Текст книги "Пора"

Засовываю руку в карман слишком резко и неаккуратно, и оттуда выстрелом, так кажется из-за натянутой тишины, на пол вылетает телефон. Я настолько быстро соскальзываю со стула под парту и возвращаюсь обратно, что ручка, которой я выводил круги на черновике, не успевает дотронуться стола. Ни в коем случае не смотрю на учителя, типа ничего не произошло. Вроде пронесло. Приходится опять играть в ученика и перечитывать задания. Наконец сверяю, пара ошибок, но ничего криминального. Вторая часть – изложение, которое нам два раза проигрывают на магнитофоне, тоже без проблем. Дело доходит до сочинения.

Можно было подготовить его дома, как это сделал Петя – просто написал вместе с мамой небольшие сочинения на все ожидаемые варианты, но мне было как-то влом. И теперь я сижу с ручкой перед белым листком бумаги с выведенной сверху темой: «Что такое нравственный выбор?»

Выбор в угоду других.

Но так я написать не могу, приходится про стыд, мораль, совесть, долг. Зачем-то стараюсь писать хорошо и четко, без лишней воды, которую так любят отличники. Кому это нужно? Класс покидаю одним из последних, за полчаса до дедлайна, потратив в общей сложности больше трех часов.

Через неделю после заключительного экзамена, в заранее обозначенный день в школьном холле вывешивают большой белый листок, расчерченный таблицами. Меня будит оповещение на телефоне: это Новгородский, рано проснувшись, успел дойти до школы, сфоткать его и скинуть в общую беседу. Не вынимая носа из-под одеяла, я слабыми пальцами увеличиваю фотографию и нахожу в списке свою фамилию. Математика – 3. Английский язык – 4. Основы Безопасности Жизнедеятельности – 5. Русский язык – 4.

Актовый зал заполнен родителями, и среди них легко узнать тех, чьи дети покидают в этом году школьные стены – они либо плачут, либо широко улыбаются, радуясь больше детей, что все наконец-то закончилось. Девочки, задрав нос, шуршат сияющими новизной платьями. Парни в темных костюмах поодаль от родителей, сливаясь один с другим, с трудом удерживаются, чтобы не орать в разговорах между собой матом. На сцену поднимаются завуч с директором. В микрофон они долго говорят о том, какие же мы все-таки молодцы, используя заезженные и избитые фразы, выученные за много лет. Закончив, начинают вызывать поодиночке на сцену, с ненужным пафосом вручая в руки тонкие зеленые книжки и желая удачи. Я сижу как на иголках, в желудке колет. Поскорее бы аттестат, будто, окажись он в руках, я мигом испарюсь.

– А ты боялся, – назвали мою фамилию, и, раскиданные вокруг меня друзья, окруженные родственниками, начинают ржать.

С прямой спиной я поднимаюсь на подмостки, пытаясь скрыть счастливую улыбку. Ко мне обращается директор:

– Савва. Поздравляю тебя от лица школы, ты очень способный мальчик, но. Но стоит прилагать чуть больше усилий. Желаю тебе меньше лениться и больше учиться.

Я успеваю только выдохнуть себе под нос «спасибо», как злорадно вступает завуч:

– Аттестат мы тебе, к сожалению, не выдадим, потому что ты не сдал все учебники, потом зайдешь ко мне – я выдам, не бойся, – тут зал просто взрывается. – А что? Что вы смеетесь? Всем было объявлено, что нужно сдать учебники до 13 июня. Принесешь – мы тебе его сразу отдадим. Ну все-все, успокаивайтесь.

Глава II

Конец

Всю ночь, вернее, пару часов, я проспал на разложенном диване в гостиной и теперь проснулся от того, что прабабушка села смотреть телевизор в свое рыжее кресло. Открывая налитые свинцом веки, видя перед собой белый потолок, я физически ощущаю в себе ярость, которая растет пропорционально громкости поганого русского сериала. Хочется выключить его нахрен или хотя бы убавить звук, но, уже начав подниматься, я вспоминаю, увидев настенные часы, что бабушка читала молитву тогда, когда я ложился спать – в шесть часов утра, а уже десять, и она терпела, сколько могла, чтобы меня не будить.

Пытаюсь спать дальше, но не могу успокоиться, чтобы не замечать паршивые диалоги. Быстро встаю, вывожу из чулана велосипед, чтобы освободить место, кидаю на пол шерстяной плед и, взяв одеяло с подушкой, ухожу в темную прохладу, закрыв за собой дверь. Бабушка так и не отвлеклась от телевизора, не услышав мою возню.

Окончательно раскрываю глаза в три часа дня и еще какое-то время лежу, приводя мысли в порядок и переписываясь с друзьями. Увидев меня онлайн, набирает Новгородский и, спросив у бабушки ли я, зовет к себе. Бабушка, точь-в-точь как утром, облокотившись на руку, смотрит телевизор, и, когда я иду из ванной на кухню, она поворачивается, уловив шум справа от себя, слегка пугается и, с удивлением смотря, произносит:

– Ты спал что ли?

– Да, баб. В чулане. А то телевизор у тебя очень громко работает.

– А-а-а. А я думала ты ушел.

– Как видишь.

– Ну иди поешь, а потом я тебя в магазин отправлю: салат для черепахи кончился. Хорошо?

– Конечно, баб.

Выпиваю стакан воды, натягиваю короткие горчичные шорты, беру написанный на обратной стороне чека список продуктов, тысячу рублей и выхожу из дома. Магазин находится на набережной, за спиной памятника, в том доме, где живет Петр. С красной корзинкой парю по отделам, зная, где и что лежит, наполняя ее неизменным бабушкиным списком, чей рацион не меняется всю мою жизнь, и мне сложно это понять. Ей доступны тысячи самых разных продуктов, но она всегда протягивает мне один и тот же список: огурцы, помидоры, хлеб с семечками, сардельки «Аппетитные», пельмени «Сибирские», шпроты, конфеты «Ромашка» и себе, что захочу. Я иногда пробовал разбавлять ее рацион какой-нибудь выпечкой или рыбой, название которой она вспоминает смутно, но никогда и ничего не приживалось. Единственная вещь, которая порой всплывает в ее голове – ливерная колбаса, рогалик которой она съедает в один день. Сидит на кухне, жует без хлеба этот малоаппетитный продукт и делится воспоминаниями о том, каким деликатесом ливерная колбаса была в годы войны.

Себе на завтрак я взял хачапури, слойку с ветчиной и бутылку газировки. Сажусь поесть, заодно проснуться тут же – на лавочку у склона набережной, где приятно играется ветер. Верхняя часть города, нагорная, забралась по отвесному склону на сотню метров вверх, и предо мной как на ладони видно слияние Оки с Волгой. В хорошую погоду, как сейчас, видна четкая линия, где встречаются их воды. Справа, за Волгой, – заливные луга до самого горизонта, местами заросшие лесом. Слева зажата острым углом слияния заречная часть города, находящаяся в низине: серая масса с торчащими бело-красными трубами. Видя перед собой этот простор, без конца и начала, очень легко дышать.

Звонит телефон:

– Привет, мам.

– Привет. Сав, я по делу звоню, можешь говорить? Я тут с Инной говорила про то, что мы не знаем, куда тебе податься, и она рассказала про колледж в Москве. Я уже забыла, как он называется полностью, только что на сайте была, в общем, там есть специальность – редактор.

– Платно?

– Там даже если платно, то не очень дорого. Нормально. И находится он совсем недалеко от бабушки.

– Ну, можно посмотреть.

– Просто документы-то туда отдавать живьем нужно, можно будет перед Болгарией на день раньше поехать, как раз их отдадим.

– Ну можно, да. Обговорим потом. Пасибо. Я седня у бабушки останусь, завтра свидимся и решим.

– Целую. Я еще поспрашиваю, решим, короче.

– Угу. Пока.

Документы. Так странно думать, что школа осталась позади. В своей ненависти, когда я шел в нее с мольбой о том, чтобы уроки по волшебству отменили, мне казалось, что я стану самым счастливым человеком, когда она закончится. Но ни облегчения, ни радости – все как всегда. Как будто я очень долго и сильно болел, а теперь выздоровел и теперь все просто, как надо, как должно быть. Не больше.

Пишу Лене.

Я: Привет. Как дела?

Лена: привет. норм. ты как?

Я: Нормально. У тебя сегодня уезжают?

Лена: не знаю еще

Я: Если что, вы зовите. У Новгородского тоже дома никого нет. Можно замутить большую тусу-джусу.

Лена: ок

Занеся бабушке пакет с продуктами, оставив на столе недопитый лимонад, зная, что она его выпьет, выхожу к Новгородскому. Прабабушка живет с диабетом уже лет двадцать и все двадцать лет не отказывает себе ни в шоколадных конфетах, находя конфеты с фруктозой невкусными, ни в пряниках и печеньях, ни в лимонадах, которые я оставляю в ее холодильнике, надеясь допить потом.

Санина мама и их старый сиамский кот сегодня утром отбыли на дачу, ознаменовав тем самым веселье предстоящей ночи. На подходе к Сашиному подъезду слышу его игру на скрипке, мелодия которой вырывается через окно пятого этажа, и мне приходится долго ждать, пока он, наконец, не улавливает ухом звон домофона.

Налив чай, взяв по сигарете, открываем еще одно окно, чтобы создать сквозняк, и закуриваем прямо у компьютерного стола. Я запускаю первую попавшуюся игру.

– Ну че будем делать? – спрашиваю.

– Не знаю. Пить.

– Че пить?

– Ну, пиво.

– У Лены, может, родители уедут, можно будет к ней завалиться. Если, конечно, они ее с собой не заберут, – аккуратно захожу в поворот, незначительно чиркая о жилой дом, и даю по газам, по внешней обходя тюнингованный маслкар.

– А, забыл! У меня история есть. Чалов трахнул Садкову! – он про наших общих знакомых.

– Где?

– Дома у нее. Она вписку устроила, все набухались, слово за слово, хуем по столу. Чалов ее в спальню затащил, в родительскую, мля, и, в общем, кончилось, ха, типа кончил, ага, когда бухущий Дима свалился на кровать, а они там лежат под одеялом. Они начали орать, а он и так чуть не обосрался. Во-от.

– Ну заебись. Они закрыться не могли что ли? У тебя еще какие игры есть?

– Ды да, на рабочем все. Че заебись-то? Она шлюха!

– Тебе-то какое дело?

– Я тоже хочу!

– О том и речь, – я рассмеялся – Ты кому-нибудь из ребят писал?

– Да все разъехались: Куриев в горах, Коваленко работает, Петя на даче, Шариков в Сербию умотал на все лето. Пришлось вот тебе звонить.

– Бля, да. Хуево тебе. Мы, короче, вдвоем? Сосаться получается будем?

– Можешь начинать.

– Э, не. Ты первый.

Смотришь зимой на сугробы сквозь натянутую на брови шапку и думаешь: неужели бывает иначе? И ровно то же летом, когда в плюс тридцать никак невозможно представить, что уже через полгода на мягком асфальте будет лежать снег. На полпути приходится свернуть к магазу, чтобы купить воды. Голова ватная, тело потное, да еще Новгородский, будто не замечая жары, балаболит свои пиздостродания о поступлении в колледж и курит сигареты, от запаха которых при такой температуре хочется блевать. Я посматриваю на телефон, беспокоясь, что Лена ничего не пишет, и не знаю, как это понимать: родители остались, или она не хочет меня видеть? Обычно все выяснялось днем. Спросить напрямую страшно, я не знаю, какого ответа ожидать.

По бетонной дороге вдоль воды растянуты десятки автомобилей, от нагретых кузовов которых хреначит жаром. Мы с Новгородским проходим мимо пляжа и чуть подальше спускаемся к плоту, у мостка к которому стоит табличка с надписью: «Купаться запрещено. Собственность Нижегородского Байдарочного Клуба». Прыгнув на рыбку, я ухожу глубоко под воду, опустившись под теплый, как остывший чай, слой воды, и плыву несколько метров в непрогретой холодной тьме. Под водой слышно, как своим коронным прыжком «мешок с дерьмом» приземляется в реку Саша.

Обсохнув – снова в воду, которая в начале кажется такой холодной. Не даем друг дружке забраться на плот, или даем, но стоит одному из нас встать на руки, чтобы затем закинуть ногу, как сзади появляются мои или Сашины руки, снимающие с задницы трусы. Топим друг друга, литрами глотая грязную речную воду. Подваливают еще люди, плот кренится то в одну, то в другую сторону, опускаясь все ниже, приходится переложить вещи на бетонку, а заодно проверяю телефон, ожидая увидеть сообщение. Видимо, вечер я проведу с Новгородским. Надеюсь, Ленины родители просто-напросто остались дома.

Купив пиво, пьем его в безлюдном месте на набережной, смотря на закатное солнце. У Новгородского звонит телефон: это Серова.

– Привет, Саш. Погнали гулять! – высокий Женин голос прекрасно слышен и мне.

– Привет. Да я с Саввой тут, мы ко мне собираемся идти.

– А я с Валей. Пойдемте гулять вместе.

– Что за Валя? Нам как минимум нужно зайти поесть, мы целый день ниче не ели, – я кривлю недовольное лицо, показывая что нам и вдвоем нормально, но он меня игнорирует.

– Валя – это моя подруга. Забей. Вы у тебя сейчас?

– Не, мы на набережной. Можем ко мне пойти, если хотите.

– Ну идите домой. Мы щас придем.

– Нам в магаз надо, мы к вам навстречу пойдем, – вот блять, я бы предпочел быть без них.

– Оки, давай.

После дальней жаркой прогулки до пляжа и нескольких часов в воде, в ногах стали приятно ощущаться мышцы. Я слегка пошатываюсь, шлифанув усталость бутылкой пива. Узкий пешеходный мостик через глубокий овраг, соединяющий набережную воедино, движется, как метрополитен в час-пик. Не видя далеко перед собой, на середине моста мы неожиданно встречаем Лену, Машу и Оксану, чей смех резко прекращается, когда они натыкаются на нас. Обмениваемся сухими приветствиями и проходим мимо. Немного погодя я оглядываюсь и бубню себе под нос:

– Вот сука!

– Да чувак, забей.

– Если бы ее родители не уехали, то хрена с два они бы ржали как кони. Им бухим вечно все смешно. Да и Оксану бы они не звали, если б просто решили пройтись.

– Она жирная, Сав. Забей.

– Сам, бля, жирный.

Сука, сука, сука. Блять! Я только и делаю, что пытаюсь провести с ней время, а она динамит меня, будто я какой-то мудила, которому нечем больше заняться. Ладно, если бы она продинамила меня напрямую, сказала бы: «Пошел ты Савва нахуй». А она-то просто молчит, как сраный шпион! И я додумываю, хочет она, не хочет, ведь мне же нечем заняться, кроме как нервничать из-за ничего. Да ну в жопу.

Естественно, мы появляемся у подъезда Жени быстрее, чем они выходят. Ведь нам нужно было пройти всего пол километра, а им спуститься с целых пяти ступеней. Санек успевает выкурить сигарету, и вот дверь домофона наконец открывается, издавая звук, похожий на выстрел в старой компьютерной игре. Серова одета в широкие высокие джинсы и короткий топ, открывающий две аккуратные линии ее тонкого живота, своим видом напоминая мне, что в мире еще очень много девушек. За ней, скромно улыбаясь, выходит Валя, в ярком сарафане без выреза, который очерчивает линии ее бюста. Я представляюсь ей, а потом смотрю на Саню, в округлившихся глазах которого можно увидеть отражение ее грудей. Такой он псина! Главное, когда я говорю что у Лены крутые буфера, он начинает свое: «Два бесполезных куска мяса», «зачем нужны большие титьки», «с возрастом они обвиснут», «грудь нужна только шлюхам». И еще с вагон всякого дерьма, а тут его челюсть обратно надо вставлять. Че выпендриваться?

Я нравился Жене очень давно, хотя может нравлюсь и сейчас, не знаю. Классе в седьмом она пару раз признавалась мне в любви, и я тоже ее люблю, но как подругу. Серова клевая, и у нее заразительный смех. Ее может насмешить все: неважно, грустно ли, весело ли, надпись на стене, несуразный прохожий, собственный прыщ на лбу, яма в асфальте. Прибавьте к этом напрочь отсутствующее чувство стыда и получите человека, который без тени лицемерия может разговаривать и смеяться над чем угодно. Мы с ней иногда вспоминаем начало нашего знакомства, когда она в диалоге между делом пожаловалась, что ее «заебала течка», а это, подмечу, был мой шестой класс. После этого я еще месяц обходил ее стороной, оправляясь от шока.

Дабы сверкнуть лоском, вместо дешевого пива мы берем две бутылки дешевого вина, чипсов и пару пачек пельменей.

– Если хотите нас убить, можете просто хуйнуть ножом.

– Скажи спасибо, что не пакетное. Можете не пить.

– Да не-не. Ладно уж. Так и быть.

Пока я ставлю на закачку фильм, Новгородский разыскивает по шкафам пледы, а девочки по нашей просьбе варят пельмени.

– Ты уже солила?

– Да.

– Я тоже посолила. Ну тогда еще раз посолю.

– Сав, ниче что я не помыла кастрюлю? В ней вроде суп был или блевота, я так и не поняла. Какого вообще хрена ваши пельмени стоят дороже вина?

Сашина мама старшая по подъезду, потому на ключнице болтается связка от подвала и выхода на крышу. Стараясь не шуметь, хотя отвесная лестница, ерзая под моими ногами, все равно бренчит железом на весь подъезд, я отпираю навесной замок и плечом откидываю тяжелый деревянный люк. Забираюсь наверх, в надстройку метра два на два с выбитой дверью на саму крышу и, нагибаясь, принимаю ноутбук, пакеты с вином и чипсами, Серову и Валю. Закрыв квартиру, последним, обернутый в пару пледов, забирается Новгородский.

Рубероид похрустывает под ногами. По краю крыши установлен не доходящий до колена бортик, отсутствующий по линии двора, и пока Саня расстилает около него плед, чтобы облокачиваться, я смотрю, подойдя к краю. Внизу по набережной ходят игрушечные люди, чьи лица с высоты шестого этажа, из-за того, что стемнело, нельзя различить. Заречная часть города уходит в самое небо, соединившись воедино с низкими облаками ярким желтым заревом. Справа за рекой тьма, нарушаемая малюсенькими скопищами огней далеких городишек. На стрелке, в месте, где встречаются две реки, городским символом светится храм Александра Невского.

Рядом со мной полулежит Серова, за ней – Валя и Новгородский, на небольшом дисплее ноутбука мы запускаем кино, и я смотрю в него, но думаю о Лене. О том, чем она сейчас занята, о чем думает, и, наверное, зря я так разозлился. Она просто хотела провести время с подругами. Без меня. К тому же мы же ничем не обязаны друг другу. Она так видит и ладно.

Шутки в фильме приобретают остроумие вместе с количеством выпитого. Чем больше пьем, тем мне спокойнее, хотя в начале казалось, что я только загонюсь. Становится все приятнее ощущать рядом с собой уткнувшуюся бедром в бедро Женю.

Вскоре уже никому не интересно смотреть фильм, но все начинает Новгородский, который, прерываясь на сигареты, молча трется губами о Валю, которая безропотно принимает его ухаживания. Серова сначала забавляется над ними, кидая издевки:

– А как же цветы там, свидания, романтика? Хотя бы тупо для приличия, Новгородский. Валь, мне кажется это не вино дерьмовое, а Новгородский что-то туда подсыпал, чтобы тебя совратить. Может, еще потрахаетесь тут?

Вскоре ей надоедает, к тому же Саня постоянно говорит, чтобы она заткнулась или пыталась шутить потише, иначе соседи могут услышать и вызвать ментов. Тогда Серова как-то само собой переключает внимание на меня. Под «переключает на меня», я не подразумеваю начало диалога, каких-то намеков, вроде поглаживаний или объятий, или еще чего. Она просто поворачивает ко мне голову, целует пару секунд, затем отрывает губы, тихо произносит, смотря мне в глаза:

– Думают, они самые умные, – я усмехаюсь, потому что не знаю, какая мысль подвела ее к этой фразе, и наши рты вновь сплетаются. Женя засовывает руку мне под майку и прижимает холодную ладонь к ребрам. Чем более остервенело мы поглощаем губы друг друга, тем сильнее она вжимает в меня свою ладонь. Пьяный, безликий поцелуй лицемерит, пытаясь убедить голову в том, что мы созданы друг для друга.

***

Сверху невыразительным электронным голосом, теряясь в стуке колес, произносится: «Станция. Кеза». Выйдя в тамбур и встав вплотную к двери, наблюдая замедляющийся лес за окном, я прошу у Новгородского сигарету.

– Сав, здесь вообще-то нельзя курить, – говорит и без того известное Петя, стоящий сзади.

Ничего не ответив, я отправляю серый дым в тусклое от пыли стекло перед собой, на секунду он туманит надпись «Не прислоняться» и растворяется в воздухе.

Не успеваем мы выйти на платформу, как электричка, подняв гул, эхом отдающийся по лесу, исчезает. Петя чиркает зажигалкой, пытаясь прикурить, но ветер гасит огонь. Ему приходится останавливаться через каждые пару шагов, а потом быстрым шагом нагонять нас с Саней.

– На, Петь, прикури, – протягиваю ему сигарету.

– Да пошел ты, – и все чирк, чирк, чирк.

В конце платформы мы паровозом огибаем женщину, так же как и мы покидающую станцию, и она говорит нам в спины:

– Вы хоть бы воздуха лесного вдохнули, а то не успели выйти, и сразу за дым. Где вы в городе такой найдете? – проверяя ее слова, я набираю в легкие немного леса, и без задней мысли бросаю не потушенную сигарету в наполненную водой канаву. Упав, она оповещает о своем местоположении тонкой струйкой пара. Новгородский с грустью вздыхает, но ничего не говорит. Сигареты я обычно стреляю у него, но, не куря в повседневной жизни, отношусь к ним куда менее трепетно.

В первом садовом товариществе на пути мы покупаем пиво, стоящее на пустых полках без холодильника, и две пачки сигарет. Между двумя станциями – Кеза и Линда, названными в честь узких речушек, протекающих неподалеку от платформ, расположился громадный дачный город, разросшийся во время союза до небывалых размеров. Гектары леса поделены на небольшие участки в пять соток, на которых дачники умещают однообразные дома с мансардной крышей, сараи, туалеты, бани, плодовые деревья, грядки, да так, что для «жизни» на участках остаются лишь узкие, соединяющие строения тропинки.

Грубо светит солнце, распаляя головы. По геометрически правильным улицам, сквозь тройку садовых товариществ, доходим сначала до Новгородского. Выпиваем воды, прячем под дом пиво от глаз его бабушки. У нее своя дача минутах в десяти отсюда, она иногда заходит. Переодеваемся в дачные лохмотья, привлекающие своей старой модой, и уходим к Пете (до его дачи минут пять), чтобы взять велики.

Как самый высокий, я сразу заявляю права на зеленый советский шоссейник, восьмерки на ободах которого почти задевают вилки. Но никто и не думает со мной спорить, ребята не без удовольствия садятся на относительно новые однорамные лясики, колеса которых в полтора раза меньше и шире, чем у моей «Десны». Долго не удается начать движение, тонкие шины вязнут в песке, и приходится искать более-менее жесткую поверхность, чтобы наконец сдвинуться. Стоит поехать, как нога опять инстинктивно ищет землю. Все, что могло разболтаться, воспользовалось этой возможностью: пружинное седло живет своей жизнью, а подруливать приходится в зависимости от положения переднего колеса. Когда у меня наконец получается поехать, появляется странное ощущение, что я еду не на одном, а сразу на нескольких велосипедах. Ноги на педалях, руки и зад трясутся по абсолютно разным амплитудам. Тело, которое не понаслышке знает о равновесии, измученное моей резкой и долгой ездой на велосипеде в городе, быстро адаптируется, и вот я уже обгоняю бросивших меня ребят. Они опускают головы к рулю и начинают остервенело крутить педали, но низкое передаточное число превращает их в мультгероев, комично тратящих свои силы, но не набирающих нужную скорость.

В начале каждого лета, стоит закончиться урокам, Новгородский приступает к выполнению миссии под кодовым названием «Мать», суть которой состоит в том, чтобы как можно меньше встречаться с мамой и как можно больше времени быть предоставленным самому себе. Это не сложно, потому что большую часть лета Сашина мама живет на даче, возвращаясь с нее буквально на пару дней в месяц, чтобы заплатить по счетам. Но Новгородского не устраивает даже это, и узнав дату, в которую она приезжает в город, Саня начинает лихорадочно обзванивать друзей, чтобы не отправляться на дачу одному, а отправляться надо точно. Таким образом, уже третий год подряд, мы два-три раза за лето бываем на Сашкиной даче.

Но делать тут в общем-то нечего. В особенности когда тебе пятнадцать, и тебя не соблазняют сорняки, выскочившие на грядках. Поэтому маршрут «развлечений» у нас почти не меняется, и никогда не занимает больше пары дней. Через небольшое поле мы выезжаем на высокий, метра три-четыре вверх, берег реки, под яром которого на освещенной солнцем мели всегда резвятся дети. Быстрая река, большую часть своего пути текущая под ветвями деревьев, плохо нагревается даже летом – воду лучше не трогать, идти лучше последним. Как всегда, первым отправляется Петя: его легче всего уговорить. Взявшись за тарзанку, он солдатиком, почти не создав брызг, уходит под воду. Затем, поймав с берега веревку, с криками, весь согнувшись от напряжения, в воду летит Новгородский, падая на задницу и поднимая столб брызг. Настает мой черед, и, взяв небольшой разбег, я лихо вылетаю над рекой, на глади которой из-за течения образуются узоры. Еще не отпустив руки, зачем-то думаю о температуре воды и с этой мыслью лечу обратно к берегу, где меня встречают уже выбравшиеся из воды ребята. С фразой «Да ты охерел?», они со всей дури отталкивают меня обратно. Выбора не остается, пальцы срываются сами собой, когда тарзанка натягивается под девяностоградусным углом к склоненному дереву, и я, чуть не перелетая реку, падаю в жгущую тело воду.

Уяснив, что река не такая уж и холодная, мы начинаем бомбардировку, выкрутасничая и заныривая как можно изощреннее. Пробуем даже летать втроем, но Петя срывается у самого берега, а Новгородский чуть не убивает меня своей пяткой, оказавшись под водой рядом и пытаясь всплыть. Когда нам становиться скучно постоянно вылезать на берег, а просто плавать из-за сильного течения невозможно, я спрашиваю Петю:

– Чувак, слабо вон оттуда спрыгнуть? – указываю место на дереве, где крепится тарзанка.

Он думает. Затем молча вытирает об траву ступни и ладони и аккуратно начинает взбираться по дереву. Мы с Новгородским остаемся внизу, и я тихо говорю ему:

– Вообще-то я пошутил. Ну да ладно.

Петя, добравшись до места, где начинается сучок, к которому привязана веревка, выпрямляется во весь рост, смотря вниз:

– Парни, тут высоко.

– Чувак, нам и отсюда видно, что там высоко. Тут метров шесть до воды.

Секунд с десять он молча смотрит на воду, а потом переводит взляд на дерево.

– Я обратно не смогу слезть, – первые ЭВМ обрабатывали информацию быстрее. Решив не ждать, пока заполнятся все деления загрузки, с разбега пинаем дерево, чтобы его поторопить. Петя присаживается на корточки и, обхватив руками ствол, орет нам:

– ХВАТИТ! Не качайте, ребят! Я спрыгну, дайте приготовлюсь. Да не надо!

Сделав шаг и выпрямив тело, он солдатиком уходит под воду. С улыбкой выбирается на берег и говорит:

– Эт охренительно, парни! Попробуйте!

– Не братан, спасибо, – жалея, что Петя не убился, натягиваем одежду поверх мокрых трусов.

Лесная дорога петляет во все стороны: влево-вправо, вверх-вниз. В лицо ударяют ветки, не сбавляя скорости мы объезжаем грязевые лужи, будучи на грани, чтобы не улететь в лес. Во всю дурь крутим педали, не забывая думать друг о друге и о том, что стоит отвлечься, как найдется товарищ, который попытается сделать так, чтобы ты грохнулся. Выехав на пустынную заросшую бетонку, мы сбавляем скорость и вскоре въезжаем в раскрытые, вросшие в землю железные ворота. За ними длинные трехэтажные корпуса с выбитыми окнами, полуразрушенные хозяйственные помещения, спортивный зал со сгнившим полом, на котором кое-где еще видна разметка, уличный бассейн с потрескавшейся и выцветшей на солнце плиткой, асфальтированная площадь, через трещины в которой проглядывает трава, с ржавым флагштоком посередине, на который некогда поднимался советский флаг.

Детский лагерь забросили где-то во времена распада, и что-то представляющее интерес здесь найти сложно, но мы в который раз пытаемся, шастая в одиночестве по корпусам, открывая двери, заглядывая в каждую щель: валяются советские книжки неизвестных авторов, попадаются косоватые столы, шкафы, на стенах кое-где еще остались висеть планы эвакуации, порой попадаются даже целые оконные стекла, и тогда мы отходим, берем мусор под ногами, какой-нибудь отломившийся кусок кирпича и со смаком лупим в стекло, ничего от него не оставляя. В прошлый раз мы залезли на крышу, развели там костер и жарили сосиски.

Гуляя по одному из корпусов, на третьем этаже мы входим в угловой номер: небольшой коридор, общая ванная и две комнаты. Петя с Сашей заходят первыми, я же затормаживаюсь на вполне себе живой деревянной двери, и захлопываю ее, чтобы проверить работу. Отличная дверь, даже не осела, и защелка до сих пор жива. Жаль нет ручки, которой можно было бы ее открыть, но меня это даже веселит, и со словами:

– Зырьте, че ща будет, – я, как сраный коп из американских фильмов, со всей дури, уверенный в победе, вламываю ногой по двери, чуть ее не ломая. Ногу. Прихрамывая, стараясь выйти из положения победителем, я с небольшого разбега влетаю в дверь плечом, уже не так бездумно, но снова не происходит ничего. Пытаясь как-то обелить свой неудавшийся трюк, говорю:

– В кино зато всегда так просто, пиздец.

На что Петя отвечает вполне логично:

– Может, потому что в кино дверь раскрывается от себя, а не на себя? – посмотрев на дверные петли, мне ничего не остается, кроме как блякнуть себе под нос.

Вообще-то хочу еще сказать, что по правилам пожарной безопасности, двери должны открываться по ходу эвакуации, но не желая в очередной раз ударить в грязь лицом, просто молчу.

Поржав надо мной, обозвав дебилом, за дело принимается Новгородский, и найдя под ногами какую-то проволоку, он как сраный коп из американских фильмов, возится с замком, и спустя полминуты все же отодвигает защелку и раскрывает дверь. Мы выдыхаем, потому что выбираться через окно было бы очень и очень затруднительно, да еще и на третьем этаже, когда внизу бетон, покрытый ковром из стеклянных осколков.

К даче возвращаемся неторопливо, не устраивая подлянки и молча катясь на расстоянии друг от друга. Дожидаясь темноты, чтобы пойти на берег реки и у костра жарить сосиски и пить пиво, мы открываем по банке пива. Новгородский предлагает выполнить мамину просьбу и сжечь скопившийся мусор. На дно железной бочки кладем сухую траву, и, убедившись что она начала разгораться, быстро закидываем внутрь старый забор, обрезанные ветви от яблонь, листья, и продолжаем грузить до тех пор, пока еще можно приближаться к бочке, пламя из которой метра на три бьет вверх, танцует, кидается искрами и всячески пытается нас подпалить. Хорошо, что мусора много, и мы все закидываем и закидываем, и ветка еще не успевает оказаться внутри, как уже горит ярким пламенем, и чем становится темнее, тем лучше выглядит огненный небоскреб, рвущийся в небо.

Закончив, Саше как главному по даче выпадает возможность окатить бочку из шланга, и она, шипя как двигатель ракеты, в большущем клубе пара сама будто вот-вот взлетит в звездное небо.

Фонарик только у Новгородского – и тот на телефоне. Выйдя за ворота последнего на нашем пути садового товарищества, мы наступаем на пятки друг другу, идя гуськом по темному лесу, тишина которого, нарушаемая нашими шагами, пугает. Громко разговариваем, стараясь не прислушиваться к лишним звукам.