Текст книги "79 90"

Как получилось спроектировать его таким большим? Это здание – могу сказать с уверенностью – изначально задумывалось как гараж, и я с удивлением и насмешкой представляю: много десятков лет назад, сидя в бюро, неназванный архитектор или даже несколько архитекторов, с воодушевлением корпели над чертежами здания. И тут один из этих молодцев, ни разу за свою жизнь не держащий в руке молотка, воскликнул: «Было бы круто забацать окна во всю стену?» – и все с ним согласились. Ни один не возразил, сказав, что окна эти никто и никогда не будет мыть и что зимой в России бывает прохладно.

Мы просиживаем штаны минут двадцать. Саня, написав очередную СМС на своем кнопочном телефоне, чирикающим как насекомое, говорит:

– Пошли, что ли…

Отрыв капот, выкручиваю крышку радиатора и, балансируя, встаю на переднее колесо трактора. Взяв тяжелую канистру тосола, пытаюсь попасть струей в небольшое отверстие, но многое расплескиваю мимо. Саша останавливает меня и приносит шланг, одну сторону закидывает в канистру, которую я оставил на двигателе. Другую сует себе в рот и аккуратно вытягивает воздух, чтобы, когда пойдет тосол, перекинуть шланг в радиатор. Тосол доходит до его рта, он на ходу сплевывает, в это же время перекинув трубку в радиатор. Не пошло. Пробует снова, снова заливает его в себя, на этот раз закашлявшись, но все также не добившись нужного эффекта.

– Держи короче, не получается у меня что-то, – говорит он мне с доброй улыбкой и уходит.

Получается у меня не лучше. Попиваю тосол как лимонадик, раз за разом пытаясь перекинуть трубку, пока наконец не слышу в радиаторе устоявшийся звук струи. Вот и позавтракал.

Стою и никого не трогаю, ожидая пока нужно будет залить вторую канистру. Из ниоткуда подбегает пацан и резко говорит:

– Ты че, бля?! – закрывает сливной кран, из которого тонкой струей на пол льется тосол.

Моложе этого парня я никого здесь не видел. На вид ему лет двадцать пять, и он больше всех в гараже напоминает человека, живущего в 2016 году двадцать первого века. Одет в джоггеры цвета хаки и черное худи с накинутым на голову капюшоном. Спрашивает:

– Тя как звать-то?

– Савва, а тебя?

– Федя, – смачно пожимает мне руку.

У него сельский говор со звонкими гласными, выделяющимися из небрежности речи. На руке замечаю обручальное кольцо, хотя ни разу в жизни, ни у одного человека в мире не замечал обручальных колец. Но здесь все такое грязное, и он весь такой грязный, что оно бросается в глаза.

– Хуйню те эту дали? – он кивает на мой трактор.

– Ну… Да, – он недолго молчит, обходя его (или ее, тут как посмотреть), осматривая.

– Ун там компрессор стоит.

– Да, я щас собирался. Еще одну канистру залью только.

– Мой те совет, проверь пальцы наверняка половина проебана. Когда мне трактор дали, я на первый выехал, так у меня чуть отвал не отлетел по дороге. Пришлось на какие-то палки его крепить да в гараж возвращаться.

– Что проверить?

– Пальцы, ну вот эту хуйню, – нагибается к трактору и показывает. – Как там они по-умному называутся. Болты срезные, – с недовольством стреляет в меня глазами, думая, что я выпендриваюсь, якобы не понимая его сленг.

– Хорошо, проверю, пасибо. А где их брать, если что?

– Токарь сделат. Он вон там сидит.

Залив в радиатор тосол, решаю подкачать колёса. Компрессор доисторический: с единственной кнопкой, включающей и отключающей его, и со свистящим на весь гараж ремнем. Пока качается воздух, вижу разницу между двумя задними шинами: левая относительно новая, с обычным для тракторов «елочным» протектором сантиметра в три вышиной, со второй же можно выступать на соревнованиях по дрифту: от елки на ней остались лишь чуть заметные линии более светлого цвета.

Отвал – это выгнутый внутрь железный прямоугольник спереди трактора, который нужен, чтобы сгребать снег вбок. Посредством рычагов, находящихся в кабине, отвал может поворачиваться вправо и влево, подниматься и опускаться. В движение он приводится гидравликой, и Федя сказал проверить соединения между всеми движущимися частями, которые соединены срезными болтами. Срезной болт не имеет резьбы, на его конце тонкое отверстие, в которое устанавливается шпилька. Его легко вставить, вынуть и потерять. Такие болты нужны для того, чтобы в случае слишком большой нагрузки вылетал болт, а не гнулось все навесное.

Проверяю соединения и не нахожу одного. Обращаюсь к Феде, который неподалеку возится со своим трактором, чтобы он сказал мне, что делать дальше.

– Найди, эту, как ее, линейку с хуйней сверху.

– Что?

– Ну эту, блять. Ну железную такую ебанину, на молоток похожа, – я с улыбкой непонимающе смотрю на него: он как ребенок, который не может подобрать слово, обидчиво смотрит в ответ. Помощь находит в проходящем мимо камазисте.

– Миша, как линейка с хуйней сверху называется?

– Штангенциркуль, что ли?

– Во – сразу понял! – Федя указывает на него рукой, доказывая тем самым мою несостоятельность.

Спросив у Саши штангенциркуль и пообещав скоро вернуть, я передаю его Феде. Он измеряет отверстие, говорит мне цифры, которые я записываю в телефоне, и отправляет меня к токарю.

Токарка – это большое помещение без окон, слабо освещаемое единственной лампой, свисающей с потолка. По стенам расставлены столы с советскими станками исполинских размеров. Посередине помещения стоит фрезерный станок, за котором работает мужчина в защитных очках. Освещение падает ровно на него, словно это театральный прожектор. Я громко стучу по металлической стенке, чтобы привлечь внимание, и он, выключив фрезер, спокойно меня выслушивает, говоря, чтобы я подошел минут через десять.

В ожидании кругами гуляю вокруг своего трактора, облапывая каждую его деталь. На самом деле выглядит он не так уж и плохо, особенно если смотреть метров с пяти. Лишь подойдя вплотную, становится ясно, что к чему. Снаружи он весь выкрашен краской из баллончиков, по ржавчине и пыли: голубая кабина, черные диски, даже двигатель не забыли, сделав его черным. Такой тюнинг отчасти и правда срабатывает. Если просто бросить на трактор взгляд, не всматриваясь и не изучая его, можно подумать, что с ним все нормально.

Забрав изготовленный болт, иду к машине и пытаюсь вставить его на место. Не суется. Федя по-прежнему возится со своим трактором, громадным ломом пытаясь скинуть покрышку с заднего колеса, чтобы заклеить прохудившуюся камеру, и с недовольством отвлекается на мою просьбу. Взяв болт, он широким шагами идет его вставлять, видимо, думая, что я совсем тупой, раз не могу просто попасть в дырку.

Тыкнувшись, как и я, пару раз, он опускается, чтобы заглянуть в отверстие, и говорит:

– Бля, так ты не то расстояние мерил, ты по внешнему смотрел, а надо по внутреннему, глянь, – непонимающе нагибаюсь, чтобы убедиться в том, что болт сделан не по тем размерам, он с улыбкой продолжает. – Я когда се делал, тоже так в первый раз наебался.

Вежливо улыбаюсь, решив ничего не отвечать этому придурку и в дальнейшем держаться от него подальше. Специалист ебаный. Снова беру у Саши линейку с хуйней сверху, самостоятельно мерю, скидываю несколько миллиметров на всякий случай и дурачком прихожу к токарю, с извиняющейся улыбкой признаюсь:

– Блин! Я сразу не заметил, у меня еще одного болта нет, – он молча переписывает новые размеры.

Наконец вставляю болт и завожу трактор. С интересом дергаю ручку, смотря, как поднимается и опускается мой отвал. Туда-сюда, вверх-вниз, вправо-влево.

Рабочий день летит быстро, как пейзажи в окне поезда, с одиннадцати до полудня обед. Я приношу из раздевалки кофе и сажусь за стол в том помещении, где мы грелись. Тут же сидит Саша, еще один слесарь, дядя Боря, который меня заводил, и несколько трактористов, не вышедших на маршрут из-за поломок. Они обедают домашней едой из пластмассовых боксов.

Обед заканчивается. Дел у меня больше нет, с трактором все, что мог, сделал. Провожу день, не отходя далеко от Сани и дяди Бори, в основном сидя в комнате, гуляя по ней и изучая раскиданный повсюду железный мусор. Вышел в туалет дыркой в полу.

Без пятнадцати четыре меня отпускают. Иннокентий Семеныч отдает бумагу со своей подписью и подписью врача. С этой бумагой я иду в ту комнату, из окна которой мне протянули ее утром, но сейчас захожу через дверь. Сидит Семен, мой «непосредственный начальник». Женщина, принимающая у меня бумагу, смотрит на него и спрашивает:

– Полный пишем? – он с улыбкой смотря мне в глаза, спокойно кивает ей головой.

Дойдя до остановки в начале Черниговской, усаживаюсь в автобус и еду домой. Народу много: тут и женщины, и бабушки, и дети, и инвалиды, и девочки-дети-инвалиды. Сегодня мне все равно и уступать я не намерен. Быть воспитанным нет никаких сил, к тому же солнце почти село, и вместе с ним пытаются закатиться за горизонт глаза. Пьяно смотрю в окно, стараясь не уснуть в жаре автобуса. Мне бы хотелось поехать к Лере, но тогда бы пришлось говорить, а у меня нет на это сил. А молчать у нас пока не получается.

Пока иду от остановки до дома, забываюсь, и кажется, что и спать-то уже не хочется. Принимаю душ, ужинаю и ложусь на диван с ноутбуком. Прежде всего хочу поработать над своим вечным романом, который я не могу закончить уже какой год. Но не получается заставить себя вчитаться. Откладываю его, чтобы заняться им завтра. Открываю новостной сайт, но ничего не могу понять, глаза слипаются. Засыпаю в домашней одежде поперек дивана, оставив на коленках открытый ноутбук. Часы одной ногой зашли за шесть.

***

Моим респауном осталось кресло, на которое я сел в первый день, и я провожу на нем дни, рядом с Сашей, Яриком и дядей Борей.

На территории гаража несколько «зон отдыха» – грязных помещений, напоминающих бомжатник, – у каждой из которых сбиты свои компании. Наиболее взрослые работники вьются вокруг главного механика. Его зовут Артемием Николаевичем. Он полноват, носит большие очки с желтоватой оправой, которые увеличивают его глаза, и часто улыбается. По его спокойной манере видно, что в этих стенах ему комфортно, в отличие от большинства тех, кто гнет спину исключительно за кусок хлеба. Рабочая зона Артемия Николаевича по соседству с той, где сижу я: такое же большое окно и железные столы со станками убедительных размеров. Чтобы попасть в его компанию нужно носить усы, быть старше пятидесяти и громко смеяться над тупыми старыми анекдотами.

Другую комнату, уходящую из гаража в основное здание, заняли молодые работники тридцати плюс-минус лет, к ней приписан Федя. Туда я не заходил, лишь в дверь рассмотрел помещение со столом посередине, когда они перекидывались картами в обеденный перерыв. Эти ребята меня не привлекают, и я держусь от них подальше. Не понимаю их молодости, которая разматывается на то, чтобы каждодневно латать шины, чинить грузовики, кататься кругами по городу, а потом сидеть за столом и орать друг на друга басом. Ведь эти ребята не то чтобы заскочили сюда на пару годков, чтобы заработать денег на учебу в университете или на трансатлантическое путешествие. Ты увидишь их здесь и через пять лет, и через десять, и они все также будут зарабатывать деньги, на которые можно лишь выживать. Не возникает вопросов ко взрослым людям. Объясняю их нынешнюю работу тем, что они просто не успели за временем, поэтому оказались здесь – чумазые и усталые. Не потому, что дураки, а потому, что где-то что-то неправильно поняли, не успели понять.

Помещения токаря и сварщика смежные, они держатся в стороне от других, равно как и друг от друга. Токарь – короткостриженый седой мужчина с серьезным лицом, прямолинейный и молчаливый. Сварщик – красивый на лицо мужик лет сорока с явными восточными чертами. Держится высокомерно, думая, что крутой, раз у него есть газосварочный баллон на колесах и горелка. Ходит задрав нос, словно не ржавые железки варит, а золотые плитки.

Ну и моя комната, наша комната, слесарская. Здесь сидит Саня, Ярик и дядя Боря, хотя он и не совсем слесарь, а тракторист, впрочем, как и я. Дядя Боря смешной: низкого роста, толстенький, с круглой головой, пухлыми губами, лысиной под кепкой и вечно сонным взглядом. Его рот, тянущийся от уха до уха, обрамляет черная щетина, которая сильно выделяется на лице. Он медленный от слова совсем и во всем и по большей части ничего не делает. Спит в кресле, положив голову на растекшиеся подбородки, а в перерывах пьет чай. Говорит он невероятно медленно, и оттого редко, потому что никто его никогда не слушает. Если бы я решился процитировать его, пришлось бы между каждым его словом пропускать несколько страниц.

Слесарю Ярику нравится, что я объявился. Он часто со мной заговаривает, молодясь в разговорах и общаясь на равных. Ему за сорок, у него не хватает зубов, что никак не мешает ему обладать пацанской, дворовой харизмой. Рассказывает разные истории, почти всегда показывая фотографии на экране жёлтого смартфона, в доказательство.

Сидит рядом, щупленький и улыбчивый, перекинув ногу на ногу, куря сигарету и ведя очередной рассказ.

– Я к дому подъехал, но решил с пивом не заходить, чтобы Танька не визжала опять. Думаю: в машине его выпью да и пойду. Это в конце прошлой зимы было дело, холодина стояла – зуб на зуб не попадал. Я двигатель оставил, шоб ветродуйка [1] работала, выпил полбанки, тут ровно менты мимо проезжали. И трахнуло ведь им в голову до меня доебстись. Ну а дальше сам понимаешь. Ладно хоть только на год отобрали. Это я тогда на фуре был.

Достает из нагрудного кармана рабочей куртки телефон и что-то в нем ищет.

– У брата тягач американский, – протягивает экран с фотографией квадратного красного грузовика, припаркованного на дорожке рядом с аккуратным газоном, – это на даче у него… – убирая от меня телефон, задерживает взгляд на фотографии и сам себе говорит. – Ну ниче, дождется меня еще. Только пару месяцев куковать тут осталось.

– Далеко на нем ездили? – спрашиваю я.

– Да куда я токо не ездил. И на чем. И «Газель» была, и «Спринтер», и на КамАЗе работал, и вот на американце в последние года. Братец его еще лет десять назад со штатов привез. Вот это машина так машина, сейчас хер такую найдешь. Там тебе и кондиционер, и аудиосистема, а про спальное место вообще молчу, у меня дома такой кровати нет. А мощи в нем – ух! – он тушит сигарету и, вставая, спрашивает у меня. – Чай будешь?

– Нет, спасибо. У меня кофе есть.

– Кофе – это хорошо. Но мне уже нельзя его пить, сердечко шалить начинает.

Он нажимает клавишу электрочайника. Снова садится рядом, после того как сделал себе чай, и без предисловия продолжает рассказ.

– Мне брат все работу подкидывает. Хотя он вообще-то не родной, а сводный, но это неважно. Помню, давно было дело, я еще на «Газели» работал, лет может пятнадцать – двадцать назад, как бы не спиздеть. Звонит он мне ни свет ни заря, говорит: «Езжай в Мурманск». А мне тогда нахер все эти путешествия не нужны были, я на постоянке по области гонял. Не успел я ниче он ответить, так он цену называет. Не скажу скока, но помню, что за эти деньги я бы мог се еще одну «Газель» взять, копейки докинув. Только, грит, срочно выезжать надо. Я одеваюсь, отменяю все дела, еду в Сормово [2], хер пойми куда, там на КПП меня встречают. Машину осмотрели, капот заставили открывать, подъезжает какой-то «жигуль», грят за ним ехать. Ну я и еду, а промзона такая, знаешь, полумертвенькая, ангары какие-то, блять, до небес, а людей не видать. Еду и думаю: убьют ведь, а машину заберут. Денег пообещали с гору, а я дурак и нашелся тут же. Такого еще поискать надо. Заезжаем в здоровенный ангар типа склада. Мне суют бумажку о неразглашении. Я уж помирать собрался, а тут бумажка эта. Не сразу понял, че им от меня надо. Короче, оказытся, что нужно было в Мурманск везти запчасть то ли к подлодке какой, то ли хуедке. Люди серьезные все, не улыбаются. Говорят, чтобы скорость не превышал, ехал аккуратно, в кузов ни при каких условиях не смотрел. Если остановят – звонить. Пока грузили, на улице ждал. Долго они там возились – с час, может. Будь щас это дело, я бы наверное и поглядел, че туда положили. А тогда время такое было, – он оценивающе смотрит на меня, – сам небось слыхал. Меньше знаешь – крепче спишь. Только не крепче, а подольше, ха, – я улыбаюсь и киваю ему головой.

– Вы только грузовыми перевозками занимались?

– Давай на «ты», че ты как не родной, ну, – смеется. – На «Спринтере» [3]людей на корпоративы всякие развозил, свадьбы, похороны, дни рождения. Но это мне не больно нравилось, от человеческого фактора дофига всего зависело, понимаешь? На ходу постоянно все менялось, переделывалось. У меня, кстати, «Спринтер» хороший был, мы с братом им занимались: окна тонированные, в проходе телевизор висел. Между салоном и водителем, мной то бишь, перегородка, шоб никто никому не мешал, тем более если на дальняк едешь, – он замолкает, припоминая что-то. – Как-то на свадьбе работал, забрал молодых из ЗАГСа по городу катать. До ресторана еще, пофоткаться там, знаешь, шампанского на улице выпить. Приехали к какому-то парку, не суть важно, все разбрелись, а я на парковке сижу. Минут через десять слышу: дверь сдвижная открывается, в зеркало вижу, как молодые в салон заходят. Ну, думаю, поговорить там, деньги посчитать или еще че. Проходит пару минут, я курю, музыку слушаю, чувствую, подвеска ходить начинает. Сразу не понял че, подумал почему-то, что дерутся. Я автоматически, без задней мысли, камеру салонную себе на экран и вывел. А они там брачные дела свои делают: невеста кверху жопой стоит у последнего ряда, и жених наяривает, штаны спустив, – я смеюсь, понимая, что это апогей истории. – Долго я тогда смотрел на них. До сих пор ведь думаю, как так можно от гостей уйти, чтобы никто ни сном ни духом? – Ярик на секунду задумывается. – На нем же, кстати, Полину Гагарину возил. Знаешь такую? Певичка. Щас покажу, – находит в интернете фотографию.

– А, ну да, знаю.

– В клубе большом на Сенной концерт проходил, был там? Не помню, как называется. И я после него её в «Оку» [4] отвозил вместе с музыкантами. Не так давно, кстати, было, года четыре назад.

– И как она вам?

– Да как! Красавица самая настоящая.

Из-за того, что свежий снег не выпадает, гараж живет приятной ленивой жизнью. Все бездельничают или занимаются личными делами: варят ледяные буры, чинят собственные автомобили или попросту пиздят. Ходят кругами от человека к человеку, разговаривают и курят «Донской табак», вспоминая старые добрые. Часто заговаривают о политике, о которой им известно лучше, чем в Московском Кремле. Мне остается только греть уши, не привлекая внимания. Вместе со мной молчит и Саня, который помогал мне заводиться, застенчивый добряк лет тридцати пяти, от которого я не слышал матного слова и который редко когда спорит. К разговорам он ненадолго подключается, лишь если мужики спускают собак на оторванного от обычного мира персонажа, политика или телезвезду. Говорит он всегда одно и то же, вполне логичное: «Тебе то откуда знать? Был там, что ли?» а потом снова молчит. Свои дни он проводит, оббегая конторские кабинеты, чтобы получить разные справки, потому что собирает документы для ипотеки. Он живет на окраине города и каждый день на автобусе добирается до работы полтора часа утром и столько же вечером.

Время обеда – священный час в жизни гаража, когда прекращается звон железяк. Мое меню – литр заваренного в термосе кофе и больше ничего, но я не жалуюсь. Жаловаться можно только на утреннюю лень, которая не позволяет пролить напиток через сито и из-за которой я ежедневно ем помол.

Время двадцать минут двенадцатого. Заходит Сема и обращается ко мне тихим, вежливым, но убедительным голосом:

– Там Васе надо до Минина доехать. Съезди с ним, просто чтобы посмотреть, че да как.

Соглашаюсь, и в ту же секунду ловлю на себе недоуменные взгляды Ярика и сидящего рядом с ним камазиста. Последний оживленно рассказывал какую-то историю и остановился на полуслове, вопросительно на меня глядя. Если бы диалог состоялся, то выглядел бы он так:

– Ты что, совсем ничего не скажешь?

– А что мне, собственно, говорить?

– Так обед же!

– Я сижу, штаны протираю, че мне еще делать?

Мы ничего не сказали друг другу. Я с извиняющейся улыбкой поднялся из-за стола. Вопрос только в том, чем там заниматься, на этой Минина. Это центральная площадь перед кремлем, всегда вылизанная как кошка. Что там убирать, когда светит солнце, а снега как не было много дней, так и нет?

Забираюсь в кабину первым, принеся на ботинках грязь, и сажусь одной булкой на край сиденья, а второй облокачиваюсь на стекло. Рядом садится Иван, сухощавый миниатюрный старичок с залысиной, которого я часто видел в гараже, но с которым никогда не здоровался. Двигатель пускается с полтычка, прогрев его с минуту, выезжаем. Под метромостом пробило канализацию, и часть улицы залита водой, над которой поднимается пар. Проезжаем Черниговскую, не встретив ни одной едущей машины, и, когда останавливаемся на первом светофоре, я громко спрашиваю у Ивана, чтобы было слышно сквозь двигатель:

– А что там, на Минина?

– Да КамАЗ наш, снег вывозил и с борта просыпал немного. Раскидать надо.

– Потом в гараж?

– Тебя еще прокатить куда? Снега нет, куда ж еще, – говорит он с недовольством, не повернув ко мне голову. Как будто покататься с ним было моей идеей.

Доезжаем до Минина. Там, на ледяном поле асфальта, поблескивающим на солнце, у поворота с улицы, лежит дорожка белого снега: сантиметров в десять высотой и метров пять в длину. Вася включает пластмассовую щетку сзади трактора и опускает ее. Я оборачиваюсь и в заднее стекло смотрю, как слипшийся в градины снег разлетается по асфальту. Для полной уверенности проезжаем еще раз в обратном направлении, все про все занимает минуту, и мы берем курс обратно к гаражу. Эх, и устал я сегодня. Еще и обеда, суки, полчаса украли.

Уверяю тебя, просыпься снег, да даже перевернись КамАЗ в любом другом месте города, всем бы было плевать. Никто бы не додумался выгонять из гаража машину, да еще и в обед, ради того, чтобы избавиться от маленькой кучки, которая рано или поздно и так бы исчезла под колесами автомобилей. Но тут же кремль, за стенами которого восседают самые достойные горожане. Не забывай, что именно они, государевы служащие, а не челядь какая-то, выделяют предприятию деньги. Вдруг чисто случайно они решат головами повертеть, шею размять, а тут у въезда в их крепость снега куча. Не дело!

Василий включает радио, играет старая попсовая песня, слов которой я почти не слышу, но они проигрываются в голове по памяти. Солнце теперь светит прямо в лицо. Прищурившись и наклонив к груди голову, я нехотя рассматриваю салон. Здесь все аккуратно и чисто, по карманам разложены тряпочки, к торпеде аккуратно приклеены три иконы. Может, тоже купить? Гляди, и делать ничего не нужно будет.

Как мне недавно стало ясно, вся техника в гараже – техника конкретных людей. Если к трактору или грузовику никто не приписан, то на нем можно ставить крест: машина в ту же секунду посыплется на запчасти для своих более удачливых товарищей. Если повезло, то у нее есть один или двое хозяев, работающих посменно, за ней ухаживают, доливая жидкости и вовремя меняя расходники. Если повезло очень, то ее даже иногда моют.

В гараже есть молодой долговязый парень, у которого в салоне трактора лежит ковер, естественно, поверх линолеума. Когда он залезает в него, переобувается в резиновые тапочки, а замызганные гаражом башмаки убирает в пакет и закидывает за сиденье. У него же, по моде, на окнах висят узкие шторки с оборками книзу.

Если у трактора есть хозяин, к нему и на метр никто не подойдет и колеса не тронет. Хотя я бы предпочел, чтобы к моему кто-нибудь да подошел. Воровать с него нечего, может, кто сжалился бы, подлатал. Он явно требует обслуживания, но у меня нет инструментов, чтобы взяться за это самостоятельно. В каком смысле у меня? В таком, что в гараже нет общих инструментов годов, наверное, с девяностых, когда люди стали воровать все, что плохо лежит. У каждого работника свои, спрятанные в личных ящиках, а я даже ключ из зажигания не достаю. Воруйте и угоняйте. Кому он нахуй нужен? У ребят и отвертки разные, ключи такие-сякие, накидные, разводные, а я нашел под сиденьем рожковый на восемь. На восемь, понимаешь? Таким только яйца воробью выкручивать.

Большую часть работников нанимают на шесть месяцев зимы, летом оставляя лишь небольшой штат. Чтобы дороги пылить, много ума не надо. Сойдет снег, и гараж опустеет. Старички разъедутся по дачам, кто помоложе уйдут в пароходство, охранниками в магазины, водителями на стройку. А зимой возвратятся обратно с большущими сумками инструментов, наворованных за их тяжелую петлявую жизнь.

Когда кончается смена, люди умываются, переодеваются и разбредаются кто на остановку, кто греть машину. Но конец смены здесь выглядит не так, как я видел в кино, когда услышав какой-то звонок или одновременно взглянув на часы, все резко прекращают работу. Работа здесь начинает останавливаться около трех и прекращается к четырем, как повезет. Дядя Боря в три, просидев до этого девяносто процентов смены на заднице, встает и уходит искать Иннокентий Семеныча. Находит его и спрашивает, глядя снизу вверх своими сонными улыбчивыми глазами: «Ну чего?» Если не слышит в ответ: «Давай собираться потихоньку», то начинает занудствовать и на что-нибудь жаловаться. Обычно он уходит одним из первых. И так медленно, по одному, гараж пустеет. Некоторые заранее переодеваются в обычную одежду и возвращаются на рабочее место, стоять истуканами, поглядывая на часы.

Слесарские ящики с вещами находятся в помещении, в котором мы проводим наши дни. Саша с Яриком начинают неторопливо собираться, и я ухожу, попрощавшись с ними. В туалете, стоя у раковины перед зеркалом, закидываю назад волосы. Вчера мне сказали, что они у меня длинные, хотя это и неправда. Понятно, почему многие здесь так считают: большинство мужиков в гараже либо лысые от старости, либо стрижены под машинку. Мои космы, в обычной жизни уложенные назад, постоянно лезут в лицо, и я убираю их грязными руками, поэтому и выгляжу чумазей всех.

Вода из крана только холодная. Намыливаю руки, намыливаю руками лицо, смываю и смотрю на себя в зеркало – такой же черт, как и был. Повторяю еще раз. Сегодня я впервые решил умыться, в предыдущие дни сразу ехал домой, но сегодняшним утром мама со смехом вручила мне мыло, припоминая, каким я вчера приехал. Ничего не смывается. Изо всех сил тру замасленную кожу лба такими же замасленными руками. К соседней раковине подходит тракторист, широкий, как шкаф, ставит на раковину средство для мытья посуды, засучивает рукава и, налив себе на руку немного «Фейри», намыливает им лицо и руки. Трет хорошо, не стесняясь, в раковину падают хлопья грязной пены. Видимо, мое мыло для младенческих жоп придется вернуть маме.

– Можно я у вас возьму немного? А то не отмывается, – спрашиваю я. Он смотрит на меня через зеркало и легко улыбается.

Эту улыбку я уже хорошо знаю: ей на меня смотрят все здешние люди, к которым я обращаюсь на «вы».

– Конечно, – звучит низкий прокуренный бас, и своей ручищей он протягивает мне пластмассовую бутылку. Хватает пары капель, чтобы смыть с лица и рук всю грязь.

Все бы ничего, вот только уже переодевшись и выйдя на улицу, я начинаю ощущать, как пылает мое лицо. Мое чистейшее лицо. Идя к остановке, я останавливаю себя от желания уткнуться лицом в сугроб и полежать в нем какое-то время. Эх и жжет, сука. Так и запишем на будущее: не стоит умываться средством для мытья посуды.

***

Отработал пять дней, если это можно назвать работой. Сижу и жду команды, которой нет, как и снега. Ошиваюсь под боком у Сани и Ярика, слоняюсь с ними от машины к машине, когда их просят что-нибудь починить или поменять. Стесняясь, задаю тупые технические вопросы, на которые они заинтересованно отвечают. Из нового: моя одежда полностью переменилась, приняв за норму гаражную моду. Больше всего пострадали джинсы, забрызганные снизу кроссовками, и задница, об которую я вытираю руки при первой же возможности.

Безделье не умаляет моей каждодневной усталости. Тело девять часов кряду прогревает себя, выжимая все соки. Холодно. Это говорю я, человек называющий зиму своим любимым временем года. Но та зима, которую я знаю, совсем другая. В ней ты выходишь на улицу в свитере и пальто, вдыхаешь бодрящий воздух у подъезда и садишься в заведенную еще из дома машину. Какая бы низкая температура не была на улице, холод обычно проходил мимо меня, как-то вскользь, потому что чаще я находился в тепле или же в любой момент мог там оказаться. Но у меня нет одежды, способной согревать девять часов подряд. Не подумай лишнего, с отоплением здесь все в порядке. Трубы, идущие по стенам, обжигают руки, стоит только задержать на них ладонь. Вот только их все равно не хватает на то, чтобы обогреть улицу, заглядывающую в каждую щель.

Я ежедневно возвращаюсь домой сонный и убитый, точно на мне пахали. С начала работы я почти не писал, а это отличный показатель моей усталости. Вообще, писать – единственное, что я делаю точно. Неважны настроения и желания, это аксиомой забито в голове. Дома принимаю душ, ем, ложусь на диван, открываю «Ворд» и тупо смотрю на буквы. Мучаю себя, пытаясь выжать хоть слово, но быстро понимаю, что ничего не выйдет. Читать тоже не получается. Брожу по интернету, имея единственную цель – не уснуть в шесть часов вечера. Но не потому, что боюсь проснуться посреди ночи, а потому что я точно просплю до утра, и день будет еще более бессмысленным.

Вчера, придя с работы, я специально уснул, поставив будильник на девять вечера. Подумал, что пары часов хватит на то, чтобы немного отдохнуть, и я смогу недолго посидеть за текстом. Вышло плохо – в одиннадцать я уснул снова.

Смешно все это звучит – работник! Не успел начать, уже на пенсию собрался. Прошел не год и не десять, всего пять (дней), причем я даже не работал, а бездельничал, но уже сейчас не понимаю, как люди могут воспринимать свою занятость всерьез. Каждую зиму они возвращаются и впустую тратят свое здоровье и силы за бесценок, страдая от тупости людей, решивших, что позволительно ставить кого бы то ни было в такие условия. Это грубо еще и потому, что не нужны космические технологии или серьезные субсидии, для того чтобы все улучшить. Нужен просто теплый гараж, наборы ключей и униформа.

Чтобы привыкнуть, нужно посчитать происходящее допустимым. Мне это неинтересно и не нужно.

Не стоит и говорить, что в уборке снега с городских улиц задействовано какое-то косое ООО. Я так не разобрался, где в этой шарашке начинается частное и где заканчивается государственное. Три заветные буквы вроде волшебного заклинания позволяют городу снять с себя ответственность за людей, работающих исключительно на них и исключительно от них же получающих плату. Выходит так, что люди есть и работают, а дела до них никому нет. Интерес к ним очень ограничен.