Текст книги "Ведьмы. Салем, 1692"

Менее чем через сутки Джордж Берроуз вошел в то же щерившееся стропилами помещение. На нем был строгий черный костюм с жилетом, но не было отличительного белого пасторского воротничка. Читавший здесь проповеди трижды в неделю на протяжении двух лет священник знал здесь каждую дощечку и вряд ли сохранил об этом здании приятные воспоминания. Девятью годами ранее в молельне он долго и тщетно пытался решить спор с Джоном Патнэмом. В ходе той встречи Патнэм предложил своенравному маршалу стребовать долг со своего бывшего жильца. Берроуз отмахнулся. Ему нечем заплатить, кроме разве что собственного тела. Далее он бросил противнику вызов: «Ладно, и что ты будешь со мной делать?» [60] Маршал обернулся к Патнэму. «Что мне делать?» – спросил он, немного робея перед представителем духовенства. Томас Патнэм сделал знак своему брату Джону, они посовещались на улице. Вернувшись, Джон твердо заявил: «Маршал, бери его под стражу». Заключенный провел ночь в заведении Ингерсола, и в итоге здравомыслящий хозяин таверны спас положение: он умудрился убедить Патнэмов, что долг оплачен. Берроуз наверняка не собирался больше возвращаться в деревенскую молельню ни в каком качестве.

Хэторн и Корвин подошли к этому слушанию совершенно иначе, чем ко всем предыдущим. К 9 мая они собрали массу формальных свидетельств и усилили свои ряды двумя дополнительными судьями. Первый – сорокалетний Сэмюэл Сьюэлл, круглолицый, с маленькими блестящими глазками, тонкими губами и непослушной копной каштановых с проседью локонов. В доме его брата Стивена неподалеку от городской молельни жила дочка Пэрриса. Вторым дополнительным судьей был Уильям Стаутон, бывший во времена доминиона вице-президентом Массачусетса. Присутствие двух этих людей говорило о серьезности ситуации и ее деликатности. Берроуз и Сьюэлл знали друг друга еще в Гарварде. Они общались в прошедшие годы, Сьюэлл одалживал Берроузу деньги. Хэторн и Корвин знали бывшего пастора по поездке в Мэн в 1690 году.

Внук окончившего Кембридж приходского священника из графства Саффолк, Берроуз рос в Мэриленде, куда иммигрировали его родители [61]. Семья была маленькой и переезжала регулярно. Джордж, единственный ребенок, переехал с матерью в Массачусетс, где она в 1657 году вступила в церковь Роксбери. Отец, служивший в торговом флоте, разъезжал по побережью. Берроуз окончил Гарвард в 1670 году, через год после Сьюэлла и Бэйли, первого деревенского пастора (он чуть-чуть разминулся с Пэррисом, который прибыл в университет уже после его отъезда). Родители вернулись в Англию, сын остался в Америке. По крайней мере поначалу он присоединился к массачусетскому истеблишменту. Сьюэлл еще в 1691 году – то есть всего за восемнадцать месяцев до того, как судить его – специально ездил слушать лекции Берроуза. В 1674 году, женившись и отслужив школьным учителем, Берроуз примкнул к церкви Роксбери. Вскоре он стал священником и принял кафедру в Каско, процветающем поселении, чуть меньшем, чем деревня Салем (сегодня – часть Портленда, штат Мэн). Это не была работа мечты. Отношения между Восточным Мэном и пуританскими правящими кругами были весьма напряженными. Работе священников, пытающихся объединить очень разношерстную паству, постоянно мешали всякого рода чрезвычайные ситуации. На огромной территории, посреди бесконечных болот и сельхозугодий, Берроуз проповедовал собранию англикан, баптистов и пуритан, жителям приграничной полосы, торговцам-мореходам, только что прибывшим иммигрантам. Пограничные городки перешли под юрисдикцию Массачусетса примерно в то же время, когда Берроуз перебрался в Роксбери, и в процессе перехода променяли свободу вероисповедания на военную защиту. Однако это не избавило их от необходимости обращаться к властям провинции за своей скудной долей ресурсов. Массачусетс приносил плоды скупо и неохотно, несмотря на то что у многих членов колониальной элиты – включая салемских судей – имелись серьезные финансовые интересы в рыбной отрасли и деревообрабатывающей промышленности провинции Мэн. Власти снова и снова открещивались от уязвимых приграничных территорий[56]56
  Это была скверная сделка. Только что назначенный вице-губернатор Нью-Гемпшира, желавший скорее начать переговоры о защите территории, жаловался представителям короны осенью 1692 г., что «после томительного ожидания не получил никакого ответа, кроме пренебрежения, игнорирования и упреков» от губернатора Массачусетса Уильяма Фипса, хотя враг притаился в лесу [62]. В апреле 1693 г. он предупреждал: «Следующие прибывшие корабли сообщат вам, что в провинциях Массачусетс и Нью-Гемпшир началась гражданская война».


[Закрыть]. В 1690 году Корвин и Хэторн рекомендовали Массачусетсу отозвать своих солдат, и результат был катастрофическим.

Каско не мог предложить Берроузу организованную церковь и посвятить его в сан. Дом ему также предоставить не могли – индейцы уничтожили жилище предыдущего пастора. Зато городок предоставил ему восемьдесят гектаров своей лучшей земли, с трех сторон огороженной скалистым берегом с шикарными видами на океан. Здесь, на мысу, он выстроил дом. Нападения продолжались – вабанаки в Мэне превосходили англичан в соотношении 6:1, – однако Берроуз не двигался с места. Ему было лет двадцать пять, когда индейцы снова обрушились на Каско в августе 1676 года и сровняли городок с землей. Берроуз сумел вывести группу из десяти мужчин, шести женщин и шестнадцати детей на покрытый буйной зеленью остров, где они какое-то время жили, питаясь рыбой и ягодами, пока их не эвакуировали в безопасное место. После этой атаки семья трехлетней Мерси Льюис бежала во временное пристанище в Салем. Берроуз обосновался в тридцати километрах к северу, в Солсбери. Там он перебивался случайными заработками как временный пастор, пока жители деревни Салем не пригласили его к себе и не поселили у Патнэмов.

Непоколебимость Берроуза доставила немало неприятностей Патнэму, когда бывший пастор вернулся в Салем и предложил свое тело в уплату долга. С той же решительностью он снова поселился в Каско в 1683 году. Приход тепло приветствовал его возвращение[57]57
  Чтобы мотивировать людей селиться среди руин, власти городка попросили Берроуза уступить три четверти его прибрежного участка и взамен предложили сорок гектаров на удаленной от моря территории. Берроуз любезно отдал даже больше своей земли. Также он сделал невиданный для новоанглийского пастора (тем более с большой семьей) жест – отказался от дополнительной земли, удовлетворившись двенадцатью гектарами прибрежных солончаков.


[Закрыть]. Через шесть лет Каско – уже обогнавший по размеру салемскую деревню – снова подвергся осаде, на этот раз в ходе того, что затем станет известно как война короля Уильяма. Напряженность в отношениях между французскими и английскими поселенцами чувствовалась задолго до того, как Англия объявила Франции войну в мае 1689 года. В сентябре больше четырехсот французов и индейцев обрушились на маленький город. Берроуз участвовал в семичасовом бою, завязавшемся на территории поля и прилегающего сада; капитан бостонского ополчения очень его хвалил за неожиданное выступление. Эта атака дорого обошлась плохо экипированным поселенцам: двести пятьдесят человек были убиты или взяты в плен, тогда же пятнадцатилетняя Мерси Льюис потеряла родителей. Семья Берроуз взяла ее к себе и, должно быть, наблюдала ее страдания даже в большей степени, чем впоследствии Хэторн. Эти нападения наводнили Салем беженцами. Вновь овдовевший, так и не рукоположенный Берроуз перебрался ниже по побережью и бросил якорь в Уэллсе, в ста двадцати километрах севернее Бостона, оказавшемся теперь на границе. Все, что восточнее, было уничтожено.

Застроенный двухэтажными гарнизонными домами с толстыми стенами, простершийся по обоим берегам реки, богатой осетром и лососем, красивый Уэллс считался самым хорошо укрепленным городом в провинции Мэн. И это оказалось очень кстати, так как лето 1691 года свелось к длительной осаде. Берроуз провел его за чередой застав, в то время как близлежащие поселения сгорели. Очевидец писал о вабанаки: «Все знают, что, если быстро не подоспеет помощь, они ни одного зверя во всей провинции не оставят в живых» [63]. В затяжной июньской осаде они уничтожили весь уэллский скот и вытоптали все поля (благодаря колонистам-бизнесменам индейцы были хорошо вооружены [64]. Только бедный индеец, по замечанию очевидца, не имел пары ружей). В конце июля Берроуз подписал унизительное прошение о провизии к Массачусетскому совету и затем, в сентябре, снова умолял выделить им какую-нибудь одежду. Они были в лохмотьях, без соли; запасов кукурузы оставалось на полгода. Они каждый день ожидали атаки врага. Индейцы схватили одного семнадцатилетнего парня, выбравшегося за хворостом. Зима оказалась ужасной и становилась только хуже: на рассвете 5 февраля 1692 года сто пятьдесят индейцев разграбили и сожгли процветающий городок Йорк, ближайший к Уэллсу. Позже тем днем Берроуз представил властям провинции апокалиптический отчет о событии. Пока в восьмидесяти километрах к югу выползали на свет божий первые обвинения в колдовстве, индейцы вырезали или гнали по снегам в сторону Канады десятки йоркских пленников. Они убивали овец, коров и лошадей. Поговорив с одним сбежавшим юношей, Берроуз нарисовал адскую картину со «столбами дыма, пляской безжалостного огня, издевками армии язычников, криками, стрельбой, избиениями (несмотря на мольбы мужчин, женщин и детей, горько рыдающих и предельно смиренных) и угоном оставшихся в плен, не щадя никого» [65].

Это разорение напомнило ему эпизод из Второй книги Царств, где Давид и его народ обнаруживают, что все их семьи взяты в плен из города Секелага. Глядя на почерневший, сожженный до основания город, «поднял Давид и народ, бывший с ним, вопль, и плакали, доколе не стало в них силы плакать». Вспомнив еще и про разрушение Иерусалима, Берроуз переключился на Плач Иеремии: «Я смотрю, и горечь наполняет душу мою за всех дочерей моего города». Он считал это разрушение божественным укором. «Господь все еще являет нам свое недовольство», – пишет он за три месяца до своего ареста. «Он, который простирал свою длань, дабы помочь нам, теперь восстает против нас». Заканчивает же пастор вариацией божественного обещания избавления из книги Иеремии, которое, как он надеется, совет Массачусетса поддержит: «Если вы останетесь в этой стране, Я буду созидать вас, а не разрушать; Я насажу вас, а не искореню». Берроуз подчеркивал «плохие условия и постоянную опасность», в которых приходилось выживать поселенцам. Уэллс будет следующим, и вскоре ему не останется ничего другого, кроме как сдаться. В атаке на Йорк среди прочих погиб и известный гражданин. Шубаэль Даммер, единственный рукоположенный пастор в Мэне, двоюродный брат Сьюэлла, вышел в то пятничное утро из дома и был убит прямо на пороге – «варварски лишен жизни, раздет донага, изрублен и изувечен», – сообщал очевидец [66]. Жену Даммера похитили. Она не выжила.

Коттон Мэзер тоже писал о Йорке – в статье про падение нравов в Новой Англии. Подробности и зверства совпадали. Вырезанные семьи, пленники под угрозой быть зажаренными живьем. Сердца, поучал Мэзер, должны кровоточить об этой бойне. Но прихожанам также следует пробудиться и внять предостережению Йорка. Где Мэзер прибегал к аллегории, Берроуз подавал сигнал бедствия, хотя и украшенный библейскими аллюзиями. Как Сара Гуд, он был одновременно свиреп и беден, священнослужитель с ружьем, движимый заботой об интересах общества проситель. Он вполне мог заметить, что ненавидимый Андрос лучше защищал Мэн, чем некомпетентное доморощенное правительство, которое его сбросило. Восстание и последовавший хаос только подстегнули врагов [67]. Бостон отвел свои войска, оставив мужчин вроде Берроуза умолять власти о защите. Некоторые даже подавали петиции королю после бостонского переворота, утверждая, что при переходном правительстве «в Новой Англии нет ни мира, ни порядка, ни безопасности» [68].

Хэторн и Корвин очень аккуратно выстроили дело против Берроуза, собрав свидетельские показания шестнадцати человек [69]. Также они предприняли шаги, чтобы допросить подозреваемого лично. Это происходило у Ингерсола, и на этот раз шестидесятилетний владелец таверны, не понаслышке знакомый с ужасами нападений в Мэне, которые заставили и его семью бежать на юг, не ударил палец о палец, чтобы защитить своего бывшего пастора. В какой-то мере нам приходится конструировать обвинения по отрицаниям Берроуза. Самое первое было самым тяжким, оно однозначно весило никак не меньше, чем убитые жены. Когда, полюбопытствовали судьи утром 9 мая, Берроуз последний раз причащался? Провинция Мэн не могла похвастаться высокой плотностью населения – там построили дома менее четырех тысяч британских переселенцев. Они не всегда горели желанием подвергать себя дорожным опасностям ради дня субботнего, в который много чего прекращалось, но точно не засады индейцев. Пусть вынужденно, но Берроуз оказался менее правоверен, чем его инквизиторы. К тому же он либо был непонятлив до саморазрушения, либо Пэррис, который записывал показания, заставил его выглядеть таковым. Когда он в последний раз причащался? Так давно, что уже и не помню, ответил бывший пастор, однако в минувшую субботу он посетил утреннюю службу в Бостоне и дневную в Чарлстауне. Он оставался полноправным членом церкви Роксбери. Он крестил только старшего из своих детей – вместе с давними салемскими прихожанами. Пэррис не записал, что пастор жил далеко от любого места, где мог бы гипотетически крестить остальных[58]58
  Если Берроуз и вправду это сказал, то, значит, оговорился: второго ребенка он крестил в 1691 г.


[Закрыть].

Допрос резко сместился от религии к оккультизму. Вторая жена Берроуза жаловалась на ночные посещения. Что насчет ужасного существа, которое скатилось с крыши, пронеслось мимо камина и пролетело по лестнице? Раб клялся, что это был белый теленок. В другой раз что-то затрещало около кровати и задышало на Сару Берроуз, когда она лежала рядом с мужем. Едва он проснулся, как оно дематериализовалось. Берроуз отрицал, что в его доме обитают призраки, хотя – у него имелась странная привычка поднимать раздражающие темы – он не может не сказать, что жабы там водились. Похоже, его едва ли не развлекало это действо. У него не было особых причин считать себя уязвимым: ведьмы – это же женщины с угрюмым нравом и в плачевных обстоятельствах. И их чаще оправдывали, чем осуждали. В Массачусетсе пасторов не судили за колдовство; у него имелись защитники. Всего три месяца назад он сидел, голодный, в зараженном вшами гарнизоне, окруженный снегами и очень опасным врагом. Дважды он едва не расстался с жизнью. Он видел страшные сцены; он не понаслышке знал про отрезанные носы и уши, вставленные в рот. У него не хватало времени на дьявольских жаб.

Дальше речь пошла о мертвых женах. Надо признать, что некоторые основания летать после смерти над Салемом, проклиная Берроуза, у его женщин имелись. Патнэмы были далеко не единственными, кто утверждал, что все те недели, когда бывший пастор квартировал у них в доме, «он был очень груб со своей женой» [70]. В провинции Мэн Сара Берроуз жила в страхе, не имевшем ничего общего с заколдованными белыми телятами. Супруг бранил ее безжалостно и контролировал маниакально. Он утверждал, что слышит каждое слово, которое она произносит в его отсутствие. Рассказывали, что однажды он собирал клубнику с Сарой и ее братом, а на обратном пути вдруг исчез. Сара с братом его не дозвались и поскакали домой. Он каким-то образом их обогнал – пешком, с корзинкой ягод. А потом устроил жене выволочку за гнусные вещи, которые она о нем говорила за его спиной. Даже дьявол такого не может знать, запротестовал шурин, на что Берроуз таинственно заметил: «Мой бог являет мне ваши мысли»[59]59
  Обвинение 1656 г. против Энн Хиббинс, про которую говорили, что «у нее больше мозгов, чем у всех соседей», основывалось на том, что она знала, когда другие говорили о ней. Берроуз хвастался и демонстрировал ум, который казался окружающим провидческим.


[Закрыть] [71].

Через неделю после родов жены Берроуз как-то раз заставил ее стоять на ногах, а сам долго и со вкусом ее отчитывал. Когда дочь обвинила его в последовавшем недомогании женщины, он обрушился и на нее (в ночь перед слушаниями Берроуза, по утверждению Шелден, призрачный маг сообщил ей, что он убил двоих собственных детей; обвинение вполне могло показаться правдоподобным людям, знавшим эту семью, где дочери всегда вставали на сторону своей мачехи). Хотя бывший пастор не душил своих жен и не резал, как предполагали некоторые, эти несоответствия остались незамеченными – выбор выражений был интересным. Берроуз хранил секреты, что плохо вписывается в общество, повернутое на слежке друг за другом. Вскоре всплыло, что он пытался заставить замолчать женщину, которой пожаловалась его дочь. Если его жена не выживет, соседка не должна была никому рассказывать об имевшей место выволочке. Берроуз, возможно, плохо обращался и с Мерси Льюис: в ее воспоминания о бывшем нанимателе прокрадывался особый градус насилия. Она не подпишет его книгу, сообщила она ему, «даже если он бросит меня на сто вил». Мстительные женщины были в Салеме 1692 года повсюду.

В общем, вырисовывается довольно внятный портрет если не зловещего черного человека, похищавшего девушек и заставляющего их подписывать дьявольские книжки, то, во всяком случае, мужа-тирана. Пока Берроуз с первой женой жили у Патнэмов, они так страшно ругались, что сами иногда приглашали хозяев разрешить спор (это могло быть простой вежливостью: ругаться приватно не было никакой возможности, даже в просторном доме Патнэмов). И снова лукавый Берроуз пытался сохранить все в тайне. Он заставлял жену подписать соглашение о том, что она не будет раскрывать его частных дел, – это само по себе выглядело подозрительно, особенно во времена, когда подписание каких угодно документов попахивало дьявольщиной. В то майское утро 1692 года он это осознал. Судьи хорошо подготовились: он действительно потребовал от жены поклясться, что она будет писать своему отцу только те письма, которые он одобрит? Берроуз отрицал обвинение, представлявшее особый интерес для Хэторна: Сара Рук, вторая миссис Берроуз, недавно летавшая по округе в своем саване, была вдовой его родного брата[60]60
  Саре Рук не везло в любви. Ее первый муж одновременно заключил два брака. Официально освободившись от него в 1664 г., она вышла за Уильяма Хэторна, старшего брата судьи Хэторна. Берроуз был ее третьим мужем.


[Закрыть]. Ее отец жил в Салеме, где собирался вскоре стать председателем большой коллегии присяжных.

Салемский маршал ввел невысокого черноволосого Берроуза в молельню, где ему велели смотреть только на судей. Сюзанна Шелден, беженка из Мэна, похоронившая больше родственников, чем любая другая девочка, и несколько месяцев назад потерявшая отца, припомнила свою беседу с двумя мертвыми женами. Судьи попросили Берроуза посмотреть в лицо обвинительнице, стоявшей от него в паре метров. Когда он повернулся, все или почти все пораженные с криками повалились на пол. Пэррис не смог точно сосчитать, сколько их извивалось у его ног. Что, поинтересовались судьи, Берроуз обо всем этом думает? Он согласился, что перед ними «нечто удивительное и унизительное» [72]. Он ничего в этом не понимал. Он, не колеблясь, начал цитировать Писание – вот в библейских чудесах он ориентировался лучше, чем кто-либо на этих слушаниях. Пэррис, правда, не нашел нужным внести это в свои заметки, а преподобный Нойес и вовсе постарался быстро пресечь. Берроуз обратил внимание на одну странность в поведении обвинителей: «Может, кто-то из вас заметил, что, когда они начинают произносить мое имя, у них это не получается». Но это никого не заинтересовало.

Дальше пошли совершенно иные свидетельства. Несколько мужчин заявили о недюжинной силе бывшего пастора. О ней ходили легенды, особенно с учетом того, что он был телосложения некрупного, даже «весьма тщедушного», по оценке статного Коттона Мэзера [73]. Берроуз мог поднять бочку патоки двумя пальцами. Он одной рукой стрелял из семифутового дробовика. Пока товарищ бегал к форту за помощью, он один разгрузил целое каноэ провизии. В сентябре 1689 года, когда неимоверно сильный и смелый лидер пришелся ко двору, многие восторгались его стойкостью: как раз в том месяце пастор заслужил похвалу за свою роль в битве у Каско. «Никто из нас не мог делать того, что он», – вспоминал сорокадвухлетний салемский ткач, попытавшийся поднять ружье, но – даже двумя руками – не сумевший его стабилизировать [74]. То, что тогда внушало благоговейный трепет, сейчас казалось колдовством. Кто-то слышал о похождениях Берроуза от других, кто-то – от него самого. Он демонстрировал такой же поразительный талант хвастаться, как и его призрак. И если раньше он приветствовал бы эти россказни, то теперь стал отпираться от своих успехов (да я просто прижимал ружье к груди, только и всего). То, что крылось за этими воспоминаниями, грозило стать самым серьезным обвинением против него. Он вышел из всех нападений индейцев без царапины. Абигейл Хоббс, Мерси Льюис и Сюзанне Шелден повезло меньше. Многие из тех, кто мог бы свидетельствовать о непомерно тяжелом мушкете Берроуза, не могли этого сделать в силу того, что были мертвы. Ни в коей мере не приятный человек – вокруг домашней жестокости разгоралось немало страстей, – Берроуз умудрялся совмещать абьюзивное поведение дома с чудесными подвигами за его пределами. Все доказательства сводились к одному заключению: он был плохим человеком, но очень хорошим колдуном.

Хотя прямо со слушания Берроуза увезли в бостонскую тюрьму, он продолжал нагонять страх на публику, присутствовавшую на процессах всю ту неделю. Он, наверное, все еще был в пути, когда на слушание на следующий день приковылял беззубый и седой Джордж Джейкобс [75], долговязое тело которого опиралось на две трости. Джейкобсу было не меньше семидесяти, а может, и ближе к восьмидесяти, соседям он казался глубоким стариком. Этот процветающий салемский фермер выглядит настоящим старым мерзавцем. Он язвит и смеется в лицо инквизиторам. Когда судьи представили обвинительниц, Джейкобс пригласил девочек высказаться и с нетерпением ждал их рассказов. Племянница Пэрриса дала показания. Джейкобс расхохотался. На просьбу объясниться он спросил у допрашивающих: «Ваши превосходительства, вы все! Неужели вы во всё это верите?» Он не мог поверить в их доверчивость. Он бросил им вызов: он признается в колдовстве, если они смогут это доказать!

Как Джордж Берроуз и бескомпромиссный Джон Проктер, Джейкобс тоже был жесток со своим слугой, скорее всего, бил его. Шестнадцатилетний юноша позже расскажет, что хозяин угрожал его утопить. Обвинение срезонировало. Много лет назад Джейкобса судили за то, что он утопил несколько лошадей, загнав их в реку с помощью ловушки из камней и палок (он утверждал, что просто пытался прогнать вломившихся на территорию его собственности животных). За два дня слушаний выяснилось, что призрак Джейкобса бил девочек его костылями. Некоторые девочки предъявили булавки, которые он втыкал в их руки. Сара Чёрчилль, бывшая его служанка, призывала старика признаться. «Ты слышала когда-нибудь, что я умею колдовать?» – спросил он, глядя не на нее, а на магистратов, как ему было велено. «Я знаю, что ты жил как злодей», – упрекнула его Сара, и этого оказалось достаточно.

Участвовал ли Джейкобс в семейной молитве, поинтересовались Хэторн и Корвин. Нет, не участвовал. Дом без молитвы считался домом с привидениями; магистраты начали давить на старого фермера, чтобы заставить его объяснить такое наплевательское отношение. Он не молился с семьей, объяснил Джейкобс, потому что не умел читать. Это не являлось препятствием. «Ты можешь произнести „Отче наш“? – спросили его судьи. – Давай-ка мы послушаем». Все понимали, что эти строчки – что-то типа оберега, от которого злые силы должны бежать как от огня. Джейкобс сделал несколько попыток, но каждый раз запинался. Такое приключалось почти с каждым свидетелем, появлявшимся перед Хэторном и Корвином: как саркастически заметит через неделю другой колдун, сам проваливший задание [76], обвиняемые выглядят не менее заколдованными, чем их обвинители[61]61
  Слова «Избави нас от лукавого» вызывали подозрение, а «да святится имя Твое» напоминали хитрое проклятие, как обнаружила Элизабет Проктер [77].


[Закрыть]. С другими словами проблем у Джейкобса не возникает. Он подшучивает над судьями. Он боится, что не может помочь им с этим допросом. Они могут сжечь его или повесить – он все равно ничего не знает о колдовстве. Он не больше виновен, чем сами инквизиторы. «Обложите меня налогами как колдуна. Можете заодно обложить меня налогами как старого хрена, – ворчал он. – Я никому вреда не причинял». Мерси Льюис, которую старый фермер избивал до синяков, которую заставлял расписаться в своей книжке, которой предлагал золото и всякие красивые вещи – еще до того, как она узнала его имя или заметила его непризрачную сущность, – предложила более убедительное объяснение: женщины в 1692 году были опаснее, чем могли предположить мужчины, заявлявшие, что они влетали к ним в спальни и грузно наваливались им на грудь, давя на них часами. «Я всем сердцем верю, что Джордж Джейкобс – самый ужасный колдун», – клялась Льюис [78]. Вместе с еще девятью ведьмами Джейкобс на минувшей неделе проследовал, как и Берроуз до него, в бостонскую тюрьму, где старый фермер, избивавший девушек костылями, и бывший пастор, тиранивший своих жен, получили возможность получше узнать друг друга. Берроуз вполне мог заметить треугольное ведьмино клеймо, которое официальные лица обнаружили чуть ниже правого плеча старика.

После заключения пастора под стражу обвинения посыпались как из рога изобилия: слушания едва успевали проводиться, показания едва успевали записываться. Мерси Льюис взяла на себя роль главной свидетельницы и стала самой активной среди обвинителей. В итоге оказалось, что на нее насылал чары пятьдесят один человек. Обладая хорошей памятью, девушка вплетала в свои рассказы псалмы и проповеди и оставила после себя самые образные свидетельства. (Беженка из Мэна Сюзанна Шелден была склонна к раскрытию убийств. В ее показаниях ведьмы обычно вскармливали грудью птенцов, бесшерстных котят, поросят и черепашат. Энн Патнэм-мать вела побочную историю о мертвых младенцах. А ее дочь бесперебойно поставляла новых подозреваемых.) В какой-то момент Льюис переехала в семью констебля Джонатана Патнэма, где недавно потеряли новорожденного малыша – как считалось, из-за колдовства. Мэри Уоррен, горничная Проктеров, колебалась в показаниях со дня возвращения Берроуза в Салем, когда, по слухам, она сказала, что в словах любой из пораженных девочек не больше смысла, чем в речах безумной дочки Кисера [79]. Через неделю она снова сменила курс: эта юная особа стала самой сенсационной свидетельницей обвинения. Она вытаскивала из своего тела булавки. Плевалась кровью в молельне. Язык вываливался у нее изо рта на такое долгое время, что весь чернел. Ее ноги сжимались, и самые сильные мужчины не могли их разжать. Судебный писарь не стал вдаваться в детали этой необычной сцены: взрослые мужики пытаются развести колени двадцатилетней девушки.

Фантомы и призраки перемешались. Старшая Энн Патнэм сообщила о нескольких молочно-белых фигурах около ее кровати. Двое были духами, но третий оказался Джоном Уиллардом, ее темноволосым соседом. Уиллард поначалу, очевидно, помог изобличить нескольких подозреваемых, но вскоре утомился от девочек и заявил, что их всех нужно повесить. В виде призрака он признался Энн в убийстве как минимум тринадцати жителей деревни, каждого из них она назвала по имени. Длинный перечень невнятных объяснений заставил всех пересмотреть свои домашние невзгоды и загадочные происшествия, которых всегда в избытке. По всему округу Эссекс вдруг начали находить особый смысл в каждом приступе колик, в проблемах с мочевым пузырем, онемении конечностей, глухоте и вообще в любом сбое – в том числе в неожиданном проявлении доброты.

Не все беды были от летающих ведьм. Сара Чёрчилль, главная обвинительница Джорджа Джейкобса, покинула заседание 10 мая в слезах, заламывая руки. Свою беду она принесла к племяннице Ингерсола. Она никогда не притрагивалась к дьявольской книжке, рыдала девушка, хотя и поклялась до этого в обратном. Ее показания – «абсолютная ложь и неправда» [80]. Наперсница ей не верила. Всхлипывающая Чёрчилль настаивала. Почему, ради всего святого, ты солгала? – спросила старшая подруга младшую. Потому что судьи угрожали запереть ее в салемском подземелье вместе с Берроузом, объяснила Сара. Она лучше оговорит себя, чем окажется закованной в черной дыре с колдуном. Проблема, стонала она, скорее в недоверии, чем в доверчивости. Если бы она один-единственный раз сказала преподобному Нойесу, что подписала книжку, он бы ей поверил, «но если бы сотню раз сказала правду, – то нет».

В конце мая восьмидесятиоднолетний салемский фермер Брэй Уилкинс готовился к поездке в Бостон, когда к нему приехал муж его внучки [81]. Может ли Уилкинс за него помолиться? Молодой человек – это был Джон Уиллард, сосед Патнэмов, – не находил себе места. Его обвинили. Уилкинс, как мог вежливо, пытался от него отделаться. Они давно уже не ладили: клану Уилкинсов не нравился Уиллард. Ну и кто должен явиться, именно когда Брэй Уилкинс через несколько дней сядет за стол в Бостоне, как не этот молодой человек? Вот он бросает недобрый взгляд на патриарха семьи – и в следующие дни старик мучается от страшных болей в мочевом пузыре. После наполненного болью возвращения в Салем – Уилкинс чувствовал себя так, «словно побывал на дыбе» – он пожаловался Мерси Льюис. К маю девушки сделались настоящими охотницами на ведьм; родители больных детей устраивали к ним паломничества. Пусть им было всего одиннадцать или двенадцать, но под чутким руководством Пэрриса они могли объяснить, почему несколько голов скота в соседней общине замерзли насмерть шесть лет назад. Мерси ясно как божий день видела, что муж внучки Уилкинса давит старику на живот.

В тот месяц колдовство забрало свою первую жертву. В начале мая Дэниэл, семнадцатилетний внук Брэя Уилкинса, тоже бредил насчет Джона Уилларда. Дэниэл, возможно, был среди тех, кто знал, что Уиллард избивает свою жену. И уже мог слышать слухи о колдовстве. Он заявил, что Уилларда надо повесить. Через несколько дней подросток заболел и вскоре уже не мог ни есть, ни говорить. Врач назвал причиной болезни сверхъестественные силы, и явившаяся на вызов Мерси Льюис согласилась с этим диагнозом. Около постели Дэниэла на заре она видела прозрачного Уилларда, который пытал несчастного, измученного мальчика. Мальчик задыхался. На следующий день Льюис, Мэри Уолкотт и Энн Патнэм – младшая сообщили, что Уиллард давит парню на горло и грудь и душит его. Призрак пообщался с тремя девицами. В субботу 14 мая он объявил им, что намерен скоро убить Дэниэла, «если сможет» [82]. Сейчас ему не хватает сил, так что он обратится к Берроузу за поддержкой. Во вторник призрак поклялся, что убьет юного Уилкинса той же безлунной ночью. Через три часа юноша испустил последний вздох. «Смерть от колдовства», – записал Пэррис напротив его имени в деревенской приходской книге.

Виновник обнаружился в шестидесяти пяти километрах от деревни, ему удавалось целую неделю прятаться от правосудия. Побег говорил в пользу его вины: парень наделал столько шума в караульной будке, что пришлось заковать его в кандалы. Встревоженный маршал подгонял судей с расследованием, чтобы избежать жертв в дальнейшем. Хэторн и Корвин тщательно допросили подозреваемого. «Что ты скажешь об этом убийстве и применении колдовства к своим родственникам?» – спросили они [83]. Уиллард настаивал, что ни одному человеческому существу не желал зла. Тогда вслух зачитали показания девочек. Текст звучал знакомо, вплоть до обвинений в избиении жены. Несколько родственников – а почти все, кто свидетельствовал против Уилларда, были членами его семьи – вспомнили о палках, которые он ломал, колотя супругу. Он бросил ее умирать под лестницей, она уже не чаяла прийти в себя после побоев. В течение всего слушания по залу летали духи, группируясь вокруг Уилларда. Верит ли он, что девочки подверглись воздействию колдовства? «Да, я правда в это верю», – сказал Уиллард и стал следующим, кто опасно запнулся – целых пять раз, – произнося «Отче наш».