можно назвать объятиями: она просто виснет на моей шее, от нее исходит сухой запах алкоголя:

– Как дела?

– Да хорошо. А у вас?

– Нормально, давай пить, – из комнаты выходит Маша, пытаясь расплести ноги и обнимает меня куда теплее и спокойнее.

Идя за ними на кухню и видя траекторию ходьбы от стены к стене, причем у обеих, я слегка напрягаюсь. Сев на кухне за стол, Маша протягивает мне стопку водки и говорит:

– Пей!

– Нет ничего другого? Можно я хотя бы начну не с водки. Что угодно.

– Не с водки он начинать будет! Нашелся эстет. Пей давай! – полушутливо отвечает она.

Я опрокидываю и остаюсь в тишине сидеть за столом. Чтобы как-то разрядить обстановку, спрашиваю:

– Вы Оксану не звали? – и тут Лена как с цепи срывается.

– Да ну нахер ее! Она задолбала выпендриваться! Вчера весь вечер читала мне лекцию о том, что мне ничего не нужно, я ничего не хочу, я стану никем. Просто целый вечер мы спорили ни о чем, я говорила ей, чтобы она не оскорбляла меня, а она говорила, мол, я подруга! И как подруга совершенно честно говорю тебе, что уже нужно знать, чем ты дальше займешься. А, может, я не хочу знать? Может, я хочу жить с мамой и папой, и все! Причем ладно бы я услышала об этом от кого-нибудь другого, но это же, блять, Орлова! Чем она лучше нас? Бухает, курит, спит по три часа в сутки, да еще и трахается! – последнее, судя по резко выпученным глазам Маши, мне было знать необязательно. – В медицинский колледж поступила, вот это охереть достижение! Хватит на всю жизнь.

Орлова отчасти права, что у Лены нет никаких желаний, кроме как поесть сладостей, выпить чаю и смотреть какой-нибудь сериал с ноутбука. Но в любом случае хороший друг не будет говорить тебе, что ты говно, даже если на самом деле так и есть. Ведь зачем-то ты ему друг, а значит, не все так уж и плохо. Друг как собака: должен быть преданным до конца, каким бы этот конец не вышел. Ну или, на крайний случай, должен просто отойти в сторону, если его что-то не устраивает, но ни в коем случае не обвинять тебя в дурости.

Такие тирады мне слушать не впервой. Маша с Леной часто срываются при мне на свою подругу, но при этом никогда не предъявляют ей напрямую. А протрезвев, всегда продолжают с ней контактировать до тех пор, пока она вновь кого-нибудь из них не выбесит. Это странно. Ладно я – я постоянно при всех, кроме, пожалуй, мамы, обливаю дерьмом своих тупорылых друзей, но они прекрасно об этом осведомлены, и сами часто шутят, что друг я так себе. Мои бесфундаментные оскорбления не сводятся ни к чему, и мои друзья – тупые дебилы просто потому, что они тупые дебилы, а не потому, что они что-то для этого сделали. Возможно, они и не всегда понимают, что я оскорбляю их не со злости, но это только потому, что они тупые дебилы. Лена же с Машей обсирают Орлову, не берут трубки, если не ее хотят видеть, а потом преспокойно целуются в щечки и щебечут, словно ничего про нее не говорили.

– А на кого она в медицинский?

– На фармаколога, как хотела.

– Понятно. А я в Москву уезжать собрался. Ну, как собрался, это еще не точно. Мы туда с мамой до Болгарии заскочим документы закинуть.

– В смысле?

– Ну, документы еще не поданы, но, даже если я не поступлю на бюджет, мама сказала, что будет башлять за обучение.

– Круто, – безэмоционально произносит Лена и наливает себе очередную рюмку, слегка улыбаясь откровенному жесту.

– Буишь москвичем, – Маша.

– Коренным.

– О, а меня как раз Андрей бросил, приедешь отпиздишь его! – и тут-то мне открывается истинная причина такого пьянства. Андрей!

Дальше Маша начинает говорить с утаенными подробностями, эдакими небольшими ямами в повествовании, которые я слышу, но о которых не спрашиваю; о своей великой любви к Андрею, ее давнему другу, который живет в Москве. Я, честно говоря, даже не знал, что они встречаются, хотя мог бы это понять по тому, как часто она его упоминает. Мне сложно представить, что можно решить в голове, будто ты с кем-то встречаешься, на самом деле встречаясь раз в полгода. Маша очень пьяная, даже пьянее Лены, которая обычно на два корпуса уходит вперед, и алкоголь помогает ей превратить короткую, непримечательную историю, в целую поэму. Суть которой в том, что Андрей сказал Маше, что отношения на расстоянии не для него. И его можно понять, в каком бы смысле не истолковывать его мысль. Да и к тому же он на два года старше Маши. Андрею стукнуло восемнадцать, он вряд ли когда-нибудь переедет жить в Нижний, а Маша не слишком рвется в Москву. Ему просто первому надоело играть, и Маша обижена тем, что именно он наигрался, что не дал ей самой известись и принять взрослое и осознанное решение.

В паузах между «идиот» и «но он такой хороший», Лена как бы между делом напоминает Маше, сообщает мне, что утром может вернуться ее отец из командировки, но может и не вернуться: она не помнит, должен ли он приехать сегодня утром или завтра. Проверять, в особенности мне, не шибко хочется, и я, оборвав Машу, которая все болтает и болтает, пытаюсь выбраться из квартиры, двора, как если бы мне сказали, что он должен заявиться прямо сейчас. Мы выходим на улицу, между нами с Леной, наваливаясь то на одно, то на другое плечо, неваляшкой идет Маша.

– Сраный дебил, – но тут она начинает плакать, и никакие слова не приободряют ее, потому что она забилась в свой пьяный мир, через кору которого нельзя достучаться логикой.

А еще через минуту она достает из кармана телефон и говорит, что любит его и позвонит ему прямо сейчас. Лена чудом успевает выдернуть его из ее рук и резко говорит, чтобы она заткнулась и прекратила горланить на всю улицу. В замешательстве наблюдая за Машей, Лена, кажется, протрезвела и идет молча, с озабоченностью во взгляде неся Машину сумку.

Мы проходим пару кварталов и поднимаемся на лифте в другую Ленину квартиру. Вообще-то она не совсем ее, но это неважно. Будет проще сказать, что это редкий перевалочный пункт в те моменты, когда родители точно не заметят исчезнувших ключей. Маша пытается на балконе выкурить сигарету, чуть не спалив свои шорты, ложится на кожаный диван, говоря, что ей нужно пару минут полежать и она будет в норме, и сразу засыпает. Пить ни мне, ни Лене больше не хочется, она задумчиво сидит на кухонном стуле, видимо, думая о подруге, затем неожиданно встает и говорит:

– Ну и я спать пойду, – и не успеваю я ничего ответить, как она оказывается в соседней комнате.

Недолго думая, я выключаю в комнате, где спит Маша, свет и иду к Лене, ложась рядом с ней на кровать, на ее отпихивающие меня руки:

– Иди с Машей спи!

– Да в смысле? Иди сама с Машей спи!

– Вали-и-и, – она пытается меня спихнуть, но у нее ничего не выходит, – Иди отсюда! Моя квартира! Уходи! – таращит глаза, будто из-за них я сразу поверю, что она серьезно настроена на мой уход. Хотя, может быть, и серьезно, но спать я в любом случае хочу больше с ней, даже если просто рядом. Забившись к стене, она ногами и руками отталкивает меня, надеясь что я свалюсь с кровати. А я ничего не делаю, просто лежу, и когда она на секунду отнимает руки, чтобы удобнее в меня упереться, я быстро пододвигаюсь к ней и целую.

Ночами я часто раздумывал, как лучше будет подойти к поцелую, где это сделать, что сказать, или не говорить ничего. В моей голове наш первый поцелуй выглядел так же пошло, как свадебная лав-стори. А по итогу все вышло иначе, и у меня не успела проскользнуть ни единая мысль, и идя по сценарию, выполняя чей-то план, я просто ее поцеловал. От неожиданности она секунду никак не реагирует, а затем с силой зубами сжимает мне нижнюю губу. Резко убрав голову, мне хочется на нее разозлиться, но вместо этого я сжимаю ее руки, прижимая телом к стене, и опять начинаю целовать, нежно, поверх губ, чтобы у нее не было возможности ничего сделать.

И у нее этой возможности нет. Через пару минут борьбы, она сама начинает отвечать на мои поцелуи, следя, впрочем, чтобы они не затягивались, давая понять, что на большее мне рассчитывать не приходится. Но все что мне, казалось, было нужно, засыпать рядом, держа руку на ее боку.

***

Сначала я двадцать минут простоял в очереди, а теперь выясняется, что моя посылка неизвестно где. Работница почты, сомкнув брови, озабоченно просматривает все полки, потом подходит к коллеге, обслуживающей в другом окне, та поднимается, смотрит на мой бланк, и подойдя, спрашивает:

– Посылка как выглядит? Коробка, пакет?

– Нет, тубус.

– Галя, посмотри тубус, он между каких-нибудь коробок просто затесался.

– Чего?

– Тубус!

Спустя тридцать секунд выходит Галина, и, с поднятой верхней губой, протягивает мне тубус в серой упаковке:

– Что же вы сразу мне не сказали, что это не коробка? – таким тоном, будто я должен был знать, что нужно об этом сообщить.

Еще месяца три назад я уговорил Мишу, старого друга из Воронежа, нарисовать мне рисунок. Тогда же перечислил ему чисто символическую сумму на пересылку, тубус да банку газировки. Нельзя назвать Мишу художником, но и я не коллекционер. Мне захотелось получить от него рисунок скорее ради красоты жеста – забрать на почте сверток с разрисованной бумагой, будто это какой-то ценный холст.

Мы познакомились, столкнувшись в интернете, когда мне было тринадцать, а Мише – семнадцать лет. Я тогда управлял большим сообществом, посвященном популярной компьютерной игре об автомобильных гонках и часто развлекал народ, устраивая конкурсы, благо разработчики без лишних слов снабжали меня призами. Задачей очередного конкурса было придумать и изобразить в чертеже несуществующий автомобиль. Победитель выбирался общим голосованием, но стал понятен еще до него, когда Миша выложил педантично нарисованный чертеж спортивного автомобиля, слепленный из частей Мазератти, Ягуара и собственного воображения. Потом еще один конкурс, где снова нужно было рисовать, потому что мне понравилась масштабность, в которую вовлекались десятки художников-любителей. Снова победа Миши. Так мало-помалу мы стали с ним сближаться, в основном обсуждая между собой тачки, а заодно обсирая работы других кандидатов. Потом я охладел к играм, забросил, а затем и вовсе продал сообщество, но дружба осталась, и до сих пор мы списываемся по нескольку раз в месяц, справляясь о делах.

Придя домой, я расстилаю на полу ватман формата А3 и ставлю по краям подвернувшиеся под руку вещи, чтобы расправить намеревающуюся упрыгать бумагу. На листке простыми карандашами разной твердости изображена старенькая, 90-х годов японка, скользящая боком по горному серпантину, вывернув колеса выходящая из резкого поворота. За ней гряда гор, и я рассматриваю маленькие, выведенные ели на склоне, мягко нарисованные снежные шапки вершин, небольшое селение с петляющей дорогой к нему; у подножия даже можно различить подобие какого-то овечьего стада, но это все равно фон, и ключевое здесь – автомобиль, изображенный с фотографичной точностью. В нем все, начиная от теней на кузове, так ясно дающих перспективу, заканчивая одной из пяти гаек, сдерживающих вывернутое колесо, выведено уверенной рукой мастера, с самого начала знающего каждое последующее прикосновение.

Мама с сестрой уехали на дачу, я могу хозяйничать до завтрашнего вечера, и сделав себе сладкий чай с лимоном, выключив роутер, сажусь за письменный стол. На нем ноутбук, в комнате тишина, нарушаемая шагами соседей сверху, которые сейчас кажутся слишком громкими. Отключение роутера вынужденная мера; я хотел начать вчера, точнее я даже сел начинать, но не написав и абзаца, переключился на звук нового сообщения. Ответив, свернув окно браузера, написал еще пару предложений, снова переключился на диалог, затем стал гуглить о массовом убийстве, приуроченном к непонятно какому повороту моих мыслей, а спустя час уже забыл о том, что я что-то там хотел написать.

Еще лет в двенадцать, придя после школы домой, мне почему-то хорошо это запомнилось, я подумал, почему бы мне не стать писателем. Но тут же понял, что не прочел еще ни одной книги, а это странно – становиться писателем, не читая книг. Идею я не забросил, шло время, периодически я возвращался к размышлениям об этом, попутно фантазируя о том, чтобы стать программистом, художником-аниматором, видеоблогером, архитектором и много кем еще. Я наконец созрел, кажется, что время наступило, а то, с какой настойчивостью я на протяжении многих лет возвращался к мыслям о бумаге, вселяет в меня надежду на серьезность собственных намерений. Но выяснилась одна проблема – в свои пятнадцать писать мне абсолютно нечего. Из чего состоит моя жизнь? Из школы. То что происходило раньше я совершенно не помню, а писать о школе, хоть в ней и было кое-что интересное, я не могу.

Но писать нужно. Бля буду как нужно. У меня появилась идея попробовать себя фантастом, жаль только фантастика мне никогда не нравилась. Я мало читал, мало смотрел фантастических фильмов, но хочу опробовать идею, которая никак не дает мне успокоиться, раскрываясь в голове все шире.

Представь светлое будущее, лет на сто забегая вперед. Земля прогибается от миллиардов людей, плодящихся в комфортных условиях лучше бактерий, и вот с фанфарами заканчивается строительство первого экспедиционного космического корабля, чьей задачей будет поиск землеподобной экзопланеты! Набирается команда из трехсот людей разных профессий, и все они замораживаются в капсулах, ждать, пока корабль самостоятельно ее найдет. Повествование начинается с того, что из всех капсул размораживаются лишь пять, в разных частях корабля, оповещая о найденной планете. Проснувшиеся находят друг друга и выясняют, что все остальные погибли, я пока не придумал почему, и остались только они. Дальше по ходу рассказываю об устройстве корабля, про характеры самих героев, как они выглядят, и подвожу повествование к моменту, когда корабль вплотную подходит к найденной планете. Сев в шаттл, они отправляются на нее. Дальше я еще точно не продумал, как все будет, но они приземляются, и типа офигенно, новая жизнь. Строят планы на будущее, и сидя ночью у костра или газовой горелки, у какого-то моря или океана, они видят на небе громадную вспышку и понимают, что их суперкораблю суперпизда. Там дальше стоит много всего проработать, но, в общем, к концу повествования, выясняется, что эта планета, их родная планета. Нихуя себе, да? Типа корабль бороздил космос овердофига лет и в итоге вернулся на родную планету, где людей уже и нет! Вот это поворот!

Книжки о том, как писать книжки говорили о том, что нужно начинать с плана, и я следую им, чтобы по возможности не перекраивать написанное бессчетное количество раз. Таблицей разъясняю основную линию повествования, стержень, который будет нести на себе все остальное, и потом сам для себя говорю о собственных героях, даруя им внешность, характеры и увлечения.

Звонит Новгородский и весело зовет гулять. Я неизвестно зачем проговариваюсь, что дома один, опоминаюсь почти сразу, говорю что занят, но информация остается неусвоенной. И вот уже через сорок минут я открываю дверь гостям, которых не звал – они сами пришли. Но начало положено, а иногда это самое сложное.

***

На взятые у матери деньги, покупаю семь бордовых роз, чьи набухшие головы напряженно стоят по стойке смирно, перенимая мое волнение. Поднимаясь по лестнице на набережную, я постоянно поднимаю букет, чтобы убедиться, что с ним все нормально.

– Лен. Выйди пожалуйста к Горькому. Ненадолго, – пишу ей, и она отвечает «ок». Встаю у памятника лицом к горизонту и уговариваю себя не оборачиваться и просто стоять, чтобы не видеть, как она будет ко мне идти. Пусть подойдет первая, издалека завидев цветы, мое волнение и сама решит, что с этим делать. Но я все равно оборачиваюсь, совсем чуть-чуть, в пол-оборота, и замечаю ее метрах в тридцати, идущую по тротуару. Опять поднимаю розы и уже не опускаю, смотрю на них, пытаясь найти какое-то спасение, неуверенно делаю пару шагов навстречу и поднимаю голову лишь тогда, когда мы оказываемся вплотную.

Наши первые розы. Мои первые розы?

Я пытаюсь хотя бы внешне быть спокойным, и она тоже, но берет их боязливо и смущенно, будто делает что-то постыдное, смотрит на них, даже не понюхав, потом на меня:

– Зачем?

– Мне захотелось.

– Больше так делать не нужно, хорошо? – задумчиво и серьезно.

– Хорошо, – я и сам теперь думаю, что сделал глупость, купив эти цветы, но, блин, что сделано, то сделано. – Я просто вечером в Москву уезжаю, мама скоро к бабушке за мной заедет, чтобы я вещи собрал. Пошли я пока тебя провожу, – тело скованно, и шаги даются нескладно. – Ты когда улетаешь?

– Через неделю что ли…

– Понятно, – мы идем и молчим, смотря в асфальт.

Доходим до ее ворот, я наконец решаюсь взглянуть на нее, чтобы попрощаться и вижу ее грустные, расслабленные глаза.

– Все, мы не увидимся?

– Да увидимся. Я буду приезжать, ты тоже, если хочешь, можешь, – она сама целует меня, поднявшись на цыпочки и аккуратно придерживаясь за руку, царапая ее стеблями роз. Я же стою отчужденно, руки по швам, потому что ничего не понимаю и никак не ожидал этого прилива нежности.

Ведь ничего не изменилось! Я, так же как и всегда, хочу обладать ей, теми же словами, взглядами и действиями. Из-за чего наконец тронулся лед? Ее заинтересовала моя убежденность в том, что мы будем вместе? Или она привыкла, что я лезу к ней, а теперь, уезжая в Москву, перестану домогаться? Как объяснить ее пренебрежение моей любовью теперь, в конце главы, когда на ее глазах образуются слезы?

Оказавшись на перроне Курского вокзала, колесики трех наших чемоданов начинают нервно биться о грязную серую брусчатку, смешиваясь в нескладной мелодии. На часах десять вечера, не смыкающая глаз Москва полна народу, и от этого неуютно и стыдно замедляться у указателей в метро, догадываясь, но не помня наверняка нужное направление, заставляя толпу обволакивать тебя со всех сторон.

Мы преодолели четыреста километров всего за три часа пятьдесят минут, впервые прокатившись на новеньком экспрессе, но это не к тому, что я в восторге. Шесть часов – еще куда не шло, но четыре! За это время ты не успеваешь даже как следует уснуть, не говоря о других не менее важных поездных делах. Когда я только начинал самостоятельно ездить в Москву, лет в одиннадцать, мама сажала меня на поезд в девять часов вечера, я успевал поковырять в носу, попить чай, поиграть в телефон, съесть выданные прабабушкой бутерброды, еще попить чай, полистать бесплатные журналы, подслушать чужой разговор, отоспаться и только утром следующего дня оказывался в Москве. И это было интересно – ехать долго, будто куда-то далеко, и мечтать, глядя в окно.

Бабушку позвали в Москву в начале двухтысячных, мне еще не было и пяти. Она согласилась и смогла наконец беспрепятственно заниматься любимым делом – работать. Съемки, репетиции, спектакли, газетные публикации, студенты. Ее довольно быстро закружила так желанная ей востребованность, и она почти сразу переключилась на жизнь в новом городе, посещая Нижний не больше пары раз в год. Поэтому видеться мы стали чаще на моих каникулах, каждые из которых я стал проводить в Москве. С двенадцати я уже сам стал доезжать до ее дома на метро, хотя она была против, уверенная в том, что меня рано или поздно украдут или подсадят по пути на наркотики. Облегченно встречая меня на пороге, она крепко обнимала и целовала, каждый раз говоря о том, какой я взрослый. Бабушка поменяла две квартиры, стала жить чуть дальше от центра, зато в своей собственной, но больше ничего и не изменилось. Раскрыв дверь, она с улыбкой тянется ко мне руками, и я нагибаюсь, чтобы ответить на ее объятия.

Карина, моя сестра, уснула еще в метро. Мы с отчимом поочередно несли ее на руках, чтобы не будить, и она, как назло, проснулась перед самой входной дверью, видимо, чтобы поздороваться. Выпив чая на кухне, все уходят спать в соседнюю комнату. Я же отодвигаю к стене круглый кухонный стол, чтобы было место для разложенного дивана, гашу свет и ложусь, наверняка зная, что не усну. Проходит как будто час, на самом деле меньше, я спускаю ноги на холодный паркет. Холодильник пуст, приходится выпить еще чая, хорошо, что остались печенья. Сев с кружкой на балконе, залипаю на подсвеченную церковь с усадьбой во дворе, на огни города за большущим парком, на горящую российским триколором останкинскую башню.

Не знаю, что завтра будет, но ощущение, что меня опять сдают в рабство.

Обычно я плохо просыпаюсь, если меня будят, неважно кто, что и для чего. Открыв глаза не в то время, я буду либо злым, либо буду дико хотеть спать, либо и то и другое. Не замечаю, как мы оказываемся в метро, затем в автобусе, который мчит по выделенной полосе средь охренительно широкого Ярославского шоссе. Мама с бабушкой оживленно болтают, делясь новостями. Я молчу, не забывая о том, куда мы едем. Да и что мне сказать, кроме «‎оставьте меня в покое и дайте заниматься тем, чем хочу, хоть по-вашему это и постыдно, и зовется бездельем».

Надеюсь, все будет ок.

Колледж – темно-фиолетовая коробка с четырьмя ярусами непрерывных окон, построенная годах в семидесятых. Перед ним небольшая асфальтированная площадь, а справа, перпендикулярно зданию, высится громадная шестнадцатиэтажная пыльная панелька, выполняющая роль общежития, на контрасте с которой ничто не кажется большим.

Коридоры пусты, слишком улыбчивая женщина в большом кабинете с несколькими столами, сует мне какой-то бланк для заполнения, а сама берется заигрывать с мамой и бабушкой.

– Вы не волнуйтесь, у нас здесь очень хорошо кормят, столовая всегда проходит проверки, меню широкое – преподаватели сами с учениками там всегда трапезничают. Кстати, преподаватели – можете почитать на сайте – у нас тоже не самые простые, – она сделала ударение на этом слове и хихикнула. – Очень хорошие специалисты, мы постоянно отправляем их на повышение квалификации, предметы свои любят. Общежитие… Вы же в нем собираетесь поселиться? Совсем рядом, опаздывать будет сложно, – я с улыбкой стреляю глазами в маму, но она игнорирует мой взгляд. – По субботам не учимся и не собираемся, будет легко на какие-то из выходных уезжать домой. У нас многие иногородние так делают – в пятницу вечером уезжают, в воскресенье к ночи возвращаются. Две ночи, считай, проводят дома. Учебную программу недавно изменили, сделали ее чуть посложнее, но она стала куда обширнее, интереснее, – послушай ее, так можно хоть сейчас заезжать, наплевав на оставшиеся каникулы.