Текст книги "79 90"

Когда мы закончили, Кепка отвел меня к другому преподавателю, куда более пенсионного возраста. Дед отвечал за тракторы и не горел желанием разговаривать. Он сразу усадил меня в кабину покрашенного в двадцатый слой красной кистью Т-40, небольшого советского трактора. Пока я осматривался, дед что-то говорил, бубня себе под нос. Затем показал передачи, завел трактор, дождался, пока я тронусь, и ушел от ветра в здание школы, напоследок сказав, чтобы я занес ему ключи, как накатаюсь. Минут двадцать я как идиот ездил меж хозяйственных построек, будучи гордым за то, что рулю настоящим трактором.

Затем пара недель, несколько подписей, и в моих руках оказалась ламинированная бумажка с собственной фотографией и надписью сверху: «Удостоверение тракториста-машиниста (тракториста)». Первой категорией в правах стоит квадроциклетная «А1», остальные же разрешают мне езду на колесных и гусеничных машинах с разными мощностями двигателей. Внизу, под категориями, в графе «Особые отметки» в правах указано: «Тракторист-машинист сельскохозяйственного производства».

После разговора с мамой пару дней я обдумывал, насколько сильно мне нужно становиться трактористом, но потом понял, что обдумывать это вовсе не надо. Ничего не мешает просто попробовать. Звоню ей:

– Можешь говорить, да? Ты шутила, когда про тракториста говорила? У меня просто в голове это застряло. Кажется, что интересно.

– Да, я тоже так думаю. Возможно тебе понравится, ты же любишь технику.

– Не знаю насчет понравится, но на какое-то время было бы круто. А у тебя есть через кого попробовать?

– Мм… Есть, да, в районной. Я наберу ей завтра, не думаю, что это сложно будет. А если не получится, то ладно, да?

– Да, давай попробуем. Пасибо.

Тебя не должна смутить моя убежденность в том, что для работы трактористом нужны связи. Я уже пробовал устроиться на «обычную» работу сам. Это было с полгода назад, когда в припадке скуки я возомнил себя идеально подходящим на должность грузчика. Слово «грузчик» ассоциируется со словом «портовый», и мой внутренний романтик посчитал эту работу любопытной, но ни подтвердить, ни опровергнуть я это не могу. Порта в городе нет, уже нет, но я надеялся, что буду, к примеру, разгружать вагоны, что тоже звучит интересно. Карьера рухнула, не успев начаться, обломившись хабалками, которые отвечали мне на звонок о работе с таким апломбом, будто бы я задолжал им тонну денег и прошу небольшую отсрочку. От начала до конца разговора я был вежлив, а они начинали с грубости и становились еще более нахальными, поняв, по какому вопросу я звоню. То я не подходил по возрасту, то не оказывалось больше мест, пару раз они просто кидали трубки. Я позвонил номерам по пяти, и только в одном случае мне назначили собеседование через неделю, о котором я успешно забыл. Я бы помнил, не оставь эти сволочи такого впечатления. В общем, предполагая, что работа трактористом стоит не намного выше в рейтинге вежливых профессий, я просто перестраховываюсь, тем более так легче.

Я знаю Нижний, как закаленный девяностыми таксист, что, перекинув локоть через открытое окно «Волги», называет тебе четырехзначные суммы. Могу свободно рыскать сквозь проулки и дыры в заборах, но и у старых таксистов бывают промахи. Неделю назад мама передала мне время и место собеседования: улица Черниговская, N, ровно в полдень. Не питая себя иллюзиями, я полностью уверен в формальности собеседования и иду, не думая лишнего и не нервничая.

Улица Черниговская от начала и до конца идёт вдоль реки и по сути должна называться набережной, но слишком неопрятна и измотана, чтобы ее добавили в путеводители. Она застроена старинными домами с замысловатой лепниной, которые не ремонтировались много десятков лет, как и дырявый асфальт под ногами. Напротив парадных окон к реке уходят лысые каскады забетонированного берега. Шагаю дальше, слева стоит старейший мукомольный завод, открытый в конце девятнадцатого века, а закрытый лет десять назад. На его территории высятся шестиэтажные здания из красного кирпича, вид которых навевает ассоциации с туманным Альбионом. У них скатные крыши и высоченные окна, поделенные на небольшие квадратики шпросами. Здания покрыты пылью, граффити и трещинами.

Чуть подальше находится построенный при советах элеватор, десятью спаянными воедино молитвенными барабанами смотрящий на реку. Он высотой метров в сорок, уже давно бездействует, но продолжает приносить пользу владельцу, неся на своей верхушке рекламные баннеры, рассчитанные на автомобили, едущие по метромосту. Метромост, паря в воздухе чуть выше этого самого элеватора, чуть огибает мукомолку. Набрав над рекой высоту, вместо того чтобы спускаться к земле, он выплевывает поезда прямиком в тоннель, а автомобили, едущие сверху моста, по зигзагообразной дороге доставляются в центр города. Но нам нужно спуститься обратно на улицу Черниговскую, под этот самый мост. Под ним, за высоким кованым забором красуется Ромодановский вокзал, отправлявший когда-то поезда в казанском направлении. Он просуществовал с 1900 по 1974 год прошлого века. Его здание чуть было не разрушили в девяностые, но вскоре восстановили за счет какой-то крутой фирмы, организовавшей на территории вокзала закрытое предприятие. И на том спасибо. Экскурсия по улице Черниговской закончена.

По крайней мере, я так думаю, потому что если обогнуть вокзал и пойти выше по реке, то не найдешь ничего кроме кустов, растущих на всё том же бетонном берегу, да спрятанного вглубь берега здания первой городской водокачки. Если пройти километров пять, то упрешься в яхт-клуб, и больше там ничего нет. На табличке, висящей на вокзальном заборе, написано «Казанская площадь, 1». Мне приходится возвращаться в обратном направлении, и заходить во дворы, чтобы отыскать номера домов. Спрашиваю у прохожего, но он не знает адреса, который я называю. Продавщица в магазине тоже ничего не может мне ответить.

Нет, чел, сегодня не семьдесят шестой год, и я умею гуглить. Загвоздка в том, что у меня черно-белый Nokia с фонарем, который умеет только звонить. Почему? Расскажу как-нибудь потом. Короче, навигатора у меня нет, а дома я не стал смотреть карту, зная, что Черниговская – недлинная улица, на которой сложно заплутать. Приходится набрать другу, чтобы он посмотрел на карту и объяснил, где находится моя новая работа.

Все-таки огибаю вокзал, и вижу что сзади, вплотную к его территории, примыкает грустный бетонный забор, сверху которого выглядывают кузова ярко-рыжих КамАЗов. Я прохожу до конца и натыкаюсь на открытые ворота. Не знаю, в нужное ли место я пришел и куда идти дальше, на мой невысказанный вслух вопрос из будки вылезает низкая бабушка:

– Чего ищешь?

– Здрасте. Управление по благоустройству. Это здесь? – подозрительно сморщив лоб, она машет на здание напротив ворот и уходит обратно к себе. Вся территория залита потрескавшимся асфальтом. Стоит полуразобранная техника, грузовики без стёкол и трактора без колёс.

Парковка у входа заставлена старенькими легковушками, среди которых нет ни одной моложе пяти – шести лет. У двери висит табличка, какую найдешь на любом госучреждении: бордовый фон и золотые буквы. Войдя, нагибаюсь к раскрытому окошку, как у киоска, чтобы спросить, как найти кабинет директора.

Все здание неуютно-совково-устаревшее, бетонный пол выкрашен краской, стены наполовину зеленые, наполовину в побелке. Да разве ты этого не видал? По коридору идут две плохо сваренные трубы, которые даже не параллельны друг другу, как будто толкаются меж собой, споря об отверстии, в которое уходят. Здесь не висит даже вшивой доски о безопасности. Единственная новая дверь ведет в директорскую, деревянно-пластмассовая с пустотой внутри. Стучусь.

Последнее, что ожидаешь увидеть в таком убогом месте, так это секретаршу, но нет, вот она, молодая дама с ярко накрашенными розовыми губами, просит подождать меня в коридоре, потому что директор еще не пришел. Послушно закрываю дверь. Время подходит к часу, я должен был явиться еще в полдень, но слишком долго плутал.

Как же здесь погано. Не то чтобы я предпочел застелить все паркетом и выровнять стены, но тут нет ни единой детали уюта. Все выглядит как законсервированная военная часть. Можно подумать, что люди въехали сюда пару дней назад, чтобы через неделю уйти. Веет домом лишь от угла секретарши: на ее столе растет кактус, а на стене позади висит перекидной календарь с котейками.

Спустя двадцать минут появляется директор, пройдя мимо уверенным шагом. Немного выждав, я вновь стучусь, и секретарша приглашает меня в кабинет. У директора забавное строение тела, словно на нем сломалась линейка и его пришлось чертить циркулем, обводя ноги и руки, торчащие бананами в разные стороны, и лысую круглую голову. Входя к нему, я ожидал увидеть какое-то богатство, так любимое директорами всех рангов, но кабинет оказался таким же, как жизнь вокруг. Пластмассовые грязные окна, идущие друг за другом, посередине Т-образный стол, но не обычный, а составленный из старых прямоугольных. К ним придвинуты стулья с красной обшивкой и пара офисных. Самое дорогое в кабинете, если не считать висящего на стене Путина, – директорский тряпичный стул на колесиках, стоящий во главе стола.

– Савва, почему решили трактористом пойти?

– Да хочется нормальную работу, серьезную, – чуть не улыбнулся. А что мне еще ему сказать? «Скучно»?

– Ну понятно, понятно. Работа сложная, но нужная. Ты только учти, мне если брать, то надолго, до лета как минимум. Как думашь, справишься?

– Конечно. Я все понимаю. Буду стараться, – я стою напротив него, мну в руке шапку и улыбкой изображаю вежливость.

– Счас Иннокентий Семеныча позову, начальника гаража, чтобы он тебя в лицо знал, – и начинает тыкать в смартфон, чисто по-стариковски, полагая, что чем сильнее нажмешь, тем будет вернее. – Потом, когда уходить будешь, не забудь у секретарши список документов взять, занесешь на днях. В понедельник можешь выходить. По вопросам к секретарю обращайся.

– Да, хорошо. Спасибо… График же плавающий? Мне просто на следующие выходные уехать нужно в Москву, билеты уже куплены. Можно с этим как-нибудь?

– Мм, – делает вид, якобы о чем-то думает, держа у уха телефон и ожидая ответа. – Думаю, да. Хорошо. Ты, главно, секретарше скажи, чтобы тебе выходные на эти дни поставили. Алло, да? Иннокентий Семеныч, подниметесь ко мне?

2

Провожу вечер залипая в «Ютуб», смотря обзоры на самые разные трактора, не зная какой достанется мне. Сомневаюсь что «Порше», но, кажется, «Беларус» не единственный трактор на планете, хотя большую часть времени изучаю именно его. В тракторах я смыслю столько же, сколько в ядерной химии, а мне как минимум нужно будет завестись. И как минимум единожды.

На лоджии из ящика, в котором хранятся вещи, ждущие отправления на дачу, достаю свои старые черные джинсы, короткий пуховик с мехом на капюшоне и изрядно уставшие суперстары. Пуховик я не видел с позапрошлого года, в который решил, что мода на него прошла. Сейчас он на удивление выглядит нормально, не таким ужасным, каким мне запомнился. Там же, нахожу погнутый блестящий термос, который мы иногда берем загород.

Волнуюсь о завтрашнем дне по нескольким причинам. Последняя – я ни на грамм не могу представить, как будет проходить работа. Вторая – боюсь людей, которых завтра встречу. В моем окружении никогда не было ребят, которые не то чтобы занимались подобной работой, а которых я хотя бы в теории, в дреме, смог бы представить вне стен офиса или общепита. В гараже мир других декораций, базирующийся на отличных мыслях и взглядах. Вдруг я им не понравлюсь?

Но главная причина, волнующая меня сейчас сильнее всего: как сказать девушке о моей новой работе? Я, конечно, не раз и не два туманно намекал ей на то, что интересуюсь работой уборщика, но говорил посредственно, как что-то совсем не важное, то, чего не стоит ожидать прямо сейчас.

Приезжаю к ней с пакетом вещей. Она, уже одетая в ночнушку, не слишком заинтересованно спрашивает, что в нем, я отвечаю:

– Сейчас расскажу.

Когда целую ее, она никак не отвечает мне телом, просто приняв за данность.

В ванной раздеваюсь и чищу зубы, морально подготавливаясь к предстоящему разговору. В спальне Лера продолжила читать книгу под светом прикроватной лампы, и, когда я вхожу, она, дочитав абзац, закрывает ее и молча выключает свет. Не очень-то я ей интересен, правда? Но она такая не всегда, просто сегодня почему-то не в духе, я это чувствую. Это несложно почувствовать. Она никогда не пытается скрывать свое настроение, веря в то, что я должен следовать за ними по пятам. Всегда, когда ее что-то волнует, она дистанцируется, закрывается, и мне приходится долгими разговорами допытываться до сути.

Мы лежим на кровати, укрытые одним большим одеялом, комната тускло освещается лучами уличного фонаря.

– Я завтра на работу выхожу. Трактористом. В пакете вещи. – Произношу это в потолок и поворачиваю голову к ней, она делает то же самое. Как бы сильно ей ни хотелось сохранить невозмутимость, глазами она все равно выдает испуг, стрельнув в меня ими и в напряжении сомкнув челюсть. Знаю – ей эта идея не нравилась с самого начала. И я уважаю ее нежелание соваться в мир, чуждый ей, хотя бы даже посредством близкого человека. Но мне из-за этого слегка грустно, потому что я не вижу в ее реакциях ничего, кроме рамок, которые ей сложно отодвигать.

Собравшись с силами, вновь переключаю взгляд на потолок и в шутливой форме рассказываю ей, как буду заезжать за ней в университет, попутно смахивая с тротуара снег. Или как мы отправимся на тракторе в дорогущий ресторан с собственной парковкой, и я влезу ровнехонько меж какого-нибудь «Мерседеса» и «БМВ». Говорю ей о видео, которое смотрел сегодня и передразниваю автора, обладавшего явным деревенским говором, в чьей речи ударения ставили выстрелом дробью. Пытаюсь припомнить евойные ругательства и слова. Лера начинает прислушиваться и даже слегка хихикать. Поняв по ее настроению, что момент настал, я достаю сверхоружие – Максима Горького и его «На дне», надеясь хотя бы так объяснить ей, что в моей новой работе нет ничего предосудительного. Рассказываю, что помню в самых общих чертах про то, как он общался с бездомными, наведываясь в Бугровскую ночлежку, посещал чайную, где они любили бывать, и как затем его произведение стало классикой русской сцены. Говорю об этом не потому, что называю себя Горьким, и уж тем более не потому, что считаю людей, которых еще даже не видел, босяками, а просто для того, чтобы хоть как-то себя оправдать.

Пока я рассказываю, Лера улыбается, с интересом поглядывая на меня. Перевернувшись на бок, закидываю на нее одну ногу и приближаю лицо. Продолжая говорить ей в самое ухо, пытаюсь пересказать конец пьесы, который почти не помню, сбиваюсь и начинаю заново. Ее щекотит мое дыхание и она, прижимая голову к плечу, со смехом пытается меня отпихнуть. Кусаю ее в шею, она смеется громче и пытается отползти, еще сильнее прижимаю к себе, и тогда она спихивает с себя одеяло и пытается накрыть им мою голову. Потом мы опять лежим, и с моей раскачки Лера рассказывает, что волнует ее, отчего она была поникшей, когда я пришел. По-прежнему об учебе, которая начинает волновать ее все больше, потому что приближается зимняя сессия.

Мы не смогли уснуть, и проворочавшись полчаса, идём в ванную. Вернее, сначала иду один и, сев в пустую, набираю ее почти полностью. Тогда приходит Лера, и мы долго сидим друг напротив друга, говоря обо всем. Она наконец улыбается взаправду, забыв свое напряжение.

Шесть двадцать ноябрьского утра. Шесть утра! Просто пиздец.

Проснувшись, я никогда ничего не ем, тем более сегодня, когда спал всего три часа и в желудке отдается недовольством от столь краткого сна. Выпиваю стакан воды и иду в душ, захватив с раковины зубную щетку, включив горячую воду, пытаюсь немного себя растрясти. Стараюсь не мочить голову, чтобы не замерзнуть по дороге. Пока одеваюсь, Лера героически варит мне кофе, сонная, одетая в лишь длинную белую майку моего размера, которая сидит на ней как платье. Залив кофе в термос, отдает его в дверях, плохо стоя на ногах, не в силах полностью открыть глаза. Я целую ее в губы и лоб, выхожу, мягко закрыв за собой входную дверь.

Иду по задворкам больших улиц не потому, что так быстрее, а потому что вокруг ни души – идти приятнее и проще. Полузаброшенная лестница, ведущая к Черниговской, занесена снегом. По ней редко кто ходит. За дворника выступает лишь ветер, который местами расчистил мне пролеты, а где-то снега по колено, и приходится быть аккуратным, чтобы не набрать полные ботинки. Ниже по склону прохожу мимо искореженного советской властью храма, в праотце которого, по преданию, жил Козьма Минин. Перейдя на другую лестницу, наконец, спускаюсь к набережной. Иду мимо вокзала с еще включенной ночной подсветкой, хмурыми глазами наблюдая за ним.

У окошка при входе, в котором мне нужно отметиться, толпится очередь. Здесь тепло и оттого уютно. Исподлобья меня разглядывая, мужики общаются меж собой. Встаю последним, но дед с торчащими в стороны ушами жестом пропускает меня, видимо, желая задержаться в разговорах. Благодарно киваю ему и опускаюсь к окошку, называя фамилию. Выдают небольшую бумагу и говорят, как пройти к кабинету врача.

Коридор освещается пыльными плафонами. В углу, рядом с батареей, примостилась огромная рыжая дворняга, которая и краем уха не ведет, когда я прохожу мимо.

В кабинете врача темное окно и пара столов. За одним сидит человек в белом халате, за другим – начальник гаража. Кивнув последнему, остаюсь стоять в дверях. Стул перед врачом занят грузным мужчиной годов пятидесяти, уже переодетым в грязную рабочую одежду. Он отвечает на вопросы медленно и тихо: «Сердечко пошаливает, а так-то хорошо все… Пью? Да нет, это разве пить называется. Так, пригублю, бывает. Нет, вчера не пил». Пока измеряется давление, врач надевает на алкотестер одноразовую трубочку, и старик дует в нее. И правда, ничего не пил. Сажусь я, без единой фразы дую в тестер, который показывает ноль промилле, врач подписывает лист медосмотра. Эту бумагу я отдаю Иннокентий Семенычу, начальнику гаража, сидящему за соседним столом, и он, расписавшись и положив в ящик, приподнимается, чтобы меня проводить.

– А где можно переодеться? – спрашиваю.

– А, там дверь слева, увидишь. Выбери любой шкафчик открытый. У тебя замок-то есть? Купи потом, – он присаживается обратно, чтобы я нашел его, как переоденусь. Раздевалка поделена на сектора узкими железными ящиками, как в американских фильмах про школу, только старыми и покоцанными, большинство из них свободно. Оставляю городскую одежду, аккуратно положив ее на пакет, чтобы не запачкать, рядом кладу термос.

Вплотную к трехэтажному зданию подходит почти такой же высокий гараж, в котором значительно холоднее. По длине метров в пятьдесят, по ширине метров в двадцать – тридцать, по правой стене неровными прямоугольниками стен разрезаны рабочие помещения. Он полностью заставлен техникой, грузовики и тракторы стоят вплотную друг к другу, их тут десятка два, если не больше. Между ними не везде удается пройти, но не только по вине ювелирных водителей: пол в гараже залит множеством маленьких и не очень луж, еще вчера бывших снегом, налипшим на кузова.

Машины греются, выпуская в потолок черные клубы. По всему гаражу стоит удушающий туман выхлопных газов. Усач на КамАЗе с наклейкой грудастой бабы на двери из открытого окна орет, перекрикивая двигатели, компании мужиков в стороне: «Ну еба! Виталь, блять, я нахуй тут до завтра стоять буду?» Виталя, ничего не ответив, бросает незатушенную сигарету на пол и залезает в рыжий, работающий грузовик, закрывающий выезд нескольким машинам.

Меня подводят к молодому парню, которого вне окружающего нас контекста я бы не додумался назвать таковым. Ему около тридцати, низкого роста, с залысиной, одет в джинсы и кожаную куртку с мехом. Иннокентий Семеныч представляет ему меня:

– Вот, как и обещал, Савва, новый тракторист, – далее обращается ко мне. – Это Семен, он здесь главный. Непосредственно твой руководитель.

Пожимаем друг другу руки. Мне он сходу понравился, несмотря на суровый взгляд. Его чуть заметная хулиганская ухмылка теплотой отдалась внутри.

Но человек в кожаной куртке мне не товарищ. Он ведет меня еще ниже, отдавая в руки слесаря, которого ловит, когда тот проходит мимо:

– Сань, там во дворе «Беларус» стоит, 79 90, поможешь с ним. – кивает на меня. – Хорошо?

– Конечно, сделаем. А он на ходу вообще?

– Да, должен.

– Щас сделаем. Разъедутся все, – Семен уходит. – Воняет тут больно, пошли посидим пока.

Попадаем в рабочее помещение с грязными столами, на которых валяются старые колесные камеры и стоит шлифовальный станок. Слесарь цепляется за проходящего мимо мужика, легко ударив того по плечу и стрельнув сигарету. Они разговаривают, а я в стороне разглядываю комнату и попинываю мусор под ногами.

Когда последняя машина, которой суждено было сегодня отправиться в город, выезжает из гаража, мы с Александром закрываем холодные ворота и выходим на улицу, где стало уже почти светло.

– Тебя как звать?

– Савелий, а вас? – я помню, но решаю уточнить.

– Саня.

– А по отчеству? – он смотрит на меня недоверчивым взглядом.

– Шутишь? – говорит чуть грустно.

– Да нет. Как-то неудобно.

– Да ты че, – он, улыбаясь и нахмурив брови, качает из стороны в сторону головой. – Иди, кстати, пока переоденься, а то грязный весь буишь.

– Да это так. Нормально все. Спасибо.

– Не взял, что ли? Я те куртку могу дать.

– Спасибо, не надо. Это так. Все хорошо.

– Плохие тут люди работают, Савва. Савва же, да? Правильно? – я киваю. – Ни у кого рабочей одежды нет. Ни одежды, ни инструментов. Ниче нет. Еще и зарплату на час урезают.

– В смысле… Как это?

– По факту ты тут девять часов работаешь, ну восемь, потому что минус час обед, а они записывают, будто ты в общем работал восемь и минус обед. Всем на один час меньше пишут.

– Правда, что ли? – теперь недоверчиво смотрю я, а он усмехается надо мной.

– Вечером увидишь! И, главное, ниче с этим не поделаешь.

Выданный на мое попечение трактор синего цвета, хотя, кажется, в другом они и не производятся. На его капоте, в выштампованном прямоугольнике, слева написано – «82.1», а правее, ближе к кабине, – «БЕЛАРУС». Он одиноко стоит во дворе на полуспущенных шинах, недалеко от заезда на территорию. Наверное, если бы я не появился, он так бы и простоял здесь всю зиму.

Саня открывает дверь и залезает в кабину.

– Помоги мне щас, прими снизу, – я не знаю, что мне надо принять и просто жду.

Спустя минуту он не без труда вытаскивает одну сторону аккумулятора. Я берусь за него, а правую руку тяну, чтобы взяться с другой стороны:

– Да ты чего? Он с тонну весит. Давай уж вместе, – Саша, не выдыхая, ступень за ступенью, спускается на землю.

Знал бы я, что такое тракторный аккумулятор, так и рук бы не совал: он длинной как два автомобильных и весит килограмм под тридцать. Мы вместе утаскиваем его в гараж, в котором осталось несколько грузовиков да штук пять разных тракторов.

Через мутные, нависшие над городом облака до земли доходит блеклое свечение. В гараже темно. Потолки метров под шесть, окон нет, а если и есть, то их не увидишь за грязью. Жёлтые лампы на стенах не делают пространство уютнее, а только подчеркивают захудалость.

Взяв заряженный аккумулятор, мы возвращаемся к трактору. Теперь в кабину лезу я и, чуть не нагадив в штаны, закидываю его за сиденье. Начинаю слегка нервничать, осознавая, что сейчас нужно будет загнать трактор в гараж, а я ездил всего-то один раз, и то мне его тогда завели. Еле впихнув аккумулятор и хорошо его установив, решаю задуматься о полярностях, которые я, конечно, перепутал. Проверяю длину проводов и убеждаюсь, что нужно его переворачивать. Стоять в кабине я, естественно, не могу и, сидя коленками на сиденье, неуклюже верчу аккумулятор. Зато согрелся.

Состояние моего трактора таково: он настолько никому не всрался, что его оставили зимовать на улице. Сиденье разодрано, сверху из фанеры, обшитой перфорированным бежевым кожзамом, как на старых жигулях, на меня смотрят три дырки: две круглые и одна прямоугольная. Когда-то здесь была установлена музыка. Ржавое все и везде, а что не ржавое, то пластмасса, покрытая толстым слоем замасленной грязи.

Я зажимаю педали тормоза и сцепления, отвожу вверх рычаг редуктора и кладу кисть на коробку передач, автоматически потрясывая рукой из стороны в сторону. Закрадывается сомнение о том, есть ли там вообще коробка. Сведя вместе брови, я отпускаю и вновь зажимаю сцепление, будто проблема в педали, и тыркаю рычаг, надеясь вставить хоть какую-нибудь скорость, чтобы убедиться, что они здесь есть. Ворочаю длинной палкой, как поварешкой, решив хорошенько перемешать суп. Знаешь, сколько здесь передач? Одиннадцать – две задние и девять передних. Нахожу одну. Еще сильнее нервничаю из-за коробки и отвлекаюсь. Отшибает местоположение кнопки выключения массы, и приходится попросить Сашу помочь мне ее отыскать.

На приборке зажглась пара лампочек. Поехали?

Прокручиваю двигатель два раза – ничего. Жду пару секунд и кручу снова. Это происходит уже заметно медленнее, и машина вновь не запускается. Саня, остановив меня рукой от дальнейших попыток, встает на переднее колесо и снимает с трубки воздушного фильтра грибок, защищающий от дождя. Зажимает ее ладонью и кивает мне, чтобы я снова попробовал завестись. Двигатель крутит с еще большими сложностями. Я вижу, как всасывается в трубку его ладонь, но опять ничего не происходит.

Саша с озабоченным лицом закуривает, и чешет за ухом. Чтобы лучше думалось, откидывает капот (по сути, весь железный прямоугольник перед лобовым стеклом). В это время из гаража появляется Семен, тоже с сигаретой в зубах, чтобы проверить как наши дела.

– Ну чего? – Саша отвечает, что черт его знает.

Семен просит выйти из кабины и забирается сам, попросив у Сани еще раз зажать «воздухан». Снова ничего. Спускаясь вниз, Семен говорит:

– Щас дядю Борю позову, пусть потаскает, – он видит мое озабоченное лицо, и весело прибавляет. – Заведемся! – отойдя, он оборачивается, чтобы что-то добавить, но задерживает взгляд на тракторе. Сделав несколько шагов в обратном направлении, нагибается, рассматривая что-то снизу и говорит:

– Передка нет, – переводит на меня взгляд, – возьмешь потом где-нибудь. – в ответ я охотно киваю.

Честно говоря, в душе не знаю, что такое «передок», но допустим. Возьму где-нибудь.

Нас с Сашей подзывают открыть гаражные ворота – это громкое именование погнутых и ржавых кусков металла, обшитых со стороны гаража утеплителем. Они нормально не закрываются и продуваются со всех сторон. Из них выезжает этот самый дядя Боря за рулем фронтального погрузчика грязного рыжего цвета, выпускающего из трубы чернющий смог. Змеей покрутившись на парковке (у фронталок, как правило, нет управляющих колес, только две рамы, которые поворачиваются относительно друг друга), дядя Боря задом подъезжает к моему трактору. Я цепляю 79 90 толстым стальным тросом и забираюсь в кабину.

Трос натягивается, фронталка выпускает больше дыма, и меня легонько ударяет в сиденье. Я не знаю, какую передачу воткнул, равно как и ездит ли трактор вообще. Дядя Боря тащит меня вокруг гаража. Я, работая сцеплением, пытаюсь разбудить двигатель. Когда мы, сделав круг, почти возвращаемся на место парковки, двигатель наконец запускается, запердев, как старая псина. Камень падает с души, и я победоносно улыбаюсь себе под нос, будто что-то сделал, чтобы это произошло. Отцепив трос, я медленно заезжаю в гараж, Семен указывает куда встать.

Глушу машину и остаюсь в ней сидеть, изучая салон, пока ко мне, закрыв ворота, не подходит Саша. Он сходу подзывает рукой и говорит:

– Пошли охлаждайку сменим.

Я со знанием дела киваю ему, не зная, о чем он говорит. Саня открывает краник снизу двигателя, и оттуда начинает что-то литься. Подставив палец, он пробует его на язык и говорит:

– Тосол.

В теплое время вместо тосола льют воду, а если залит именно он, значит, что трактор стоит с прошлой зимы. Если не с позапрошлой.

– Грязный, блин. Вишь? Черный весь, – я опять киваю. – Заменить надо.

Он выкручивает краник сильнее, тосол ровной струей льется на пол гаража. Пару секунд посмотрев на нее, Саша резко закрывает кран и, поморщившись, сам себе и говорит:

– Давай, что ли, посудину какуй-нить найдем.

Походив по гаражу, мы находим только доверху заполненное отработанным маслом железное ведро из-под краски, и, возвратившись к трактору ни с чем, Саня открывает вентиль, махнув на него рукой. Пол в гараже, я полагаю, руководствуясь лишь логикой, асфальтовый, может, бетонированный, но этого не узнаешь, потому что он весь покрыт засаленной землей, песком и водой.

Семен выдает нам две десятилитровые баклажки бежевого цвета, отдающие голубизной, и мы ставим канистры рядом с трактором. Саня предлагает пойти погреться, и хотя мне не холодно, я соглашаюсь и иду за ним. Завернув за угол, резко останавливаюсь, удивляясь серому «Уралу» перед собой. До этого он был спрятан за стоящий перед ним погрузчик, если, конечно, можно применить слово «спрятан» к грузовику весом в пятнадцать тонн. Вместо кузова у него длинная желтая коробка с черной надписью «СШР», а спереди кабины, перед капотом, громадная красная дробилка, в которую с легкостью может въехать легковушка. Его морда выглядит так, будто его готовили для участия в «Битве роботов».

– А это что за… – спрашиваю я.

– А, да это когда снег валит сильно, если никакая техника уже не справляется, то на маршрут его выгоняют.

Он сначала жрет снег, перемалывает, а потом выбрасывает вбок через высокую трубу.

– А как называется?

– Снегоочиститель… – он несколько секунд вспоминает, и торжественно продолжает, – шнекороторный! Он тут самый дорогой, за него Валек отвечает. Триста рублей в час! – Говорит он, подняв в воздух указательный палец.

В углу, рядом с СШР, находится неприметная дверь, в которую мы входим. За ней влево уходит длинное помещение. В глаза бросается огромное окно во всю стену напротив, поделенное на множество небольших квадратиков. Оно начинается в метре от пола и доходит до самого потолка; за ним узкий проезд, по которому я проезжал, заводя трактор. Территория гаража очерчена забором из металлической сетки, сквозь ячейки которого переплелись обчищенные ветви кустарника. Вверх резко уходит склон, заросший низкорослыми сорняками.

В конце помещения гаражные ворота, перед которой стоит старенький легковой «Крайслер», видимо, принадлежащий кому-то из работников. Рядом с дверью стоит грязный стол, за который усаживаемся мы с Сашей. Заходят люди, здороваются и присоединяются к нам, если и говоря что-то, то только отвлеченные, не несущие конкретики и не требующие ответа фразы. Пригревшись в кресле со спрятанным за ворот куртки носом, я стараюсь не двигаться, размышляя об окне.