Текст книги "Степан Разин. Книга вторая"

Крестом и цепями

После того как на темной улице Ведерниковской станицы Петруха Ходнев оглушил Степана ударом мушкетного приклада по голове, Разин очнулся в притворе черкасской церкви уже закованным в цепи и прикованным толстой цепью к бревенчатой новой стене притвора. Перед глазами его все время будто маячил туман, помутивший зрение после удара, который опять угодил по едва залеченной ране.

В церкви все время служили молебны, чтобы «колдун» не мог расковаться и сбросить цепи. Толпа казачек с подростками казачатами сходилась глядеть на Степана, и все шарахались и визжали, когда от его движений гремела цепь, которой он был прикован.

По десяткам сменялись понизовые казаки для охраны его днем и ночью…

Шел великий пост. С разных станиц съезжались сюда казаки и казачки молиться, и потому перед пленником не редела толпа любопытных зевак…

«Неужто же нет среди них никого, кто слово доброе молвил бы! – думал Степан. – Не одни домовитые сходятся тут. Али всех устрашил Корнила?»

Так вот для чего было нужно объявить его колдуном!

Степан вспомнил «старицу Алену» из Темников, атаманшу, сложившую ватагу в семь тысяч крестьян. В самое тяжкое время, когда уже сам он был ранен и в Арзамасе свирепствовал Долгорукий, Алена бесстрашно била боярское войско, спасая народ от воеводской расправы. Разин с ней говорил только раз. Но крестьяне рассказывали о ней, что она не знала ни страха, ни жалости к врагам, убивая дворян и пуская на дым помещичьи гнезда. Когда ее наконец одолели, ее объявили колдуньей и сожгли живьем в срубе. Она и тут не явила страха и, плюнув на Долгорукого, спокойно легла на костер… «А сердечко-то бабье!» – припомнил Степан ее слова и ямочки на щеках от улыбки… Он даже чуть-чуть улыбнулся сам…

«От срама и страха творят они нас колдунами, чтобы народ не дерзал восставать. Внушают, что не людскою народной силой биты дворяне и всякие ратные люди, колдовским ухищреньем, – понял Степан. – Да поздно уж нынче, бояре и воеводы! Видал народ ваши пятки, ведает он, что бежали вы от простого дубья. Видел народ и трепет ваш перед плахой, слезы ваши да кровь, простую, как наша… Прозрел ныне народ на Руси. Не уляжется, нет! Опять будет трясти вас, как груши… Отсеют хлеба мужики – и опять соберутся в ватаги!..»

Хотя был еще пост, но с каждым днем становилось теплее. К церкви уже привезли целый воз нарезанных по донским берегам краснокожих гибких вербинок с нежными, пушистыми «котятами»

В вербную всенощную, бывало, на площади в городе закипала игра в «верба-хлест, бей до слез» и молодежь хлестала друг друга вербными прутьями. Попы бранились за эту языческую забаву, однако унять ее не могли.

На этот раз молодые казаки и казачки, словно охваченные какою-то робостью, тихо шли ото всенощной, и никто не затеял веками жившей игры. Только где-то, уже далеко от церкви, услышал Степан взрывы смеха и вскрики и визг вспугнутых девчонок…

«А болит у них сердце, болит! – думал Разин. – Сколь ни старайся, Корней, не поднять тебе злобы их против меня: знают, что я для народа за правду бился, и скажут еще они свое слово!»

Через день поутру, тотчас после обедни, когда толпа собравшихся не вмещалась в маленькой церкви, поп в облачении, с зажженной свечою вышел на площадь.

Петруха Ходнев помогал мелкорослому, щупленькому, как сухое яблоко сморщенному псаломщику с седоватой косицей вытащить из церкви пузастый, тяжелый аналой, обшитый черным сукном.

Домовитые казаки, вся знать, со строгими, великопостными лицами, важно расположились вокруг аналоя. Таинственно перешептывались. Простые казаки почуяли что-то необычайное, напряглись любопытством. Поп развернул длинный свиток и торжественно огласил послание патриарха, которое сообщало, что великим постом, в неделю православия, в Москве, в Успенском соборе, патриарх Иоасаф отлучил от церкви, проклял и предал анафеме «вора, безбожника, клятвопреступника, сатанинского сына, изверга и убийцу, пролившего кровь невинных», казака Зимовейской станицы Стеньку Разина.

Вся собравшаяся на площадь у церкви толпа гулко охнула одним вздохом, как вершины деревьев в лесу при внезапном порыве ветра, глухим шумом вдруг охватило площадь, но все тотчас же смолкли, когда поп взял из рук дьякона сразу целый пук зажженных свечей. Все с любопытством уставились на небывалый факел в поповских руках.

– Трижды анафема, проклят безбожник, враг церкви Христовой Стенька, – возгласил поп с каким-то озлобленным торжеством. – Предан навек сатане и отвергнут от бога! Во ад, в геенну огненную, на веки веков предается душа его Вельзевулу. Да никто не спознается с ним. Да никто же любит его, да никто же молится за него, безбожника-убийцу. Трижды анафема проклят! – воскликнул поп и повернул зажженные свечи, которые держал в руке, горящими концами вниз. Некоторые из них погасли и зачадили.

Степан словно и не слышал попа, словно не видел толпы казаков и стоящей впереди всей старшины. Он сидел, опустив голову, отламывая хлеб от краюхи, лежавшей рядом с ним на полу притвора, и бессознательно медленно жевал подгорелую корку.

– Трижды анафема Стенька проклят! – повторил на всю площадь поп и снова огнем вниз поставил свечи.

На площади в задних рядах толпы в это время поднялась суматоха, словно кто-то проталкивался, рвался сквозь людское скопище, послышались приглушенные возгласы, восклицания. Многие головы повернулись в сторону шума.

Войсковая старшина, опасаясь явить страх и утратить достоинство, беспокойно косилась на окружавших…

– Трижды проклят безбожник, враг церкви Христовой, убийца, вор, клятвопреступник, анафема Стенька! – выкрикнул поп и в третий раз опрокинул свечи. Пламя затрепетало, и фитили потухли, распространяя чад.

Толпа раздалась, пропуская к церкви неприбранную, с измученными глазами, запыхавшуюся от долгой и быстрой ходьбы Алену.

Вырвавшись наконец из людского скопища, Алена остановилась, взглянула на скованного цепями мужа, грязного, со всклокоченной поседевшей бородой, в растерзанном дорогом кафтане и об одном сапоге, глядевшего в пол, где лежала краюха.

Домовитые успокоенно переглянулись и отвели от несчастной глаза.

Алена всплеснула руками, ноги ее подкосились, и молча она упала на колени там, где стояла. Глаза ее помутились, но слезы не лились по щекам, а как-то странно держались, дрожа между густыми ресницами. Она вся была в этих покрытых трепетной влагой синих глазах, затаивших отчаяние и муку.

– Так да погаснет в душах людских любовь к анафеме Стеньке. Так потухнет бесовская сила его, как погас для него свет любви и прощенья божьего! – возгласил поп, глядя на тающий чад от погасших свечей.

– Аминь! – откликнулись дьякон, псаломщик и с ними Петруха.

Стоявшая рядом старшина с поспешностью начала расходиться.

– Степанушка! – закричала Алена, протянув к мужу руки, но не в силах подняться. – Да что же злодеи с тобой сотворили?! – вскричала она, не вставая с колен.

Степан только тут, только вблизи, узнал ее и ласково посмотрел на нее.

– Встань, Алеша, – глухо сказал он. – Жива! А Гришатка?

И слезы теперь сорвались у нее с ресниц и потекли по щекам. Алена вскочила, метнулась к нему, но казаки охраны скрестили меж ней и Степаном две пики.

– Назад! Куды к сатане полезла!

Она не слыхала окрика. Схватившись за пики руками, как за ограду, которая отделяла ее от Степана, она видела и слышала только его одного.

– Гришатка не ведаю где, – говорила она. – Тогда же вослед за тобой увели. А я-то сомлела… Меня Машута да Катя с Парашенькой взяли, держали, никак не пускали, насилу-то я убегла… А ныне сказали народ, что тебя показнят… уж как я бежала.

По щекам Алены, оставляя мокрый след, текли слезы, мокрая прядка волос прилипла к потному лбу.

– А как атаманы? – нетерпеливо спросил Степан. – Тезка где? Федор Каторжный, дедко Панас?..

– Не ведаю ведь сама ничего, Степан Тимофеич…

Пробираясь в толпе, она не слышала слов проклятья и не думала ни о чем теперь, кроме того, что перед нею закованный в цепи ее муж, ее жизнь…

Степан тоже глядел на нее, позабыв о толпе, окружавшей церковь, как будто их было здесь только двое…

– Неужто тебя казнят?.. – опять прорвалась рыданьем Алена и снова метнулась к нему. – Пойду лягу вместе с тобою на плаху! – вскричала она.

Но пики скрестились выше и крепче.

– Наза-ад! – зарычал караульный.

Алена вдруг возмутилась.

– Да что ты, взбесился?! Кого не пускаешь, ирод? Жена я ему! – закричала Алена, с неожиданной силой встряхнув обе пики.

– Женщина! Стой, раба божья! – громко сказал поп, выходя из церкви. – Не муж он тебе, и ты ему не жена. Уймись! Церковь тебя с ним венчала, церковь отторгла тебя от него. Проклят он…

– Господи! Боже! – воскликнула она, в страхе крестясь.

– Не греши? – остановил ее поп. – Краше тебе молиться за нехристя, чем за него: ангел-хранитель покинул его в слезах… Сам патриарх его проклял…

– Гос-по-ди-и! – вскричала Алена, только тут и поняв, что постигло Степана. – Боже мой, да за что мне одной, окаянной, сдалося такое!.. Сына малого отняли, вот казака проклинают!.. Да что ж я наделала?! Чем виновата у бога?!

Алена вцепилась пальцами в косы, дернула клочья волос и упала на землю.

Какая-то женщина из толпы, глядя на муки ее, не сдержала слез и вскрикнула.

– Муж мо-ой! – вопила Алена.

– Уймись, неразумная, – неумолимо твердил ей поп. – Нет у него ни жены, ни детей, ни брата. Сатана и нечистые – то ему вся родня. Токмо молитвою перед богом…

– Встань, Алешка! – твердо и повелительно перебил Степан. – Продали нашего бога боярам за тридцать алтын… Нет больше бога!..

– Унять колдуна! На бога хулу шумит! – взвизгнул Петруха.

– Камнями побить колдуна! – подхватил другой молодой казак.

– Анафема про-оклят? Ана-фема про-оклят!.. – закричал нараспев какой-то нарядный подросток. Он выбрал камушек на земле и, запустив им в Степана, попал в висок.

Из рассеченного виска на лицо потекла кровь.

– Колдун, колдун, заколдуй! Колдун, колдун, заколдуй! – подхватили другие ребята, дети домовитого казачья, меча мелкие камушки в Разина.

– Пошли, собачата! – несмело турнул их кто-то, но ребята не унялись.

Алена, недвижно лежавшая на земле ничком, подняла голову, взглянула на них, вскочила и, как мать, защищая детеныша, разъяренная, бросилась на ребят.

– Мучители, нехристи! Иродо племя! – голосила она, стараясь схватить испугавшихся не на шутку подростков…

– Растер-за-а-и-ит! Спасайте де-те-ей! – тонко, пронзительно заголосила тучная Демьяниха, мать одного из ребят, кидаясь вослед за Аленой.

– Ишь, ощерилась, ведьма! Когтищи железные на ребят… Хватай ее, ведьму!.. – крикнул Петруха.

– Саму-то камнями, камнями!.. – подхватили за Демьянихой старшинские жены, из любопытства не ушедшие за мужьями с площади.

– Ой, матынька, матка-а!.. – откуда-то издали заорал один из подростков.

Озверевшая и жирная Демьяниха с диким визгом рванулась туда сквозь толпу. Кто-то подставил ей ногу, она растянулась и завизжала пуще…

Петруха Ходнев, Микола Ведерников, Ванька Семенов – старшинская молодежь – с плетями кинулись на толпу.

Никто не противился им, не вступил с ними в драку. Толпа молча пятилась, отползала от церкви. Откуда-то издали доносились еще возбужденные голоса, но постепенно они умолкли, и возле церкви остались лишь караульные казаки.

Степан сидел неподвижно в притворе, уставясь глазами в грязный, заплеванный и зашарканный пол, не замечая, что из виска его все еще продолжает сочиться кровь…

Теперь он остался один. Рядом с ним жил Черкасск. Проходили и проезжали на торг, уходили с торга, на ночь гасили огни. В церкви шли службы страстной недели, приходили казачки и казаки молиться; мимо него протискивались пугливо, не глядя ему в глаза, словно чувствуя за собою вину или и вправду страшась от него колдовской «порчи»…

Миновала и пасха. Когда вскрылся Дон, Степан радостно слушал, как трескался зимний лед. Ему казалось, что вслед за рекой и он сам разобьет оковы. «Дон взломался, знать, Волга крушит свои льды, – думал он, – и ударят сюда, астраханцы всем войском! Чую, что тут мне еще не конец!..»

Но все было тихо. Никто не давал никаких вестей, не слышно было смятения, шума. Сытые и довольные лица домовитых не отражали ни тени тревоги. Степана охватывало нетерпение. Где же выручка? Не всех же его атаманов побили тогда, в кагальницком бою! Как же так: он сидит на цепи собакой, и никто не идет выручать, будто так все и надо… Будто он не Степан Тимофеевич Разин, единым словом своим подымавший на смерть и на подвиг бессчетные толпы… Не может быть! Нет! Придут еще атаманы. Придут выручать, спустят на дым черкасских хозяев – и пепел по ветру!..

Но как-то раз на рассвете на черкасскую площадь подъехали две телеги с бревнами и досками, за ними пришли работные люди, ударили топоры… Слеповатыми глазами Разин всматривался в постройку. Что они ладят! Сруб – не сруб, избу – не избу… И вдруг понял: помост для казни…

Разин знал, что Корнила послал гонца в Москву с вестью о том, что его схватили и заковали, знал, что ждут от царя указ, казнить его или везти в Москву.

«Устрашились везти по станицам и городам. Устрашились народа. Не смеют. Тут кончить велели!» – подумал Степан.

Мысль о том, что его казнят, может быть, нынче же в полдень, вселила в него тревогу…

Может быть, слух долетел, что идут из верховьев казаки ему на выручку, и старшина торопится, чтобы никто не успел прийти. «Наумыч, да Федор, да дед Черевик как ударят! – радостно рисовалось Степану. – Ударят, да поздно: не станет меня уж на свете, не погляжу на их праздник!..»

И вот уж к утру возвышался почти готовый помост. Проходя через площадь к торгу, казаки и казачки останавливались в стороне от него, молча глядели, шептались о чем-то между собою и дальше шли сумрачно, задумчиво покачивая головами…

Потом ребятишки сбежались стайкой смотреть на постройку. Плотники отгоняли их…

От войсковой избы прискакали двое подъесаулов, со всех сторон обошли помост, ускакали, и тотчас вышел красильщик с кистью и деревянной бадейкой и начал мазать помост. Солнце грело, и легкий весенний ветер донес до Степана запах смолы, которой чернил казак свежие доски…

В церкви пели обычный молебен. Поп бормотал заклятие: «Да воскреснет бог». Как каждый день, поп окропил «святой» водой круг возле Разина, круг, через который «колдун» не мог бы уйти… Но Степан уже видел, что и сам поп не верит в его колдовство…

И вот потекли на площадь со всех сторон люди – прежде всех значные казаки, домовитые хозяева понизовьев, старшинство… Они обступили помост. Молодежь – с мушкетами за плечами. Потом – простое казачество из станиц… Подъезжали конные с пиками у стремян, становились позади толпы, чтобы не застить пешим зрелище казни.

Степана никто не расковывал, ему в этот день даже не принесли с утра его постоянную пищу – хлеб и квас. Это было против обычая: всегда обреченного казни в канун ее и поутру заведено было сытно кормить, даже давать вино…

Каждый день смотреть на Степана сходились кучки людей. Казалось бы, в этот последний день должно быть зевак больше всегдашнего, но никто не смотрел – всем было не до него. О нем позабыли…

Народ зашумел на площади. Взоры всех обратились куда-то в противоположную сторону.

– Ведут! – крикнул кто-то.

И вслед за тем с колокольни пронесся одинокий нежный, плачущий удар колокола.

Пока он звенел и таял, Степан догадался… О чем? Он и сам не решался себе признаться: это было страшнее, чем казнь…

Второй удар в колокол большей величины, такой же протяжный и одинокий, рванул его за сердце. Это был похоронный звон по тому, кого где-то там, за толпой, подводили к помосту…

На помост поднялся палач – пленный турок с двумя помощниками. Несмотря на свою слепоту, Степан их узнал по красным рубахам…

Дружный звук нескольких колоколов раздался над площадью, медленно таял… Поп в черной рясе торопливо вышел из церкви, держа в руке крест.

– Палач, кого казнить спешишь? – спросил его Разин, когда поп поравнялся с ним.

Еще поспешнее, не оглянувшись, поп сбежал с паперти и зашагал к толпе, окружавшей помост…

Тягучий похоронный перезвон продолжал звучать над Черкасском…

Конные казаки оттесняли толпу от церкви, когда она слишком приближалась сюда.

«Страшатся ко мне допускать людей!» – мелькнуло в уме Разина.

Рана на голове загудела ударами, словно по ней били молотом, в ушах стоял звон, в глазах замелькали слепящие черные пятна и золотые искры, сквозь которые было почти ничего не видно.

Петруха Ходнев с конными казаками гнал на площадь толпу пленных разинцев, взятых на острове и выловленных поодиночке в степях после боя.

Корнила с седла в тревоге взглянул на огромное шествие связанных пленников.

– Что ты, сбесился?! Куды столь пригнал! – рыкнул он на Петруху – Народ во смущенье приводишь… Пошто ты их всех?..

– Не беда, пусть страшатся! – ответил Петруха. – Два десятка чертей, которые лезли из Паншина в город Степана спасать, те первыми лягут на плаху. Пусть ведают все, что не будет спасенья, кто злодеев пойдет выручать Потом атаманов и ближних людей палачам под топор, а там ты, коли хочешь, им милость объявишь, – тебе же хвалу воздадут!

– «…клятвопреступника, вора, злодея, анафему Стеньку спасти из неволи да для того пробраться в черкасские стены, пожогом пожечь войсковую избу, затеять смятенье и расковать своего атамана. За то войсковой судья и вся войсковая старшина тех казаков обрекли принародному отсечению головы, да кто впредь помыслит вора, безбожника и убийцу Стеньку Разина вызволять, с теми будет содеяно против того же…» – читал войсковой подьячий с угла помоста…

Степан видал, как ввели на помост казака. Тот молча взошел, поклонился народу, перекрестился и лег.

«Кого же казнят? Кого?» – думал Степан.

Казнь прошла в молчанье. Только глухой удар топора отдался над площадью, и тотчас же вслед за ним раздался удар похоронного перезвона…

Взор Степана туманился блеском солнца и охватившим его волнением. Он не узнал казака, не расслышал названного подьячим имени. Вторая безвестная для Степана казацкая голова пала с плахи… Третья…

Кто же послал их из Паншина? Кто у них там атаманом? Наумов? Не кинет тезка. Других уж пошлет не двадцать – два ста казаков и две тысячи наберет… Войсковую избу сберегли от пожога, так весь Черкасск погорит…

Разин по-прежнему не мог разглядеть тех, кого подводили на казнь.

– Эй, друже, казак, кто там в Паншине атаманом? Кто посылал меня выручать? – громко спросил Степан.

Казак на помосте хотел перед смертью перекреститься, поднял руку да так и застыл.

– Ты тут еще, батька? – выкрикнул он. – Спасибо, что голос подал. Теперь помирать-то мне легче!.. Мы сами шли, батька. Побиты ведь атаманы…

Палачи повалили его на плаху, и казак не успел крикнуть больше ни слова. Но поднялся новый казак.

– Степан Тимофеич! Нас Ежа вел! – крикнул он.

– Я, батька, вел!.. Я, Ежа, вел!.. Помнишь, меня ты простил и казни избавил… Тебе, батька, моя голова! – крикнул Ежа с площади…

Палачи заспешили казнить казаков. Теперь их кидали на плаху одного за другим, не давая вымолвить слова.

Степану казалось, что он узнал очертания коренастого и широкого Ежи, которого палачи повалили…

– Батька, прощай! – крикнул Ежа.

Но топор палача ударил прежде, чем Разин ответно крикнул ему «прощай».

– Не бойсь, держись, батька! Там больше теперь накопилось наших! – крикнул еще казак.

– Есть слух, астраханские на Дон идут!..

– Прощай, Степан Тимофеич!..

Казацкие головы падали на помост.

Хорошо умирали разинцы. Ни один не взмолился у плахи, не просил о прощенье и милости.

– Скажи, батька, мне напослед: будет все-таки правда на русской земле? – жадно спросил один обреченный.

– Будет правда народу! – крикнул ему Степан.

«Так что же я такое, что они вопрошают меня? На плаху идут. О себе бы им мыслить, страшиться, ан нет – о правде пытают… Кого? Да меня же… А я тут и сам в цепи!»

Он сбился со счета: сколько их пало?..

И снова подьячий читал приговор. Кому?

– «…Всюду со Стенькой, безбожником, вором, были в походах… дворян и воевод разбивали… страха божьего не ведая… город Астрахань… – доносились обрывки слов до слуха Степана – …посылал воровские дозоры и стены берег… во всем за воров стоял и с войском дерзал под черкасские стены… да и с Волги донским Казачеством, против его величества царских указов, за Стеньку, проклятого вора, еретика и безбожника… многих верных его величеству ратных людей стрельцов, рейтаров, дворян, казаков в тех битвах побито…»

Кого же они еще казнят, изверги? Сердце стучало, заглушая слова приговора. Степан держал цепь, чтобы звон ее не мешал ему слушать. Насколько позволяла цепь, приблизившись к выходу, он неотрывно смотрел на помост.

Небольшое облако набежало на солнце, свет его больше не резал зрачки, все стало яснее взору, и Степан разглядел на помосте деда Панаса…

– Чуешь, Стенько, помыраю за правду. За одне мени журба, що не взял я в ту ничь черкасские стины!.. Тоди б мы им показали, де ракы…

Палачи повалили Панаса.

– Прощай, Стенько! – выкрикнул Черевик так, словно, вскочив в седло, собрался куда-то поехать.

– Прощай, диду! – хрипло ответил Степан.

Горло его сжималось.

Дело его казнили, душу его казнили на этой плахе.

За дедом взошел на помост Дрон Чупрыгин.

– Что ж вы глазеете молча, казаки, как домовитые головы нам секут? Али руки ослабли за сабли взяться? – спросил он у всей толпы…

– Кончать его! – крикнул Самаренин.

– Все помнишь, как я тебя плеткой по морде? – спросил его Дрон. – Прощай, Степан Тимофеич! – крикнул он.

– Да что ж вы стоите, народ?! – прорвался Степан. – И вас так же завтра порубят. Хватайте!.. Валите на плаху Корнилу…

– Колдуй, колдуй! Не возьмешь теперь больше! – в общем молчанье послышался голос Петрухи.

– Батько! Бисов поп настращал казаков проклятием! Злякалысь!.. – крикнул с помоста Максим Забийворота.

– А хай нас кляне патриарх! Не дадим губыть кращих товарищив! – неожиданно грянул старый Ерема Клин, сидевший в седле рядом с донскою старшиной. – Рубай домовитых!

Он выхватил саблю, но сзади его схватили сразу несколько рук, вырвали саблю, сорвали его с седла и потащили смелого старика к помосту.

– Руби ему руки и ноги! – приказал палачам Петруха.

– Знать, Стенька, крепко ты проклят. Нет нашей силы, – громко признал Ерема.

Ерему мучили долго.

«Хотят устрашить народ, – думал Степан. – Эх, каб сила, не так бы я их самих устрашил!.. А мы-то жалели казацкой крови. Тезка сколь говорил – показнить к сатане все старшинство… Каб жив был Наумыч, не допустил бы он казни такой. Войско целое поднял бы на старшину, нашел бы людей. Знать, убили его…»

– Тимофеич! – внезапно услышал он голос Наумова.

«Тезка! Жив! Не убит!» – безотчетной радостью промелькнуло в уме Степана, прежде чем понял он, что Наумов стоит на помосте среди палачей. Степан отрезвился.

– Наумыч!

– Нас показнят, а тебя не посмеют, Степан! Чую, что ты еще полетишь!.. Наберешь есаулов… не хуже… – Наумов уже барахтался, вырываясь из рук палачей, чтобы успеть сказать другу последнее слово: – Не хуже, чем мы!..

Свалка шла на помосте. Помощники палача отлетели прочь. Палач сам подходил к Наумову, но тот успел ткнуть его ногою в живот…

– Казни тогда, Тимофеич, всех… домовитых!.. – кричал Наумов. – Помстись… за своих… казаков…

Палачи одолели Наумова, повалили.

– Прощай! – крикнул он.

– Наумыч!.. Наумыч!.. – воскликнул Разин. Горе его опьянило… Удар топора в этот раз прозвучал у него в ушах, как выстрел из пушки.

– Прокляты вы, сучье племя! Боярские потаскухи! – со всей прежней мощью грянул Степан. – Распроклят весь город Черкасск! Пусть огнем погорит он за нашу казацкую кровь!.. Пусть ваши дети подохнут… Проклятые бабы ваши пусть преют и смрадом смердят вам в постелях!..

Толпа замерла.

Разин рванулся вперед, громыхнув железом. Он дернул цепь так, что шатнулся бревенчатый сруб церковного притвора и железный пробой сломался. Степан стал в дверях, потрясая оборванной цепью на истекающих кровью руках.

Громовой голос, страшный блеск его глаз, зловещее громыханье вырванной из стены цепи оледенили сердца толпы страхом.

– Расковался, колдун, – взвизгнул кто-то.

– Проклянет нас…

– Бежим!

И вдруг, обуянные страхом, люди бросились врассыпную с площади по дворам.

– Устрашились?! – рычал на всю площадь Степан, размахивая концом цепи и, в припадке отчаянной ярости, сам уже веря в неодолимую силу своих проклятий.

Он находил их, одно страшнее другого, призывая на головы домовитых все беды мира: небесный гром и болезни, безумье и нищету, слепоту и уродство, трусость, позор и бесчестье…

Петруха Ходнев опомнился первым. С десятком таких же лихих казаков он кинулся усмирять Степана. Они плескали ему в лицо ведрами холодную воду, били его по чему попало древками длинных пик, загоняя на место в церковный притвор. Но, весь в крови, встрепанный и пылающий, он продолжал клокотать, извергая проклятия.

– Буде казнить… Остальных гони в яму, – смятенно пробормотал Корнила, пряча в широкой ладони дрожащий седой ус.

Казаки окружили толпу оставшихся пленников и погнали ударами пик и плетей с площади.

В это время кто-то из молодых атаманских сынков сунул на пике горящий факел в лицо продолжавшего метаться Степана.

– Ба-а-тя-а! Ба-тя-а-аня! – услышал Степан пронзительный возглас Гришки из толпы угоняемых с площади разинцев.

Степан хотел ему крикнуть ответно, но вдруг поперхнулся и не мог больше выдавить ни единого звука из горла…

Окровавленные цепями большие, сильные руки повисли, и молча, без сил, опустился он на землю. Тотчас же шею его охватила веревочная петля, и его повалили.

– Кузнеца! Кузнеца давай живо! За шею его приковать… Эк, медведь, чуть всю церковь не своротил! – голосил Петруха.

Разину заклепывали железный ошейник. Теперь его приковали к стене так, что он не мог отойти даже на три шага и не мог во весь рост подняться…

Целых пять дней Степан сидел неподвижно и молча, в тяжком задумчивом оцепенении. Лишь на шестой день спросил он у звонаря, принесшего воду, что с Гришкой.

– Ушел он из ямы, Степан Тимофеич. Искали – не сыщет никто. Куды делся? – таинственно прошептал звонарь.

«Сам ли ушел, домовитые ли украли его да задавили тайно, чтобы дитя не казнить принародно?» – думал Степан.

Старый звонарь был единственным человеком, который каждый день подходил к нему, принося хлеб и квас. Время от времени он сообщал Степану короткую весточку о том, что творится. И вдруг он передал от кого-то мясо, кус пирога… Подмигнул. Степан пытался спросить его, от кого он принес, но звонарь отмолчался.

– Всяко даяние благо. Молчи знай да силу копи, – сказал он.

И невнятные слова старика вдруг бросили Разина в жар…

«Силу копи! Не конец! – думал он. – Придет еще время!.. Придет!» И с этого дня Разин стал крепнуть духом…

Он сам чувствовал с каждым днем, как нарастает в нем, как наливается сила… Уже через несколько дней ее было столько, сколько не ощущал он в себе никогда. К тому же теперь он так ясно видел, так многое понимал, что ему казалось: только бы снова подняться – и уж тогда никто его не осилит…

– Гонец из Москвы, Тимофеич, – шепнул звонарь. – Челны смолят, – говорят, что тебя везти… Федор Каторжный…

Старик хотел сказать что-то еще, но стража стояла близко. Он подал обычный кувшин с квасом и ушел, гремя костылем…

С утра закипели сборы. Не стесняясь Степана, между собой говорили казаки о походе, о том, что Петруха расплавил нательный крест и слил из него пулю на колдуна, говорили, что тем, кто назначен в Москву, Корнила велел выдать из войсковой казны серебряных денег для зарядки мушкетов, чтобы колдовская сила была бессильна против их выстрелов…

Но Степан их не слушал. Он ждал старика звонаря.

Он ждал прихода его с тяжко бьющимся сердцем. От нетерпенья ему казалось, что кровь закипела и вспенилась в жилах. И вот дождался. Спустя почти целые сутки звонарь досказал:

– Федор Каторжный по Медведице и с Хопра наскликал казаков… возле Паншина ждут…

Ночи были темные, звездные, Разин не мог больше спать. Он ждал и горел. Воля, казалось, летела к нему на широких крыльях из этого звездного неба…

«Нет, не так я теперь поверну. Ворочусь в Черкасск – по завету Наумыча всех домовитых порежу под корень…»

На площади вечером, только стемнело, мелькнули зажженные факелы, застучали копыта, брякнули сабли, кто-то тпрукал коней…

«Не за мной ли?» – мелькнула мысль, но всадники на конях промчались.

Тогда подошли к Разину кузнецы, расковали, присвечивая свечами, тесно сковали руки цепями, ноги забили в колоду, свезли в челн под палубку… Разин заметил у берега много готовых к отплытию челнов с казаками. Но в темной плавучей каморке, с кляпом во рту, с колодою на ногах, Степан ликовал: «Везде меня сыщут мои-то соколики. И под землею от них не упрячете батьку! Брехал поп о том, что не станут меня любить… Ишь караван целый выслали для одного человека».

Весла ударили по воде. Слышался голос Петрухи.

Разин думал свое:

«Дон, родной мой, казацкая сила, неси поскорее! Чуешь, кого ты несешь? Чуй, донская вода, выноси меня к воле!..»

Каждый удар весла был сладок и радостен атаману. Он слушал донскую ночь. По шелесту камышей о борта понимал, что идут вблизи берега. «Островов опасаются, – понял Степан. – Знать, не все-то мои казаки попались!»

С берега слева вдруг долетел какой-то условленный посвист. С челна отозвались.

«Дозоры по берегу шлют. Стало, все же и сами страшатся народа, собаки!» – подумал Степан.

Камыши сильнее царапнули дно. Челн ткнулся в берег. Пристали… Зачем?

Его потащили на палубу.

«Али хотят утопить? – с внезапным испугом подумал Разин. – Не смеют перед народом казнить. Как щенка, хотят тайно, в неведомом месте».

Его втащили на берег. В темноте звездной ночи заметил Степан лошадей и телегу…

– Отваливай! – крикнул кто-то.

Весла всплеснули, коротко прошелестел камыш… Челн опять пошел на реку…

Разина положили в телегу, запряженную парой, привязали веревками и что есть мочи погнали по берегу. Вокруг телеги скакали казаки на лошадях…

Степан понял все, что случилось: опасаясь Царицына и Паншина, боясь нападения с Волги и с верхних станиц, атаманы пустили по Дону обманный пустой караван челнов, а его повезли прямо степью на Коротояк и Воронеж…

Напрасно теперь будет ждать Федька Каторжный, верный из верных его есаулов, бесшабашная голова…

Степан не заметил рассвета. Ему было все равно, день или ночь на земле. Темная, беззвездная осенняя ночь была в сердце…

«Неужто конец?! Перехитрили проклятые! Обманули…»

Степана везли в Москву. Большой отряд понизовых казаков охранял его по пути, но, не доверяя простым казакам, Корнила Ходнев, Логин Семенов, Михайла Самаренин и ближние их друзья окружали сами Разина, закованного в те самые цепи, в которые в течение долгих недель до этого был он прикован к стене в церковном притворе в Черкасске. Сотня стрельцов ехала с ними.