Текст книги "Пора"

– Седня такая дебильная консьержка. Она постоянно маме все рассказывает, а потом меня одну оставлять не хотят.

– Так а про прошлые выхи она рассказала?

– Да-а. Прикинь! Сказала, что у меня ночевали две девочки: вы с Оксаной.

– Клуша старая, – далее обращаясь ко мне. – А мы-то не ночевали! Мы бухали до семи утра, а потом по домам разошлись. Нихера не понимает, – все рассмеялись.

– Так может мы с Новгородским тогда через окно войдем? А то еще расскажет, что ты мужиков водишь – и все! Прощай, хата.

– Да ну-у. Лениво.

– Забей.

После того как зажглись фонари, зазвонил телефон. Я спускаюсь во двор, чтобы встретить Новгородского, и через железные ворота выхожу к нему на встречу. Ленин дом П-образно окружает внутренний двор, две его стороны, условно верхняя и правая, граничат с улицами, третья же смотрит на заросший пустырь, который чуть дальше превращается в овраг, и на этот пустырь как раз и смотрит нужное нам окно. Пройдя вдоль здания, забираемся на крышу подземного гаража, чтобы по ней дойти до Лениной квартиры. Новгородский, как обычно, бубнит мне что-то о своей стариковской жизни, я, повторяя «угу», подгоняя, тыкаюсь ему в зад, держа в голове то, как мы выглядим: два чувака поздним вечером шароебятся у стен новенького дома, там, куда даже не ведут тропинки. Может на воров мы и не похожи, но на тех, кто ищет туалет – вполне. По широкому бортику доходим до квартиры, заранее набрав Лене, и влезаем в открытое окно.

На часах девять. Думая о водке вне пьянки, в обычном расписании жизни, вспоминая ее вкус, я не могу понять, как я ее когда-либо пил и как я ее когда-либо буду пить. Но вот Лена ставит на высокий стол, вокруг которого мы стоим, четыре прозрачных стакана, Маша достает из морозилки водку и с хрустом отворачивает пластмассовую крышку. Налив, другой рукой она встряхивает коробку апельсинового сока и смешивает один к двум.

Выпив в пару глотков, не делая паузы наливаем по новой. Маша просит у Лены вещи, чтобы переодеться, и, когда они уходят, Новгородский зовет меня на лоджию. Я сажусь на единственный стул, Саня открывает окно, и, оперевшись плечом на раму, достает пачку сигарет. Предлагает мне, я беру, ничего не говоря о запрете, и зажигаю.

– Как же я задолбался.

– Чего?

– Да блин, поступление на носу. Мне нужно партитуру громадную выучить, и я не знаю как сольфеджио сдавать буду, – он говорит медленно, слегка зависая в думах о чем-то.

– А че там?

– Ну типа музыкальный диктант. Включают какое-то произведение, и твоя задача записать его на бумагу нотами.

– Если что, переходы всегда открыты.

– Ага. Может и лучше будет, если не поступлю…

– Да ладно тебе, чувак. Ты почти всю жизнь играешь на скрипке. Да к тому же это просто нижегородская шаражка. Ты же не в Москву ехать собрался, – он громко выдыхает.

– Запрусь дома и буду играть в свое удовольствие, и в жопу всех.

– Так а смысл для себя? Я говорю – переходы отличная тема, я слышал они по несколько кэсов в день зашибают. Если хочешь, я буду со шляпой ходить, отзывы собирать.

– Самое грустное, что никто реально нихрена не умеет, каких-то идиотов набирают играть, блин, а они двух нот сложить не могут.

– Ну, если берут, значит, все-таки что-то умеют.

– Да. Быть сынком или доченькой какого-нибудь богатого властного папаши.

– Ну ты же сам говорил про какого-то чувака, который только после смерти стал знаменитым. Пусть корки у кого угодно будут – время все расставит. Гений становится гением!

– Ну охереть теперь. Растянусь в гробу, с гнильцой вместо носа, и такой: «Ебать, я молодец».

В двери резко появляется Лена:

– Вы че? Идите на улицу!

– Зачем? – Саша в недоумении.

– Да ладно, забей, Лен. Проветрим, – Маша протискивается мимо нее и просит у Новгородского сигарету.

– Каждый раз одно и то же…

Маша вальяжно усаживается ко мне на колени и обнимает за шею, чтобы не съезжать. Они с Леной дружат всю школу, и, когда я взялся всерьез добиваться Лены, вышло, что сближаюсь я больше с Машей, нежели с ней. Она разговорчивее, смелее, умеет смешно шутить и вообще, чем больше мы втроем общаемся, тем больше я задаюсь вопросом, почему мне полюбилась именно Лена, а не Маша. Ладно, я знаю ответ: а) Лена блондинка и б) у нее груди больше.

Выходим и выпиваем еще, мысли начинают покидать голову, стирая прошлое и будущее. Еще. Звонит домофон, появляется Орлова, значительно позже, чем обещала. Судя по звуку, она снимает в коридоре свои высоченные копыта, затем появляется на кухне: ее губы ярко накрашены, кожа бледна, а короткое платье сливается с темнотой коридора в дверном проеме.

– Как дела?

– Отлично, – Новгородский.

– Привет, – я.

– Ты че как долго? Говорила в восемь.

– Щас покажу почему, – она кладет на обеденный стол сумку и начинает в ней рыться.

– Ты еще водки купила? – Новгородский.

– Тебе лишь бы бухнуть. Шел бы работать лучше.

– Да, блин, Оксан, поступление. Может к концу лета.

Как-то раз Новгородский сказал Ксане, что пойдет работать туда же, где она. Теперь Орлова при любой возможности не забывает напомнить об этом, скорее для себя, чем для него, дабы окружающие не забывали о том, что она работает. Оксана начала свою карьеру в тринадцать, менеджером по холодным звонкам, предлагая неменяющиеся «горячие» и «самые новые» тарифы интернета, телевидения и телефонии, и спустя уже полгода смогла полностью себя обеспечивать, теперь же, спустя еще два года, она обзавелась собственными подчиненными, доработавшись до гордого звания «наставник». Орлова всегда была красивой, но отчужденной девочкой, а после того как пошла работать еще больше похолодела и стала отталкивать своей самоуверенностью.

– Мне принтер был нужен, и пришлось на работе все оформлять. Вот, – обращаясь скорее к Лене с Машей, нежели к нам с Саньком, она вынимает из сумки какие-то бумаги и, сверкая глазами, показывает их.

На нескольких листах распечатаны билеты на поезд и резерв отеля где-то под Сочи на имя двух Орловых: Ульяны и ее мамы.

– Нифига себе! – Маша.

– Офигеть, – Лена.

– Круть, – Новгородский.

Я молчу. Да и чему удивляться, если к прошедшей зиме она купила маме шубу? Наверное, я завидую, но хочется думать, что нет. Зачем все это сейчас? Делай, что хочешь, бездельничай, ругайся с друзьями, мирись, улыбайся или грусти – пока можешь. Потом будет стыдно, ты как будто станешь взрослее, на самом деле – нет, и мир сузится до девяти часов, которые ты будешь проводить на работе. И хорошо, но маловероятно, если она окажется тебе интересной. Но, честно говоря, мне Оксана никогда не нравилась, и, может, будь на ее месте кто-то другой, я бы относился к этому иначе. На протяжении всей школы она почти не разговаривала, часто смеялась, и самое страшное, не была замешана ни в одной интересной истории. А став начальницей, в ней ничего не поменялось, кроме носа, устремившегося вверх.

Впятером запираемся на лоджии, зажимаем губами сигареты, все, кроме Лены, и Ксана берется говорить о работе, сплетничать о коллегах: «Ей под сорок, у нее высшее образование, двое детей, а она работает под моим руководством, говорят, ее муж…», хвастать тем, что в наглую прогуливает работу посередине рабочего дня, и никто не говорит ей и слова. Но сейчас слушать ее даже приятно, потому что в монологе задействованы все, и Лена в том числе. Стоит, облокотившись на окно, смеется с нами, со мной.

Вернувшись на кухню, выпиваем, еще выпиваем, и начинаем экстренно экономить сок. С Новгородским уговариваем Оксану выпить три штрафные, и она, морща натоналенный нос, выпивает чуть ли не пол стакана водки, со скоростью экспресса дойдя до нашей кондиции. Нам с Саней теперь почему-то очень радостно, словно мы выполнили какое-то важное дело.

Затягивая сигаретный дым, который обычно отдается неприятным вкусом, я ничего не чувствую, разговоры теряют целостность, люди теряют место, мы шатаемся друг от друга, участвуя в одном и том же разговоре ни о чем. Кружась по квартире, и успевая подслушивать других, сами поднимаем темы, на которые бы не стали говорить трезвыми.

Как всегда, неожиданно кончаются сигареты, мы решаем дойти до магазина, еще наполненные алкогольной силой. Накинув кофты и натянув кроссовки, вываливаемся в подъезд, в котором должно быть тихо, но получается очень громко: каждое, даже самое обычное движение, теперь приправлено несуразностью, и несет в себе шум. Друг за другом спускаемся со второго этажа, и проходим мимо разбуженной консьержки, смотрящей на нас с Новгородским непонимающим взглядом. Летим к магазину одной шеренгой, вдыхая ночной прохладный воздух. Я иду с краю, примостившись рядом с Леной, и раз за разом задеваю ее руку, то огибая столб, то перешагивая грязь, пока наконец не осмеливаюсь ее схватить. И мы идем! Ее в моей! Она даже не смотрит в мою сторону, но это и неважно: она позволяет своей руке покоиться в моей, и нет, блять, ничего круче! Я иду, ничего не слыша и улыбаясь, но на подходе к магазину наша линия ломается, выдвигая Славу с Машей вперед, и Лена резко отнимает руку, боясь, что они заметят. Но главное, что заметил я.

На обратном пути начинает светать, Лена идет между Оксаной и Машей, мне ничего не остается, кроме как идти сбоку, пыхтя с Новгородским сигаретой. Единственное, чем нелюбо приходящее лето – короткие ночи, в которые так сложно уместить все дела; четыре часа, а улица уже наполняется светом, и можно четко различать картинки домов вокруг.

Из-за того, что небо заполнено тучами, в квартире повис холодный свет, тем не менее режущий глаза и напрочь убивающий все волшебство ночной тусы. Съев пару печений и недопив чай, мы с Новгородским прощаемся и уходим. Мимо презрительно смотрящей консьержки, затем через двор в арку, где высокие ворота с калиткой и домофонной кнопкой. Я нажимаю на нее, и почти мгновенно динамик начинает палить вопросами все той же консьержки, которая решилась заговорить:

– Вы долго ходить будете? Вы вообще где живете? Из какой квартиры? Всю ночь двору спать не даете! – это она, конечно, врет, расстроенная нашим походом в магазин.

Новгородский пытается с ней спорить, я же просто ложусь спиной на асфальт, и, взявшись за ворота, приподнимаюсь на них и увожу тело на сторону улицы. Наговорившись, Новгородский делает то же самое. Ни одного прохожего, мимо нас проезжает рыжая поливочная машина, под давлением бьющая по асфальту, хотя вроде бы собирается дождь, судя по низкому кобальтовому небу и прохладному ветру. Мы идем к набережной по влажному следу, оставленному машиной, и жадно вдыхаем воздух: горло начинает сушить.

У меня появляется ощущение трезвости и вместе с ним – неопрятности. Говорить не хочется, а сигарета не лезет в горло, отдаваясь вонью.

Когда мы подходим к Горькому, от которого до наших домов примерно одинаковое расстояние, Слава говорит:

– Слушай, на дачу надо съездить.

– Ну да, надо. Потом обсудим. Спокойной ночи.

– Утра.

– Ну да, – расстаемся, пожав друг другу руки. Прабабушка на мое счастье еще спит. Я выпиваю два стакана воды, скидываю одежду, беру в чулане плед, и ложусь под него на незастеленный сложенный диван.

***

Раскрыв глаза смотрю на время, подходит к двенадцати. Прислушиваюсь к звукам в квартире и на всякий случай громко говорю: «Ма-ам!». В ответ тишина. Не поднимая голову с подушки, начинаю обзванивать ребят.

– Ало, Маратушка?

– Здрасьте, Сав Иваныч.

– Тут террористы в заложники людей взяли, нужна подмога.

– Я тока встал.

– Я тоже брат, и мне сразу сообщили. Бандитизм не дремлет.

– Ну ды-ды… Мне пистон свой нужно почистить. И поесть.

– Ты не переусердствуй, а то больше стрелять не будет. Приходи короче, – этот день мы начнем с убийств.

Сделав кофе, возвращаюсь с ним в постель, нащупываю рукой на полу книжку, чтобы было по чему возить мышкой, облокачиваюсь на стену, закидываю ноги одеялом и ставлю сверху ноутбук. К беседе в скайпе приглашаю молчаливого Петю, Новгородского, через пару минут присоединяется Коваленко, с ходу крича свое обычное: «Вы заебали меня будить каждые выходные, суки. Ни разу не могу поспать, как захочу. То мамка придет, то вы, бля».

На домашнем сервере, где обычно играем, стоит моя любимая карта, с небольшим офисным зданием, в котором мне известен каждый угол. Войдя в игру под приветствие ребят, известных лишь по никнеймам, поочередно нажимаю клавиши [В] [2] [4] и [В] [1] [4] и оказываюсь при большом хромированном пистолете и пистолете-пулемете. В толпе контртеррористов выбегаю из подземного гаража, чтобы через уличное окно попасть в здание, присоединяется Куриев – начинается замес.

Сле́пой разбиваю стекло второго этажа, и на всякий случай отворачиваю камеру. Услышав взрыв, вбегаю в коридор офиса. Двигаясь зиг-загом, ставлю хедшот одному, второй же всаживает целую обойму АК в пол и стены вокруг меня, ни разу не попав, и скрывается за угол перезарядиться. Улучив момент, бегу за ним, выхватываю клавишей «2» пистолет и гашу его парой пуль. Отличное начало игры.

Меня затягивает стрельба, активные разговоры в чате, приправленные грубыми ругательствами. Звучит смех, время проскальзывает сквозь пальцы. Единственное, что намекает на какое-то движение вокруг, – окно, лучи солнца за которым неторопливо бредут по небу.

На сервер заходит новый игрок с ником redsky1860 и по общему чату здоровается со всеми высоким, детским голоском, заставляющим нас смеяться.

– Редскай, а те сколько лет? – Новгородский.

– А те какая разница?

– Просто. Мне, например, двенадцать. Ты мальчик или девочка?

– Давай не пизди. Тебе не двенадцать, – я взрываюсь от смеха.

– Да чего? Я не вру! Мне двенадцать. Тебе мама уже разрешает матом ругаться? – ответа Новгородский не получает, но он и не нужен, потому что и так смешно.

– Давай не пизди, Сань, ага.

– Пиздабол ты, Новгородский, все с тобой ясно.

Игра продолжается в обычном темпе, но каждый раз, когда redsky1860 говорит в чат, а делать этого он не стесняется, мы начинаем его задевать.

Расслышав в школе или на улице, как матюгается какой-нибудь пятиклассник, у которого даже подмышки пушком не поросли, про себя я думаю: «Что за ужасное поколение?» Стараюсь как-нибудь с презрением на него посмотреть, мол, ну ты и дебил, но встретив этого же школьника в интернете: «Боже, да иди ты нахуй». Вся суть интернета, как по мне, заключается именно в этой фразе: «Иди ты нахуй». Я свободен в своих словах.

Redsky1860 в моей команде, он удачливо срезает авапой головы, периодически убивая Марата, отчего тот бесится и кричит нам в скайп, что вычислит этого школьника по айпи и разорвет его жопу. Когда школяр в пятый раз убивает Куриева, я чуть не глохну из-за его истеричного ора.

– Ты че, охуел? – сделав голос максимально низким, в общий чат говорит Марат. – Слышь, редскай, я тебе.

– Чего? – тоненько-тоненько.

– Ты охуел?

– Чего? Ты объясни.

– Ты нахуя с аимом играешь?

– Я без аима, ты че. Честно.

– Кого ты бля наебать пытаешься? Ребят, вы видели? – и мы в общий чат кудахчем: «Дыда, я за ним давно наблюдаю», «Он по-моему даже без прицела тебя завалил в прошлом раунде», «Редскай, вырубай его давай, реально».

– Да у меня даже на компьютере его нет. Я правду говорю!

– Бля, вырубай его, – redsky1860 замолчал, теперь мой выход.

Я специально лезу под пули, умираю и перехожу в наблюдатели. На карте мне стали видны перемещения redsky1860, и я веду Марата прямиком на него. Куриев не делает ни единого выстрела – его, естественно, убивают, после чего он как резаный начинает орать в общий чат игры:

– Ты, бля, не понял?! Я тебе сказал – вырубай его нахуй!

– Да-да-да, блин. Я без… – Марат не дает договорить и продолжает низким басом наседать.

– Я хотел нормально все решить. Админ в скайпе онлайн вроде. Я попрошу, чтобы он те ща бан прописал.

– Да не надо. Пожалуйста! Я же честно играю.

– Все-все-все. Я давал тебе шанс, иди нахуй, – после чего школьник молниеносно покидает сервер, чтобы не быть забаненным, а мы вновь загибаемся от смеха.

Новая карта, другая стратегия, игроки уходят, приходят новые, оружие я меняю редко, привыкши палить из пистолета-пулемета. Спрятавшись за чью-нибудь спину, нахаживаю по картам километры, пытаясь как можно дольше остаться в живых.

В голове не проскальзывают мысли об учебе, о Лене, о несделанных делах. Мне просто весело, всем весело, и мы во всю стираем кнопки мышек, не уходя в разговорах слишком высоко.

Боль в глазах – явный признак того, что стоит заканчивать игру, к тому же пули наотрез отказываются попадать куда-либо, а реальное окно стало гореть заходящим солнцем, закидывая дисплей бликами. Разогревая в микроволновке обед или завтрак, смотрю на часы – почти восемь – ужин. Возвращаются домашние, я обнимаю их и перекидываюсь парой фраз. Мама просит помыть за собой посуду, а трехлетняя сестренка зовет с ней поиграть, срочно возвращаюсь за ноут:

– Ребят, надо срочно валить!

Пытаясь найти хоть какое-нибудь дело, чтобы праздно не шататься по улицам, мы перебиваем друг друга, обсирая чужие идеи, пока Марат не начинает орать:

– Бля, пацы! Вышла новая часть «Ускорения»!

– Сука, какая уже по счету? Тридцатая? – Новгородский.

– Шестая, пацаны! Шестая часть «Ускорения»: гонки, тачки, врум-врум, телки, погнали на него, – он в пару кликов открывает расписание. – Бля, охуенно, через час в «Фантазии» сеанс! Погнали!

– Куриев, бля, ты пиздец как заебал орать, сука! Перенеси микрофон в другую комнату или заткнись нахуй! У меня уши сейчас выпадут бля, – целый день слушать его ор, пиздец как достало.

– Да иди нахуй! «Ускорение» вышло! Я возбудился, это ж самый лучший в мире фильм, я всю жизнь его ждал!

– Именно шестой части?

– Бля, да! Шестая часть всегда самая лучшая!

– Ну я за.

– Погнали. Петь, Коваленко? – Новгородский

– Го, – Петя.

– Не, ребят. Я не могу, мне нужно по делам сейчас уходить, – Коваленко.

– Сука, то есть весь день на жопе просидел, – ничего не нужно было, а щас нужно?

– Ну вот, потому что сидел и нужно.

– Какое у тебя дело?

– Ну… Дело.

– Бля, просто ты жирный, и тебе лень вставать с кресла. Так и скажи.

– Да пошли вы.

– Ну а хуле ты выдумываешь-то? – он отключился.

Кинотеатр находится в паре остановок от моего дома. Ребята садятся на автобус в центре, и, пока они едут, я успеваю выпить чай и выхожу, взяв у мамы денег. Идя к остановке, смотря под ноги красными уставшими глазами, я только теперь начинаю просыпаться и возвращаюсь к жизни. Где-то в соседнем дворе лают псы, неторопливо идет хмурый мужчина с пакетом из продуктового, запоздалый житель на красном седане пытается втиснуться меж парой джипов на парковке. После долгой игры, часто возникает чувство недосказанности, будто ты пропустил что-то, пока играл, но сам не знаешь что, да и больше никогда не узнаешь. На остановке появляюсь аккурат в тот момент, когда к ней подкатывает длинный зеленый автобус с редким номером, из-за чего даже в субботний вечер он забит людьми. Куриев, держа у уха телефон, по которому мы с ним говорим, высовывается из задней двери и орет: «Саввушка, сюда!». Я протискиваюсь в салон автобуса.

Под нами двигатель, отчего говорить невозможно, к тому же мы распластаны толпой по салону: Петя с Новгородским по левую руку, Марат по правую. Он так и остался прижатым к двери, что, судя по выражению лица, не слишком его устраивает. Ехать немного, но душно и жарко, со всех сторон давит толпа, и тут Марат начинает мычать. Не знаю, с какой планеты ему приходят гениальные идеи, но то, что они плод внеземной цивилизации, я уверен. Он мычит, в зависимости от давления, с которым на него наваливаются люди вокруг. Начав тихо, он повышает громкость, еще и еще, пока не начинает мычать очень громко. На каждой кочке, когда его вжимают в дверь, при каждом торможении, он мычит. Без улыбки, пустыми глазами смотря перед собой, не отвечая на взгляды людей вокруг. Когда мы доезжаем до ТЦ, я уже не могу сдерживать смех и тоже начинаю тихонько мычать. С шипением двери уходят в бок, и Марат, выкрикнув: «Кто последний тот лох», расталкивает толпу на остановке и со всех ног бежит по направлению ко входу. Мы – за ним через громадную площадь парковки, по которой туда-сюда колесят автомобили. За Маратом вырвался Новгородский, потом я, и, наступая на пятки, Петр. Два ряда автомобилей, проезд, два ряда автомобилей, проезд – и так бесконечно. Из-за роста мне видна небыстро едущая меж рядов машина, и я аккурат пробегаю перед ней, а Петя, у которого еще с детства привычка садиться ко мне на хвост, чуть не падает на капот, царапая икру, не скрытую шортами, об алюминиевую рамку номера, и, что самое смешное, никак не реагируя, бежит дальше мимо меня. Я же торможу, чтобы извиниться перед водителем, но вижу его бубнящее лицо и, поймав взгляд, пускаюсь следом. У входа в ТЦ догоняю Новгородского с Маратом и рассказываю им про Петю. Тот небыстро плетется в нашем направлении, пытаясь заткнуть пальцем рану, из которой бежит тонкий кровяной поток. Вчетвером мы начинаем громко ржать.

– Петь, ты лох, – ободряюще говорит Марат.

Не помню, чтобы хотя бы раз, мы ходили на хорошее серьезное кино. Не потому что мы на него не ходим, а потому что в кинотеатрах все фильмы делятся на две категории: таймкиллер и с претензией на искусство. Идя на таймкиллер, ты понимаешь, что на следующий день уже забудешь весь сюжет, а шкала оценки фильма изначально состоит из «говно», «очень плохо» и «плохо». И они редко подводят, потому что нужно быть одаренным, чтобы испортить то, что изначально задумывается как ширпотреб. А вот фильмы с претензиями, снятые занудными снобами, очень редко приводят в восторг.

Итак, на повестке дня очередная часть голливудского боевика про уличных гонщиков; они стали клепать фильмы одной франшизы каждый год, видимо надеясь вскоре разбить на сезоны и продавать как сериал. Мы подходим к залу, у входа стоит небольшая толпа людей, Марат замечает оставленное у мусорки наполовину заполненное ведро карамельного попкорна, и с фразой: «О, зырьте», поднимает его, на ходу загребая горсть и бросая себе в рот. Несколько людей из толпы заметили его жест, и теперь непонимающе смотрят на нашу компанию, но все, что нам остается – смеяться, потому что легче создать попкорн из воздуха, чем убедить Марата не делать то, что только что взбрело ему в голову.

О таких фильмах не рассуждают. Массовое кино, нацеленное на получение прибыли здесь и сейчас, бросает в глаза пыль из спецэффектов, а кадры мелькают со скоростью, которая может вызвать приступ эпилепсии. Даже если до этого ты ей не болел. Никаких новых идей и смыслов, ничего, что могло бы вызвать резкое отторжение. Все расплывчато и неопределенно. Выходя из зала, я запоминаю только общую картинку – грудастые бабы, накаченные мужики, пушки и крутые тачки. Фильм только делает вид, что имеет сюжет.

Все проходы, кроме единственного, ведущего к выходу из ТЦ, загорожены хромированными столбиками с красными лентами. Охранники подозрительно смотрят на пятерых кричащих парней, двигающихся широкими нескладными шагами. Раздвигаются стеклянные двери, обнажая пустынную парковку, автомобили на которой теперь можно сосчитать по пальцам. Погода шепчет, приглашая к прогулке.

Проверяю в кармане связку ключей от бабушкиной квартиры, и пишу маме, что останусь в центре, дабы прогуляться с ребятами. Идя по парковке, мы натыкаемся на неубранную магазинную тележку:

– Новгородский, залезай.

– Неа.

– Сань, ты представь что это «Камаро» 67-го! С огнем на двери!

– Не, нихуя.

– Бля, ну тогда, типа, это второй «Марк» на сликовой резине. Лошадей шестьсот в нем!

– Да отвалите от меня.

– Окей. Это тонированная посаженная «Приора» на 05 регионе!

– Су-у-ука, – и он запрыгает в тележку.

Мы с Куриевым по очереди беремся возить его по парковке: резко разгоняемся, затем так же резко тормозим, закручиваем его вокруг себя. Чем быстрее, тем сильнее он визжит и пытается выбраться, приходится насильно удерживать его при торможении. Вдоволь насмеявшись, мы с Маратом переглядываемся, обмениваемся парой фраз так, чтобы Новгородский не услышал, и вдвоем разгоняем тележку прямиком на низкий забор, огораживающий газон. Саня, начав горланить заранее, кубарем летит на траву, а мы с Куриевым, хватая руками воздух, загибаемся от смеха. Из моего нагрудного кармана вылетает телефон, и, не переставая смеяться, Марат со всей дури лупит по нему ногой, отчего тот, царапаясь об асфальт, врезается в бордюр, и как назло отлетает под стоящую метрах в семи машину. Видя, куда он улетел, мы начинаем смеяться еще громче, не успевая нормально вдыхать, и наш хохот разносится на сотни метров сквозь освещенную фонарями площадь.

Мы два часа возвращаемся по домам, хотя можно значительно быстрее: кидаемся друг в друга каким-то мусором, найденным по пути; ложимся на проезжую часть, делая фотографии; зачем-то забираемся на деревья, а затем долго пытаемся слезть, норовя скинуть друг дружку; стучимся в окна первых этажей, где горит свет, и кричим что-то проезжающим мимо автомобилям. Телефон, который я доставал из под машины еще минут десять, потому что Марат либо пинал меня, либо пытался засунуть под машину полностью, выжил, но экран обрел памятную паутину.

По отдельности мы почти взрослые, ходим с серьезными минами, с вызовом смотря в глаза взрослым, но, собравшись вместе, мы взрываемся. Мы сходим с ума, не то чтобы впадая в детство, а седлая какую-то громадную волну безумства, ощущая под ней весь мир. Засыпаю на диване у бабушки, отвернувшись от желтого окна, в которое светит фонарь, пытаясь отвести мысли. Мне всегда не по себе, когда наши тусовки заходят слишком далеко, снежным комом порождая самые идиотские идеи. Лежу и думаю: ну что я за придурок? почему я так себя вел? Мы слишком смело кричим, слишком громко смеемся, слишком себе на уме.

***

Последний урок химии – в это даже как-то не верится. Вообще последний, в принципе. У кого-то не хватает оценок, у кого-то четвертная повисла меж пары цифр. Лично же мне ничего не нужно, но маленькая, размноженная на сканере бумажка, зачем-то оказывается и на моей стороне парты.

Я не могу прочитать задание, как если бы на парту положили чистый листок бумаги. Одни неизвестные знаки, и глупо даже делать вид, что я размышляю. Остается зевать, ожидая у моря погоды. На соседнем ряду копошится Коваленко, избравший другую тактику: сначала он пытался найти решение в интернете, а теперь во все стороны крутит головой и шепотом, на весь класс, спрашивает варианты остальных. Так я узнаю, что у Орловой тот же вариант что у меня, а Коваленко, что его вариант у Лиды, сидящей перед учителем через парту от него.

Раскрыв тетрадь посередине, вырываю листок, нарушая тишину двумя «тык-тык».

– Любимов!

– Что? Это для черновика.

– Знаю я твои черновики, – грубит она в ответ. В начале учебного года, впервые за все обучение химии, длящееся с седьмого класса, учительница объявила, что мы будем ставить опыт. Я тогда сидел с Орловой, перед нами – Новгородский, это был последний шестой урок, и предстоящая свобода делала класс озорнее и говорливее. Нас объединили, выдав на каждые две парты по одному комплекту каких-то пробирок с жидкостями. Одна была пустой, и в ней мы и замешали то ли соляную, то ли серную, то ли еще какую кислоту. Пошел пар, дав нам почувствовать себя учеными, училка умными словами объясняла, что происходит, задавала вопросы и между делом вставила информацию о том, что кислота обладает специфическим запахом, что сразу заинтересовало нас с Саньком. Мы одновременно вцепились в пробирку и в шутку стали ее тягать, пока он не сдался, испугавшись моей силы, а я не расплескал жидкость по кабинету. Капли кислоты попали в том числе и на колготки Орловой, буквально на глазах образовав небольшие дырки. Я, испугавшись, предложил ей пойти смыть эту химическую хуйню, на что она лишь рассмеялась, сказав, что ничего страшного, коже от такого количества плохо не будет, а на колготки уже пофиг. Ребята вокруг стали приподниматься со стульев, чтобы увидеть дырочки, чем привлекли внимание учительницы, которая, услышав, что я сделал, чуть не вздернула меня на дверном косяке, разоравшись с такой мощью, что я даже расстроился. Правда ненадолго, потому что до конца оставалось минут десять. В общем, после этого она перестала меня переносить и теперь ищет любой повод, лишь бы до меня докопаться.

До Орловой дошел мой вырванный листок с единственной надписью: «пожалуйста» и грустным смайликом, она обернулась кивнуть мне. Оксана готовится поступать на фармацевта и решает задачи по химии быстрее всех в классе. Переписав свое решение, она отправляет мою записку обратно, и как назло, та застревает у Граневой, у которой оказывается тот же вариант. Она начинает сверять решение, что-то у себя исправляя. Я, сжав зубы, змеей шиплю на весь класс:

– Ма-а-аш. Ма-а-ша-а. Маш.

Время идет, Коваленко, так же как и я сидящий с белым листом, активно атакует Воронину Лиду. Она сидит перед учительницей, и та типа не слышит, как Коваленко уже минут двадцать докапывается до Ворониной. Зато слышит Лида, и резко развернувшись к нему, орет на весь класс:

– Да отвали ты от меня! Я сама не успеваю! – и глаза как у загнанного зверя.

У меня в руках все-таки оказывается решение, как назло, ровно в тот момент, когда химичка начинает собирать работы. Я врачебным подчерком дрочу листок, но так и не успеваю дописать несколько строк. Но вообще-то срать, потому что там все равно ничего не понятно.

Класс расслабился, в разных его частях тихо ведутся разговоры, химичка проверяет за своим столом работы. Минуты через четыре она по алфавиту начинает называть оценки: Абрамова – четыре, бла-бла, Коваленко – четыре, бла-бла.

– Любимов, я не знаю, что тебе ставить. Правда. Ты мало того, что не ходишь, так еще и ни одну формулу расписать не можешь… Останешься сегодня, – я невнятно киваю ей.

Ну бля. Ребята обещали дождаться у школы, мы с химичкой остались в классе вдвоем. На доске она мелом пишет формулу и садится на учительский стул в пол-оборота, ожидая моих действий, а я не то чтобы не могу решить конкретно эту задачу, я не могу решить никакую вообще задачу по химии, потому что даже не до конца понимаю, что изучает этот предмет. Стою с поднятым мелом у доски, смотря на формулу, произношу пару растянутых «э» и «а», подбирая слова, которых нет, наконец, она подхватывает и диктует, что писать. Пишу я тоже очень медленно, боясь ошибиться, вспоминая как должно выглядеть решение задачи по химии хотя бы чисто визуально. Она произносит какое-то неизвестное название, я кошусь на нее, она недовольно встает, ставит какую-то загогулину и садится обратно. Затем объясняет всю задачу, что я решил, откуда взялась та или иная цифра, я повторяю ее слово в слово, говорю: «Да, понял». Она ставит мне тройку. Тройку! За то, что я под диктовку записал решение какой-то задачи.