Текст книги "Ведьмы. Салем, 1692"

5. Колдун

Так страшен был вид этой фигуры, которая – я готов был в том поручиться – только что возникла из ничего, что я сперва бросился бежать прочь, а потом бросился бежать к ней. Но страшнее всего было то, что никакой фигуры там не оказалось [1].

Чарльз Диккенс[41]41
  Чарльз Диккенс. Большие надежды. Пер. М. Лорие. – Прим. перев.


[Закрыть]

Намеки Патнэма показались судьям загадочными, и напряжение длилось целых два дня. Хэторн был готов воспринять их буквально и уже инициировал дополнительные аресты. За последние полтора месяца проявилась масса противоречий – он успешно игнорировал каждое из них [2]. Когда возникало сомнительное обвинение – например, в какой-то момент кто-то оговорил жену доктора Григса, – оно само собой рассасывалось. Так, в неразберихе растворился высокий мужчина из Бостона, о котором говорила Титуба. На его месте возник коротышка из провинции Мэн.

Хэторн ни разу не попросил бойкую Абигейл Хоббс представить суду обещанную ей дьяволом красивую одежду. Не разделял околдованных девочек и не опрашивал их по отдельности, как рекомендовали все судебные инструкции. Не пытался сравнить следы зубов с реальными зубами, а то обнаружил бы интересные результаты: так, у одного из обвиняемых, по словам очевидца, не было «ни единого зуба во рту, чтоб укусить» [3]. Похоже, Хэторна совершенно не интересовало, почему – несмотря на жестокие уколы, укусы, удушения и удары – пораженные колдовством сохраняли прекрасное здоровье. Он верил в реальность их видений, даже когда сам не мог представить себе немолодую прихожанку во всех ее юбках, оседлавшую потолочную балку. Он смотрел на нашествие ведьм, как Коттон Мэзер: оно «направлялось воображением, однако не могло называться воображаемым»[42]42
  Или как Дамблдор убеждает Гарри Поттера: «Конечно, это происходит у тебя в голове, Гарри, но кто сказал тебе, что поэтому оно не должно быть правдой?» Дж. К. Роулинг. Гарри Поттер и дары смерти / Пер. С. Ильина, М. Лахути, М. Сокольской. М.: РОСМЭН, 2007. С. 610.


[Закрыть] [4]. Когда девочки противоречили сами себе, когда неуклюже путались в показаниях, Хэторн не обращал на это внимания и просто отметал факты, не укладывавшиеся в его особенное дело. Ни кусаемые ими кулачки, ни слишком своевременные трансы, ни утверждение Мэри Уоррен, что девочки притворяются, не заставили его задуматься. Все указывает на то, что обвинитель упорно двигался к заранее определенному финалу.

Рядом с Хэторном на слушаниях в суде и на допросах в тюрьме сидел преподобный Николас Нойес [5], пухлый бескомпромиссный поэт[43]43
  Говорили, что его стихи, «без сомнения, должны прославить Николаса Нойеса как самого талантливого, самого блестящего в Америке автора самых отвратительных стихов, до каких только способен опуститься английский язык». Не сохранилось ни одного свидетельства, которое противоречило бы этому утверждению.


[Закрыть]. Уже десять лет, как свой человек в Салеме, Нойес был приятным собеседником, жизнерадостным и остроумным, а также владел лучшей в округе библиотекой, что в Массачусетсе считалось очень престижным. Будучи сыном эссекского окружного судьи, сорокапятилетний пастор чувствовал себя в суде в своей стихии. Он водил дружбу с Патнэмами и близко общался с братьями Сьюэлл. Он играл существенную роль в процессах, «прощупывая» подозреваемых перед дачей показаний, оценивая доказательства, высказывая свое экспертное мнение и не давая подозреваемым вставить слово. В какой-то момент он провел в зале суда эксперимент со сжиганием бумажных фигурок. Он останавливал любого подозреваемого, пытавшегося цитировать в свою защиту Писание. Ни Нойес, ни Хэторн, судя по всему, не полюбопытствовали, почему, когда Бишоп ночью навалилась на свою жертву в постели, едва его не задушив, его жена, спавшая рядом, ничего не увидела и не услышала. Или почему уносимые дьяволом дети никогда не пропадали из своих домов. Кое в чем не было логики. Кое в чем не было смысла. Зачем, например, Титуба села на палку и полетела на встречу, проходившую на ее же заднем дворе?

Хэторн безжалостно допрашивал подозреваемых и автоматически отправлял их в тюрьму. Если в прошлом вы совершили преступление, он раскапывал его с помощью «быстрого перекрестного допроса», рекомендованного при соответствующих обстоятельствах [6]. Каждый подозреваемый, представший перед ним 22 апреля, отправился ожидать суда в тюрьму – вне зависимости от того, заявлял он о собственной невиновности или признавался в колдовстве. С одной стороны, Хэторн не хотел искушать судьбу. В салемских домах эхом рикошетили «скорбные вопли их детей и слуг», по выражению Мэзера [7]. Симптомы были ужасающе, душераздирающе достоверны, беснование остановило всю жизнь в округе. А ведь земля как раз оттаяла, и у фермеров начинался самый хлопотливый период в году. Пришло время пахать и сеять, готовить почву для посадки зерновых, стричь овец и мыть шерсть. С другой стороны, у Хэторна имелись причины судить с осторожностью. Колдовство считалось самым тяжким преступлением. Его было легко увидеть и трудно доказать. Существовало три возможных сценария: девочки околдованы; девочки притворяются; плетется некий заговор. Ситуация была непонятной и, как всегда бывает с непонятными ситуациями, казалась одновременно необъяснимой и очевидной. Хэторн выбрал сценарий с колдовством и сосредоточился на его выявлении. Не все разделяли его убеждение. Во время стремительного расследования некоторые из первых подозреваемых согласились, что на девочек что-то повлияло, но не считали, что дело в колдовстве. Хэторн продолжал процесс так, словно ему лучше знать. В конце концов, что еще может говорить ведьма в суде? Более того, у него в руках – причем уже семь недель – имелось неопровержимое свидетельство, исключительное доказательство колдовства. «Ведьмы нередко признаются», – писал британский судебный эксперт, к мнению которого чаще всего обращались в Салеме [8]. Титуба сфабриковала дело для Хэторна. Крошка Дороти Гуд и дикарка Абигейл Хоббс стали ему опорой.

И все же Хэторна грыз маленький, но неприятный червячок сомнения. Получив загадочное послание Патнэма, 22 апреля он провел эксперимент [9]. В ту пятницу в Салеме прошли два необычных собрания. Причем слушание Хэторна оказалось менее сенсационным, что о многом говорит. Настоящий же аншлаг случился в деревенской молельне, все скамьи и галереи были так забиты народом, что не было видно окон. В этой давке обвинители щурились и тянули шеи, пытаясь что-либо разглядеть. Вооружившись полным списком подозреваемых, Хэторн без вступительного слова велел приставу ввести первую из них. «Мерси Льюис, – воззвал он к девятнадцатилетней девушке, стоящей в первых рядах, – ты знаешь ту, что стоит у барьера?» Все растущее количество ведьм, должно быть, тревожило судью. Либо же несоответствия в показаниях начали его беспокоить: возможно, он вызвал служанку Патнэмов, потому что ранее она колебалась. Мерси казалась зачинщицей в стане девушек постарше. Подозреваемую она опознать не смогла[44]44
  Нежелание узнавать ее выглядит странно, поскольку Льюис знала Хоббс. Видимо, она потеряла бы больше, признавшись в этом знакомстве, чем отрицая его. Нам тоже остается лишь щуриться в неверном свете прошлого: происходившее в зале суда под председательством Хэторна имело гораздо больше разных подтекстов, чем видно из XXI в.


[Закрыть]. Хэторн обратился к следующей обвинительнице – скорее всего, юной Абигейл, племяннице Пэрриса. Та словно онемела.

Положение спасла младшая Энн Патнэм, верно опознав Деливеранс Хоббс, мачеху Абигейл Хоббс. Энн заявила, что эта женщина из Топсфилда мучила ее. Повернувшись к обвиняемой, Хэторн прогнал ее по уже привычному кругу вопросов: зачем она третировала этих людей, как начала колдовать; кто, если не она, их околдовал? Он уже пробовал запутать девочек. И, преуспев, продолжал это делать. Тем временем в полумраке подозреваемая начала выводить собственную партию. Она тоже потерпевшая! В этом самом зале неделей ранее она тоже видела птиц, котов, собак и человеческое привидение – которое, кстати сказать, было не кем иным, как Мерси Льюис, служанкой Патнэмов. Далее Деливеранс Хоббс отклонила все наводящие вопросы Хэторна. Привидение не давало ей книги и не требовало ничего подписать. Последовали пререкания по поводу интерпретации фактов, и Хэторн все более раздражался – история выходила из-под его контроля. Он все время подстрекал Хоббс, сомневаясь, что за несколько дней она из мучительницы превратилась в мученицу. Девочки утверждали – двое младших возбужденно указывали на потолок, – что Хоббс на самом деле не у барьера, где они вообще не могли ее видеть, а у них над головами, на потолочной балке. Хэторн ухватился за это объяснение и вернулся к привычной линии допроса подозреваемой. Ее обвинительную ремарку в адрес Мерси Льюис судья просто проигнорировал.

Что Хоббс может сказать о привидении у них над головами? Кто угрожал ей расправой в случае, если она признается в сделке? Хэторн забрасывал женщину из Топсфилда вопросами. «Я ничего не сделала», – произнесла она и снова начала все отклонять. Если в зале произошло что-то, повлиявшее на ее поведение, то Пэррис этого не записал. Хоббс могла решить, что бесполезно пытаться переиграть Хэторна – многие обвиняемые признавались, что магистраты их подавляли. Она и раньше проигрывала в схватках с приемной дочерью. Теперь она выпалила, что Сара Уайлдс, мать топсфилдского констебля, пару ночей назад принесла ей книгу, перо и чернила; а она, Деливеранс Хоббс, околдовала девочек при помощи иголок и видений; а еще она познакомилась с «высоким черным человеком в шляпе с высокой тульей». Так у Хэторна появилось признание. И скоро появится многое другое. В течение следующих суток Хоббс внесла в заговор логику, которая связала деревенские нападения, предсказания Патнэма, черного человека, о котором рассказывала Титуба, и зловещее указание Абигейл на леса провинции Мэн.

Кроме того, Хоббс умудрилась наполнить смыслом кровавую бойню, случившуюся за день до того у Ингерсола [10]. После дачи показаний Хэторн спросил у нее в приватной беседе, не чувствовала ли она боли в четверг. Она рассказала, что почувствовала резкий укол в правый бок, который болел до сих пор. Судьи приказали нескольким женщинам осмотреть ее. Хоббс разделась за закрытыми дверями, на боку у нее красовалась колотая рана. Теперь ей сообщили, как она ее получила: видимо, именно она была женщиной, которую в таверне ударил кинжалом Хатчинсон, действовавший по подсказке Абигейл. Из той битвы воскрес Уильям Хоббс, представший перед Хэторном двадцать второго числа. Он уверял, что невинен, как новорожденное дитя. Тогда как, спросил Хэторн, он объяснит свою способность валить людей с ног взглядом? Тут Абигейл закричала, что Хоббс собирается напасть на Мерси Льюис, которая сразу же начала дергаться. Может ли обвиняемый действительно отрицать соучастие в преступлении? – потребовал ответа судья. «Я могу отрицать это до конца моих дней» [11], – поклялся фермер средних лет, один из первых поселенцев Топсфилда, человек, жена которого только что призналась в колдовстве, а непокорная дочь свидетельствовала против него, утверждая, что он не читал дома Писание. Он что, не знал, что его дочь ведьма? Хоббс этого не знал. Он согласился, что некая потусторонняя сила терзает девочек. «Ты думаешь, они околдованы?» – спросил Хэторн. Этого Хоббс сказать не мог. Констебль Херрик в тот же день отвез родителей Абигейл и еще шестерых подозреваемых в тюрьму[45]45
  Один житель Топсфилда, длинноволосый мужчина с изрытым оспинами лицом, был отпущен, когда девочки не смогли определить, тот ли это колдун. Власти вывели его из молельни на улицу, где было больше света. Девочки все равно колебались. «Как же вы узнали его имя?» – поинтересовался Хэторн, удивленный их нерешительностью [12]. «Он мне не сказал, но другие ведьмы сказали», – объяснила одна из них. Шестидесятилетний Неемия Эббот останется единственным обвиняемым в колдовстве, который ушел со слушаний Хэторна свободным человеком.


[Закрыть].

На следующий день судьи допрашивали Деливеранс в тюрьме. Это не могло происходить вдали от ушей других узников, заточенных в тесном переполненном помещении. Женщина из Топсфилда дополнила свое признание рассказом еще об одном сборище в Салеме в ту пятницу. Созванные дьявольской трубой, ведьмы опустились на деревню и провели что-то вроде пародии на божественную литургию. Деливеранс в итоге назвала одиннадцать имен. Вообще цифры редко совпадали, но стабильно росли – от девяти, названных Титубой, до двадцати трех либо двадцати четырех (о которых слышал Деодат Лоусон) и до сорока у Абигейл [13]. В более поздних отчетах будет фигурировать цифра сто, которая потом увеличится до трехсот семи, а в итоге и до ошеломительных пятисот – это почти все население деревни. Ведьмы собрались на пастбище Пэрриса, не слишком заброшенном для их сатанинских целей, которые раскрыла Хоббс: им надлежало околдовать каждого из жителей деревни, хотя делать это следовало постепенно. Племянница Пэрриса вышла из пастората как раз вовремя, чтобы увидеть ведьм за длинным столом, с кружками в руках. Для своего таинства они приготовили «красный хлеб и красное как кровь вино» [14]. Деливеранс Хоббс подтвердила, что присутствовали все ранее обвиненные, только опустила имена тех, кто уже признался.

Что особенно важно, Хоббс разъяснила ситуацию с событиями на границе с провинцией Мэн, упомянутую ее приемной дочерью, и с визитером, посетившим Энн Патнэм – младшую незадолго до того, как ее отец сочинил свое перегруженное смыслами письмо. Это был пугающий призрак в темном плаще. «А что, пасторы тоже колдуны?» – спросила у него Энн [15]. Он набросился на нее, начал душить и почти разорвал на куски, и только потом представился. Нечестивец уже умертвил нескольких женщин и – очевидно, являясь секретным агентом французов и индейцев, – перебил какое-то количество служивших на границе солдат. Это он убил ребенка и жену Лоусона. Это он околдовал племянницу Пэрриса. Заодно призрак признался в своей ужасной миссии: ему, призванному учить детей бояться Бога, теперь предстояло «уговаривать несчастных созданий отдавать свои души дьяволу». Ведьмы и колдуны не только представлялись своим жертвам, но еще и рисовались перед ними – так, любой злодей из фильмов про Джеймса Бонда подробно расписывает попавшим в его лапы, как он собирается их пытать.

Некто проткнутый вилами рядом с таверной Ингерсола, жалеющий себя пастор из рассказа Энн Патнэм, служитель на ведьмовском шабаше и властитель дум, стоявший за заговором из письма Томаса Патнэма, – все они оказались одним человеком. Это не какой-нибудь рядовой колдун, предупреждала Энн. Дитя Новой Англии, она обладала очень хорошо развитым чувством иерархии. Апрельский визитер Энн хвастался, что занимает более высокое положение, чем остальные из этой шайки. И что более силен, потому что он заклинатель (вскоре непрошеный гость явился к Абигейл и перечислил те же регалии). По совместительству он оказался еще и маленьким черным человечком, жившим в лесах, сильным, хитрым и всеведущим [16]. Он был знаком каждому. Кровожадный заклинатель раньше являлся юной Энн четырехлетним малышом. Мерси Льюис узнавала в нем своего бывшего работодателя, у которого служила в 1680-х; Абигейл Хоббс – одного из известных граждан города Каско, Мэн, до набега индейцев в 1688 году; Хэторн – бывшего свояка. И все в деревне Салем – где он не совершил ни одного таинства над прихожанами, которые так и не возвели его в сан, – знали его как своего бывшего пастора. 30 апреля вышел ордер на арест предшественника Лоусона. Через неделю, когда констебль доставил Джорджа Берроуза в Салем с дальних окраин провинции Мэн, посадить его за решетку было уже невозможно: в тюрьме не осталось свободных мест.

Под усиленной охраной Берроуза поместили в верхней комнате одной из городских таверн. Несмотря на наличие у заключенного сверхспособностей, к нему разрешили пускать посетителей – у уверенного в себе красавца-пастора остались друзья в округе Эссекс. Элизер Кисер, которого уговаривал нанести визит узнику капитан местного ополчения, отнекивался как мог. Сорокапятилетний кожевник был в ужасе и верил, что Берроуз «возглавляет всю компанию обвиненных в колдовстве». Под давлением он все же рискнул и пошел поглазеть на сверхчеловека. Берроуз пристально посмотрел ему в глаза. Позже вечером в камине непроглядно темной комнаты Кисера вдруг заплясали двенадцать светящихся медуз. Разволновавшись, он позвал служанку. Она в изумлении уставилась на причудливых существ, рассекающих в гигантском камине. Жена Кисера ничего не увидела, что доказывало их «дьявольскую природу».

Пока Кисер приходил в себя возле своего очага, Берроуз нанес еще один призрачный визит в дом Патнэмов, где – в своей телесной ипостаси – никогда не был желанным гостем: в конце концов, он в свое время занял место зятя Энн Патнэм – старшей, преподобного Бэйли. 8 мая Берроуз сообщил двенадцатилетней Энн, что две его бывших жены скоро явятся, чтобы наговорить ерунды. Она не должна обращать на них внимания. Конечно же, две белые как мел дамы в льняных погребальных одеяниях не заставили себя ждать: нынче духи свободно разгуливали по деревне среди ведьм и колдунов. Покраснев от злости, «словно кровь того и гляди брызнет у них из глаз», призраки потребовали справедливого суда. Берроуз должен «отправиться в ад». При этих словах пастор исчез. Его жены рассказали, что их убил он. Одна распахнула свой саван и показала смертельную рану под левым плечом. На следующее утро Энн видела еще двух мертвецов – супругу Деодата Лоусона и его маленькую дочь, с которой когда-то дружила. Их тоже прикончил Берроуз. Именно эти преступления имела в виду Абигейл, когда две недели назад вербовала Хатчинсона с его вилами.

Никто даже не обсуждал, почему Берроуз позволил Энн побеседовать со своими разговорчивыми, мстительными мертвыми женами: он вообще вел себя загадочно. Ни слова больше нет в записях и о верном капитане ополчения, который настоял на визите кожевника к Берроузу, уверяя Кисера, что ему нечего бояться, ведь их бывший пастор – «дитя Божье, избранное дитя Божье, и Бог докажет его невиновность» [17].

Глядя на вещи, которые дьявол обещал своим жертвам в обмен на душу, мы можем предположить, о чем мечтала девочка XVII столетия: красивые наряды, поездки за границу, модные журналы, отдых, золото, муж, помощь в работе по дому [18]. Ее желания мало отличались от желаний любой другой взрослеющей деревенской сироты, вынужденной жить в блеклом пейзаже, где природа капризничает, а скотина забредает в огороды раздражительных соседей, которые являются на порог, чтобы излить злобу на взрослых. Пока эти девочки осмеливались мечтать, они мечтали – сидя в заметенном снегом медвежьем углу Новой Англии – о путешествиях в экзотические края, о фантастических красках. Салемские показания, начиная со свидетельств Титубы, – это лихорадочные видения поразительной интенсивности. Они полны синих птиц и канареек, желтых собак, красных крыс, красного мяса, красного хлеба, красных книг. И все же лишения не были беспредельными. Даже несмотря на регулярные посты, колония не голодала. Ни одна дочь, племянница, кузина, служанка или рабыня не грезила о сочной отбивной с тыквенным соусом, или о сладком яблочном пудинге, или о тарелке жареного миндаля в сахаре. Юные девы изголодались по многообразию красок, экспрессионистские сполохи которых врываются в их показания, отчаянно призывая материализоваться рубиновые башмачки.

Двенадцатилетняя Энн Патнэм – младшая и одиннадцатилетняя Абигейл Уильямс были самыми младшими из подвергшихся дьявольскому заклятию. Девятнадцатилетняя Мерси Льюис, служанка Патнэмов, и двадцатилетняя Мэри Уоррен, колеблющаяся служанка Проктеров, – в числе самых старших. Ни одна из четырех обвинительниц не оставила дневника. Как и вообще ни одна пуританская девочка. Даже если предположить, что она имела бумагу и умела писать, у нее фактически не было такой возможности в течение дня: юная пуританка проводила дни, обихаживая скотину, сматывая клубки пряжи, взбивая масло, пропалывая сорняки, стирая белье и делая свечи. Только в присутствии дьявола она осмеливалась вслух рассказывать о своих желаниях, и мы узнаем о них из записей судебных клерков – которым они выданы под давлением и по прошествии какого-то времени[46]46
  За исключением работ Пэрриса, Чивера и некоторых других, все записи – это образец удивительного фонетического разнообразия. Имена собственные появляются во всех возможных вариациях, словно их кто-то проспрягал, как глаголы. Понятно, что «Титуба» писалась восемью разными способами (тремя из них – в один день), но и «Холлингворт» претерпел не меньше мутаций. Губернатор, его жена и сын обладали одной фамилией, Уинтроп, но каждый – со своим уникальным написанием. Люди давали письменные показания, судя по которым их авторы были «исключительно невинными в области пунктуации пионерами реформы правописания», по словам одного из обвинителей Берроуза (иногда он называл его «Барроу»). Орфография, казалось, была размытой, как граница между Салемом и Топсфилдом [19].


[Закрыть]. В тех редких случаях, когда слова девочек доходят до нас напрямую, пострадавшие говорят языком, словно у кого-то позаимствованным. Сомнительно, что племянница Григса действительно сказала, что матрона из Андовера «так мучительно терзала» ее, что «ни один язык не может этого выразить» [20]. Особенно если учесть, что Мэри Уолкотт теми же словами обвиняла ту же женщину, и обе девушки провозгласили ее «самой ужасающей ведьмой». (Томас Патнэм, мастер художественного слова, сочинил обе жалобы.) Помимо чревовещания, у околдованных девочек оказалась еще одна необычная способность: маленькие и кроткие разделывались с большими и сильными. В истории не так много неуправляемых молодых женщин: за исключением Жанны д’Арк и нескольких малолетних правительниц, сложно назвать другой исторический период, в котором бы доминировали девственницы-подростки, племя традиционно уязвимое, молчаливое и бесправное. С самого начала салемские девы заставили себя слушать. И их голоса быстро стали решающими. К апрелю костяк из восьми юных особ приобрел статус оракулов. Дергаясь и извиваясь, они играли роль охотничьих собак, провидиц, народных целительниц, морального авторитета и мучениц за правду.

От многих духовных лиц мы знаем, как выглядела идеальная девочка-пуританка. Она была чистым сплавом скромности, набожности и неустанного трудолюбия [21]. Она говорила редко и мало. Она дважды в день читала Писание. Она почитала отца своим властителем и судьей: он обладал абсолютной властью. В свои двадцать с небольшим она подчинялась ему, как подчинялась бы мужу, будь она замужем. Отец был главой семьи, ее душой, ее правителем. Часто он оказывался активным, вовлеченным родителем. Он неусыпно бдел у кровати больного чада, беспокоился о его теле и душе. Нетрудно представить себе, как глубоко ощущалось его отсутствие. Многие из околдованных девочек потеряли отцов, в основном из-за индейских набегов. Это лишало их уверенности в будущем – таяла надежда выйти замуж и получить наследство – и заставляло страдать от нехватки мужского внимания. Одна из таких пострадавших в 1693 году умоляла молодого человека, пришедшего ее проведать и собравшегося пожелать ей спокойной ночи и уйти, остаться; она умрет, если он уйдет. Другая напрямую спросила у дьявола, который слишком уж активно апеллировал к семье девушки: «Хорошо; а что, если у меня нет отца?» Матери были не так заметны, но так же полновластны. Молодежь, не проявлявшую к ним почтения, могла ждать петля, «и да будут они висеть, и вороны с орлами будут клевать их тела», предупреждал Инкриз Мэзер. Однако при всем этом акценте на дисциплине, при всей нетерпимости к юношескому своеволию, XVII век знал много нежности. «Прельщайте детей Новой Англии бояться Бога», – назидал Коттон Мэзер, специалист по «мягкой силе». Лоусон тоже не поощрял излишней строгости и формализма в воспитании юного поколения. Даже Пэррис, хоть и более жесткий, чем его предшественник, ратовал за то, что телесные наказания предпочтительны «не из гнева, а из родительской любви». В Новой Англии имелся закон, карающий за неповиновение родителям: лицо старше шестнадцати лет, ударившее или обругавшее своего отца, должно быть казнено. Но этот закон ни разу не применялся.

Мать, в 1680 году отпускавшая от себя дочь, напоминала ей, что нужно быть почтительной, послушной, рассудительной. Следует регулярно молиться и – главное – усердно трудиться, чтобы с улыбкой на устах превзойти в трудолюбии самых трудолюбивых [22]. Ленивый ум уже рассматривался как инструмент дьявола[47]47
  «Когда дьявол находит ленивого человека, – писал Коттон Мэзер в 1689 г., – он словно призывает своих приспешников: „Сюда! Сюда! У нас тут отличная награда!“» [23]


[Закрыть]. Если судить по Мэзеру, внимание к духовному состоянию подрастающего поколения, не ослабевающее с самого начала, усиливалось, когда это поколение достигало возраста Энн Патнэм – младшей и Абигейл Уильямс, – когда дети становились и более способными на благоразумие, и в то же время менее благоразумными. Четырнадцатилетие было по закону чертой, за которой уже можно было привлекать к ответственности, в том числе за клевету. По достижении этого возраста человеку следовало остепениться и «забыть детские шалости», напоминал один отец своему сыну, направлявшемуся в Гарвард [24]. У мальчиков семилетнее обучение обычно начиналось в этом возрасте. На примере четырнадцатилетней Абигейл Хоббс мы можем видеть, что постоянное заламывание рук насчет любого непослушания – призывы покончить с легкомыслием и яростные нападки на чернокнижие – несколько не соответствуют пуританскому идеалу. Хоть среднестатистическая массачусетская дочь XVII века и была ежедневно занята пряжей и шитьем, она все же иногда появлялась в тавернах – местах, где оковы приличий ослабевали даже для духовных лиц; где занимающийся коллекторской деятельностью констебль мог услышать, что кто-то легче согласится быть повешенным, чем сдаст деньги на жалованье пастору; где напропалую флиртовали – с применением оружия и без.

Сон идеальной женщины – благочестивой, работящей и до неприличия покорной – был так же священен, как аптечка XVII века. Что отличало новоанглийскую юную деву, так это ее кошмары. Однажды ранним вечером зимой 1696 года Самюэл Сьюэлл вернулся в свой прекрасно обставленный дом, у дверей которого его поджидала крайне взволнованная жена. Оказалось, что пятнадцатилетняя Бетти Сьюэлл вдруг разрыдалась после ужина, напугав своих братьев и сестер. В ее не по годам развитом мозгу без конца крутилась строчка из Евангелия от Иоанна, некоторые высказывания Мэзера не давали ей покоя. Она каким-то образом заключила, что попадет в ад, молитвы ее не будут услышаны, грехи не будут прощены (опять же – судим по записям ее отца). Бетти уже не в первый раз делалось так страшно [25]. В семь лет ее ужасали тревожные сцены Судного дня из Книги Исаии. Так же реагировал ее брат, когда ему, одиннадцатилетнему, посоветовали готовиться к смерти.

Дабы помочь Бетти в этом столкновении с Иоанном (стих 8: 21), Сьюэлл послал за знаменитым Сэмюэлом Уиллардом, пастором третьей Бостонской церкви. Уиллард помолился за Бетти, запутавшуюся в собственных мыслях и не скоро пришедшую в себя. Через полтора месяца она разбудила отца на заре и сказала, что ее ждет ад. «За что будем молиться?» – спросил Сьюэлл безутешного подростка, дрожавшего около его кровати. Получив редкую возможность вслух рассказать о своем желании кому-то вне дьявольского слуха, Бетти попросила Бога «даровать ей новое сердце». В слезах, стоя на коленях, отец и дочь молили небеса о помощи. Бетти так и не нашла утешения. В августе ее спровадили в Салем восстанавливаться к дяде Стивену, который несколько лет назад принимал у себя другую метавшуюся в агонии девочку, девятилетнюю Бетти Пэррис (Сьюэлл, кстати, не связал сдавленные рыдания одного ребенка с пронзительными криками другого). Бетти Сьюэлл плакала весь ноябрь. Она негодная. Она не любит народ Божий так, как следует. Нет никакой надежды на ее спасение, сообщила она отцу.

Нельзя сказать, что эти страдания вовсе не приветствовались. «Я бы всем богатствам мира предпочел, чтобы мои дети молились и рыдали в углу оттого, что не могут еще больше любить Господа», – заявлял один пастор в одном известном тексте [26]. Не только Бетти Сьюэлл испытывала жестокие терзания – они были неотъемлемой частью пуританского воспитания[48]48
  Нервный срыв Бетти оказался не последним в благочестивом доме Сьюэллов. В 1713 г. служанка постучалась в дверь хозяйской спальни среди ночи: после прослушанной в тот день проповеди она не могла заснуть. Хозяева долго успокаивали ее перед камином. Это еще одна иллюстрация знакомого салемского феномена: видения – в форме ли душащих вас женщин, разбрасывающих яблоки гоблинов или мстительных ангелов – имели обыкновение появляться именно в день субботний, когда все прихожане ходили (или должны были ходить) в церковь.


[Закрыть]. Идея, что жизнь – это паломничество от греха к прощению, не сулила ничего хорошего в годы становления личности. Всегда находилось время поразмышлять о собственной порочности, о смерти и вечных муках в аду. Те немногие детские книги, которые имелись тогда в Новой Англии, рассказывали поучительные истории благочестивой жизни и смерти маленьких детей: о девочке четырех лет, оплакивающей свою бессмертную душу, или о мальчике, раскаивающемся в своей грешной девятилетней жизни. Спазмы отчаяния часто душили поселенцев: новоангличанин XVII века лучше, чем кто бы то ни было, знал, что все мы в чем-то виновны. В деле о ведьмах 1688 года как-то забылось замечание Джона Гудвина о том, с чего начались страдания его дочери: за несколько недель до явления призрачного коня эта девочка-подросток жаловалась, «что она совершенно ничего не понимает о своей душе и без толку теряет бесценное время». В передышках между страшными конвульсиями шестнадцатилетняя девушка из Гротона советовала собравшимся поглазеть на нее, чтобы они использовали свое время лучше, чем она.

Благочестие напрямую зависело от грамотности: преимущественно в религиозных домах матери учили детей, слуг и рабов читать. К письму приступали во вторую очередь, если приступали вообще. Элизабет Пэррис умела писать, и этот навык она, скорее всего, передала всем обитателям пастората. Деревенские девочки легко разбирали предлагаемые им дьявольские книги. Мэри Уоррен могла писать достаточно хорошо, чтобы оставить сообщение о своем (недолгом) выздоровлении на столбе в молельне. Юные умы были до краев набиты изречениями и образами из книги, которую знали лучше всего. А тревожность после проповедей и зловещие видения продолжались, как то и предполагалось: когда ты юн, не так-то просто обуздать своих коней апокалипсиса и блюющих кровью драконов. Большой ошибкой считалось не зациклиться на собственном плачевном состоянии души, а почувствовать себя в безопасности. Снова пуританская мораль показывала свои шипы: увериться в своем спасении означало быть его недостойным. Один современный ученый заметил: «Не боишься – значит, ты точно или погиб душой, или глуп, или и то и другое»[49]49
  Индейцы по-другому обращались с детьми. Их женщины рожали меньше, давали отпрыскам самостоятельность, а не наказывали, и открыто оплакивали своих умерших чад. У детей даже было свободное время! Эти безобразия не укрылись от зорких пуританских глаз. «Нельзя английским родителям потворствовать своим чадам и проявлять беспечность, какую, как говорят, проявляют индейцы», – предостерегал соотечественников Мэзер [29]. Значительное число пленников делали выбор остаться среди индейцев. Одного мальчика смогли вернуть, только связав по рукам и ногам, и вскоре он сбежал, чтобы воссоединиться со своей индейской семьей.


[Закрыть] [27].

Страх, похоже, особенно довлел над религиозным детством. Сложно сегодня сказать, росли ли в набожных семьях более нервные дети по сравнению с другими – дневники ведь вели только священники. Очевидно, однако, что девочки в доме салемского деревенского пастора чувствовали особое давление, потому что, во-первых, стандарты у Пэрриса были весьма высоки, а во-вторых, вся деревня пристально за ними следила. У них образовался собственный маленький «град на холме». И пусть даже Пэррис не практиковал бесконечных упражнений, как Мэзер, он тем не менее не мог выйти из дома без какой-нибудь притчи, не мог, завидев ребенка, не сделать ему внушения. Дни рождения своих детей он рассматривал как повод для «язвительных замечаний и острых вопросов» [28]. Каковы дела их земные? Как они их исполняют? Пятилетней Кэти он сообщил, что она должна готовиться к его неизбежной смерти и заодно предупредил, что ей как сироте придется взять себя в руки и ожидать еще более тяжких испытаний[50]50
  Мэзер, однако, не спешил рассказывать собственным детям сказки про злых ангелов, как вспоминал его сын, чтобы у них «не появилось каких-нибудь страшных фантазий о явлениях дьявола» [30].


[Закрыть]. Как любое гонимое меньшинство, пуритане уделяли чрезвычайное, исключительное внимание своему потомству, от которого зависело их дальнейшее выживание. Писали об этом предмете они с каким-то маниакальным рвением.

В комплекте с видениями апокалипсиса и яркими описаниями ада (если вам невыносима зубная боль продолжительностью в одну ночь, представьте, каково это – миллионы лет поджариваться на негаснущем огне!) шли страшные сказки – вроде истории Мэри Роулендсон, которая была своего рода порно с мучениками для впечатлительных юных существ [31]. Все знали пару-тройку историй с расчлененкой и похищениями. Особенно это касалось бившихся в припадках салемских девочек, как минимум половина из которых были беженками или потеряли родителей в «последней войне с индейцами». Юная Мерси Льюис, служанка Патнэмов, пережила целых две трагедии: в три года, когда индейцы-вабанаки сожгли ее город в провинции Мэн и забрали женщин и детей, и в шестнадцать, когда она осиротела в очередном налете (сделку с Сатаной она заключила прямо перед этим). Ребенок двух лет мог наизусть рассказывать истории из Писания. А трехлетка уже достаточно разбирался во взрослых тревогах, чтобы из своей колыбельки предупреждать о скором наступлении французов, воевавших с Англией после 1689 года.