Текст книги "Пора"

Взять Коваленко: его IQ сопоставим с IQ цветочного горшка, но его сегодня после уроков не оставили, более того, влепили за год четверку. С натягом, конечно, но это четверка. Отсутствие у него мозгов позволяет действовать с невообразимой борзостью: ничего не уча, в конце каждой четверти на протяжении всех лет он начинает атаковать каждого интересующего его учителя, неся какие-то презентации, беря дополнительное домашнее задание, которое ему кто-нибудь решает тут же в коридоре, и всем видом начинает показывать, как ему важна хорошая оценка по предмету. И учителя зачем-то ему верят, хотя всю четверть он сидел, спрятав уши под партой, и ни на что не отвечал. Плевать, что он ничего не понимает, главное – он показал, что ему важна оценка. А правильно ли это? Я же просто не хочу никого обманывать и убеждать в чем-то, ведь в конечном итоге и я, и он не знаем одинаково. Разница лишь в том, что у Коваленко в журнале четверка, а у меня – тройка. Просто потому что я не хочу врать.

***

К ГИА готовлюсь так же, как на протяжении девяти лет готовился к контрольным работам – никак. Единственное отличие в том, что с каждым днем я все сильнее нервничаю, понимая, что мне не на что рассчитывать, кроме как на ответы, которые, по слухам, ожидаются. Нервничают даже те, кто учится хорошо, что говорить обо мне. Засыпая ночами, думаю, что будет, если я ничего не сдам, а днями пытаюсь отвлечься, находя какие-нибудь дела.

Зайдя в театр со служебного входа, нагибаюсь к окошку и обращаюсь к улыбчивой старушке:

– Здравствуйте. Я к Вяткину, он меня ждет.

– Здравствуйте. Как идти знаете?

– Да.

– Пожалуйста.

– Пасибо.

После гардероба налево, по лестнице на второй этаж, мимо буфета, снова налево, к гримерке с золотой цифрой «18» и тремя фамилиями под ней. Легко стукнув костяшками пальцев по двери, слегка приоткрываю ее:

– Привет, Юр?

– О, здравствуй родной, заходи, – он поднимается от зеркала, ярко освещенного лампами, уже одетый в черный костюм и шляпу, и обнимает меня. – Сейчас, я догремируюсь, и в буфет сходим.

Посмотрев на наручные часы, продолжает говорить:

– Время еще есть. Как дела?

Буфетчица помнит меня еще с тех пор, когда я был в два раза ниже стойки, за которой она стоит, когда я просиживал репетиции и спектакли за кулисами театра, потому что меня не с кем было оставить. На мое «добрый вечер» она одаряет меня теплой улыбкой и здоровается, хотя очень не любит, когда в служебный буфет заходят посторонние.

– Можно… – Я задумался. – Эклер и кофе с лимоном. Спасибо.

– Родной, а поесть? Макароны с котлетой вот есть. Суп?

– Не, Юр, спасибо. Я дома хорошо поел. Правда.

– Точно?

– Точно!

Это в театре я впервые увидел, что кофе пьют с лимоном, и теперь неуклонно следую этому рецепту. С маленькими чашками на блюдцах мы присаживаемся за стол у высокого окна, выходящего на маленький сквер сбоку театра. В раскрытой настежь двери буфета появляются новые лица, и все как один вместо приветствия спрашивают:

– Сав, ты еще что ли вырос? – в ответ я сдержанно улыбаюсь.

– Куда думаешь поступать? – спрашивает крестный, перекинув ногу на ногу и выпуская вбок сигаретный дым.

– И ты туда же! Я не знаю, Юр. Куда мама скажет. Ва-аще все равно, лишь бы не в школе, блеин. Сдать эти долбанные экзамены – и пофиг. Хоть куда, – в ответ он смеется.

– Волнуешься?

– Все волнуются.

– Да ладно, дорогой. Бывают и пострашнее вещи. Это же просто школа, еще вся жизнь впереди.

– Я знаю, но, блин, вообще не могу, даже примерно, предсказать, как все пройдет. Щас же нам ввели новый экзамен. Раньше бы я не сомневался, что списать можно, подглядеть, а щас говорят, что даже телефоны отбирать будут.

– Вечно они что-то придумывают… Ты, главное, не волнуйся. Даже если не сдашь, ничего плохого не произойдет. Ну не сдал и чего? На расстрел?

– Придется дворником стать.

– Ой, да прекрати… В театральное так и не надумал поступать?

– Не, Юр. Куда-куда, но не в театральное. Лучше уж реально дворником.

– Почему так категорично? – он зачесывает рукой длинные волосы, упавшие на глаза, и мне виден блеск его улыбки.

– Ну знаешь, я все детство видел, как это сложно. Как сложно было тебе там, бабушке, слышал ваши истории, и после них вообще не хочется соваться. Не то чтобы я считаю все остальное легким, просто всего остального я не видел, а профессия актера кажется мне очень близкой. Будто я знаю чего ожидать.

– То есть ты из-за нашего, так сказать, нытья, не хочешь? Ну слушай, девяностые, начало двухтысячных. Там не только актерам тяжело было, но разве сейчас мне или бабушке по-особенному плохо живется?

– Нет, нет. Просто это нежелание на подкорке мозга засело. Да и не только из-за вас, много причин. Например, еще я боюсь быть неуслышанным. Вот в зале сидит у вас человек по четыреста, пятьсот, и у меня нет уверенности, что хотя бы один процент услышит то, что хотел сказать режиссер, то, что хотите сказать им вы.

– Так это и неважно.

– В смысле?

– Ну Сав. Суть не в том, что хочет донести до тебя режиссер или актер, или еще кто. А то, что ты сам хочешь почерпнуть. Посади дурака на самый гениальный спектакль, и он, в кресле развалившись, с уверенностью скажет: «Херня». А посади на лавочку какую-нибудь с алкашами умного, он и там найдет о чем поразмыслить. Конечно, важна и игра актеров, и режиссер, но…

Из десятков радио, развешанных по стенам всех служебных помещений, раздается звонок, и женский голос объявляет: «Внимание. Был первый звонок».

– Ну ладно, сложно это все, не будем. Не хочешь – так не хочешь. Летом собираешься куда?

– Да, с мамой, Женей и Кариной в Созополь собираемся, в Болгарию. А ты куда-нибудь?

– В Болгарию? Молодцы! А я как обычно, в Самару выбраться хотя бы недели на две. У родителей дача, буду папе помогать, а то он у меня старенький уже, сложно ему, а маме еще сложнее. Один брат помогает, но у него самого семья.

– Сколько папе сейчас?

– Восемьдесят пять.

– И он в… Норме? – чуть не спросил, в своем ли он уме.

– О да, Сав, еще в каком. За рулем даже ездит, взял себе «Фиат» новенький заместо «Москвича», оберегает его как зеницу ока. Зимой в гараже хранит около дома, бережет для дачных поездок. У них квартира прямо на набережной, у Волги, и там большущий чистый пляж. Буду купаться ходить. Мы с тобой как-нибудь съездим туда, я тебе покажу все.

– Как-нибудь, Юр, как-нибудь.

Каждый год всю мою жизнь мы говорим это «как-нибудь», но оно никак не приходит. Второй звонок; я одним глотком допиваю кофе и ставлю его к мойке, говоря «спасибо» в раскрытую кухонную дверь. Юра со своей чашкой уходит в гримерку, а я – в зрительный зал.

Выйдя в партер, вижу черную голову билетерши, которой я почему-то особенно не нравлюсь, и сразу разворачиваюсь к лестнице, ведущей в амфитеатр, хотя наверняка знаю, что внизу будет полно свободных мест. Пожилая билетерша, с крашенным в черный каре, работает в театре уже очень давно, и мне кажется, я даже почти уверен, что и мое лицо она помнит не хуже, чем я ее, но каждый раз, стоит мне сесть в партере, она сразу же появляется рядом и спрашивает билет. Я, на зубок зная нашу с ней пьесу, отвечаю:

– Я без билета, – обязательно мнусь и тише продолжаю. – Вяткин – мой крестный.

И она раз за разом отправляет меня в амфитеатр. Жалко ей что ли? Партер все равно заполняется редко, разве что на премьерах да на открытии сезона. Но, в общем, и сверху неплохо, у громадной, светящейся желтым светом люстры, висящей на толстенной цепи, скрытой бархатным чехлом. Отсюда виден весь зал на семьсот мест, некогда, сотню лет назад, считавшийся большим и современным, а ныне выглядящим, как теплая локация какого-то дореволюционного романа. Над сценой, закрытой тяжелым темно-голубым занавесом, у расписанного вензелями потолка красуется белый двуглавый орел, скинувший рабочие инструменты обратно на землю во время последней реставрации.

Выбрав место, а выбирать есть из чего, – кто вообще покупает сюда билеты, – я успеваю подумать о сказанном Юрой, о том, что, может быть, и правда пойти на актера. Он, конечно, прав, что каждый человек сам выбирает, думать ему или нет, игнорировать информацию или преобразовывать ее в мысли, но в любом случае спектаклю необходим посыл, который через игру актера, декорации, должен какими-то путями, шальной пулей попасть в голову зрителя. Какой он, этот посыл, неважно, искажаясь, он все равно превратится в желаемое, но суть в том, что он должен быть. А мне кажется, сейчас в театре нет ни идей, ни посылов, лишь их подобия, по крайне мере, у нас. Возможно, я бы находил на сцене нижегородских театров свои мысли, родись в деревне, и видя за свою жизнь лишь подмостки тамошнего ДК с выступающим кружком самодеятельности, но я видел Москву, Петербург, видел записи иностранных спектаклей, и оттого мне часто противно за то, что в любимой мной провинции пытаются выдать за драматургию. Слишком многие не хотят играть, уяснив за годы работы, что неискушенный зритель съест любую игру, будь даже это не игра вовсе, и в итоге хотя бы один актер, но чаще больше, чаще все, ломают уже изначально плохо поставленный спектакль. Если придя в ресторан, одно из блюд будет испорченным, то это плохой ресторан, и я считаю, что та же самая мера должна относиться и к театрам; они должны проживать, но вместо этого автоматически ходят из угла в угол сцены, краем уха слушая, что говорит коллега, думая о том, что на ужин было бы неплохо запечь курицу

Премьера «№13» состоялась в том году, когда я пошел в школу, и вот я ее заканчиваю, а он продолжается. Это дурацкая комедия положений, тривиальная, как табурет, но оттого не менее любимая, напрямую связанная с годами взросления.

– Уважаемые дамы и господа, просьба перед началом спектакля выключить свои сотовые телефоны. Приятного просмотра.

Девять лет назад в конце еще добавлялась фраза «и пейджеры». Затухает свет, еще секунды оставаясь в воздухе, плавно раскрывается занавес, и колонки резко взрываются энергичной инструментальной музыкой. Спектакль об английском политике, который, будучи в отеле с любовницей, находит у себя в номере труп, и именно его, бездыханное тело, играет мой крестный. Мне кажется, это одна из самых сложных его ролей: два часа его мурыжат по сцене, то сажая на диван, то роняя на пол, то подвешивая на крюк в шкафу, то вообще танцуя с ним, и все это время Юра не должен никак себя выдать. Тут не то чтобы почесаться, даже не вдохнешь нормально.

Декорации, за время существования спектакля, не обновлялись: окно затуманилось, «стены» номера ходят во все стороны, стоит только пройти мимо, разболтанные петли входной двери обслуга отворяет с легкостью межкомнатной шторы из бусин, в искусственные цветы буквально въелась пыль. Но, черт, приятно сидеть и смотреть на сцену, какую есть, видеть актеров, какие есть, будто мять в руках игрушку, забытую в детстве.

В антракте решаю поесть и заказываю винегрет, макароны, сок, Юра опять берет кофе, снова зажигает сигарету и со вздохом опускается на стул.

– Юр, а этот спектакль когда-нибудь снимут?

– Да, – беззвучно губами он проговаривает «бля», – Не говори ничего. Мне уже кажется никогда. И самое глупое, блин, люди до сих пор ходят! Его же не просто так держат. Откуда они только берутся? Мне кажется, не то что город, уже вся область на этом спектакле побывала.

– А во сколько конец?

– Скучно тебе?

– Не-е, ты че, я его могу вечно смотреть. Просто понимать примерно, мне к экзаменам готовиться надо. – по моему личному словарю, готовиться к экзаменам означает волноваться, но ничего не делать.

– В девять двадцать, ты домой потом?

– Ну а куда еще.

– Мало ли, вдруг к бабушке. Подбросить тебя?

– А, ты на машине? Было бы клево, – глазами я отвлекаюсь на молодых парней, сидящих через пару столов, лиц которых не знаю. – А там кто? – их трое, с ними маленькая белокурая девочка с большими глазами, по которой не поймешь, сколько ей лет. Юра оборачивается.

– А, это из театрального студенты. Они в массовке на некоторых спектаклях заняты, видимо, в репзале что-то делают.

Сквозь оживленный людьми шум буфета, мы не услышали третий звонок, и я врываюсь в зал, дожевывая эклер. Спектакль все тот же: ком из событий и не думает разбиваться, продолжая сталкивать персонажей, а я ломаю голову над тем, что будет дальше.

Как учили, поднимаюсь с места только тогда, когда последний артист покидает сцену, хотя весь зал уже встал, аплодируя на ходу и торопясь поскорее свалить. Проходя мимо сцены по служебному коридору, я сталкиваюсь с Юрой:

– Родной, возьми ключ, я сейчас переговорю кое с кем и приду в гримерку.

– Ты на сцене будешь?

– Ну да, за ней. Держи ключ.

– Я лучше на сцене потусуюсь. Ладно?

– Да пожалуйста, – и исчезает.

В детстве я только за тем и ходил в театр, чтобы после спектакля облапать все декорации. На сцене стоит инвалидное кресло, на котором политик собирался вывести труп из номера незамеченным, и не успеваю я в него сесть, как начинает раскрываться занавес, на секунду испугав меня, а затем обнажив пустой освещенный зал. Я укатываюсь на авансцену, чтобы не мешать монтировщикам, и катаюсь туда-сюда. Помню, в детстве, Юре очень не нравилось, когда я садился в инвалидное кресло, мол, плохая примета, но годы моей тяжелой непоколебимости сумели изгнать из крестного суеверия.

***

Я не трус, но я боюсь. Сложно совладать с собой после многих лет, в которые меня беспрерывно убеждали в сложности предстоящих экзаменов. Государственную итоговую аттестацию ввели пару лет назад как современную систему оценки знаний для оканчивающих среднюю школу: минимум нужно сдать четыре предмета, два обязательных – русский и математика, еще два по выбору, но, поскольку я обучаюсь в профильном классе, прибавляется обязательный английский. Мне же проще, выбор падает на ОБЖ. Сначала я думал сдавать физкультуру, но мне сказали, что экзамен по физре проходит за партой, а не в зале, и я забил.

С учебником, на котором разноцветными буквами написано «Основы безопасности жизнедеятельности», я появлялся непосредственно в самой школе раза два в год: когда мне его выдавали и когда мне его вновь нужно было сдать в библиотеку. Преподает, преподавал ОБЖ Степан Андреевич, школьный завхоз, громадный, чуть полноватый мужчина в очках, неубедительный и очень добрый. Он искренне пытался о чем-то рассказывать нам, но куда интереснее было делиться меж собой новостями, отчего уроки шумом напоминали стадион.

Из ОБЖ я почерпнул, что при землетрясении нужно заклеить окно скотчем и залезть под стол; что безопасность – это отсутствие угрозы личности, обществу и государству; что, споткнувшись, безопаснее приземляться на землю калачиком, а дверь по правилам пожарной безопасности должна раскрываться по ходу эвакуации. Однажды я разбирал и собирал макет АК-74. На основах безопасности жизнедеятельности я разбирал автомат.

С экзамена по ОБЖ начинаются две недели, в которые я должен сдать четыре экзамена.

В рубашке и брюках без пятнадцати одиннадцать я уже стою в коридоре на четвертом этаже, шепотом обмениваясь с ребятами шутками о том, что не сдадим. Так-то да, это всего лишь ОБЖ, но кто знает? Это же, блять, ГИА! Мало ли какие вопросы будут заданы.

В натянутой тишине один за другим заходим в класс, на столах в котором уже лежат листы с тестами, ручки, нас просят сесть каждому по отдельности, шашечками. Я сажусь на первую парту, которую все почему-то проходят стороной, на стене рядом висит таблица умножения. И зачем нужно проводить экзамен в кабинете математики? Этот учительский стол, эти формулы, написанные краской на стенах, портреты известных математиков – все это пропитано моей нервозностью. Хорошо хоть нет Ксении Вадимовны, потому что, окажись она тут, у меня точно ничего не выйдет, даже если в тесте единственным вопросом будет «Как расшифровывается аббревиатура ОБЖ?».

Нахмурив брови, просматриваю вопросы и с подозрением начинаю заполнять листок, ставя крестики в ячейках правильных ответов. Попадаются и сложные, например «Терроризм: основные признаки», такие, на которые я бы в жизни не ответил внятно, имея чистый листок бумаги, но найти в нескольких вариантах ответа наиболее адекватный – чаще самый длинный – не представляет никакой сложности. Выполнив задания, я перечитываю вопросы и свои ответы по нескольку раз, пытаясь найти какой-нибудь подвох. Все чисто.

Проверяю еще раз, затем еще, заучив некоторые вопросы наизусть, убеждаюсь в том, что все заполнил верно, и смотрю на настенные часы, висящие над доской – прошло двадцать минут. Поворачиваю голову вбок, чтобы посмотреть, что происходит сзади, и вижу, что братья по уму тоже закончили, и мы не понимающе переглядываемся. Стремно идти сразу – тоже так думаю, поэтому приходится опустить глаза в парту, типа очень мыслитель, и калякать на черновике непонятные символы, перерастающие друг из друга, дожидаясь, пока первым пойдем кто-нибудь другой.

ГИА рекламируют как мегасуперпуперсовременный экзамен, но как по мне – какая-то херотень. Какое значение имеет конец, если до него ничего нет? Конца не может быть без начала, так и ГИА не может существовать без знаний учеников, и речь не только обо мне. Нас пытаются запугать, говоря, что мы обретем проблем, если не напишем какой-то вшивый двухстраничный тест, который каким-то образом должен объять знания, полученные за девять лет. Это просто игра на удачу, в которой ты заведомо проигравший, вынужденный подстраиваться под существующие порядки. Думают меня трахнуть.

Я обучаюсь английскому с первого класса, последние пару лет это четыре-пять уроков в неделю. Класс с углубленным изучением английского языка. Говорю ли я на нем? Не-а. Знаю грамматику? Нет. Может перевожу? Хреново, но даже этот небольшой прорыв принадлежит распространенности английского языка, но никак не школе. Трудно не знать его азов, смотря американские фильмы, играя в американские компьютерные игры, посещая американские сайты и читая книги американских авторов.

Опустим меня. Куриев, в последние пару лет взявшийся за ум, имеет по языку твердую тройку. Назовет ли он хотя бы три английских времени? Его, как впрочем и меня, не хватит больше чем на Past Simple. Новгородский – четверка, он всегда учился нормально и при желании, подумав, сможет построить какое-нибудь простое предложение. Лиза Чижова переведет текст, но не сможет участвовать в живом общении. Разговаривать может человека два в классе, те, кого родители отправляли учить язык за бугор, но и они не на все сто уверены в своей грамматике. Английский, не особо напрягаясь, можно выучить за пару лет, грамотно на нем изъясняться и писать. Мы же потратили девять лет, за которые можно два раза стать преподавателем.

Девять, а-а-а, лет! Это не одна сотня часов, которая ничем мне не откликнулась. Я виноват сам? Да. Но разве семилетний парень может понимать, что ему нужно учить? Семилетнего парня можно заинтересовать и научить, но сам по себе он не обладает знаниями, способными дать ему понимание важности того, чем он занимается. Если бы в свое время я получил толчок хотя бы по одному из предметов, может быть, и не был бы полным троечником. Но толчка не было, как и слова «если». Вместо этого мне показали, насколько скучна и замкнута школьная жизнь.

Возьмем хотя бы самые азы, начальную школу, чьей задачей было вдохновить меня на получение знаний, дать основу для чего-то более сложного. Первой моей учительницей должна была стать молодая преподавательница, которая за месяц до начала учебного года, так и не начав работать, уволилась. Класс уже был собран, и нужно было срочно кого-нибудь найти, поэтому порывшись в пыльных архивах, на белый свет достали Людмилу Семеновну – приземистую толстую старушку. Она не была взрослой женщиной, хотя в семь лет все женщины старше пятнадцати кажутся тебе взрослыми. Она была именно старушкой: передвигалась со скоростью катка, плохо слышала, носила толстенные очки, ее лицо напоминало бульдожью морду, расправив складки которой можно было бы узнать много нового о пермском периоде. Большую часть времени Людмила Семеновна была очень добрая, но периодически в ее голове что-то замыкало, и начинался ор. Никто не мог предсказать, когда это произойдет, она всегда проявляла свою агрессию невпопад: однажды у меня упала ручка, честно – сама собой скатилась с парты на пол, и, когда я поднял ее, выпрямившись на стуле, она стала кричать, чтобы я перестал баловаться. А я и до этого сидел тихо в отличие от остального галдящего класса. Или как-то раз Настя Фролова решила дома слишком много задач по математике, и, когда гордо заявила об этом на уроке, Людмила Семеновна разразилась лаем, спрашивая, чем та теперь будет заниматься на уроке. А Настя Фролова просто любила учиться, и хотела чтобы ее похвалили за то, что она решила больше, чем нам задавали.

Но сильнее всего мне запомнился учебный день, в который Людмила Семеновна отменила уроки, потому что утром у нее был бассейн. Когда я уже добрался до дома, завуч позвонила моей матери:

– Здравствуйте, Савва вроде тут был, а теперь – нет. Людмила Семеновна уроки отменила, Савва дома?

Об отмене уроков я услышал еще на входе, и, не особо разбираясь, что к чему, летящей походкой направился к дому, думая, что, если даже уроки есть, я обвиню во всем дезинформаторов.

С третьего по пятый у нас преподавала Милена Валерьевна, и с ней я полюбил музыку. Мы разучивали разные песни, она аккомпанировала нам на пианино, даже несколько раз ставили настоящие мюзиклы. Думаю, так получалось потому, что Милена Валерьевна была учительницей музыки со средним образованием, а не преподавателем начальных классов.

Перебирая в голове ушедшие годы, я могу честно сказать: я очень плохой ученик, но не из-за оценок по алгебре или физике, а из-за того, что я не научился самому главному – сидеть тихо. Они догматично суют учебники, забывая, что это всего лишь книжки, написанные такими же людьми, а не богами, уверяя, что в них правда, с которой глупо спорить. Хочешь красный диплом? Зубри главы, формулы, ничего не выдумывай, не изобретай, просто год за годом учи команды, как цирковой пес.

Пытаясь увидеть решение теста, открытое на телефоне под партой, жонглирую зрачками глаз. Нам говорили ответов сто процентов не будет, ничего списать не удастся, на входе в класс будет стоять двадцать полицейских с автоматами и цербером на цепи, который будет разрывать на части всех, пытающихся пронести шпаргалки, не говоря уже про телефоны. И так постоянно! Тебе втирают, что все вокруг сложно и серьезно, а в итоге выясняется, что серьезный и сложный ты один. Тот, кто каждую ночь сокрушался тому, что придется все пересдавать следующим летом.

Тест я скатываю минут за пять и остается лишь задание, в котором нужно написать небольшое сочинение. Выполнять его необязательно, тест уже точно даст мне тройку, но делать все равно нечего. О чем задание я врубаю с трудом, кажется что-то типа: «Напиши историю про уродскую утку». Узнать бы точный перевод, а интернет, собака, отключен за недостатком средств. Сзади сидит Егоров, чувак с легкой степенью аутизма, а спереди Лида, в чью сторону лучше даже не дышать. В четвертом классе она пролила воду мне на рубашку, и я в шутку обозвал ее сучкой, потому что в четвертом модно ругаться матом, это как курить в восьмом. А она рассказала об этом своей маме, которая позвонила моей, со словами: «Наверное, Савве очень дорога эта рубашка, раз он так расстроился. Давайте мы постираем ее». Помню как сейчас – катаю по ковру машинки, у меня там пробка на перекрестке из-за аварии, заходит мама и такая: «Лидина мама позвонила и сказала, что ты обозвал Лиду сукой». Я смотрю на маму, она – на меня, потом разворачивается и уходит дальше делать дела. Мама всегда понимала, что к чему и сильно не удивилась. В этой истории – вся Лида, поэтому ничего не остается, кроме делать, как понял.

Пишу об уродской утке, хотя может и не про нее речь, но и рассказом это назвать трудно, скорее набор слов, которые, по моей логике, могут как-то сочетаться.

Ugly duck walking to street in yellow shoes, and see beutiful Dog.

– Hello, what your name mister? (в задании было указано количество слов)

– Get out, Duck. You sucks.

Вырвавшись из школы, с ребятами идем к ближайшему магазину, чтобы купить дешевую газировку и чипсов, в честь еще одного сданного экзамена, и по пути я рассказываю:

– Пацаны, вы бы видели, какое я охуенное сочинение написал. Мне нужно было про уродскую утку написать, и я придумал, типа, что она подкатывает к разным зверям, а все грят, что она отстой и, короче, взрывы, убийства, голые сиськи. Вы аттестаты получите, а я – нобелевскую.

– Типа про гадкого утенка?

– А как гадкий утенок по-английски?

– Ugly duck. У меня тот же вариант был.

– Бля. Гадкий утенок звучит лучше. Я все сочинение писал с мыслью, что речь об уродской утке.

– Дебил. И че ты написал?

– Ну типа: dog say u sucks. И на этом построил весь свой эпос.

– А ниче, что sucks – это мат? – из тела буквально улетучивается жизнь, но резко возвращается, когда я вспоминаю, что говорю с Шариковым.

– Бля, да иди ты нахуй! Ты мне два месяца назад сказал, что спид передается через слюну.

– Чего-о?

– Чего? На русском, бля! Я потом у мамы спросил, она меня чуть тарелкой не ебнула.

– Ты нормальный? Я не говорил такого.

– Ну да, не говорил. Затирай теперь. Доктор хуев.

Ксения Вадимовна нравится мне больше других учителей, я же ей – не очень, потому что ее уроки я посещаю не очень и алгебру знаю не очень. Да и геометрию. Я нихрена не смыслю в точных науках, но она симпатизирует мне как командующая оппозицией. Ксения Вадимовна – единственный учитель, на уроках которого все молчат, молчали и будут молчать. Она мне нравится, потому что относится к ученикам, как и к своему предмету, серьезно. Но я не могу. Пытался, но все эти логарифмы, теоремы, уравнения, звучат как какофония, которую невозможно разобрать.

За ГИА по математике волнительно больше всего, потому что за годы учебы Ксения Вадимовна сама стала воплощением своего предмета – строга и не прощает ошибок. Но ее рядом нет. Просмотрев задачи, на черновике решаю наиболее простые, ясные даже мне (да, там есть и такие), а потом, краем глаза посматривая на учительницу экономики, задумчиво смотрящую в никуда, достаю телефон, пытаясь не скрипнуть стулом. То, что на экзамене не должен присутствовать преподаватель, чей предмет сдают, тоже нововведение ГИА. Типа чтобы учителя не помогали.

Найдя в скачанном файле свой вариант, поглядывая на время (на самом деле – на учителя), неторопливо списываю. Списываю так, чтобы хватило на тройку, и, закончив, опять сижу в ожидании, пока кто-нибудь, думающий своей головой, не пойдет сдавать. Встает Чижова и, покачиваясь из стороны в сторону, доходит до учительского стола и кладет работу, после чего, махнув на прощанье рукой, уходит. Я жду следующего человека пять, десять минут, но никто не встает, хотя обычно сдача работ происходит одной волной, стоит только начать. Пятнадцать минут. Чижова создала вакуум, только запутав, хочется уже свалить, но не слишком ли рано?

Да ну и хуй с ним. Через час и десять минут после начала экзамена я вторым подхожу к учителю и уже открываю рот для «До свидания», когда она просит меня подождать. На ее столе лежит стопка решенных работ, и, найдя в ней мой вариант, кладет его рядом с моим листком и, сравнивания, пробегается взглядом.

Говоря честно, все мы прекрасно понимаем, что школе не нужна запоротая статистика, и не напиши ничего – все равно помогут, но догадки, даже пусть ты в них почти уверен, не дают никакой уверенности. Но, бля буду, это так, взять хотя бы Егорова: он в третьем классе обоссался в штаны, то ли забыв, то ли постеснявшись попросить у учителя выйти, он имя-то свое говорит с неуверенностью, но он сдаст. Точно сдаст.

Сверяя работы, сначала она вопросительно поднимает бровь, затем опускает, и ее рот расплывается в еле заметной улыбке.

– Давно ответы появились? – тихо спрашивает, не стремясь обвинить или задеть.

– Вчера, – отвечаю я себе под нос.

Вообще-то неделю назад, но мне почему-то стыдно говорить правду.

Русский и литературу последние три года у нас преподает Александра Павловна. Добрая, слегка пухленькая, ходит обычно в платьях с открытыми плечами, длиной до колена, и искренне восхищается русской литературой. Мы полюбили ее почти сразу, тем сильнее на контрасте с тогда еще яркой памятью о предыдущей учительнице. Той вообще было не особо интересно, и если попытаться вспомнить ее, единственное что всплывет – коротко стриженные белые волосы.

Школьная литература не стала мне вдруг нравиться с приходом Алесандры Паланы, но, видя воодушевление, с которым она ведет свой предмет, я стал ненароком проникаться, что-то для себя оставляя. Вопросов к школьным произведениям она не поубавила: нам говорили о Гомере, мы прошли основные произведения Чехова, Карамзина, Шекспира, Державина и многих других, но все, что запомнилось, – фамилии и иногда черно-белый портрет. Зачем в четырнадцать говорить о Шекспире? Для чего разбирать произведения, в которых понятны лишь буквы.

Но это не значит, что я не читаю вовсе, напротив, но благодарить за это стоит не совсем школу. В седьмом классе Куриев на перемене показал нам с ребятами толстенный роман Марио Пьюзо, на бордовой суперобложке которого большими буквами было написано «Крестный отец», заявив, что начал его читать. Мы с Маратом на протяжении восьми лет, пока он не взялся за ум, одинаково весело относились к школьным дням, превращая все в шоу, и одинаково плохо учились. Если я слышал от учителя, что даже у Куриева оценки лучше, то сразу понимал, что нужно что-то делать. Он тем временем исходил из той же логики и точно так же принимался за учебу, услышав мою фамилию в свой адрес. Допустить, чтобы Марат становился умнее в одиночку, я не мог, и, купив в тот же день книжку, прочел ее дней за пять, впервые получив такие красочные эмоции от напечатанных на бумаге букв. Там хотя бы было интересно: проститутки, деньги, оружие, любовь.

После «Крестного отца» я взялся за другие произведения Пьюзо, и, пока ребята разбирали лирику Лермонтова, я волновался за укрывающегося в сицилийских горах полупреступника полугероя. Благо, Александра Па́лана позволяла мне списывать и уклончиво отвечать на ее вопросы. Как-то сразу повелось, что мы с Маратом – самые хреновые ученики в классе – стали ее любимчиками. Все два года прошли за первой партой первого ряда, вплотную к учительскому столу. Мы говорили во время контрольных, без спроса брали ручки с ее стола, пользовались телефоном, и она ничего нам не делала. Наверное, это называется «найти подход». Ее уроки я не прогуливал не из-за страха наказания, а из уважения, из нежелания ее подводить. Да и вообще, она редко наказывала двойкой, чаще просто обижалась, переставая тебя замечать, и приходилось потом долго извиняться и обещать, что больше никогда.