Текст книги "Степан Разин. Книга первая"

Красная горка

Первый день после пасхальной недели – красная горка, свадебный праздник. В этот-то день и задумали Тимошка и Настя, дочь Черноярца, поехать в черкасскую церковь венчаться. Еще у пасхальной заутрени в церкви Тимошка об этом сговорился с попом…

В среду на пасхе Тимошка просил у атамана челнов, чтобы плыть в Черкасск.

– Да сколь же тебе челнов под одну свадьбу? – спросил Степан.

– Десять, батько. Я уж считал, никак не выходит меньше.

– Куды тебе столько челнов! Корней устрашится, не впустит: помыслит, что ты не на свадьбу прилез, а войной!

– Да, батька, куды же меньше! – воскликнул Тимошка и начал считать по пальцам, кто поедет его провожать в церковь.

Пальцы скоро все кончились, а поезжан оставалось еще раз в пятнадцать больше: Тимошка был среди казаков любимцем.

– Себе возьмешь мой, расписной, с коврами, да еще бери девять челнов, – то и свадьба!

И вот молодые стали сбираться в путь.

Перед тем как отъехать с острова, когда уже все провожатые собрались, Тимошка с невестой пришли принять благословение Степана и Алены Никитичны. Для особого случая приодетая и пригожая, вышла Алена на улицу. Толпа молодежи сошлась у атаманской землянки, словно Степан Тимофеевич и в самом деле собрался женить сына. Как вдруг от ворот городка примчался гонец.

– Степан Тимофеич! Черкасские ворота затворили, к свадьбам не станут в город пускать. Вестовые скачут от них по степи. Говорят, чтобы после не обижались, так лучше не ехать со свадьбой, не пустят!

Степан увидал, какая отчаянная растерянность изобразилась в глазах у Тимошки и как побледнела его невеста.

– Не пускают? Закрылись! Ну что же… Не бойсь, молодые, мы старым донским обычаем вас повенчаем! – загорелся Степан. – Идите покуда под матчино благословение, – сказал он, направляя их ко вдове Черноярца.

И пока молодые ходили в дом невесты, Степан захлопотался в заботах…

Он шумел и приказывал, точно решалась судьба городка, рассылал казаков, есаулов… Вот уже четверо казаков помогали ему в какой-то веселой и хитрой затее: одни накрывали коврами запряженные лошадьми телеги, другие тащили в телегу бочонки вина и меду, ставили их на ковры. Алена Никитична, раскрасневшаяся от праздничного волнения, складывала в сундук чаши и чарки. Возле атаманского двора заиграли рожочники и волынщики, лошади трясли головами, и на их хомутах громыхали серебряные бубенцы.

От невестина дома подошла гурьба поезжан, собравшихся было провожать жениха и невесту. Все девушки были в венках, казаки при саблях, с пистолями за кушаками, отцы и матери празднично приодетые.

Атаман вышел, ведя разодетую атаманшу Алену Никитичну. Два казака вынесли впереди атамана и поставили на телегу к бочонкам накрытый бархатом сундучок.

С саблей у пояса, одетый в кармазинный алый кафтанчик, верхом на богатом коне, Гришка с пышным белым бунчуком выехал наперед всего шествия.

На шум, на веселые звуки рожков выходили казаки и казачки из всех землянок; видя небывалое в городе праздничное веселье, они увязывались за всеми.

– Куда?

– В Черкасск, играть свадьбы, – говорили не знавшие новостей.

– Неужто и батька поедет?!

Собрались есаулы: Наумов с Наумихой, Дрон Чупрыгин, Федор Каторжный, Митяй Еремеев с есаулихой, похожей на девочку, старый дедко Серебряков, Шелудяк, дед Панас Черевик…

Возле пристани возвышался небольшой холмик. На вершине его расцвела черемуха. Под ней расстелили ковры, поставили сундучок атамана, невдалеке развели костер, и дымок его весело поднимался, окрашенный отблеском вечернего солнца.

Степан Тимофеевич взял за руки Тимошку с невестой, вывел их перед всеми на холмик, к черемухе.

– Объявляю вам, атаманы, жениха, казака Тимофея Степановича Ольшанина, по прозванию Кошачьи Усы, да невесту, казачку Настасью Ивановну Черноярку, – сказал Степан.

Настя в венке из лиловых колокольчиков опустила глаза. На щеках у Тимошки бурно взыграл румянец. Он был смущен.

– За жениха и невесту я сам скажу, – продолжал атаман. – Тимоху знаю: море исплавал с ним. Добрый и удалой казак сынок мой Тимоша. Не найти Насте мужа лучше!

– Добрый казак Тимошка, кто же его не знает! – откликнулись казаки на поляне.

– Настина батьку мы ведали все, – продолжал Степан. – Славный был атаман во многих походах. Мне был как брат родной. А Настина матушка, Серафима Кирилловна, донская природная – вот она перед вами. Поглядишь на нее – и спрошать о дочке не надо! Спасибо за честь, сестрица Кирилловна, что не гнушаешься, за Тимошку даешь свою Настю! – Степан Тимофеевич поклонился вдове Черноярца, – Благослови-ка, Кирилловна, молодых.

Вдова Черноярца поясно поклонилась Степану.

Молодые стали на колени перед Настиной матерью, и она их перекрестила и обняла обоих. Потом они подошли к Степану с Аленой Никитичной, Алена их тоже перекрестила.

– В добрый путь, казак со казачкой, на всю вашу жизнь! – сказал им Степан. Он снова взял их обоих за руки.

Солнце садилось, и цветущее дерево залилось розовым светом в закатных лучах. Все вокруг стояли с цветами.

– Тимофею Степановичу с Настасьей Ивановной слава! – громово провозгласил Степан, давая знак спеть величальную, и первый могучим голосом загремел:

 
Князюшке Тимошеньке слава!
Атаману Тимофею слава!
Слава, слава, слава со княгиней,
С Настенькой, пригожей атаманшей!
 

Многие никогда не слыхали раньше, как поет Степан Тимофеич. Голос его лился, как звук медного рога во время охоты. Он заражал радостью, наливал груди силой, желанием жить, веселиться, скакать на коне и кружиться в пляске. Даже тем, кто давно не пел песен, при этом звуке казалось, что стоит только раскрыть рот да дохнуть полной грудью воздуха – и песня польется, такая же радостная, могучая…

И хор молодых голосов подхватил за Степаном:

 
Пусть они никогда не стареют,
Пусть у них в дому не скудеет!
Платье бы у них не сносилось!
Хата бы у них не хилилась!
Сабля бы у Тимоши не тупилась,
У Настасьи тесто в квашне заводилось!
 

Степан подхватил Тимошку и Настеньку за руки и повел их вокруг цветущей черемухи.

 
Пусть у них веселье не минует,
А беда ни разу не ночует!..
 

Пели все, как в хороводе, двигаясь с ним вокруг цветущего дерева. Степан обвел молодых три раза вокруг, а величальная песня еще не кончилась: она желала молодым всякого добра, дюжину добрых коней, дюжину дойных коров, дюжину свинок, да у каждой по дюжине поросят, овечек, да кур, да гусей несметно…

И вот уже свадебные гости изображали ужимками и выкриками все эти несметные богатства: тот – кур, тот – гусей, тот – свинку, тот – целое стадо овец… Над поляной неслось мычание, кудахтание, блеяние.

 
А сыны-то статью в атамана,
А казачки личиком в Настюшку…
 

Едва пробивалась песня сквозь хор озорных и веселых выкриков. И вдруг при последних словах все забыли овечек, кур и визгливых поросят, и со всех сторон запищали на разные голоса новорожденные младенцы…

 
От сынов будет Тимошеньке почет и слава!
А от дочек будет Настеньке любовь да слава!
Слава!
Слава!
Слава!
Слава! —
 

перекликались в последнем сплетении мужские и девичьи голоса.

Степан поставил перед гостями жениха и невесту, обменял их кольцами и соединил их руки.

– Целуйтесь, – велел он.

Настя и жених ее – оба потупились.

– Да пошто же целоваться-то батька? Зазорно! – сказал Тимошка.

– Целуйтесь, целуйтесь, какая же свадьба без поцелуев! – возразил атаман.

Этот довод показался убедительным. Тимошка неловко чмокнул невесту.

– Еще раз, – сказал атаман.

– Пошто уж еще-то? И хватит! – заспорил Тимошка.

– Целуйтесь, целуйтесь! – закричали со всех сторон всем народом.

– Еще, – в третий раз настаивал атаман. – Ну, вот вы и муж с женой, – заключил он. – Идите теперь на всю жизнь, и я вас теперь поцелую. Ты, сынок, не обидь казачку, – добавил Степан, обняв жениха. – А ты его слушай. Он тебе теперь больше батьки, – сказал он невесте.

Поздравив их, атаман открыл сундучок, поставленный на ковре под черемухой, подарил жениха саблей, а Алена – невесту сережками, и вся толпа гостей с криком, шумом, со смехом стала их поздравлять, а казаки-дружки поднесли по чарке сперва молодым, а там и другим гостям – во здравие жениха и невесты.

Степан Тимофеевич со всеми помолодел. Таким еще никто не видал Разина. До сих пор веселье его бывало буйным, коротким и тотчас сменялось суровой озабоченностью, но тут с его плеч как будто слетели целых два десятка годов. Он сиял. Грозных глаз его как не бывало, из них искрился радостный смех, ясная молодость, ласка, привет…

Стукаясь чарками с молодыми казаками, Степан их по-дружески обнимал за плечи, холостых поощрял жениться, девушкам сватал парней, с женатыми заводил пересмешки да шутки…

– Ну и батька у нас разошелся! Ну, батька! – удивленно переговаривались между собою казаки, отвыкшие от такого раздолья.

К Степану подошла из толпы несмелая новая пара – жених с невестой Они сказали, что собрались провожать молодых в Черкасск, а там и сами хотели венчаться. Степан взял их за руки и вывел на холм под черемухой.

– Объявляю всем, атаманы, жениха, Филиппа Петровича Московкина, да невесту, голосистую певунью Лукерью Дроновну Чупрыгину, – возгласил Степан, взяв их за руки. – Кто скажет за них, атаманы?

Старый есаул Серебряков поднялся на холмик.

– Я знаю Филю! – сказал он внятно…

И снова пошли благословения да объятия, а потом атаман взял их за руки и повел вокруг дерева под такую же радостную величальную песню, желавшую молодым такой же любви, радости, счастья, как первой паре.

 
Слава!
Слава! —
 

весело летело над темным дремлющим Доном, в котором отражались огни доброго десятка костров.

Весь Кагальницкий город пировал на этих двух свадьбах. Со всего городка натащили на поляну ковров, наставили блюд…

– Не все-то у нас заботы да маета! Небось черкасские так-то не женят своих! – переговаривались казаки.

– Батька, батька-то, глянь! В горелки с девчатами бегает, а! Ну и батька у нас!

– А мы и не ведали, каков батька веселый!

Ночь озиралась светом высоких костров, и удалые казацкие пары, взявшись за руки, смелыми прыжками перелетали через огонь, под общие крики, под плясовое пение рожков и сопелей…

Пожилые сидели возле широких блюд у бочонков с вином и бражкой, как вдруг, словно ветер, между костров пролетела весть: Дуняша-плясунья да Фрол Минаич батьку плясать заманили!

– Идем глядеть, батька пляшет с Дуняшей!

– Идем, идем! – заговорили, подымаясь от костров и бросая игры.

А Степан Тимофеич, позабыв все большие заботы, круга два обойдя в пляске, покинул Дуняшу на Фрола Минаева и плавной казацкой походочкой подошел к Алене Никитичне, поклонился, и так и сяк выманивая ее из круга.

У Алены в глазах заблестели слезы от счастья и радости. Давно, как давно уж он не был таким! Какая там седина, походы, разлуки!..

И, как прежняя «Королевна-Дубравна», помела она цветным подолом по траве, усмехнулась, сложила руки, уронила ресницы на щеки, чуть-чуть повела плечом и вдруг подарила своего атамана таким сияющим взглядом, от которого вспыхнул он весь по-старому и пошел кружиться, как восемнадцатилетний плясун, на ходу скинув с плеч кафтан, об колено ударил шапкой и с присвистом полетел за лебедью присядкой, присядкой да колесом…

За ними пошли Еремеев с женой, коренастый, как дуб, Дрон Чупрыгин с новобрачною дочкой, Федор Каторжный… даже Степан Наумыч Наумов опасливо посмотрел на свою суровую есаулиху и, не увидев в ее глазах супружеского запрета, пустился со всеми в пляс.

Веселье шло до весенней зари, и только к утру, усталые и счастливые, разошлись молодые пары и гости.

Старики, расходясь по домам, вспоминали свои свадьбы, похожие на эту, потому что в давние поры на всем казацком Дону не было ни единой церкви.

Степан возвращался с Аленой Никитичной. Она в эту ночь напелась и наплясалась и еле шла, усталая и счастливая своею усталостью.

– Господи, и на что-то придумали люди войну да походы! Вот так бы мне жить! – сказала она уже у себя в землянке, положив свою голову Степану на грудь…

Атаман чуть-чуть усмехнулся и ласково погладил Алену по ее округлым плечам и стройному изгибу спины…

– Батька! С верховьев идут в Черкасск челны за челнами! – внезапно войдя, тревожно сказал Наумов. – Пускать ли?

– Нехай себе! Круг собирает Корнила. Не надо держать, пусть идут, – равнодушно сказал Степан.

– А худа не будет, Степан Тимофеич? – осторожно предостерег Наумов.

– Добро будет, тезка. Таков нынче день: все к добру! – возразил Степан.

И когда есаул ушел, удивленный и озадаченный, Степан услыхал облегченный, радостный вздох Алены. Он прижал к своей груди ее голову.

Шум на Тихом Дону

Домовитый Черкасск закипел. Все раздоры Корнилы с Самарениным и Семеновым были забыты. Из войсковой избы в Воронеж к воеводе помчался гонец с приказом Евдокимова ждать наготове часа отправки царского хлеба и стрельцов на казацкие низовья.

Посыльные войсковой избы неслись в станицы к атаманам и домовитым казакам с вестями о прибытии царской милостивой грамоты и с призывом в Черкасск на войсковой круг.

В самом Черкасске войсковая старшина в те дни, не выходя, сидела в доме Корнилы, обсуждала порядок круга, предугадывая споры и возражения со стороны простых казаков против допуска царского войска на Дон. Атаманы взвешивали и подбирали самые решительные доводы, чтобы повернуть все в свою сторону.

– Так и спрашивать надо народ: делить ли, мол, хлеб на природных донских или на всю голытьбу, какая за зиму набежала к ворам. А их там – не менее тысяч пять. Кормить ли их нашим хлебом?! – предлагал сам Корнила.

– А из народа чтобы в ответ закричали: «Да ты, мол, сбесился, Корней? Воры в зиму нас не кормили хлебом, а сами-то сыты были!» – подсказал Корниле Семенов.

– Да чтобы с другой стороны закричали: «С того нам зимой было хлебом скудно, что Кагальник в пути похватал купецкие караваны! Нашу долю, мол, мужики пожирали зимой!» – подхватил Ведерников.

– «А государь из-за них нам целый год хлеба не слал!» – с увлечением воскликнул Семенов, подражая возгласам, раздающимся в таких случаях на казацком кругу.

– «Да воровской атаман Степанка вино из хлеба курил, а у нас дети голодом плакали!» – так же задорно выкрикнул Самаренин.

– «Помирали!» – поправил Корнила.

Войсковой старшине уже представлялось, как завязалась на берегах Дона кровавая схватка за царский хлеб…

И не прошло трех дней после отправки гонцов по станицам, – к Черкасску начали съезжаться казаки. Многие, чуя, что круг собирается неспроста, захватывали с собою не только сабли, но и походную справу: пищали, мушкеты, пороховницы…

Наступил день, назначенный для войскового круга.

Стояло ведро. В апрельском небе плавали редкие облачка. День выдался жаркий, и в толпе на площади, у войсковой избы, было душно. С десяток атаманских лазутчиков шныряло тут, подслушивая казацкие речи, чтобы передать атаману все разговоры.

Хотя из собравшихся еще никто не знал, о чем будет речь на кругу, но все разговоры все же были о разинцах и новом разинском городке.

То, что большинство круга составляли казаки из самого Черкасска, давало старшине уверенность в полной победе ее на кругу. Именно черкасские казаки больше других были обижены на кагальницких за то, что осенью перехватил Кагальник шедшие к ним купеческие караваны со свежим хлебом и лишил их зимних запасов.

Из окна войсковой избы старшина с одобрением посматривала на подъезжавших вооруженных казаков, заранее представляя себе, что прямо отсюда, с площади, тотчас же после круга двинутся станицы в поход под кагальницкие стены и нагрянут на Разина внезапной, грозной осадой…

И вдруг, только солнышко начало припекать, как стали подваливать конные и в ладьях верховые станицы, которых не ждали. Удивленные старшинские лазутчики услыхали, что Разин снимает дозоры и позволяет казакам идти на низа.

– Вчера мы, конные, шли мимо Степанова острова, – рассказывал молодой казак из верховьев. – Смотрим – сам вышел. Стоит, глядит. Крикнули здравье ему. Шапку тронул. «Куды держите путь?» – спрошает. В Черкасск, мол, на круг атаманы звали. «Круг, спрошает, к чему?» Мол, не ведаем сами, должно, про пожар во храме. Что церковь сгорела, так новую строить… И он рукой махнул: «Добрый путь!» А мы ему: что же, мол, вы не идете? Он баит: «У нас тоже круг. Недосуг в Черкасск».

Толпа казаков со вниманием и любопытством слушала рассказчика.

– А нас к себе звал! – с гордостью подхватил второй казак из толпы. – Мы на челнах мимо шли. А с острова грозно так: «Стой, казаки!» Мы и пристали. Вышел какой-то на берег – не ведаю, сам или нет. «Куды путь?» В Черкасск, мол, на круг. «А что вам, спрошает, Черкасск? Шли бы к нам, все дела без Черкасска рассудим». Мы: мол, там войсковая изба, и старшинство, и все атаманы. А он: «И у нас атаманы не хуже, а старшинство в Черкасске одни толстопузы да толстосумы. А наше старшинство такие же казаки, как и вы. Те себе норовят по корысти, а наши вершат по правде». А мы ему: ты, мол, все-таки нас отпусти, сударь, далее ехать, мол, нам поспешать в Черкасск. Он как засмеется на всю реку. «Да нешто я вам на хвосты наступил – отпустить умоляете?! Смех! Езжайте своею дорогой!..»

До начала круга вся площадь кипела говором в небольших толпишках и кучках. Держались больше станицами. Верховые с верховыми – там было достаточно и лаптей, и домашней поскони. У понизовых богаче одежда, сапоги с острогами, сабли. Верховые косились на богатеев, шел ропоток:

– На них кагальницкий-то кличет… Кармазинны кафтаны драть!

– Не на них – на дворян да бояр.

– И тут, глянь, бояре донские!

– Небось как засечну станицу[28]28
  Засечная станица – стоящая на «засеке», то есть в пограничном укреплении.


[Закрыть] куда на степя выбирать – «давай верховых!». А пошто верховых? «А ваших станиц никуды не послали!» А как на станицу в Москву за суконным да соболиным жалованьем к царю, так давай понизовых. А пошто понизовых? «Куды ж вам в сермяжном к царю на Москву! Весь Дон посрамите лаптищами шлындать!» – представлял в лицах сухощавый, вертлявый рябой казак.

– А государево жалованье перво куда привозят?! Сюды, на низовье. Запрошлый год хлеба везли с верхов – добрый был хлеб, а к нам пришел горький! – жаловался старик.

– Где же он прогорк-то? – задорил кто-то в толпе.

– Знамо где, тут, в Черкасске! У атаманов сопрел в мешках. Свежий царский себе засыпали, а прелый нам, на верховье: не свиньи – сожрем!

– А не станешь жрать – сдохнешь. И то не убыток!

– Ладно – прелый! А вот никакого не шлют. Дети плачут.

– Старшинство, гляди – старшинство выходит!

– С послами!

– С красным-то носом, большущий – то дворянин из Москвы. Надысь проезжал через нашу станицу, собрал казаков, про разинских спрашивал – есть ли такие, мол, в вашей станице. Мол, есть. «Зовите ко мне для беседы». Они, мол, к тебе не пойдут. «Пошто?» С дворянского духу у них, мол, свербит!.. Как разгавкался – спасу нет!..

– Тише. Гляди, гляди!

Из войсковой избы вышла нарядно одетая толпа есаулов и среди них – Корнила с московским посланцем. И вот, нарушая всегдашний донской порядок и чин, наперед всего шествия вышли не есаулы с брусем и бунчуком, а на бархатной алой подушке несли свиток с печатями и кистями. Дальше шел дворянин, а затем уже шествие продолжалось обычным донским чередом: войсковой бунчук, атаман Корнила, брусь на подушке и толпа есаулов, которые в этот раз были смешаны с московскими приказными, сопровождавшими дворянина…

Все шествие направлялось к помосту через тысячную толпу, и вся толпа казаков, раздаваясь на пути дворянина, отмечала, что дворянин занял в шествии не свое место.

– Залез «буки» наперед «аза»!

– Дурака за стол, он и ноги на стол! – негромко, но занозисто поговаривали в толпе.

Этот необычный порядок шествия был завоеван Евдокимовым в жарком споре с донскою старшиной. Он потребовал, чтобы царская грамота и он, царский гонец, шли первыми на помост.

Будущий воевода казацкого Дона слышал все эти выкрики, но они его мало тревожили. И на Москве бывают в толпе крикуны. Не беда. Главно – все вершится пока так, как он указал Корниле. Стар стал атаман. Мог напутать, засамодурить и попросту устрашиться Стеньки. Потому Евдокимов успел перекинуться словом с Самарениным, указал за Корнилой присматривать. Михайла Самаренин сказал, что у него давно уже приставлен к Корниле свой человек: Петруха, Корнилин пасынок.

– Почем же ты ведаешь, что тебе он от сердца прилежен? – спросил дворянин.

– Да, сударь, он кого хочешь продаст. Что я пишу на Москву к Афанасью Лаврентьичу – все от Петрухи знаю. Корней от меня уж давно таится, – сказал Самаренин. – Ты Петруху-то подари.

Думный дворянин теперь видел Петруху невдалеке от помоста в толпе, видел, как тот развязно толкует с толпой молодежи, поглядывая на помост, и был уверен, что старшинская молодежь, которая вот уже три дня пила в кабаке за московские деньги, станет кричать на кругу то, что надо…

На помост с казацкой старшиной поднялась, против обычая, обильная свита будущего воеводы: дьяк да пятеро подьячих и два молодых дворянина из приказа Посольских дел.

Евдокимов, довольный, осмотрел с помоста полную казаками площадь. Вот и настал решительный час, когда Дон распростится с древней казацкой волей…

У самого помоста стояли стеной домовитые, «значные» казаки целыми семьями – отцы с сыновьями, дядья с племянниками, деды со внуками – Ведерниковы, Самаренины, Корнилины, Семеновы… Проходя через их толпу, атаманы и есаулы кланялись им и витались за руку. Шелк, бархат, парча, нарядные сукна, сабли чеканены серебром, галуны на шапках. Московский дворянин, в вишневом кафтане, с золотным козырем, в жемчугах, не выглядел среди них богаче.

Атаманы скинули шапки, и вся толпа, по обычаю, обнажила головы для молитвы. Торопливо через толпу протискался поп, поспешая на помост, к атаманству.

– Припоздал, поп! Пошибче скачи! – крикнул кто-то.

После молитвы Корнила шагнул вперед из толпы старшинства. Среди казаков прошел шепот.

– Здоровы, браты атаманы и все Войско Донское! Быть кругу открыту! – возгласил Корнила. Он принял с подушки поднесенный Самарениным серебряный брусь и ударил им о перильца помоста.

– Перво скажу, молодцы атаманы, прибыл к нам от его величества государя Алексея Михайловича, буди он здрав, из Москвы посол, государев думный дворянин Иван Петров Евдокимов. И привез он к вам его величества государя и великого князя всея Руси Алексея Михайловича милостивую похвалительную грамоту. И сию грамоту, атаманы, к вам ныне станем честь…

Корнила поднял над головою свиток с большой печатью, и вдруг рука его сама опустилась, будто без сил…

Он глядел через головы казаков в каком-то оцепенении, словно внезапно увидел за их спинами огненный дождь. Лицо и тучная шея его налились кровью, и вся старшина, бывшая на помосте, шарахнулась в кучу и зашепталась…

Из черкасских улиц с трех разных сторон вливалась на площадь толпа со знаменами, бунчуками, пиками, бердышами, мушкетами и пищалями в пестрых персидских халатах, в ярких шароварах, в латах, кольчугах, в сермяжных зипунах, в поярковых мужицких и в красных запорожских шапках. Одну толпу вел красавец Митяй Еремеев, другую – бывший персидский невольник Федька Каторжный, впереди третьей, самой большой и грозной, в красной запорожской шапке, сдвинутой набок на высоко поднятой голове, широким и смелым шагом шел Степан Тимофеевич, с насмешкой глядя вперед на помост, где смятенно скучилось донское старшинство.

Евдокимов взглянул на донскую старшину, на атамана Корнилу, на Самаренина, Семенова, на толпу богатеев, стоявших возле помоста, и в тот же миг по их растерянным лицам, по смятению и страху, отразившемуся в глазах у своих союзников, понял, что просчитался… Они уже сами не были атаманами казачества, главою и вожаками казацкого Дона…

Если бы знать заранее, что Разин осмелится появиться в Черкасске, Евдокимов сумел бы найти человека, который не устрашился б пустить в него пулю… Да кто ж его знал!.. Теперь надо только держаться с достоинством, не показать смущения. От имени самого государя прикрикнуть покрепче да устыдить…

Толпа казаков широко расступилась. Разин шел, как хозяин. Ряды кармазинных кафтанов перед самым помостом угрюмо сдвинулись от прохода. Разин стремительно поднялся по ступеням, в то время как его казаки, окружая помост, оттирали «значных» и те, обалделые, уступали без спора первенство на кругу.

Еремеев, Наумов и Федор Каторжный поднялись на помост за своим атаманом.

– Простите нас, братцы, что мы припоздали трошки на круг, – сказал Разин на всю площадь и повернулся к московскому гостю. – А ты тут на кой черт, лазутчик боярский, в казацком кругу? В воеводы донские лезешь?!

– Иван Петрович – посол государев, а не лазутчик! – пролепетал один из подьячих.

Федор Каторжный молча ногой отшвырнул подьячего.

– Задаром ты лазил выспрашивать про меня по станицам? – продолжал, по-прежнему обращаясь к дворянину, Разин. – Не продали казаки тебе Степанову голову?

– Не лазил я никуда, – угрюмо отозвался растерявшийся Евдокимов.

– Врешь, дворянин! – выкрикнул казак с площади. – У нас в верховых станицах выспрашивал много!

– Вот, бач, и сбрехнул! – презрительно сказал Разин и, как мальчишке, сдвинул ему на глаза шапку.

– Прочь руки! – в неистовом бешенстве вскинулся московский посланец, хватаясь за саблю.

Но Степан поймал его за плечи и встряхнул богатырской рукой.

– За казацкой кровью на Дон приехал?! Почем за бочку даешь?! Боярские шапки старшине всей насулил за донскую кровь, сволочь такая?! Я те дам вот боярскую шапку!..

Евдокимов изловчился, рванулся и выхватил пистоль, но Степан ударил его кулаком в скулу. Царский посланец через перильца помоста вверх ногами опрокинулся навзничь в толпу.

– Ершист дворянин! Воеводства донского просит! – спокойно сказал Разин. – Посадите, братцы, его воеводой к донским ершам!

Десяток разинцев подхватили злосчастного дворянина и потащили его топить в Дону. Евдокимов что-то кричал, упирался, но за гулом толпы его слов было не слышно.

– Степан Тимофеич! Крестник! Да что ж ты творишь-то, Степан! Дон губишь! – в отчаянье прохрипел побледневший Корнила.

Разин обернулся к нему, словно только сейчас его и заметил:

– А-а! Батька крестный! Здорово, здорово! – с неожиданной приветливостью воскликнул он, словно не произошло ничего особенного. – Корнила Яковлич, мы ведь с тобою сто лет не видались! – Степан насмешливо тронул шапку.

– Здравствуй, Степан Тимофеич! С приездом на Тихий Дон! – растерянно и нелепо отозвался Корнила.

Разинцы, обступившие толпою помост, рассмеялись.

– Был, был «тихий», ан мы тут шуму тебе натворили! – усмехнулся Разин. – Да то не шум, атаман, а шум-то еще впереди!

Степан повернулся к площади.

– Слушай, Войско Донское! – зычно и властно призвал он, и все вдруг утихло. – Тот боярский подсыльщик приехал на Дон, чтобы свару меж нами затеять, чтобы мы друг на друга из-за царского хлеба, как голодные псы али волки, полезли кровь проливать, а как станем друг друга бить за хлебное жалованье, тут с Воронежа пять стрелецких приказов нагрянут, боярски порядки у нас на Дону заводить, он сам в воеводы донские влезет, а крестному батьке в дар за собачью послугу пришлют из Москвы боярскую шапку аршина в два, – Степан показал ладонью высоко над головою Корнилы, – да шубу зо-лотную, да боярскую вотчинку на Дону, и казаков так станиц три в крепостные – то-то! – Степан обратился к Корниле. – Так, что ли, затеяно между вами было? – внезапно спросил он.

Обильный пот стекал по лицу войскового атамана. Он понял, что пришел час смертельной расплаты. В недоумении, как и откуда Степан мог узнать о беседах его с Евдокимовым, Корнила даже и не искал себе оправдания и безнадежно молчал…

– Так сговорено было! – твердо ответил вместо Корнилы сам Разин. – За каждую бочку казацкой крови Логинке Семенову, Мишке Самаренину да Корнейке Ходневу – по шапке…

Называя их имена, Степан взглядывал то на одного, то на другого из них, и один за другим они опустили головы…

– Вор, боярский подсыльщик смущал батьку крестного быть с ним в совете со всей войсковою избой, – продолжал Степан. Он взял Корнилу за плечи и, повернув, как подростка, поставил его рядом с собой лицом к площади. – Батька хоть мне про то ничего не сказал, ан я сам узнал! – хитро тряхнув головой, говорил Разин. – Мы ведь с батькой такие «дружки»: он только чего умыслит, а я уж все знаю!..

– Сердце сердцу-то весть подает! – вставил Каторжный.

Казаки засмеялись всей площадью.

– Степан Тимофеич… – несмело заикнулся Корнила.

– Ты, батька, молчи. Я сам за тебя вступлюсь и в обиду не дам, – перебил его Разин. – Мы с батькой жалеем казацкую кровь, – обращаясь к собранию, с полной уверенностью в своих силах, насмешливо и спокойно издевался Степан.

– Хоть батька тебе того не сказал?! – крикнули с площади.

– Я и сам сдогадался! – откликнулся в лад Разин. – У нас с ним всегда любовь да совет: я – вправо, он – влево. На том и живем! То у нас все и мирно! Верно ведь, батька? – спросил Степан и крепко прихлопнул Корнилу по шее.

Казаки снова захохотали.

– И мы на том, братцы, с батькой договорились, – продолжал Разин.

– Он сказал али ты за него сдогадался?! – весело перебили его из толпы.

Степан подмигнул казакам.

– …чем нам батьку в Дону топить с дворянином либо его на осине повесить, а мы с ним ладом сошлись – на кругу спросить Войско Донское: кто хочет Корнилу слушать, тот… – Степан оглянулся на донскую старшину, воровато блуждавшую взглядами, схватил за ворот есаула Семенова и легко, как щенка, швырнул его влево с помоста, в толпу кармазинников, – вот туда иди, влево, ко всей казацкой измене! – добавил Степан, даже не поглядев в его сторону. – А кто хочет со мной стоять против бояр, за казацкую волю, за правое дело, те иди становись тут по правую руку… Давай, молодцы атаманы, ходи веселей! – задорно выкрикнул Разин.

Большая площадь Черкасска вдруг вся всколыхнулась и зашумела говором, криками. В пестрой толпе закипело, словно в большом котле. Слышалась брань, кое-где завелась и кулачная потасовка.

Степан выжидающе, молча смотрел на все, что творится. Старшинская кармазинщина и домовитое казачье беспомощно барахтались в огромной толпе, как крысы, которых несет поток половодья. Разин видел с помоста, как кто-то из казаков влепил по шее богатею Ведерникову, как какой-то отерханный казачина, должно быть работник, бьет по скулам ростовщика-живодера Карпа Багаева, а долговязый Прохор Багаев, его родной брат, бросив Карпа в беде, торопливо уносит ноги, хоронясь в толпу…

«Полетела теперь ко всем чертям понизовая богатейщина!.. В Запороги послов пошлю, звать в союз к себе Запорожское войско; на Волгу поход подыму, а там уж и Яик не за горами! – думал Степан. Он ликовал. Сердце стучало радостно, грудь дышала словно морским простором, глаза его жадно вбирали зрелище этой толпы. – По правде с народом во всем, и народ за тебя горой, как за божью правду, будет стоять. Вот уж Дон так Дон! Где еще столь-то дружного, смелого взять-то народа?! Богатырщина! Сила-то, сила какая в них! А ну, наступи им на хвост! Небось ныне сами дивятся, что так-то дались домовитым себя оплести… А более уж во веки веков не дадутся!»