Текст книги "Пора"

Пора
Степан Савенков

Редактор Катя Колесникова

© Степан Савенков, 2023

ISBN 978-5-0059-2174-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Степан Савенков

Пора

Что хочу сказать?

Это был странный период моей жизни. Спустя год после событий, на основе дневника и тогда еще довольно четких воспоминаний, я за месяц написал костяк дальнейшей повести, который редактировал затем четыре года. Мне было важно воспроизвести все таким, каким оно для меня было.

Все персонажи повести существуют и в жизни, поэтому заранее хочется перед тобой извиниться, человек, если я где-то про тебя соврал. Я так видел, может быть, вижу до сих пор, и было бы нечестно рисовать тебя другим.

Присутствует обсценная лексика (довольно дохуя).

Часть первая

Без названия

Глава I

Когда уже это закончится

На улице маленький деть идет из школы понурив голову под тугой струей колючего снегодождя. Понимаю тебя, маленький деть, но не волнуйся – дальше будет еще хуже

Ультравасилий и кот

– Сав, ты почему не был на английском?

– Здравствуйте… – я застыл в надежде слиться с желтой стеной.

– Здрасьте. Что, живот болел? Голова? Ладно. А вчера? – она говорит, не ожидая ответа, наизусть зная все мои оправдания. – А на прошлой неделе ты сколько раз был? – пытаясь испепелить меня взглядом. – Ты вообще думал, как будешь ГИА сдавать? Тебя за уши никто тащить не будет и на пересдачу по двадцать раз отправлять – тоже. Из школы исключат, запоешь по-другому, – звонит ее мобильник.

Доставая его из кармана, другой рукой грозит мне тонким длинным пальцем:

– Ты меня понял? – я киваю.

Не сделав и шага, она вся обмякает, ее голос, произносящий «алло», как по щелчку становится добрым и приветливым. Из стороны в сторону раскачивая задницей в обтягивающих черных брюках, завуч, держа телефон у уха, уходит, вклиниваясь мерным стуком своих каблуков в шум коридора.

– Бля, – «исключат» эхом заело в голове, я озабоченно смотрю в пол.

– Чувак, ты все девять лет в школу ходишь через день. Не выгнали за девять классов – так за три недели точно ниче не сделают, – подняв плечи, говорит Новгородский.

Марат подхватывает:

– Да и за три недели ты все равно умнее не станешь: за девять лет же не стал. Так что иди домой, – они были рядом и слышали мой «разговор».

Кажется странным, что до меня стали докапываться только сейчас. Я бы понял, если бы был отличником, резко прекратившим учиться, или хотя бы хорошистом, но я одинаково не учусь все девять лет, и в последние месяцы не делаю ничего такого, чего бы не делал раньше.

Да и кто додумался поставить английский первым уроком пять раз в неделю? Первым нужно ставить биологию, какую-нибудь географию, физкультуру: короче, то, на что можно не явиться или хотя бы сильно опоздать. Я намекал на это еще в прошлой четверти, когда историю России, стоящую первым, за день до урока заменили на алгебру, а я напрочь об этом забыл.

В тот день будильник, как и всегда, прозвенел в 8:10 – за двадцать минут до начала уроков. Я уже давно перестал пытаться обмануть себя более ранним подъемом. Посидел на унитазе с закрытыми глазами сколько-то времени, затем подождал когда остынет чай – не дождался: первый обжигающий глоток так и остался последним. Покидал в рюкзак учебники, понятия не имея какие уроки, вышел. Прошел через пару дворов, мимо футбольной коробки, рядом с которой сонная собачница обреченно смотрела на своего питомца, думая о теплой постели.

Когда я спускался в раздевалку, находящуюся в подвале, прозвенел звонок, гадко отдаваясь в ушах. Неторопливо снимая куртку, я застыл и вспомнил – первым алгебра. Объяснить Ксении Вадимовне, почему ты стучишься в класс после звонка сложно, даже когда у тебя есть реальная причина. Если же я решу сейчас подняться к ней на четвертый этаж, то в лучшем случае в очередной раз выслушаю какой я дурак, в худшем же – получу новую пару. Хероватое начало дня, не думаешь?

Решил досидеть до второго урока и обрадовался, когда минуты через три, шумно дыша ртом, подвалил Новгородский с узкими сонными глазами. Скорость его движений снижалась от моих доводов, и окончательно упала, когда в раздевалку вбежала Маша Гранева, с ходу уяснившая план.

Раздевалка никуда не ведет: в ней один вход, он же выход; поэтому, когда завуч объявилась у дивана, на котором мы втроем развалились, сказать нам было нечего. Мы даже не встали, а просто непонимающе смотрели на нее, пока она не разбудила нас криком: «Ну-ка, быстро встали! Будут они тут лежать, уроки прогуливать. Что у вас сейчас? Не стыдно? Ну-ка быстро в класс!».

Пока мы поднимались по лестнице, идя чуть впереди нее, она не переставала нас отчитывать, говоря, что еще не видела настолько наглых учеников. Послушай ее пару лет, так выходит, что во всей стране не найдется школьника херовее тебя. Зайдя в класс первой, она с ходу запустила шарманку, обращаясь к Ксении Вадимовне:

– Посмотрите-ка на них! Развалились в раздевалке. Надо, видимо, почаще туда заходить. Со звонка двадцать минут прошло – а они лежат. Отдыхают! – Новгородский невнятно попытался возразить, что мы переобувались, хотя в сухую погоду никогда этого не делаем, и это еще больше ее раззадорило. Так я получил по алгебре двойку, идя при этом на историю России. Завуч предупредила всего за день, и теперь мудила будто я, а не она! Да появись я на истории России хоть без пяти перемена, меня бы все равно посадили, не заставив даже ничего объяснять.

Но речь об английском. Четыре-пять раз в неделю с первого класса я нехотя занимаюсь языком, и так же нехотя на протяжении девяти лет он занимается мной. Трудно вспомнить, сколько всего англо-учителей сменилось за годы учебы: пять? шесть? больше? Они сменялись каждый год, могли сменяться между четвертями, и забудем о материале, который каждый пытался преподносить по-своему. Сложнее было другое: каждый раз заново убеждать, что я ничего не хочу знать. С кем-то было легко, когда пришедший с кипой амбиций учитель быстро понимал, что я не тот, о ком он с гордостью будет рассказывать, с кем-то – очень сложно. Была одна женщина в седьмом классе, которой хватило только на полгода, и чье имя я так и не запомнил. Она визжала на класс с такой силой, что я порой думал, что она сейчас будет нас бить. Выслушивая льющийся поток дерьма из ее рта, я на полном серьезе ожидал что она ударит меня. Даже надеялся на это. Тогда бы ее точно выперли. Ебаные полгода я приходил – или нет – на ее уроки, и она каждый раз орала так, будто ей нужно было выбить признание в убийстве.

Но наравне с самой плохой учительницей английского, вспоминается и самая хорошая – Валерия Максимовна, преподававшая язык весь пятый класс. Она постоянно улыбалась, обнажая ровные белые зубы, одевалась в цветастые блузки, по-доброму смеялась, и у нее даже хватало терпения ждать, пока я переведу очередное предложение. Доучив нас до конца года, она надолго улетела за океан, возвратившись прошлым летом и вновь устроившись в нашу школу.

Не знаю, что послужило причиной: провалившаяся американская мечта или увиденные на контрасте реалии, но она вернулась в наш, уже девятый, класс, совершенно другим человеком. Перестала улыбаться, слегка обрюзгла, ее стала раздражать моя – и не только моя – тупость, а жесты и эмоции одеревенели. Но самый стремный сувенир, который Валерия Максимовна притащила из штатов, – это привычка выпячивать глаза. Может быть, теперь мы кажемся ей взрослыми, и ей страшно, что мы выросли такими глупыми. Но разве в сорок лет непонятно, что мы лишь примеряем маски взрослых, и наш апломб не имеет с правдой ничего общего?

Не так давно в учебнике фигурировала цитата из «Божественной комедии», и, между делом узнав, что никто из класса не читал Данте, она чуть не поседела. Ее глаза вот-вот выпали бы, оставшись висеть на тонких красных нервах. Тряся головой, она повторяла: «С ума сойти». Я сидел через три парты от нее, подперев рукой голову, и иронизировал себе под нос, передразнивая.

– What emergency services do you have in your country? What number do you dial for them? Любимов.

– Я не вижу.

– Чего ты не видишь?

– Задание.

– Какое тебе задание? Я у тебя спрашиваю: What emergency services do you have in your country? – сзади мне подсказали страницу и номер, я уставился в учебник.

– Ну… э-э-э. Police number is zero one.

– Is that all?

– Э… ну. Medical service number is zero three, – мне прошептали, а она выдохнула, надув щеки.

– Вот поедешь ты в чужую страну, Любимов, заболит у тебя что-нибудь, например, и как ты будешь спрашивать номер скорой? – выпучив глаза так, будто почувствовала под одеждой змею. – И не medical service, а ambulance, или как минимум medical care service. И ты забыл артикль the.

– Переведу на телефоне.

– Вообще-то я спрашивала, как это перевести, но ладно. А если нет интернета?

– Туда, где нет интернета, я поеду с переводчиком.

– Любимов… – они все вечно пытаются повернуть картину так, будто именно без их предмета я не смогу спокойно прожить жизнь. А еще с ее лица весь год не сходят громадные мешки под глазами, словно она ночами добывает руду, а потом приходит к нам выпячивать глаза, чтобы не закрылись, громко надрывно говорить, чтобы слышать себя саму, а после вновь уйдет долбить. Мы с ребятами об этом же шутим. Никто ее не долбит вот и агрится.

– Вам не кажется, что нам пора? – шепотом говорю это в спины Маши и Лены, сидящим передо мной.

– Последним физика, – отвечает Лена, откинувшись на стуле и чуть повернув голову вбок.

– И че теперь?

– А перед ней биология, – Маша.

– Вот именно, что перед ней биология. Нахер ее.

– Бле-е. Не знаю, – из коридора доносится звонок, все поднимаются из-за парт, на ходу загребая учебники и закидывая их в рюкзаки.

Лена с надеждой смотрит на Машу:

– Может все-таки останемся?

– Да ну не… – торопливо, мы втроем вклиниваемся в хвост, выходящий из класса.

Между четвертым и пятым уроком самая большая перемена – сорок минут, и бо́льшая часть школы направляется в столовую, запрудив все коридоры и обе лестницы. На четвертом этаже толпа еще редкая – я запрыгиваю на деревянные перила, Лена с Машей быстро бегут по ступенькам. С каждым этажом поток разрастается, тонкие перила несут меня по пролетам до лестничной клетки между первым и вторым этажом, где я, спрыгнув, чуть не сшибаю первоклассника, ростом мне до ремня. Слившись с толпой, держась рядом друг с другом, еще с лестницы замечаем, что охранник за деревянной стойкой у выхода отвлеченно смотрит себе под нос – переглядываемся, продолжаем двигаться с потоком. Когда до двери остается метра три, резко сворачиваем, вылетая из школы под крик охранника:

– Ку-у-уда пошли?!

Но мы-то знаем, что ему, по правде, пофиг и он даже не встанет.

Раскрываю уличную дверь, в лицо ударяет теплый майский ветер, и неосязаемый воздух свободно заливается в легкие, еще хорошо помнящие зимние холода. Приятно находиться на улице без верхней одежды, без тонны ватно-болоньевых вещей, сковывающих движения. До сих пор непривычно выглядит сухой серый асфальт под ногами, и это яркое, слепящее солнце.

Сделав небольшой крюк через Ленин дом, проводив ее, мы с Машей вдвоем доходим до памятника Горькому, неизменно сидящему на набережной, и садимся к его ногам на постамент на краю склона. Она достает сигарету и раз за разом чиркает зажигалкой, пытаясь защититься от ветра своими пухленькими пальцами. Сквозь сигарету и ветер она говорит:

– Бля, наконец-то.

– А Лена еще остаться хотела.

– Да это пиздец. Я не знаю, как я еще два года проучусь. Капец как лениво сидеть.

– И ломает все сильнее.

Прабабушка живет в доме, стоящем перпендикулярно набережной, метрах в пятидесяти от Горького. Она встречает меня спящей в своем рыжем кресле, ничуть не смущаясь громкости телевизора. Скинув рюкзак и сняв ботинки, я, стоя в коридоре, по нарастанию начинаю:

– Ба-аб. Бабушка. Вер Иванна. Ба-а-а-а-аб.

Сначала она приподнимает склоненную на грудь голову, затем медленно поворачивает ее на звук и вздрагивает:

– Ой. Савушка.

– Прет, баб, – я подхожу, и наклонившись к креслу, обнимаю ее. – Опять тя испугал?

Переодевая в чулане брюки, слышу, как она медленно поднимается с кресла, и по скрипучему деревянному полу проходит на кухню. Открыв холодильник, начинает выкладывать из него продукты на стол. Затягивая на ходу ремень джинсов, подхожу к ней.

– У меня есть нечего, но что есть. Картошку можешь пожарить, хлеб есть, колбаса. Можешь кашу подогреть, я утром ела.

– Я не хочу есть, баб, спасибо.

– Пельмени в морозилке, хочешь? – она потянулась к дверце.

– Ба-аб! Я не голоден.

– Там еще смесь, эта… Как ее? Гавайская.

– Спасибо. Я не хочу, просто чай выпью, – молча смотря мне в глаза, она в мыслях взвешивает, стоит ли продолжать уговоры.

– Ну чай пей, а я с тобой тут посижу, – наконец она отпускает дверь холодильника и, повернувшись к табуретке спиной, оперевшись рукой о стол, плавно опускается, будто медленно стравливая давление.

Убрав колбасу, сыр и овощи обратно в холодильник, зажигаю под черным железным чайником на плите синий венок, и сажусь за стол, напротив светящегося окна, еще грязного с зимы.

Ты сама будешь?

– Да нет. Я уж пила, – молчит – Ты вчера смотрел, этот, как его? Ну…

– Телевизор?

– Точно. Ниче голова не держит – все забываю.

– Я же не смотрю его, баб.

– Там концерт какой-то показывали, так вот бабы все – юбка по пуп! Ходят по сцене, визжат чего-то, жопами во все стороны вертят. Ужас! И ведь все деревенские. Все из деревни сбежали – ни мозгов, ни вкуса, только и могут что жопами крутить!

– А что делать, баб.

– Вот я никогда себе такого не позволяла, всегда аккуратная ходила, платья всегда постиранные были, выглаженные. Если бы меня кто такой увидел… Я б не знаю… а, – слова подбираются медленно и сложно, и она смущается этому, сведя вместе свои белые тонкие брови.

Махнув рукой, неторопливо продолжает:

– Мы когда с Ваней в Германии жили, он часто мне платья новые покупал. Да и как иначе? Все-тки как-никак – жена офицера. Сарафаны там были разные, целый магазин – и все в тряпках. Но я там редко бывала, часть за городом была, а мне в машине плохо всегда было. И если мы соберемся вместе, я по обочине иду, а у Вани машина была с водителем, серая, и вот он рядом едет, окно открыто, и мы о чем-то гово… – она замолчала – Я тебе разве не рассказывала?

– Не, баб.

– Чего?

– Говори, не рассказывала! – чуть повысив голос, ответил я, чтобы ей было слышно.

На самом деле рассказывала. Рассказывала бессчетное количество раз, но сейчас, как и в остальные, я терпеливо слушаю. Прабабушке далеко за восемьдесят, она уже много лет не выходит из дома, живя с подаренной мной сухопутной черепахой. Ухаживаем за ней мы с мамой, остальные родственники перебрались в другие города, и в лучшем случае приезжают раз в год. Слушателей у бабушки не слишком много. Раньше я раздражался, когда день за днем она пыталась говорить мне об одном и том же, но, когда понял, сразу привык.

Мой прадед был офицером – война застала его несущим службу на Дальнем Востоке, в военной части близ Амура, на границе с Китаем, откуда он не был перенаправлен к боевым действиям из-за опасности нападения со стороны Японии. Затем, в одно из его увольнений, нашлась моя прабабушка, поехавшая за дедом и успевшая родить на востоке двоих детей. Потом переехали в ГДР, где провели еще несколько лет, после чего вернулись в родной Киров. Дед рано умер, не дождавшись меня, но сотни страниц бабушкиных рассказов выстроили в моей голове более-менее четкий портрет. Почему-то он ощущается мной как реальная личность, а молодая бабушка – нет. Странно думать, что приземистая, круглая старушка со вставной челюстью и большими толстыми очками когда-то была молода; что она пересекала на поезде всю страну с двумя детьми, катаясь между Кировом и Хабаровском; что она бывала за границей тогда, когда ее не существовало; что она завидовала и завидовали ей, что она любила и любили ее. Так странно думать, что она когда-то жила.

Рассказав про то, как Ваню любили солдаты, бабушка говорит:

– Ну ладно, спасибо тебе. Пойду я посплю немного, – помогаю ей встать, и она медленно, опираясь на стены, уходит в свою комнату.

Каждый раз умиляюсь, когда после монологов она с благодарностью уходит, будто выполнив какую-то норму по количеству слов.

На часах два пополудни, шагаю по квартире, скрипя половицами, в ожидании сообщения. Пробую смотреть толстый телевизор, оставленный прабабушкой, но все, что есть на экране, – жизнеутверждающая реклама тампонов и безалкогольного пива. Выключив, ложусь на диван с книгой, но не могу на ней сконцентрироваться, все мысли неизменно сводятся к размышлениям о предстоящей ночи. На застекленном балконе, освещенном солнцем, повис тепличный горячий воздух. Я открываю створку, и в ноздри врывается мятная, холодная свежесть. На балконе слева, метрах в пяти, курит сосед, песочный глухой дед в квадратных очках, чей телевизор слышно даже в подъезде, и я машу ему, а он машет мне в ответ. Просто стою и дышу, смотря на небольшой сквер через дорогу.

Руки чешутся чем-нибудь заняться, чтобы время пролетело скорее. Стаскиваю с бесполезного хлама, пролежавшего в углу балкона всю зиму, плед, думая посмотреть, что там, и сразу натыкаюсь на черный ручной насос. Ох, Вера Ивановна. Каждый год мне приходится покупать новый велосипедный качок, потому что бабушка, видимо, не идентифицируя насосы, распихивает их в самые неподходящие места.

Он словно намекает. Вернув плед на место, оставив балконную дверь открытой, чтобы проветрить, я прохожу через гостиную и достаю из чулана велосипед, покрытый слоем пыли, и, перевернув, ставлю на руль. Подкачиваю шины, влажной тряпкой прохожусь по матовой, поцарапанной во многих местах раме, раскрутив педали, переключаю скорости, проверяя работу; зажимаю тормоза – задние стоит подтянуть. Присев на рыжее кресло, набираю по болотно-зеленому проводному телефону, стоящему на столике рядом, выученный еще в начальной школе домашний телефон Петра. Петин отец, можно подумать, когда-то ограбил магазин инструментов, потому что у него всегда находятся «именно те». Думаю, если спросить у Пети башенный кран, он и его найдет, порывшись в ящиках, и через пару минут выломает стрелой оконную раму.

Сходив в соседний дом за шестигранником, отворачиваю болт, сдерживающий железный тросик, идущий к тормозной колодке, и, вытянув его на миллиметр, затягиваю. Затем раскручиваю колесо и проверяю – слабовато; вытягиваю трос сильнее, пытаясь добиться максимального натяжения. Люблю, когда слегка напрягаешь пальцы, незначительно прижимая ручку, и велосипед уже начинает замедляться. Перетянул – колесо перестало крутиться. Немного стравливаю и опять начинаю потихоньку затягивать болт. На телефон, лежащий на полу рядом, приходит оповещение от Маши:

– Го!

Ну раз го – значит го. Закручиваю трос как есть, торопливо завожу велосипед обратно в чулан, с шумом опрокинув на стену, и выметаюсь на улицу.

Присаживаясь на диван, на котором сидит Лена, случайно ставлю ногу вплотную к ее так, чтобы соприкасались наши икры, она почти сразу же отодвигается, а затем и вовсе пересаживается на стул. Окей.

Они с Машей решают, что мы будем сегодня пить, я безучастно сижу в телефоне, листая туда-сюда новости. Приходит сообщение в общую классную беседу: это Марат отправил только что снятое им видео. На нем он секунд восемь бежит по улице за каким-то рыжим котом, и, пыхтя, в своей манере наигранно орет: «Лисы ебаные, я всех вас убью! Всех кур пожрали. Я сам вас сожру, бестии остроносые. У-у-у бля!». Я смеюсь слишком громко, чем нарушаю идущий разговор. Встав между Леной и Машей, чтобы показать видео, прижимаюсь к Лене плечом, но она снова отодвигается. Знаешь, было бы намного легче, делай она это специально, выстраивая игру, но каждый раз ей руководит подсознание, больно меня укалывая. Шарахается, будто мы одной полярности.

Хочу ее трогать, хочу, чтобы она говорила со мной и обо мне:

– Сделаешь мне кофе? – да что угодно, лишь бы просто посмотреть ей в глаза и напомнить: я тут, привет.

Она встает у плиты, помешивает в турке воду, с еще не пропитавшимся помолом. Позади, из окна падает яркий солнечный свет, отражаясь от напольной плитки и выделяя искрящиеся белые волосы, темными линиями обнимая ее объемную попу в мягких домашних штанах.

Лена аккуратно ставит чашку на барный стол, и я, взявшись за ручку, но не приподнимая, с шипением пододвигаю ее к себе и делаю глоток.

– Ты что, без сахара?

– Ну да.

– Фу. Я только с шоколадкой могу без сахара пить.

– У тебя, кстати, ее нет?

– Ща посмотрю. Мама, блин, прячет их от меня постоянно, потому что я их сжираю, – она встает со стула, и увлеченно берется открывать створки кухонных ящиков, быстро осматривая.

– Лен, ты и так жирная, куда тебе шоколадка, – Маша валяется на диване за мной, положив ноги на стену, напевая себе под нос какую-то песню и с кем-то переписываясь.

– Сама жирная.

– Посмотри вон – у тебя сало с боков свисает. Скоро беконом торговать начнем.

– Да отстань, – Лена, хрустя фольгой на ходу ломает шоколадку, найденную средь сковородок. – Мама точно знала, чего я не буду делать. – Возвращается на стул.

Маша, активизировавшись, встает рядом со мной, положив на плечо руку, Лена отодвигает от нее плитку.

– Дай сюда, женщина.

– Сало. Бу-бу-бу. Бекон продавать. Бе-бе-бе.

– Да я же шучу. Я любя. Дай сюда.

По гостиной разбросаны неубранные игрушки Лениных младших братьев, вместе с родителями укативших на дачу, и я, взяв пластмассовую пожарную машинку, вожу ее по ковру. Поперек кресла, перекинув ноги через подлокотник, лежит Маша. Лена, сидя на полу, облокотившись спиной на диван, тычет пультом в поисках музыкального канала.

– Сав, так че, ты уходишь? – Маша.

– Ну а какие еще варианты. С моей любовью к школе мне и террористом недолго стать.

– Я бы тоже ушла, но хз куда. Да и ЕГЭ при любом раскладе сдавать потом.

Собирает вещи после девятого половина класса, человек десять: наиболее деревянные и те, кто не любят ее слишком сильно. Я отношусь к обеим группам. Собралась уходить даже Настя Фролова, у которой я списывал еще в первом классе и которая с тех пор не теряла позиций отличницы. Я так удивился, услышав краем уха, что она уходит в колледж, что даже заговорил с ней на перемене, получив в ответ что-то вроде: «Я устала, и меня все бесит». А мне-то думалось, что умницам-девочкам только и нужно, что домашнее задание да побольше.

Я бы остался. Уйдя после девятого, я получу на руки аттестат неполного среднего образования, ниже его лишь справка об окончании, и мне так или иначе придется учиться четыре года в колледже, где я получу уже среднее специальное. Потом еще в лучшем случае три года в университете, после которого мне выдадут диплом об оконченном высшем образовании. Но я слышал, что само «высшее» сейчас стоит мало, и нужно получать степень магистра, на что уйдет еще два года. Что в итоге? Всего лишь через девять лет, в свои двадцать пять, я смогу перестать учиться! Девять лет.

Моя ненависть к школе не основана на любви к безделью, просто мне кажется, что все это один большой обман, а школа – фундамент этого обмана, с высоты которого еще можно спрыгнуть. Я не говорю наверняка, но с самого детства, десятки самых разных взрослых твердили мне о важности школы и оценок в ней. Я же последние года три посещаю ее редко, а уроки перестал учить классе в пятом, когда на их решение стало требоваться больше пятнадцати минут, – и не произошло ничего ужасного. Напротив, я более чем доволен собой. Со своими плохими оценками, запоротой посещаемостью я девять лет остаюсь в классе лидером мнений, и пользуюсь в школе уважением среди учеников. А есть, например, Лида Воронина. Она безупречно учится, если ее нет в школе значит ее убили или держат насильно, у нее милое лицо и объемная фигура, но все это перечеркивает единственный минус – она тупая. Есть Лиза Землянская, и в школьной программе не существует вопроса, на который она не сможет ответить. Но она ебнутая. Есть Коля Шумков, и он просто тупой и ебнутый одновременно, хотя его оценки заслуживают похвалы. Я бы мог быть субъективен, будь антагонистом отличников, эдаким хулиганом, портящим им жизнь в обиде за их мозги. Но мне плевать.

– Знаешь, Маш, я бы остался, если бы в классе оставили тебя, Лену, Новгородского и Куриева. Ну и Петю с Коваленко, чтобы один молчал, а другой заебывал. Меня просто задолбали эти тупые рыла с обеих сторон баррикад.

– Да похер на них. Сдашь ЕГЭ и, как нормальный человек, сразу пойдешь в университет.

– В какой?

– Писательский! – она развела руки и рассмеялась.

– Вот именно, знать бы, ради чего страдать. Тогда бы может и остался.

– А писателям не нужно образование?

– Ну, если под образованием ты подразумеваешь институт – необязательно. Возьми вон Хемингуэя того же.

– Но ты то не Хемингуэй, корочки все равно нужны. Кому ты будешь нужен без универа?

– Ну да.

Лена запрещает Маше курить в квартире. Мы уже ни раз убеждались в нюхательных способностях ее мамы, которая, приехав через два дня после выкуренных на открытой лоджии сигарет, чуяла запах. Во дворе курить тоже нельзя: там соседи, консьержка, и Гранева терпела, сколько могла, а теперь вытащила нас к набережной, солнце на горизонте которой медленно тает, даря последние лучи сотням крыш в нижней части города. Всю набережную, весь склон, на сотню метров уходящий вниз, облепили люди: из открытых окон автомобилей, непрерывной полосой занявших и без того узкую дорогу, перемешиваясь между собой, доносится музыка разной громкости; туда-сюда пролетают велосипедисты; неторопливо прохаживаются мамы с колясками; большие компании облепили скамейки, попивая пиво, скрытое бумажными пакетами; какие-то два парня курят, сидя на багажнике своего черного хэтчбека, кальян, запах которого распространяется неощущаемым ветром.

Я помню время, когда набережная, весь этот аккуратный склон с дорожками и лавочками, была одной большой заросшей кустами помойкой. Мы с ребятами находили здесь засохшие, полые трубки неизвестных растений и пытались курить их, вдыхая царапающий горло дым; разжигали костер прямо на лестнице набережной, ведущей вниз, под ветвями куста, дугой склоненных до земли, и жарили на палках белый хлеб. Никто не говорил нам и слова, наверное, потому что было некому. Помню, сквер напротив бабушкиных окон, звался во дворе «лесок», и это было просто заросшее место, исчерченное узкими тропинками, куда ходили бухать бомжеватого вида люди, а мы – лазать по деревьям. Тогда было тихо, а вот это – шум-гам – случилось буквально пару лет назад, вместе с газонами и дорожками, покрытыми брусчаткой. Теперь в каждый погожий денек сюда съезжаются люди, и до поздней ночи пьяно громко общаются, не замечая жилых домов, в окна залетает шум проносящихся автомобилей. Мы идем втроем, постоянно разрываясь и меняя траекторию, чтобы разминуться с толпой, и мне обидно, что какие-то левые люди приезжают сюда гулять. Это моя набережная, и вид с нее мой.

– Извините, у вас не будет сигареты? – наверное, сигареты – единственный толк от этого громадного скопления людей. Идя по набережной, Маша за пять минут может набрать с пол пачки, и здесь никто не спросит ее паспорт.

– Бля. Оксана говорит, что ей нужно задержаться на работе – часов в девять только выйдет, – говорит Маша, продолжая лупить в телефон.

– Ну, в половину она тут будет, с ней и купим.

– А если не успеем до десяти?

– Пускай в ебенях покупает и нам везет.

– Стеклянную бутылку?

– Я же не прошу ее ящик пива тащить.

– Может пофиг? Сами купим?

– Пусть тогда Лена идет.

– Я одна не пойду – она резко ворвалась в разговор.

– Блин. Ну пошли вместе, – и все же, лучше бы это сделала Орлова. Лучше в смысле не в общем и целом, а лично для меня. Мне всегда стыдно покупать алкоголь, я очень боюсь, что мне откажут, и каждый раз чувствую себя каким-то преступником.

Свернув во дворы, доходим до несетевого продуктового в жилом доме. Маша, вместе со своим по-детски мягким лицом, остается курить на улице, мы с Леной заходим в магазин. Седой мужчина покупает мясо, улыбаясь продавщице. Ждем: я стою у витрины с молочкой, внимательно изучая кефир, и краем глаза наблюдаю за Леной, которая уверенно рассматривает алкогольные полки за прилавком. Единственный наш шанс – ее грудь, как бы намекающая на взрослость, но никак не мое безбородое чистое лицо. Забрав сдачу, мужчина выходит, и Лена уверенно, но быстро, заготовленной фразой произносит:

– Можно, пожалуйста, «Мороз и солнце» 0,7?

– Паспорт? Без паспорта я ничего не продам.

– Совсем?

– Совсем. Заработаю двести рублей, а потом штраф тридцать тысяч платить, – стесняясь, мы быстро уходим.

Набережная Федоровского стоит высоко на склоне, откуда хорошо обозревается нижняя часть города, отрезанная слиянием Оки и Волги. С двух перпендикулярных склону сторон, она обрезана глубокими оврагами, через которые перекинуты пешеходные мостики. В итоге получается небольшой полуостров в четыре улицы, застроенный спальными коробками. Ни одна дорога здесь не ведет никуда, кроме набережной и немногочисленных дворов, отчего создается камерность и обособленность этого района. Если же углубиться дальше, в сторону «континента», в противоположную рекам сторону, то взору предстанут грустные покосившиеся дома, построенные сотню лет назад и населенные ныне не самыми успешными людьми.

– Если и тут не продадут, то это пиздец.

– Маш, ты гонишь? Хотя бы раз такое было?

По длинной лестнице мы втроем спускаемся в подвал деревянного дома и оказываемся в «Олеандре»: узком и низком магазине, с подозрительно невысокими ценами на алкоголь. Сюда заходят пропитые алкаши из соседних деревяшек, у входа часто ошиваются подростки, промышляющие по району мелким воровством, дети тех самых алкашей, приходят опохмеляться грустные работяги из девятиэтажного общежития напротив. Здесь все и всем продают, и взять сигареты или пиво – ладно. Но опыт в виде блевотины показал, что брать здесь крепкий алкоголь опасно. Но что делать?

Продавщица, многозначительно улыбаясь уголками рта, кладет купленные нами бутылки в черный непрозрачный пакет.

Возвратившись на кухню, Лена с Машей падают на диван, и я, открутив крышки, протягиваю им по бутылке пива, а сам сажусь к столу будто с интересом смотреть телевизор, но на самом деле краем глаза пристально наблюдаю за Леной. Она держит прозрачную бутылку, презренно оттопырив мизинец, и пьет аккуратными, маленькими глотками, обнимая губами самый конец горлышка.

– Маш, дашь попробовать? – вообще-то я хотел спросить у Лены, но в последний момент не решился. Хочу дотронуться до ее губ, пусть даже так, но, когда думаю об этом, появляется ощущение, что мысли проецируются на лоб, и жест кажется настолько явным, что они мигом поймут, для чего мне на самом деле пробовать этот сладкий лимонад, названный пивом с чьей-то широкой руки.