Текст книги "79 90"

Сегодня пятница, завтра в шесть утра поезд в Москву. Доехав до дома, иду в душ. Редко когда в жизни я мылся, чтобы при этом с меня лилась мутная вода, тем приятнее выходить чистым. Собираю немного вещей в рюкзак и прощаюсь с домашними.

Во дворе, на машине, меня ждет Лера. Мы не виделись с ней всю неделю. Не помню, когда такое было в последний раз. Громко играет музыка, басом вибрируя по салону. Мы обнимаемся, она выкручивает громкость сильнее, не сказав мне и слова, и стартует так резко, что я не успеваю пристегнуться. Колеса местами прокручиваются на мерзлом асфальте, о чем говорит мигающая лампочка на панели. Мы быстро выезжаем из дворов. Тачка у нее что надо, скоростная хуйня весом в две тонны, а мозгов в ней побольше, чем у некоторых. Лера бесстрашно играет в шашки, машина держится на дороге как влитая, на одном светофоре пролетаем на красный, она даже не смотрит по сторонам, или, может, мне кажется, что не смотрит.

Бывают люди, неважно близкие или нет, с которыми я могу сплестись языками за секунду, на лету подобрав слова. Стоит же встретиться нам двоим, всегда нужно время, чтобы привыкнуть и подстроиться друг под друга.

Приезжаем в кальянную, хотя она и словом не обмолвилась об этом и не спросила, хочу ли я. Садимся за столик подальше от прохода, чтобы нас никто не видел. Никто – это десятки людей из кальянной тусовки, с которыми мы так или иначе знакомы и с которыми приходится притворяться, что тебе есть до них дело.

Мы заняли жесткий трехместный диван. Я полулежу боком, облокачиваясь спиной на подлокотник, Лера сидит, как обычно, не касаясь спинки и выпрямив спину. Не хотел бы я быть женщиной, если им всем обязательно надо так сидеть.

Оба этажа кальянной забиты народом, вытяжка не справляется, отчего надымлено и душно. К нам быстро подходит кальянщик, круглолицый как олимпийский медвежонок Серега, я привстаю, чтобы пожать ему руку. Его майка свисает с живота вниз, на лице щетина, смазанная здоровенной улыбкой. Он говорит себе под нос какую-то ерунду, смеясь над тем, что сказал, а потом быстро перескакивает на шаблонное: «Что будете курить?» Вежливо дает понять, что у него нет времени на разговоры. Лера заказывает крепкий десертный кальян. Сережа убегает. Сразу за ним появляется официантка, и я прошу у нее американо.

У Леры возбужденное хулиганское настроение, возможно, из-за пятницы, или просто так. Сегодня море ей по колено, она говорит резко и уверенно, и вызывающе смеется. Дирижируя руками, рассказывает:

– Мне просто нужна была именно эта чашка! Я ему фотографию на телефоне показываю, долбоебу, и он говорит: «Да, конечно, у нас они еще остались» и притаскивает вообще другую! Я ему опять показываю и говорю: «Это, блять, что одна и та же чашка?» Он такой: «Да». Хотя у них, блять, цвет разный! Ты понимаешь? Как таких мудаков только находят! – я просто слушаю ее и улыбаюсь в ответ, кажется, тем самым тоже раздражая ее, как бедный консультант в магазине.

Я слишком спокоен и совсем не хочу разговаривать, сегодня я ей не подхожу. В моей голове вертится вопрос, который она так и не задала: «Мы не виделись с прошлого воскресенья, ты не можешь собраться с силами и нормально со мной посидеть?» Нет, Лера, прости. Мне просто нравится находиться в тепле и пить нормальный кофе, когда в рот не лезет гуща, взбаламученная со дна.

Сижу в новом скоростном поезде и не слишком заметно достаю из-под ногтей грязь, скидывая ее на пол. Всегда любил утренние поезда за то, что ложился за несколько часов до отправления, и когда со слипающимися глазами все же оказывался в вагоне, я отрубался, не успевал состав тронуться. Просыпался только во Владимире и то на минуту, а затем по щелчку пальцев оказывался в Москве. Вчера я лег рано, но Лера нет. Она дремлет на моем плече, а я смотрю в телефон и окно, связь иногда пропадает.

Субботний день – народу в метро мало. Доезжаем до бабушки. Когда она открывает входную дверь, я, не показывая вида, обнимаю ее, как всегда, и широко улыбаюсь. Знакомлю ее с Лерой, которая нервничает из-за их первой встречи, краснеет и натянуто улыбается. Задержавшись ненадолго, мы оставляем рюкзаки и, выпив чаю, уезжаем гулять в центр. Честно говоря, я бы предпочел остаться с бабушкой дома и никуда не выходить, болтать с ней и что-нибудь есть. Но я волнуюсь за Леру, которой вряд ли будет комфортно, и за себя.

Я тебе чуть-чуть соврал и дело вообще не в Лере, а во мне. У бабушки бледное осунувшееся лицо и блеклая улыбка-полумесяц, которую я раньше не видел. Я приехал сюда, потому что она болеет. Я слышал, что у нее рак, но никогда не спрашивал напрямую и старался об этом не думать, оттого что трус. Конечно, это рак, иначе зачем всем вокруг так упорно молчать. Его обнаружили год назад и успешно прооперировали. Мы с мамой ездили к ней в больницу. И все вроде бы должно было вернуться на круги своя. Тем более что после выписки она опять стала работать, играть спектакли, продолжила вести пары в университете и планировала, как проведет следующее лето на даче, которую купила в этом году. И все вроде бы и вернулось, как было. Как было, но не совсем.

Мы с Лерой выходим на Тверскую. Идет пылевой снегодождь, заставляющий щуриться. Я думаю только о бабушке и о том, как жаль, что Лера не знала ее раньше. Я не был готов к тому, что она так сильно изменится. Болеет – это ведь значит скоро выздоровеет. Разве нет? Доходим до Пушкинского музея, пытаясь гулять, хотя погода мерзотная. Музей закрыт, и Лера в шутку, насупив брови говорит мне:

– Все потому что ты шел медленно!

– Ну и шла бы, блять, одна! – отвечаю я резким выпадом, не думая и секунды, сразу об этом жалею.

Ведь музей сегодня целый день не работает, она просто пошутила.

Лера сразу изменилась в лице. Зачем я нагрубил? Я знаю зачем, вернее, почему, но мне не хватает сил ей это объяснить. Когда мы спускаемся в подземный переход, она смотрит под ноги на ступеньки и зло говорит:

– Дебил, блять.

Когда мы поднимаемся из подземного перехода к Спасу на Крови, она начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять, протискиваясь меж отталкивающих меня рук, зная, что она должна прекратить, потому что иначе я не смогу. Наконец прижимаю ее и долго крепко держу, пока рыдания не прекращаются, и вместе с ними не уходит мой страх, что я зареву тоже.

Продолжаем гулять, оба расстроены и не говорим друг с другом. Молчим не из-за злости, а из-за грусти. Шатаемся по улицам, заходим в две кофейни, в обеих выпив по чашке кофе и съев десерт. Если наши взгляды встречаются, мы улыбаемся, делая вид, что все нормально и нисколько не напряжно. Спустя пару часов возвращаемся к бабе.

Туманом расходится по комнате теплый свет бра. Мы лежим на животах на диване и слушаем бабушку, которая сидит на компьютерном стуле и разговаривает с Лерой. Она рассказывает ей про мое детство, о том, как называла меня «изюм» из-за маленьких темных глаз, как учила меня читать. Довольно быстро ее монолог переходит к студентам. В последние годы любой разговор с ней рано или поздно приходит к ним. Она говорит кому стоило бы побольше заниматься, кто ей нравится, а кого надо выгнать; делится названием пьесы, которую собирается ставить с ними, когда они будут старше, и говорит, чтобы я ее прочел.

Пока бабушка рассказывает, я подхожу к окну, за которым все так же моросит снег. Чувствую ногами жар от батарей. На подоконнике расставлены цветы, и, заметив, что я их рассматриваю, бабушка вспоминает и с гордостью говорит Лере, что построила этим летом дачный дом.

– Маленький, даже не дом, а так, домишка. Мне одной куда больно-то большой? Да, Сав? Весной сирени разной насажу и хватит с меня. Я не огородница, Лер, помидоры с огурцами и в магазине есть. Хочу просто, чтобы утром просыпаться, а в окне сирень, – она замолкает, улыбаясь и видя перед собой это окно. – А осенью буду облепиху собирать, в чай заваривать.

Видя, что бабушка в хорошем настроении, я невпопад, мимолетом спрашиваю у нее.

– Баб, а можешь заплакать? – и смотрю на нее с легкой улыбкой, а она на меня.

Ничего не отвечает и не отводит взгляда, ее глаза краснеют, а улыбка меркнет. Дыхание сбивается, и начинают идти слезы. Я с улыбкой смотрю на Леру. Она испуганно стреляет глазами то в меня, то в бабушку, не понимает, кто из нас более сумасшедший. Вернувшись к ней на диван, обнимаю ее, рассмеявшись, и говорю, что все нормально. Бабушка сквозь слезы смеется вместе со мной.

В детстве я считал, что для актера нет ничего более сложного, кроме как уметь плакать. Моя бабушка умела, и именно по этой причине я с ранних лет считал ее хорошей актрисой. Сейчас, в мои девятнадцать, понятно, что показать эмоцию, не заламывая рук, без слез и надрывных криков, куда более сложно, что всегда знала и сама бабушка. Но в детстве я гордился ее слезами. Да что там, я и сейчас горжусь.

Перед сном Лера уходит в душ, а пока я прошу у бабушки постельное белье для нас. Она открывает створку шкафа и просит достать его с верхней полки. Я роюсь в стопке, собирая комплект и спуская его бабушке. Рядом с ней, на соседней дверце шкафа, зеркало в полный рост. Пока я вожусь с бельем, она рассматривает себя.

– Пополнела я, конечно, – а потом поворачивает голову ко мне. – Но лучше я буду толстой, но живой. Да? – и с улыбкой смотрит на меня, а я не знаю, что сказать, не приходит на ум ни одного слова.

Нагибаюсь и аккуратно ее обнимаю, пустыми глазами смотря в пол. Конечно живой, баб.

***

За то время, что мы были в Москве, Нижний окутал мороз, как и всегда никого не предупредив. За несколько дней температура упала до минус двадцати, с неба непрерывно стал падать сухой снег. Понедельник, пустой утренний автобус, в разных частях которого сидят одинокие молчаливые старики. Я царапаю заиндевевшее стекло, чертя линии. Под ноготь указательного пальца забивается снег. На коленях у меня лежит пакет с дутиками, которые мне подарила мама. Ты наверняка видел такие у рыбаков: внизу что-то вроде толстых калош, выше переходящих в надутую дугами ткань.

На парковке у входа на работу стоит заведенный автобус. В него конвейерно поднимаются дворники, тихие низкорослые ребята в желтых жилетах. Все они азиаты, живущие здесь же, на территории в сером двухэтажном узком здании, придвинутом к забору. На прошлой неделе двое из них пришли в гараж, чтобы поточить лезвия, приваренные к железным трубам, которыми они разбивают лед. Но не успели подойти к диску, как подлетел камазист и, соблюдая дистанцию в несколько метров, грубо заговорил:

– Вам че тут надо? – эти двое ничего не ответили, только смутились и придвинулись ближе друг к другу, мужик продолжил. – Заебали, бля, ну правда! Вы три лома поточите, а нам потом диск новый ждать, ставить его нахуй!

– А нам щто делат?

– Да хуй его знает, – он махнул рукой куда-то в сторону. – У начальства спрашивайте.

Дворники ушли. Камазист, увидев меня, по-приятельски улыбнулся и сказал в мою сторону:

– Чурки, блять, – в ответ я кивнул, давая понять, что услышал.

Нелюбовь к неизвестному легко объясняется и не вызывает фундаментальных вопросов. Чаще всего это страх, скрещенный с нежеланием думать и понимать. Меня не смущает ситуация, когда взрослый человек отказывается от новой модели телефона в пользу старой. Или когда, перемещаясь по городу, человек выбирает те же маршруты, что и всегда, игнорируя более короткие новые. Но, когда дело касается живых людей, меня искренне удивляют шаблонные предубеждения, принимаемые многими людьми за чистую монету исключительно из-за удобства стереотипного мышления.

Все вокруг это переплет цельного, полного мира таким, какой он есть, и если ты умрешь, умру и я.

В моей стране проживает почти две сотни разных национальностей. При этом всю мою жизнь в самых разных обстоятельствах до меня нередко доносятся шовинистические слова соотечественников. Они не любят татар, дагестанцев, евреев, чеченцев, тувинцев, бурятов, узбеков, цыган. Список можно продолжать до тех пор, пока не закончатся вообще все национальности, чьи представители кривой дорожкой оказались в России.

Но назвать брата-славянина расистом язык не повернется. Русский, сидящий, по его собственному мнению, у Христа за пазухой и кричащий оттуда свои пуристские лозунги, больше всего не любит русского. Именно нелюбовь к брату своему, к земле своей и заставляет его порой так некрасиво отзываться о других.

Эти ребята приехали сюда потому, что здесь больше возможностей заработать. Покинули родной дом, оставив семью и друзей, и перебрались в холодную страну, в которой их не уважают, задерживают зарплаты, если вообще выплачивают, обзывают чурками, не дают точить сраные ломы; им приходится жить в маленьких грязных комнатах, каждодневно трясь друг об друга задницами, и постоянно испытывать стресс. Но они – враги, приехавшие выполнять ту работу, за которую никто не берется.

А потом эти люди со спутанными головами, нацепив платки, идут крестить ребенка. Жду того дня, когда церковники будут обслуживать только тех людей, которые знают, о чем говорит их вера.

Непосредственно в сам гараж расовая сегрегация пустила только грузного водителя грейдера, с кустистыми и черными, как щетка, бровями. Большую часть жизни Карен прожил в России и не хуже всех нас знает эту страну. Он свободно говорит по-русски, как и все, обсуждает политику и, как и все, жалуется на жизнь. Кстати, есть почему. Но и за его спиной, когда кому-то не нравится то, что он говорит, пролетает лестное слово «армяшка». Не все ли равно, что ему Севан теплее Волги?

Когда снега нет, то техника простаивает, когда он есть, то ее не хватает.

За распределение машин по району отвечает Алла Николаевна, высокая взрослая женщина с белыми кудрями, торчащими вверх. Она носит круглые очки, которые подчеркивают стальной пронзительный взгляд. Она проводит дни в своём кабинете, либо колесит с водителем на старой «Волге» по району, следя за тем, чтобы улицы убирались хорошо. Алла Николаевна впервые обращается ко мне, только я успеваю войти в гараж:

– Трактор-то на ходу у тебя? – ни здрасте, ни до свидания.

– Ну да.

– С Женей до заправки доедешь, потом за ним же катайся. Он те объяснит, что делать. Номер девочек у тебя есть, если что.

Девочками она назвала двух предпенсионных женщин на входе, у которых я отмечаюсь каждое утро.

Идя к трактору, несколько раз протягиваю руку, молча здороваясь с людьми, чьих имен не знаю. Двигатель крутит вяло, и, чтобы не испытывать судьбу, спускаюсь из кабины и иду искать Ярика, сказать ему «доброе утро» и попросить заткнуть мне воздушный фильтр. С измененными пропорциями солярки и воздуха мотор пускается без проблем. Мне стоило бы уже проснуться, но в голове пустота, так и тянущая к подушке. Немного прогревшись, включаю какую-то, известную только провиденью, передачу, и дергаясь выезжаю из гаража. Из коробки передач доносится не что бы вой, а сильный скрежет металла. Я проехал пару сотен метров от ворот и остановился, озабоченный звуком, чтобы проверить редуктор и заново вставить скорость. Скрежет никуда не ушел.

Свыкаюсь с машиной, пытаясь ее прочувствовать. Кручу руль вправо-влево, чтобы посмотреть, как трактор поворачивает, газую и торможу, хотя от резко вжатых в пол педалей не происходит ровным счетом ничего. Не оставляю попыток вставить правильную скорость, чтобы не так сильно громыхало. Выезжаю на набережную, на большой широкий перекресток, справа и слева от меня непрерывные черточки автомашин. Я гордо рассматриваю их водителей сверху вниз, а они даже не поднимают голов посмотреть, что это за дурачок тут сидит.

У трактора нет подвески. Не в том смысле, что она убита и из-за этого ее будто и нет, а в том смысле, что ее вообще нет. Но это нормально, так и должно быть. В гараже я слышал, что новые «Беларусы» выпускаются с пружинными сиденьями. Но у меня не новый «Беларус». Ты когда-нибудь ездила на четырехтонной махине, не имея под собой ничего, что могло бы смягчить удар, кроме как стертых шин? Вот и у меня это впервые. Стоит на моем пути появиться даже самой маленькой трещинке в асфальте, как меня начинает подкидывать, я скачу как тракторист в мультфильмах, и это не какое-нибудь чертово преувеличение.

Эта разболтанная ублюдина, нещадно фигачащая меня под зад, едет в любую сторону, но не прямо, и я изо всех сил пытаюсь удержать полосу, сосредоточено вцепившись в тонкий руль с люфтом градусов в тридцать. За стеклом низкое серое небо давит на грязные здания, сливаясь с ними. По тротуарам идут люди, шлепая по снежному месиву, не убранному с ночи. Я буквально засыпаю, несмотря на все происходящее, и, чтобы себя растрясти, начинаю сиплым утренним голосом горланить «Let it snow!», потому что всегда зимой пою эту песню, зная, что меня никто не услышит.

Еду небыстро, не больше двадцати – двадцати пяти километров в час, мешая на дороге всем, кому можно, потому что еду по таким траекториям и полосам, которыми пользуюсь за рулем легковой. На удивление мне никто не бибикает и не моргает фарами. Люди видят меня безликим препятствием, которое нужно просто объехать. Будучи уже близко к заправке, в каком-нибудь километре, я останавливаюсь на светофоре. Мой трактор глохнет в средней полосе из трех. Спросишь: почему я не справа, ближе к обочине? Потому что знаю, что через сотню метров та полоса кончится, и поэтому решил заранее оказаться там, где оказался. Хитро же, ну? Пробую завестись. На удивление двигатель крутится легко, но не схватывает. Звоню в гараж и даю свои координаты.

Довольно скоро ко мне возвращается Женя, с которым мы договаривались встретиться на заправке и который выехал незадолго до меня. Он разворачивается через двойную сплошную и встает позади. Кстати, это одна из вещей, которая мне особенно нравится в тракторах, – можно нарушать правила. По правде, конечно, нельзя. Ты и снег обязан убирать по закону, но никому до этого нет дела. Ездят под кирпичи, медленно прокрадываются на красный свет, сокращают путь по односторонним улицам. Главное делать вид, что ты работаешь.

– Че? – спрашивает Женя.

– Да хер его знает, – я поворачиваю ключ, чтобы он послушал.

– Ты соляру проверял?

– Нет.

Хочу спросить «как», потому что датчик на панели не работает, но он уже отходит от двери. Я спускаюсь, чтобы успеть за ним. Сзади трактора, на уровне груди, бензобак с торчащей назад горловиной. Я только сейчас заметил, что его крышкой служит старая грязная тряпка. Конечно, я видел ее и раньше, облазав трактор вдоль и поперек, но не акцентировал на этом внимание, и тряпка не казалась мне такой стыдной, как сейчас. Коктейль Молотова на колесах.

– Топливную, бля, засадишь, – говорит Женя и, достав тряпку, одним глазом заглядывает вовнутрь бака. – Фонарь есть? – думаю, что было бы смешно предложить зажигалку, но я не курю. Свечу телефоном. – Как же ты, блять, без соляры-то вылез?

– Не подумал, – говорю, подняв плечи.

Он уезжает на заправку, а я остаюсь посередине дороги. Сразу отключаю питание, опасаясь того, что не смогу потом завестись. Печка без него не работает, но толку от неё мало, даже когда трактор заведен и едет, поэтому расстраиваться бессмысленно. Утопившись в куртку по глаза, пытаюсь задремать.

Звонит телефон, это главная женщина:

– Ты трекер-то брал?

– Кого?

– Трекер. ДжэПэЭс.

– Я не знал. – Она громко цокает в трубку.

– Ладно. Тебя заправили?

– Жду.

– Щас заправят, я скажу, чтобы он тебе своей солярки налил немного, чтобы до гаража доехать. В следующий раз на каждый выезд обязательно бери трекер. Иначе не учитывается ничего: ни зарплата, ни топливо.

Домой в гараж? Может, так оно и лучше. Спокойнее, во всяком случае, точно. Боже, как же мне хочется спать. Сначала Женя привозит мне небольшую канистру соляры, а потом мы с ним вместе доезжаем до заправки. Обычно я глушу машину на бензоколонках, но, сидя в этом облезлом тракторе, у меня в голове красным, изогнутым книзу лозунгом, мерещится надпись «Работает и ладно!», поэтому я оставляю двигатель заведенным.

Центральный район города, за уборку которого отвечает моя контора, расположен высоко на склоне; гараж находится внизу, у реки, и, чтобы к нему подъехать, можно воспользоваться тремя съездами с разным уклоном. Я, конечно, случайно выбираю самый ебучий, в километр длинной, прямой, как стрела, и наиболее крутой. Только оказавшись перед ним, в месте, где уже невозможно развернуться, я понимаю, что стоит начать бояться. Он двухполосный: слева встречная полоса, справа, через узкий тротуар, длинный крутой склон с кустами и деревьями. Предположим, что все пойдет не по плану, что тогда? По правилам дорожного движения я не могу избегать аварии, выезжая на встречную полосу. По правилам «не сдохнуть» я не могу позволить себе улететь со склона вниз. Остается та старенькая «Лада», съезжающая передо мной. Извини.

Понятия не имею, какие у трактора тормоза, как и кто-либо в мире. Никто даже при желании не сможет вспомнить, когда их обслуживали. Благо, вставленная скорость хорошо меня тормозит, даже не приходится нажимать на педаль. Скатываюсь на скорости в тридцать километров в час. Это ниже средней скорости движения, поэтому я еду по пустой полосе. За мной скопилась длинная вереница машин. Коробка хрустит словно в ней забыли лом.

В гараж возвращаюсь в общем и целом довольным. И по городу покатался, и работать не пришлось, еще и никого не убил. Припарковавшись, иду искать Ярика или Саню. У меня здесь больше нет других развлечений, кроме как ходить за кем-то из этих двоих хвостом, слушать и спрашивать. Кого из них преследовать, я выбираю в зависимости от интересности работ, которые они выполняют.

Саню нахожу в комнате, где чинят прохудившиеся камеры. Он рассматривает сапог своей жены, подняв его к свету и обдумывая, как лучше приклеить оторвавшуюся подошву. Заметив меня, Саша с улыбкой здоровается и озабоченно рассказывает суть проблемы. Из вежливости, чтобы не уходить сразу, я какое-то время думаю вместе с ним и ухожу тогда, когда он открывает банку с клеем.

Ярик стоит, согнувшись под капотом микроавтобуса, который раньше в гараже я не видел.

– А че это вообще за «Газель»? – спрашиваю.

– Дворников катать.

– Так у них же «Пазик» есть.

– Да хер их знает. Мне ж все равно, Сав. Говорят – я делаю.

К машине подходит новый работник, водитель «Газели» Леха. Его белобрысая квадратная голова, вырубленная топором, прямиком уходит в здоровенное тело, минуя шею. Он здоровается с нами крепким рукопожатием.

– Мужики, греется она. Вон щас ездил тут рядом, ваще не холодит.

Ярик строго кивает, держась на расстоянии, и возвращается обратно под капот. Я тоже киваю и еще более серьезно берусь изучать глазами двигатель. Недолго постояв, Леха спрашивает:

– Че, мужики, поедет?

– А че бы ей не ехать. Щас разберемся. Это четыреста второй, у самого такой был, – отвечает Ярик.

– Да, я тоже ездил, вот только по мотору мало понимаю.

– Всем и не надо.

У меня появилось дело: держать переноску со светом и прятать в карман болтики, которые мне отдает Ярик. Он с профессорским видом, набивая себе цену в глазах Лехи, отсоединяет трубки и что-то винтит. Мы с Лехой молча смотрим, пока он снова не заговаривает.

– Как вообще работается-то?

– Да хорошо. Вы водителем будете работать? – отвечаю я.

– Ну да. Месяцок поработаем, а там посмотрим. Я устраивался, не знал, что мне такое говно дадут.

– А до этого где работали?

– Легче ответить где не работал. Бизнес раньше был, компьютеры продавал в начале двухтысячных. А сейчас перебиваюсь то тут, то там. А ты че, механик?

– Нет, я тракторист.

– Интересуешься просто? – кивает головой на «Газель».

– Ну да. За компанию.

– Раньше попроще как-то было с работой. Всегда че-то да подкидывали. А щас кто помер, кто забылся. Раньше все с друзьями, а щас семья да семья, – задумался. – ну как семья. Пашу как вол, сплю часа по три.

Молча ему киваю, поджав губы.

Леха закуривает сигарету:

– «Алмаз»[5] ТЦ знаешь? Это ж цеха бывшие заводские, железяки всякие делали, микросхемы. Он после распада еще простоял какое-то время, по инерции работал, но ниче не происходило. Директора нормального не было, пиздили все только, а кто не пиздил, те со времен царя гороха сидели, в стол смотрели, им не сильно интересно было, че вокруг происходит. Ну а дальше сценарий понятный: банкротят, закрывают, приватизируют. Его когда к рукам прибирали, меня подрядили помещения освобождать. Здание сносить не хотели, чтобы тупо в ТЦ переделать. Надо было, короче, чтоб все пусто было, без столов всех этих, стульев, хуйни всякой. У меня тогда много ребят было, я им говорил че куда. И вот прикинь, приходим мы в первый день, а завод работает! – он говорит спокойно, никуда не торопясь. – Дедки какие-то, бабки сидят, кто паяет, кто чертит чего. Цеха тогда уже не работали, офисники только остались. Нас причем охранник пропустил без вопросов, он то знал что конец, а вот все остальные нет. Звоню начальнику, у меня трубка тогда уже была, сказал гнать их в шею. – Лёха заметно оживляется и начинает жестикулировать руками. – И я бабок этих, лет писят там проработавших, прям за руки за территорию и выводил. Они орут че-то, про коммунизм затирают, кто вообще ревет. А я че могу? У меня своя работа, у них своя. В общем, две недели там куковали, смотря, чтобы тихо было, пока строители не заехали. А проволоки там медной было прям дохуя. Мотки огромные, весят пиздец. Мои ребята только ими и занимались. Целыми днями пилили, отвозили, денег тупо с меди гору тогда подняли. Когда мотки закончились, стали уже по стенам шариться, по всему зданию стены объебали. И ниче. Хуйней занимался, вот такой же, – кивает на Ярика, спрятанного в двигателе, не побоявшись, что он услышит, – а денег с гору было.

– Я извиняюсь. Нет, мне правда просто интересно. А вы зачем нужны были? Ну в смысле, почему не сразу строителей, я вот к чему.

– Ну, дело такое. Завод, понимаешь что это?

– Наверно.

– Он же людям не просто так в руки падает. Для этого поработать надо с нужными людьми: тут, там, этому на лапу дать, тому. И не только одному тебе этот завод за копейки нужен. Неправильно подойдешь к делу, так у тебя из-под носа его и уведут. Заняли, выждали немного, дела утряслись, а там уж все как по маслу. А щас вон сплю по два часа, хуитой всякой занимаюсь. А что делать? Семью кормить надо, у меня жена и сын. Ночью таксистом подрабатываю, днем вот теперь здесь. По вечерам работников еще развожу из кафешек всяких. Поваров, официантов, по договоренности, естественно. А раньше хорошо было. Закончилось все только как-то резко. Один месяц без денег, второй. Ну деньги-то были, но только тратились. Третий. И вот тут я уж поднапрягся. Начал знакомых обзванивать, друзей, предложил товарищ в бою поучаствовать в подмосковье. – Он вежливо рыгнул, отвернувшись вбок. – Это лет десять, может, семь назад было. Там клуб был боев без правил…

– В смысле серьезно?

– Ну да. Так их и щас достаточно. Клетка, приходят поглазеть много кто. Сотку вкидываешь, восемьдесят сверху забираешь, если побеждаешь. А денег ваще по нулям. Короче, жене ниче не сказал, сел в машину, приехал туда. Выигрывать. Ха. Хорошо меня тогда. Выиграл, конечно, но башка до сих пор, бывает, побаливает. До этого не было такого. Здоровый как бык.

– Реальные бои без правил?

– Да-да. Там есть мужики, которые вообще никогда не проигрывают.

– Совсем без правил?

– Не, ну понятно, что между ног не бить, глаз не давить. Есть, но они и так понятные. Главное – не порешать никого да инвалидом не оставить. А остальное все можно. Мне мужик тогда попался, боров жирнющий. Сначала думаю: бля, делов на десять минут, хуле мне с ним делать. А я до этого с жирными дел не имел. Низких валил, широких, высоких, а жирных как-то хер его знает. Короче, сначала мы минут двадцать с ним танцевали тупо, вернее, я вокруг него прыгал как обезьяна, – он громко рассмеялся. – А он будто клеем себя приклеил, на месте стоит, поворачивается только. Причем я попадаю, луплю его, а ему по херам. Стоит себе, принимает, а потом как рукой мне по лицу заедет, так я в другой конец улетел. Мысль только, что сто тысяч просру, она и спасла. Я эту сотку то, которую вкинул, в долг взял. Не отдашь сразу, так потом проблемы похуже будут. Я и щас-то не знаю, как тогда выиграл. Ну нет, знаю. Вставал просто и дальше его херачил. Измором взял, понял? – Усмехнулся, – он меня раз ударит, два, три, а я все лезу к нему опять, лезу. Меня чтобы вырубить, это катком переебать надо, хер там. Когда свинота эта вспотела, мне еще хуже стало: он и так жирный, так еще и удары слетают. По ногам херачу, стоит, блять. Потом жать меня начал пытаться, мы все кружком, кружком. В итоге минут через тридцать я уж думал конец мне. Там пол весь в крови был, хер поймешь чьей, я ему лоу-киком херанул…

– А это что?

– Ну, типа когда вот так бьют, – согнув колено, Лёха показывает на моей ноге удар. – Он и пездается наконец. А я уже не понимаю ни черта, лицо все в мясо, просто бью перед собой что есть сил. Меня с него еле сняли. Короче, заработал я, но больше геморроя, чем денег. Неделю в больничке валялся, еле оттуда слинял… А еще помню…

Мимо проходит Семен и просит меня помочь открыть ворота. Оборвав Алексея на полуслове кивком головы, ухожу.

Пообедав кофе, я недолго сижу и сквозь мутное стекло рассматриваю тень от здания, неровно падающую на склон. Пройдя через пустой в это время гараж, выхожу на освещенную ярким солнечным светом улицу. Ни один погожий летний денек не стоит зимнего морозного дня с голубым небом и ярким солнцем, ни капли не греющим, но один вид которого так приятного отдается в сердце. Передо мной бетонный забор, справа вверху небо подрезает мост, от которого доносится шум автомобилей, пролетающих по железным швам со звуком «тык-тык». У стены гаража валяется ржавый ковш, и смахнув голой рукой снег, я присаживаюсь на него. Закрыв глаза, глубоко вдыхаю покалывающий ноздри воздух.

После обеда на смотровую яму заезжает голубой ГАЗон, синенький очкастый грузовик из шестидесятых, знакомый любому советскому человеку. Саню попросили посмотреть разболтавшийся кардан, дающий на кузов вибрацию. Я спускаюсь вместе с ним под машину, ступая на деревянные поддоны, раскиданные по всей длине ямы. Всего в гараже шесть ям, и каждая заполнена водой, некоторые настолько, что их невозможно использовать, и пока на улице зима, они выступают в роли больших пепельниц, в которые летят окурки и слюды от сигаретных пачек.

Эта машина, ГАЗ 53, служит мусоровозом и ночи напролет леностно катается по району, обчищая урны. Рядом с ней от мусорки к мусорке ходит человек, на ходу закидывая пластиковые пакеты в ржавый кузов.